Рядом Павлин лениво пинал пустую консервную банку. Её унылый, жестяной перезвон был единственным звуком, кроме их шагов, эхом отражавшимся от близких стен.
— Расслабься, Вик. В канализации тоже можно найти сокровища, — он ухмыльнулся, но его взгляд, всегда немного рассеянный и мечтательный, вдруг зацепился за что-то на стене. Улыбка медленно сползла с его лица. — Или... знаки.
Он замер, вытянув руку, словно указывая путь собаке-поводырю, которой не было. Луч света, пробившийся сквозь дыру в ржавом навесе, падал на свежее, чёрное граффити. Буквы были выведены неровным, почти судорожным почерком, будто писали их в спешке или в трансе. Но странным было не это. В краску кто-то подмешал толчёный светолик, светящийся гриб, и потому надпись мерцала тусклыми, ядовито-серебряными блёстками, пульсируя в такт какому-то невидимому ритму.
— Вик, — голос Павлина стал тише, в нём появилась металлическая серьёзность. — Смотри. Этого вчера здесь не было, клянусь.
Виктор поднял голову. Фраза висела на уровне глаз, обрамлённая чётким, но треснувшим контуром десятиконечной звезды. Та самая символика, что была на маске таинственной незнакомки с карнавала. Лёд тронулся по его спине.
— Пав, не трогай. Скорее всего, это провокация Легиона. Ловушка для любопытных. Или просто вандализм каких-нибудь Заметочников, балующихся светоликом. Проходим. Языкова нас за опоздание живьём сожрёт, и её розы в вазе оживут от радости.
Но Павлин уже сделал шаг вперёд, его яркий галстук колыхнулся от внезапного порыва ветра, принёсшего запах озона.
— Ты же слышал, что говорили те культисты в тоннелях? «Ищите надпись». Это не может быть совпадением, Вик. Это... вызов.
— Вызов, на который отвечают только дураки! — Виктор резко схватил его за запястье, но Павлин, обычно уступчивый и податливый, на этот раз оказался удивительно силён. Он дёрнулся, и его пальцы, не слушаясь доводов разума, коснулись шершавой, прохладной поверхности кирпича, скользнув по мерцающим буквам.
Краска вспыхнула ослепительным, режущим глаза синим светом, словно по стене ударила молния. Воздух затрещал, наполнившись едким запахом сгоревшей изоляции и статики. Голос, холодный, безличный и древний, как скрип камня о камень, прорубился прямо в их сознание, отдаваясь болью в висках: «Вопрос требует ответа».
Виктор отшатнулся, сердце заколотилось в горле, сжимая его панической удавкой. Он почувствовал, как по спине пробежали мурашки — не страх, а нечто большее. Древний, животный ужас перед неизвестным.
— Что ты наделал, неугомонный?! — выдохнул он, но было поздно. Цепная реакция была запущена.
Павлин стоял, ошеломлённый, его глаза были широко распахнуты, в них читался не страх, а лихорадочный, почти безумный азарт охотника, нашедшего след.
— Да! — крикнул он в наступившую звенящую тишину, и его голос прозвучал неестественно громко.
Стена содрогнулась. Буквы, словно живые ртутные капли, поползли, сливаясь и переформировываясь с пугающей скоростью. Кириллические символы расползались, чтобы сложиться в новую, зловещую фразу, отлитую из того же синего света:
«Ищите под Воздушным Сердцем»
Где-то в конце переулка с оглушительным скрежетом сорвалась с петель железная дверь. Послышались тяжёлые, торопливые шаги, лязг оружия и сердитые, оборванные голоса:
— ...снова этот проклятый всплеск! На всех сканерах зашкаливает! Обходите сектор!
— Говорят, Заметочники новую партию светоликов из Аслана завезли, надоедливые контрабандисты...
Виктор, не раздумывая, вцепился в Павлина и с силой втянул его в тёмную, прохладную нишу за массивным ржавым коллектором. Они прижались к холодному металлу, затаив дыхание. Мимо, тяжёлой, уверенной поступью, пробежали двое легионеров в синей форме с алым кантом. Их детекторы в руках тревожно мигали кроваво-красным светом, выхватывая из полумрака облупившуюся краску и лужи.
Один из них на секунду замедлил шаг прямо напротив их укрытия, его детектор жужжал, как разгневанный шершень. Виктор зажмурился, чувствуя, как Павлин замирает рядом, превращаясь в статую. Сердце стучало так громко, что казалось, его слышно на весь переулок. Легионер что-то пробормотал, пнул банку, которую пинал Павлин, и побежал догонять напарника.
Только когда их шаги окончательно затихли вдали, Виктор выдохнул ледяное облачко пара. Его руки дрожали.
— Ты совсем рехнулся? — прошипел он, вылезая из укрытия. — Они могли нас... они бы...
Но Павлин не слушал. Он уже стоял у стены. Свет погас, и надпись снова была просто чёрной краской с блёстками. Но треснувшая десятиконечная звезда на её фоне всё ещё слабо пульсировала тусклым серебряным светом, словно спящее, но живое сердце.
— «Воздушное Сердце»... — шептал Павлин, и его глаза горели. — Так это же тот самый заброшенный реактор на окраине?
— Который официально является просто грудой радиоактивного хлама? — мрачно констатировал Виктор, наконец оторвав взгляд от убегающих легионеров. Его ум аналитика, привыкший раскладывать всё по полочкам, уже складывал разрозненные факты в единую, пугающую картину. — Да. Идеальное прикрытие... Никто не сунется проверять загрязнённую местность. Никто не ищет в груде металлолома вход в другое измерение. Если они прячутся там... то они куда серьёзнее и опаснее, чем мы думали. Это не кучка фанатиков. Это... организация.
— Только вот как мы туда попадём? Через верх — чистое самоубийство. Даже если Легион и не охраняет его вплотную, там наверняка датчики, барьеры... — Павлин задумался, нахмурив лоб.
Виктор медленно подошёл к стене. Он не стал доставать кольцо, чтобы отметить координаты. Эта информация была слишком ценной и слишком опасной, чтобы доверять её технологиям Агоры. Вместо этого он провёл пальцем по холодному кирпичу рядом с пульсирующей звездой.
— Мы не пойдём сверху, — тихо, почти заговорщически сказал он, поворачиваясь к Павлину. В его глазах загорелся тот самый огонь, что зажигался, когда он сталкивался с сложнейшей головоломкой для своей Энциклопедии Совершенства. Огонь азарта и непобедимого любопытства. — Мы найдём путь снизу. Через тоннели. У нас есть карта. Мы просто искали не там. А теперь... — он кивнул на звезду, — теперь у нас есть компас.
Он посмотрел на Павлина, и на его лице появилась тень улыбки.
— Только в этот раз, прежде чем ты сунешь куда-то руки, давай сначала подумаем. Хотя бы пять секунд. Договорились?
Павлин ухмыльнулся в ответ, его прежняя беспечность вернулась, но теперь в ней читалась стальная решимость.
— Обещаю. Целых пять. Но только если мы пойдём прямо сейчас.
— Хах, ну уж нет. Если это сообщение было написано для нас, оно никуда не денется. А если нет — значит, это была ловушка, и нам крупно повезло, что мы в неё не попали сразу, — Виктор выдержал его взгляд. — Сначала отучимся, а потом — тоннели.
Павлин тяжко вздохнул, всем видом показывая, какую титаническую жертву он приносит во имя здравого смысла. Он отступил от стены, как бы прощаясь с ней до лучших времён.
— Ладно. Договорились. Но если эта Языкова опять начнёт свою... — он буркнул что-то невнятное про «старую развалюху» и «засохшие розы».
— Переживём, — Виктор тронул его за локоть, направляя прочь от загадочного послания, вглубь переулка, ведущего к скучной, но безопасной реальности уроков и расписаний. — Сегодня после физры. Сразу же, я даже пропущу урок у Камико. Пойдём на свидание с Воздушным Сердцем. А пока... — он горько усмехнулся, — нам нужно придумать хоть сколько-нибудь правдоподобное оправдание нашему опозданию.
Он бросил последний взгляд на стену. Треснувшая звезда мерцала им вслед, как дремлющий страж, обещая тайну, которая никуда не денется, которая будет ждать и манить их…
Воздух в тоннеле был густым и влажным, как дыхание спящего зверя. Где-то вдалеке гудели древние вентиляторы, их звук сливался с постоянным звоном в ушах Виктора. Он всё ещё чувствовал себя виноватым за прогул у Камико. Он почти физически ощущал на себе её разочарованный, холодный взгляд сквозь километры камня и стали.
Она точно знает, — преследовала его навязчивая мысль. Она чувствует тех, кто пренебрегает её уроками. Она сказала, что путь воина — это путь дисциплины, а я... я бегу за очередной мишурной тайной.
— Эй, Землекоп, не отставай! — голос Павлина, бодрый и насмешливый, вырвал его из самобичевания. Павлин шёл впереди, и тонкая струйка воды из его нового пояса игриво обвивала пальцы, выписывая в воздухе немые узоры. — Спортин сегодня так нас гонял на физре, что я до сих пор чувствую, как дрожат ноги. А ты, я смотрю, совсем расклеился. Мечтаешь о том, как бы снова повиснуть на канате, как мешок с картошкой?
— Лучше бы я там и остался, — буркнул Виктор, протирая запотевшее стекло интерфейса своего кольца. Голографическая карта мерцала, показывая их точку и приближающуюся цель. Координаты «Воздушного Сердца». Он специально не отмечал её как точку интереса — лишь вбил цифры, чтобы просто знать направление. Любой след в системе Агоры мог быть опасен. — Камико мне голову оторвёт.
— Скажешь, что у тебя был приступ спонтанного просветления и ты медитировал на единство шеста и вселенной, — невозмутимо парировал Павлин. — Она же любит эту... эзотерическую чушь.
Внезапно Виктор замер, резко сжав кулак. Проекция карты погасла. Из-за крутого поворота тоннеля впереди, из клубов пара, выходящего из треснувшей трубы, донёсся отчётливый шорох — не крысиный, а тяжёлый, скребущий, словно кто-то волочит мешок по гравию.
Они застыли, прижавшись к холодной, покрытой слизью стене. Из-за угла вышли две фигуры в потрёпанных, выцветших балахонах. Их маски на этот раз были сдвинуты на затылок, открывая лица. Мужчина со шрамом через бровь, который придавал его лицу выражение вечной усмешки, и женщина — её щеку украшал уродливый, выжженный клеймом символ треснувшей десятиконечной звезды.
Сердце Виктора упало. Те самые культисты.
Мужчина заметил их первым. Его рука молниеносно метнулась к рукояти кинжала за поясом, но замерла в воздухе. Глаза, узкие и колючие, скользнули по Виктору, потом по Павлину. Напряжение повисло в сыром воздухе, густое и тяжёлое.
— Опять вы, — его голос прозвучал низко и хрипло, как скрип ржавой двери. В нём не было злобы, скорее — усталое узнавание. Он кивнул в сторону Виктора. — Малец, что игнорирует метку. И его болтливый спутник.
Павлин выпрямился, пытаясь скрыть дрожь в коленях под маской бравады. Вода из его пояса, словно живой браслет, обвила его запястье, сверкая в тусклом свете.
— Пользуемся случаем передать привет! Мы уже испугались, что вы нас забыли. И не передумали повесить на вентиляционной решётке, как ту старую проводку.
Культистка хрипло рассмеялась, и Виктор увидел, что ей не хватает одного из клыков. Звук был похож на треск ломающегося сухого дерева.
— Хиит вешает предателей, щенок, — просипела она, и в её глазах мелькнула мрачная усмешка. — Вы же... неожиданные гости. Раз нашли надпись — значит, Десятый вас зовёт. К слову, — её взгляд, внезапно острый как бритва, упёрся в Виктора, — вы так и не рассказали, как это у вас получается. Игнорировать метки.
Виктор почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Он поймал взгляд Павлина — в глазах друга мелькнул тот самый азартный огонёк, готовый разжечься в костёр хвастовства. Нет, — умоляюще подумал Виктор.
— Игнорировал только я, — быстро, почти резко, сказал он, перехватывая инициативу. Он выдержал взгляд культистки, надеясь, что голос не дрогнет. — И да, я тогда принял... «Разлом». Просто не знал, что он так называется. Надпись сказала нам искать под Воздушным Сердцем. Мы здесь.
Он сделал паузу, вкладывая в слова всю твёрдость, на которую был способен.
Тишина, повисшая после слов Виктора, была гуще стен тоннеля и тяжелее ржавой воды под землёй. Мужчина-культист не сводил с него колючего, изучающего взгляда. Женщина же медленно, словно дикий зверь, оценивающий добычу, обошла их полукругом, её пальцы с потрёпанными ногтями скользнули по влажной стене.
«Разлом», — это слово повисло в воздухе ядовитым облаком. Виктор чувствовал, как бьётся его сердце, пытаясь вырваться из грудной клетки. Он солгал. Солгал нагло и безрассудно, и теперь эта ложь могла стать их смертным приговором.
Павлин замер, затаив дыхание. Его бравада испарилась, уступив место животному инстинкту — не двигаться, не привлекать внимания. Вода вокруг его запястья застыла в неподвижную сверкающую змейку.
— Принял «Разлом», — наконец проговорил мужчина, и в его голосе послышалась струйка ледяного любопытства. — И не знал названия. Удобная забывчивость, малец. Очень удобная.
— Не все, кто ступает на путь разрушения клетки, помнят имя первого шага, — вдруг просипела женщина, останавливаясь позади них, замыкая кольцо. Её дыхание пахло окисленным металлом и чем-то горьким, лекарственным. — Десятый принимает заблудших. Принимает сломленных. Принимает тех, кто ищет Истину вне системы Агоры. Возможно... возможно, это знак.
Она вытащила из складок балахона нечто, завернутое в потёртую чёрную ткань. Развернув, она показала два кристалла. Они были не больше яйца, мутные, непрозрачные, цвета Ржавой Реки, что текла где-то в глубинах тоннелей. Внутри них, казалось, двигался медленный, тягучий песок.
— Ты сказал, что «принял Разлом», — глаза женщины упёрлись в Виктора. — Но слова — всего лишь звук. Воля — вот что имеет значение. Способность отринуть навязанное и увидеть суть. «Воздушное Сердце» — не просто место. Это врата в мир без иллюзий Агоры. И ключ к ним — не в координатах, а внутри.
Она протянула кристаллы. Её рука была исцарапана старыми шрамами.
— Возьмите. Это — финальное испытание перед входом. Проверка на подлинность ваших намерений.
Павлин скептически покосился на булыжники.
— Вы хотите, чтобы мы... что? Съели их? Или просто полюбовались?
— Бери, болтун, — резко сказал мужчина. — Или мы решим, что твой друг лжёт, а вы оба — очень хитрые и глупые шпионы Хиит.
Виктор, не отрывая взгляда от культистки, медленно поднял руку и взял один из кристаллов. Он был на удивление тёплым, почти живым. От его прикосновения по коже побежали мурашки. Павлин, помедлив, взял второй.
В ту же секунду мир перевернулся.
Звук гула вентиляторов, капель воды, дыхания культистов — всё исчезло. Пропали стены, потолок, пол. Виктор не чувствовал своего тела. Он был лишь точкой сознания, парящей в абсолютной, оглушительной пустоте. Это был не мрак, а отсутствие всего, включая саму тьму. Первобытный хаос до рождения материи.
И из этого хаоса родился Голос. Он был тихим, но яснее любого звука. Он звучал не снаружи, а из самой глубины его существа, и это был его собственный внутренний голос, но наделённый безжалостной, всевидящей мудростью:
«Приветствую, Виктор. Ты ступил на Путь Очищения. Пришло время сделать первый шаг».
И пустота заполнилась светом.
Виктор стоял в идеальной комнате. Стеклянные стены, безупречно белый пол, лишённый единой пылинки. Воздух был стерильным и прохладным. Перед ним парила, вращаясь, сложная голографическая схема — проект усовершенствованного магического усилителя, над которым он бился последние недели. Он видел каждую молекулу, каждое потенциальное соединение. Он мог мысленно менять конфигурации, и схема немедленно реагировала, показывая новый КПД, новые уровни безопасности.
Это был рай для его разума. Здесь не было места хаосу, случайностям, боли. Здесь был только кристальный, абсолютный порядок. Он знал, что стоит ему захотеть — и появится стол с любым инструментом, любым материалом. Он мог бы творить здесь вечность, оттачивая свои устройства до божественного совершенства.
Голос прозвучал снова, ласковый и убедительный:
«Здесь тебе не нужен контроль. Здесь ты — Бог логики и расчёта. Здесь нет Громова с его подозрениями. Нет матери с её холодностью. Нет опасных тоннелей и культистов. Только чистота знания. Останься, забудь о внешнем мире. Он принёс тебе лишь страдания. Здесь ты обретёшь покой и станешь тем, кем должен был быть — совершенным творцом».
Искушение было сладким и всепоглощающим. Он протянул руку, чтобы коснуться голограммы, внести очередное идеальное изменение.
Но что-то било по нервам, как током. Что-то было не так. Слишком идеально и... Слишком безжизненно...
Он посмотрел на свои руки. Они были чистыми. Слишком чистыми. На них не было царапины от тренировок с шестом, ни капли масла от возни со старой электроникой, ни ожогов от чёрной молнии. Это были руки статуи, а не живого человека.
Жизнь — это хаос, Виктор, — прошептал ему из глубин памяти голос отца. — А хаос — это возможность создать нечто новое. Не идеальное. Своё.
Внезапно он вспомнил лицо Камико. Её суровость, её требовательность. Она никогда не говорила о совершенстве. Она говорила о пути. О падениях и подъёмах. О силе, рождённой в борьбе.
«Путь воина — это путь дисциплины», — сказала она. Но не путь бегства.
— Нет, — тихо сказал Виктор. Его голос прозвучал неестественно громко в этой стерильной тишине. — Это не совершенство — это тюрьма. Красивая, удобная, но тюрьма.
Он сжал кулак и с силой ударил по идеальной голограмме.
Мир задрожал и рассыпался на миллионы пикселей…
Пока сознание Виктора боролось со стерильным раем логики, разум Павлина погрузился в иной ад — ад абсолютного признания.
Для него пустота воплотилась не в тишине, а в оглушительной, бесконечной овации. Он стоял в центре гигантского стадиона, залитого ослепительным светом прожекторов. Трибуны, уходящие ввысь до самого неба, ломились от восторженной толпы. Тысячи, миллионы лиц кричали его имя, скандировали, плакали от счастья, простирая к нему руки.
— ПАВ-ЛИН! ПАВ-ЛИН! ПАВ-ЛИН!
Воздух дрожал от этого рёва. Он стоял на самом высоком пьедестале, одетый в сияющие, идеально сидящие одежды чемпиона. На его груди красовалась массивная золотая медаль, а в руках он сжимал кубок Великой Гонки. Его воздухат, сверкающий хромом и перламутром, парил рядом на постаменте, словно живой.
Это был момент абсолютного, безраздельного триумфа. То, о чём он мечтал с детства, глядя на старые записи гонок. Не просто победа — обожествление.
Голос, звучавший в его сознании, был сладким, как медленный яд:
«Ты победил, Павлин. Ты — величайший. Ты доказал всем. Мать смотрит на тебя с гордостью. Твой друг Виктор здесь, в толпе, он ликует за тебя. Даже Евгений склонил голову в знак уважения. Ты больше не «сын Легионера». Ты — легенда. Ты обрёл силу, чтобы уйти куда угодно. Останься в этом моменте. Он будет длиться вечно. Забудь о тоннелях, о опасностях, о поисках. Ты всего добился. Ты — совершенство».
Искушение было в тысячу раз сильнее, чем для Виктора. Это было не бегство от боли, а приход к самой желанной награде. Он чувствовал тепло любви толпы, как физическое прикосновение. Оно заполняло ту пустоту, что всегда сидела в нём — пустоту от невысказанных слов матери, от её долгих отсутствий, от необходимости казаться весёлым и небрежным.
Он поднял руки, и толпа взревела ещё громче. Слёзы счастья выступили на его глазах. Он был дома. Наконец-то дома. Искушение было таким сладким, что он готов был утонуть в нем навеки. Еще секунда — и он навсегда останется пленником этого момента. Но...
Что-то било по нервам, как током. Слишком громко.
Он всмотрелся в лица на первых рядах — они все улыбались одинаково широко, слишком широко. Их глаза блестели с одинаковым, почти маниакальным восторгом. Это были не люди, а куклы, запрограммированные на обожание.
Он посмотрел на свой воздухат. На нём не было ни царапинки от падений, ни потёков грязи от тоннелей, ни следов его собственных рук, возившихся с механизмами. Это был музейный экспонат, а не его верный, потрёпанный друг.
И он понял: это не признание. Это подачка. Красивая клетка, где он будет вечно сиять пустой игрушкой для толпы, которая забудет его в ту же секунду, как исчезнет свет прожекторов.
Внезапно он вспомнил насмешливый взгляд старого механика после той гонки: «Ты почти победил того жулика» — в этих словах была гордость за усилие, за борьбу, а не за голый результат. Он вспомнил, как Виктор молча протянул ему тот самый пояс для воды — не как чемпиону, а как другу, который может попасть в беду.
— Нет, — прошептал Павлин, и его голос утонул в рёве толпы. — Это не то признание. Это не та слава.
Он с силой швырнул тяжёлый золотой кубок на блестящий пол пьедестала. Звук удара был жалким и крошечным, его не услышал никто.
— Я не хочу вашего вечного обожания! — закричал он в лицо миллионам. — Я хочу заработать его сам! Хочу падать и снова подниматься! Хочу, чтобы мой друг был рядом не потому, что я чемпион, а потому что мы полезли в какие-то дурацкие тоннели! Я хочу, чтобы мать… чтобы мать просто посмотрела на меня по-настоящему!
Рёв толпы захлебнулся и оборвался, как оборванный провод под напряжением. Овация превратилась в пронзительный, уходящий в никуда визг...
Следующая пустота Виктора была иной. Она не была ни чёрной, ни белой. Она была цветом ржавчины и пепла. И в этой пустоте не было одного Голоса. Их были миллионы.
Они шептали, кричали, спорили, пели, плакали. Это был хор всех людей, которых он когда-либо встречал, и миллионов незнакомцев. Мать, говорящая о долге. Громов, предупреждающий об опасности. Одноклассники, перешёптывающиеся за спиной. Легионеры, отдающие приказы. Голос проекции Агоры, вещающий с площади. Это был невыносимый гул мироздания.
«Чьей воле ты подчинишься?» — прозвучал его собственный внутренний голос, едва различимый в этом хаосе.
Голоса набрали силу, превратившись в чёткие команды.
Вернись к матери! Будь примерным сыном! — требовал ледяной голос Анны Алексеевны.
Беги к Громову! Спасайся! — гремел голос учителя электричества.
Прими Разлом! Стань сильным! Сбрось оковы! — соблазнял шёпот культистов.
Запрись в мастерской! Стань великим механиком! — советовал спокойный голос отца.
Добейся признания! Победи в Турнире! Покажи всем! — это уже был его собственный голос, но искажённый тщеславием.
Они набрасывались на него, разрывая на части. Каждый предлагал свой путь, каждый кричал, что он — единственно верный. Он схватился за голову, пытаясь заглушить этот ад. Он не мог думать, не мог дышать. Он был готов согласиться на любой вариант, лишь бы это прекратилось.
И сквозь этот гам он услышал тихий, насмешливый голос: «Эй, молния, не отставай!»
Этот голос был другим. Он не требовал, не приказывал, не соблазнял. Он просто был... Был настоящим. В нём не было скрытого смысла, лишь дерзкая, живая энергия.
И Виктор понял: эти голоса… они все пытались им управлять. Предлагали готовые решения, готовые пути. Даже его собственный голос, искажённый, требовал от него стать кем-то.
Но Павлин просто звал его за собой. В неизвестность. В опасность. В приключение.
Он не звал его стать кем-то. Он принимал его таким, какой он есть.
Виктор перестал бороться с голосами. Он перестал пытаться их заглушить. Он позволил им звучать, наблюдать за ним со стороны. Они были частью мира, но не его повелителями.
— Я ничей, — прошептал он. — Я не буду слушать никого. Я буду слушать… себя.
И голоса стихли. Они не исчезли, но отступили, превратившись в едва слышный фон на краю сознания.
Он обратился к незримому Павлину, хотя его здесь не было: «Спасибо… Мне просто нужно было подумать».
Пустота снова изменилась.
Он стоял на узкой каменной тропе, парящей в бездне. Перед ним простирался бесконечный лабиринт из зеркал. В каждом из них отражался он. Но все отражения были разными.
В одном он был старым, уставшим учёным в очках, вся жизнь которого прошла в стерильной лаборатории Агоры.
В другом — яростным воином в одеждах культиста, с горящими фанатичным огнём глазами и шрамами-тату на лице.
В третьем — могущественным магом, сияющим невероятной мощью, с чёрными молниями, танцующими на кончиках пальцев, и толпой поклонников у ног.
В четвёртом — простым, ничем не примечательным инженером, чинящим воздухаты где-то в Нищуре.
В пятом — его дядей, чьё лицо он не знал, но сердце подсказывало, что это он.
Они все смотрели на него. Ждали его выбора.
Зато вторая пустота для Павлина была не гулом голосов, а леденящим душу Безмолвием. Абсолютной, всепоглощающей тишиной. Он был совершенно один. Никто не смотрел на него. Никто не ждал. Никто не нуждался.
Он был невидимкой. Призраком в собственном городе.
Он видел свою мать-легионера. Она проходила мимо, смотря сквозь него, вся поглощённая службой. Он видел Виктора, склонившегося над своими чертежами, даже не поднимая головы. Одноклассники смеялись и общались, не замечая его. Старый механик вручал Кубок Великой Гонки какому-то другому, безликому пилоту.
«Что ты значишь без чужих глаз?» — прошептал едва слышный голос в тишине. Голос самого Павлина.
Паника, острая и животная, сжала его горло. Он пытался крикнуть, стучать, но не издавал ни звука. Он был песчинкой в бесконечной пустыне равнодушия. Это было хуже любой ненависти. Это был полный, окончательный нуль.
Он метался в этой тишине, ища хоть один живой взгляд. И не находил. Его существование теряло всякий смысл. Зачем быть сильным, если некому это показать? Зачем шутить, если некому смеяться? Зачем вообще жить?
И в самой глубине этого ледяного отчаяния он услышал тихий, спокойный голос. Не свой. Чужой. Голос Виктора из той самой насосной станции: «Мне просто нужно было подумать».
Этот голос не видел его. Он просто был. Он был фактом. Он был свидетельством того, что их диалог, их дружба — произошли на самом деле. Они не нуждались в зрителях.
Павлин перестал метаться. Он перестал пытаться кричать. Он сжался в комок посреди вселенского безразличия и начал вспоминать. Вспоминать не моменты триумфа, а моменты тишины между ними. Как они с Виктором молча чинили старый генератор на станции. Как он учил Виктора не бояться высоты. Как они просто сидели, слушая, как капает конденсат.
Эти моменты никто не видел. Они были только их. И от этого они были только ценнее.
— Мне не нужно, чтобы меня видели все, — выдохнул он, и его шёпот разорвал тишину, как гром. — Мне нужно… чтобы меня видели те, кто важен. И мне нужно видеть их.
Он обратился во тьму, к невидимому Виктору: «Эй, молния, не отставай! Сердце ждёт нас!»
И Безмолвие отступило. Оно не исчезло, но перестало давить. Оно стало просто тишиной, в которой можно услышать себя.
Он стоял на берегу бескрайнего, абсолютно спокойного озера. Вода была гладкой, как зеркало, и тёмной, как ночное небо. В ней отражались не звёзды, а возможные жизни.
В одном отражении он был прославленным чемпионом, кумиром миллионов, одиноким в своём золотом дворце.
В другом — высокопоставленным Легионером, как мать, холодным и непреклонным стражем порядка, которого все боятся.
В третьем — бунтарём-культистом, яростно крушащим систему Агоры, свободным и никому не нужным.
В четвертом — безымянным бродягой, скитающимся по внешним землям, без прошлого и будущего.
Они все смотрели на него с поверхности воды. Ждали.
«Кем ты станешь?» — спросил у Виктора его же голос.
Он шёл по тропе, вглядываясь в лица своих возможных будущих версий. Учёный манил его спокойствием и знанием. Воин — силой и свободой от условностей. Маг — славой и могуществом. Инженер — простым человеческим счастьем. Дядя… дядя манил тайной, желанием раскрыть правду.
Каждый путь был возможен. Каждый — реален.
Он остановился в центре лабиринта, и все его отражения шагнули к нему навстречу, протягивая руки, предлагая себя.
— Нет, — сказал Виктор, и его голос эхом разнёсся по бездне. — Я не выберу никого из вас.
Он поднял руку и дотронулся до стекла, в котором был отражён он сам — юный, испуганный, с разбитыми костяшками пальцев и умными, усталыми глазами.
— Я выберу себя. Сегодняшнего. Несовершенного. Ошибающегося. Я буду идти своим путём. И он может привести меня к славе или к гибели, в лабораторию или в тоннели, но это будет МОЙ путь. А не ваша указка.
Он нажал на стекло. Оно треснуло, а затем рассыпалось, и вместе с ним рассыпался весь зеркальный лабиринт, превратившись в сверкающую пыль, которая унеслась в небытие.
Он снова был точкой сознания в пустоте. Но теперь пустота не была пугающей. Она была полной тишины и бесконечного потенциала. Он прошёл сквозь себя и остался собой.
Голос прозвучал в последний раз, и теперь в нём слышалась тень уважения:
«Испытание пройдено. Ты отринул Иллюзию Порядка, Тиранию Чужого Мнения и Соблазн Готовых Путей. Ты готов узреть Истину».
И впереди, в абсолютной тьме, зажглась одна-единственная точка. Маленькая, как булавочный укол. Но она была настоящей.
«Кем ты будешь?» — спросил у Павлина его же голос.
Он смотрел на эти отражения. Чемпион манил славой. Легионер — уважением и, может быть, наконец, пониманием матери. Бунтарь — свободой. Бродяга — забвением.
Он наклонился над водой, над своим собственным, искажённым рябью отражением — испуганным мальчиком в мокрой одежде.
— Нет, — сказал Павлин, и его голос был твёрдым. — Я пойду своим путём. Вы все — маски. Маски, которые носят, чтобы тебя увидели, чтобы тебя боялись или чтобы тебя не видели вовсе.
Он коснулся поверхности воды пальцами. Круги разошлись, смывая все ложные образы.
— Я буду тем, кто я есть. Дурным, болтливым, иногда трусоватым. Другом, который тащит за собой молчаливого зануду в тоннели. Сыном, который злится на мать, но всё равно ждёт её домой. Гонщиком, который проигрывает, но получает кайф от самой гонки. Я буду вами всеми сразу. И никем из вас.
Он с силой ударил ладонью по воде. Зеркальная гладь разбилась, и все отражения исчезли.
Он снова был точкой сознания в пустоте. И так же, как и у Виктора, впереди зажглась единственная, настоящая точка.
Хотите поддержать автора? Поставьте лайк книге на АТ
