Взлет и падение Адама и Евы, этически вменяемый переход из настоящего в будущее, катастрофичность идей Николая Ленина, биография Крученых, записки действительного статского советника Александра Тургенева.
Хейден Уайт известен тем, что в середине XX века разбудил историков от догматического сна, разъяснив, что их труд мало чем отличается от творчества писателей, сочиняющих художественные тексты. Со временем историки свыклись с этой идеей, и она утратила свой бодрящий шоковый потенциал, а вместе с ним и эвристическую ценность.
В своей последней прижизненной работе, вышедшей на языке оригинала в 2014 году, Уайт отошел от релятивистских позиций («все равно всё нарратив — и неважно, кто его пишет»). Ученый резко противопоставил историю профессиональных историков «практической истории», т. е. истории, которая доступна всем людям без исключения и связана с их непосредственными нуждами. Если история «для профессионалов» никого ничему не учит, то история практическая, напротив, «заставлять людей думать о том, как можно использовать прошлое для этически вменяемого перехода из настоящего в будущее».
Как пишет во вводной статье Андрей Олейников, из перспективы практической истории следует любопытное следствие для исторических событий. В некотором смысле они не происходят «где-то там, сами по себе». Последствия их никак не предопределены, поскольку только мы в настоящем «позволяем им случиться», ощущая свою сопричастность фактам, которые возникли без нашего ведома или участия. Так, например, залоговый аукцион 1995 года по-настоящему случается только тогда, когда кто-то в настоящем решил изменить в связи с ним свою политическую позицию.
Некий парадокс этой замечательной нетолстой книги заключается в следующем: чтобы постичь противопоставление аморальной профессиональной истории и нравственной практической истории «для всех», читатель должен быть неплохо подготовлен, а лучше — закален в академических боях.
«...дело не только в искуплении грехов самого Леви. Его текст — это описание того, на что похожи жизнь и смерть в концентрационном лагере Освенцим. Это не воображаемый мир, однако едва ли можно описать его, не используя поэтические средства. Я неоднократно отмечал, что Леви не сообщает никакой фактической информации, которую нельзя было бы отыскать в справочнике. Вместо того, чтобы рассказывать нам о том, „что произошло“, он рассказывает о том, „как это можно почувствовать“, насколько унизительно это — „выживать в Освенциме“.
Находимся ли мы тогда в области вымысла?
Едва ли».
2. Владимир Забугин. Безумный исполин: документальная хроника русской революции
Крайне необычный источник по истории русской революции: автор этой книги был непосредственным свидетелем происходившего летом-осенью 1917 года, написал ее по горячим следам и выпустил в 1918 году в Италии на итальянском языке. На тот момент Владимир Забугин, филолог-классик, специалист по ренессансной литературе и общественный деятель, уже почти полтора десятилетия прожил в Риме, культурно и академически интегрировался в тамошнюю среду и потому на происходившую в России катастрофу смотрел глазами итальянца и рассказывал о ней итальянцам. Повествование его, претендующее на непредвзятость, на деле весьма тенденциозно, ориентировано на бытовавшие тогда в Италии стереотипы о русских, и в то же время субъективно и резко едва ли не до эксцентричности: автор не скупится на проклятия в адрес едва ли не всех заметных российских политических деятелей, особенно щедро одаривая «немца» Николая II и подкупленного немцами Николая, как он его называет, Ленина (Италия, напомним, в тот момент участвовала в Первой мировой на стороне Антанты). Прибавьте к этому удачное название, витиеватый стиль, многочисленные отсылки к классической литературе, избирательную наблюдательность, небрезгливое отношение к более чем сомнительным слухам и т. п. — и получите очень нетривиальное развлечение для часов досуга.
«Николай Ленин, Далай-лама, великий демагог... Весьма некрасив, глуп, лицо лишено безмятежного и ясного сияния, характерного для достопочтенного Керенского, маленькие и беспокойные глазки, обидчивое своенравие, сектантское упрямство. <...> Между 1905 и 1907 годами Николай спокойно жил в России, несмотря на торжествующую и все более ожесточенную реакцию. Как и товарищ Малиновский, депутат-социалист в Думе, разоблаченный после революции как агент-провокатор царского правительства, Ленин покинул Россию с паспортом и, кажется, с полного одобрения полиции. Это не значит, что будущий Далай-лама оказался банальным переодетым полицейским: я нисколько не сомневаюсь в искренности его катастрофических идей».
3. Марк Уральский. Алексей Крученых. Дичайший речетворец футуристической революции. 1886–1921
Обстоятельная биография самого, вероятно, радикального из русских поэтов-авангардистов охватывает ранний этап жизни и творчества Алексея Крученых — от рождения до «кавказского» периода, пришедшегося на годы революции и Гражданской войны.
Взяв наследие Крученых как самую крайнюю форму обновленческого пафоса футуристов, выдающийся исследователь русской литературы Марк Уральский расчерчивает детализированную карту отечественного искусства начала XX века. В книге органично представлены не только коллеги главного героя, но и эстетико-идеологические противники. Которых, к слову, хватало и внутри интернационального футуристического лагеря. Вот как, например, товарищи Крученых отреагировали на визит Филиппо Томмазо Маринетти:
«В России с ее традиционными хлебосольством и сердечным гостеприимством многое сходило Маринетти с рук, в том числе хвастливый национализм и элементарное хамство. „Будь он нашим соотечественником, — писал Бенедикт Лившиц, — на Маринетти уже давно надели бы смирительную рубаху“».
А вот что по этому поводу заметил Яков Тугендхольд, художественный критик, сотрудничавший с журналом «Аполлон»:
«Наполеон не учел ширины русских снегов, Маринетти не учел широты русской психологии. <...> И вот самый футуризм Маринетти оказался у нас запоздалым. Молодежь — разочарована, буржуа (те самые „старики“, которые, по Маринетти, неправы даже тогда, когда правы) — в восторге. И действительно, нас теперь ничем не удивишь, мы и не такие виды видали. Наши собственные Невтоны уже превзошли Маринетти по части „левизны“».
Уральский вообще охотно и обильно цитирует свидетельства непосредственных участников различных творческих группировок — так что читать эту книгу не только увлекательно, но и весьма полезно. Она проясняет многие малопонятные эпизоды из истории авангарда, предлагая самые разные точки зрения по одним и тем же спорным вопросам.
4. Стивен Гринблатт. Взлет и падение Адама и Евы. История о страхах, желаниях и ответственности человечества
«Взлет и падение Адама и Евы» — вторая книга американского шекспироведа и историка культуры Стивена Гринблатта, переведенная на русский язык. Первая, «Ренессанс. У истоков современности», вышла у нас десять лет назад — и ее вряд ли можно отнести к числу самых удачных его сочинений (пусть на родине автора за эту книгу и присудили сразу Пулитцеровскую и Национальную книжные премии). В самом деле, в ней утверждается, что, не найди итальянский гуманист Поджо Браччолини в начале XV века рукопись давно забытого сочинения Тита Лукреция Кара «О природе вещей», европейская культура никогда не сошла бы со столбовой дороги, по которой шествовала столетиями, не перешагнула бы из Средневековья в Ренессанс (оригинальное название книги — The Swerve, «отклонение» — еще более явно намекает на некую точку, в которой вектор движения европейской культуры сменил изначально заданное направление). Относиться к такому умозаключению всерьез было бы странно. Впрочем, Гринблатт, один из основателей «нового историзма», пишет не для того, чтобы произвести революцию в теоретических построениях. Каждый исторический эпизод, та же история об охоте Поджо за рукописью Лукреция, служит ему окном в мир давно канувшей в Лету повседневности, в рутину существования давно ушедших людей, которые жили, окружали себя вещами, думали, спорили и мечтали совсем не так, как мы сегодня. Реконструировать прошлое во всем его своеобразии — вот настоящий конек Гринблатта, и в этом он вполне преуспел.
Его новая книга развивает эту тенденцию на куда более обширном, если не сказать бескрайнем, материале. Гринблатт обращается к истории библейского мифа об Адаме и Еве — об их сотворении Богом, о жизни в прекрасном Эдеме, о запрете приближаться к древу познания добра и зла, о коварстве Змея, слабости Евы и невоздержанности Адама, о наготе и стыде первых людей и об изгнании их из Рая — и прослеживает историю этого сюжета с самого начала, с зарождения его в еврейской культуре времен вавилонского пленения (в пику «Сказанию о Гильгамеше») и вплоть до XIX века, когда Чарлз Дарвин — не без колебаний — предложил иную, более современную картину происхождения рода человеческого. Гринблатт обращается к внутренней пружине, скрытой в этом, казалось бы, незамысловатом сюжете, и задается вопросом: что заставляло очень разных людей, живших в очень разные эпохи — древних евреев, ранних христиан, христиан-еретиков, первых мусульман, средневековых католиков и протестантов XVII века, еще более современных европейцев — вновь и вновь обращаться к этой истории, вдумываться и вглядываться в нее, пытаясь разгадать ее смысл? Почему они не отбросили ее как несерьезную байку, как давно устаревшую и ничего не значащую сказку (подобный пренебрежительный подход к мифу об Адаме и Еве, показывает Гринблатт, был доступен едва ли не сразу после его возникновения)?
В самом общем виде ответ Гринблатта вновь можно передать английским словом swerve: по его мнению, этот сюжет предполагает, что на раннем этапе истории людей с ними что-то случилось, что-то заставило человечество отклониться от заранее намеченного пути, мы стали не теми, кем собирались, «все могло быть иначе». В таком свете всю последующую человеческую историю можно интерпретировать как попытки людей стать чем-то отличным от самих себя, снять напряжение между мечтой и действительностью, вернуться в потерянный Рай. Иными словами, история Адама и Евы служит истоком человеческого воображения, которое в разные эпохи наполняется самыми разными образами, но не может остановить свою работу, пока люди остаются людьми.
«Навязчивое и мучительное признание Августином факта — неизбежного присутствия возбуждения не только в супружеских занятиях любовью, но и в том, что он называет „движениями, которые оно вызывает, к нашей печали, даже во сне и даже в телах целомудренных людей“ — сформировали его самую влиятельную идею, ту, которая отягощала последующие века и от которой мы, ее наследники, лишь частично освободились: originale peccatum, первородный грех».
5. Александр Тургенев. Записки действительного статского советника. 1772–1863
Записки — почтенный, но нечасто сегодня вспоминаемый жанр дворянской, как сказали бы в советском учебнике, литературы. Вместо последовательного автобиографического повествования дворяне на склоне лет часто ограничивались разрозненными мемуарными заметками о том о сем (если не сказать байками), и именно в силу своей легкости и необязательности многие такие тексты по сей день нисколько не скучны.
«Записки» Александра Тургенева интересны помимо прочего тем, что их автор, успевший приложить руку к освобождению крестьян при Александре II, родился и сформировался при Екатерине II, навсегда оставшись человеком той эпохи. Разумеется, на старости лет он не мог не идеализировать годы юности, но ему было что порассказать о своей долгой военной и штатской карьере, да и о культурной жизни тоже — Тургенев был близким другом Жуковского, а образование получил в Геттингене. В общем, если те славные и по-настоящему далекие времена вам небезразличны, обратите внимание.
«С 1786 или 1787 года я был уже записан в Конный полк гвардии в чине вахтмейстера; меня отправили на службу царскую, дали мне слугу и дядьку Филиппа, снабдили избыточно бельем, полотенцами, чулками и пр., и пр. Дядьке Филиппу вручили 500 рублей денег на содержание мое во граде Св. Петра, наказав ему деньги поберегать, мне воли не давать тратить деньги напрасно; кибитку, в которой меня отправляли, начинили, как праздничный пастет, пирогами, пирожками, кулебякой, домашними сухарями к чаю, калачами тверскими (лучшие калачи в Москве пекли тогда на Тверской улице); к сему провианту было приобщено три-четыре кисы с жареными курицами, утками; гусь и индейки жареные, во уважение их дородства, имели отдельное помещение, для каждой из сих первостатейных особ была особая киса; сзади кибитки было привязано, — не подумайте чего иного, — было привязано большое ведро с замороженными щами».
