За время моего лечения они приходили сначала каждый день, методично и безжалостно, как осенний дождь, монотонно выбивавший один и тот же узор на мокром стекле. Но потом визиты стали редеть, интервалы между ними растягиваться. То ли решили дать мне передышку, чтобы раны затянулись, то ли наконец поняли, что выжать из меня больше, чем я сам знаю и помню, — задача бесполезная. Ну и чёрт с ними. Эта передышка дала мне драгоценную возможность хоть немного освоиться с тем... подарком, который я получил в тот роковой день. С этим новым, шестым чувством.
Я не читал мысли. Нет. Это было бы слишком просто и страшно. Но я начал улавливать их отголоски. Как эхо в глубокой пещере: не сам голос, а его искажённое, приглушённое отражение от сырых стен. Я чувствовал сгустки напряжённой, липкой лжи, вспышки искреннего, животного страха, тяжёлые, как свинец, капли чужой, непрожитой печали. И самое главное — темнота для меня больше не хранила тайн. Я видел в ней идеально, будто через мощнейший прибор ночного видения. Правда, мир в абсолютной темноте становился монохромным, словно дорогая гравюра, отпечатанная в тысяче оттенков серого, но я видел каждую мельчайшую трещину в штукатурке, каждую пылинку, кружащуюся в спертом воздухе. А ещё я мог ощущать людей. Не просто слышать их шаги за стеной, а чувствовать их присутствие — тёплое, пульсирующее пятно сознания за любой преградой. Дальность была неясна; если я перенапрягался, пытаясь «увидеть» слишком далеко, мир сжимался до размеров моей комнаты, а в висках начинал неистово стучать тупой, навязчивый молот.
И вот настал день моей выписки. Месяц в больничной койке, ещё месяц изматывающей, унизительной терапии, где меня заново учили ходить, дышать полной грудью и просто жить. Поблагодарил врачей и сестёр — за эти два месяца эти уставшие, с покрасневшими от недосыпа глазами, но неизменно добрые люди стали мне почти родными. Их искренняя, неподдельная забота была единственным светлым пятном в этом сплошном кошмаре.
Элис, встретившая меня у главного выхода, нахмурила свои идеальные брови, перебирая в руках пачку бумаг.
— Зейн, тут что-то странное... — она показала пальцем на итоговую сумму в счете. — Все лечение... оно полностью бесплатное. Все анализы, процедуры, палата...
Я удивленно поднял бровь, чувствуя, как ноет свежий шрам на виске.
— Как так? Страховка новичка такого не покрывает.
— Хозяйка нашей квартиры, та самая старушка с глазами-щелочками... Она оставила распоряжение в бухгалтерии. Говорит, «героям, что нас от бандитов защищают, не положено платить за больницу». — Элис посмотрела на меня, и в ее голубых глазах читалась смесь гордости, нежности и легкого недоумения.
— Надо будет купить ей самый большой букет и самый дорогой, ароматный чай, что найдем в городе, — пообещал я, тронутый до самой глубины души этим неожиданным жестом. — Но сначала — в Управление. Нужно отметить возвращение. Явиться с повинной.
Мы поехали домой. Я поцеловал Элис на пороге — долго и нежно, после самого простого и самого вкусного в моей жизни обеда: она сварила суп. И я решил остаться сегодня дома. Мы соскучились друг по другу за эти месяцы разлуки. Мне отчаянно нужно было время, чтобы собрать воедино осколки своего прежнего «я» и примерить на себя новое, пока еще неудобное, словно неразношенные ботинки.
На следующий день в Управлении меня встретили как воскресшего из мёртвых. Похлопывания по спине (я едва сдерживал стон, чувствуя, как ноют едва сросшиеся рёбра), крепкие, почти до хруста костяшек, рукопожатия, искренние, а где-то и завистливые улыбки. Даже обычно суровые эльфийские клерки из регистратуры кивали мне с непривычным одобрением.
Микки подскочил ко мне первым, его лукавая, морщинистая физиономия сияла, как медный таз.
— Смотри-ка кто вернулся! Думал, от нас отделался, академик? — он сунул мне в руки узкую, но увесистую картонную коробку. Внутри, на стружках, лежала бутылка выдержанного виски «Огненная Борода» — невероятно дорогого, по меркам гремлина, да и любого другого жителя города. — Это тебе! Чтобы кости лучше срастались и дух крепчал!
Я почти не пил — алкоголь слишком разрушителен для организма, будь ты человек, орк или даже гремлин. Но этот жест, эта грубая, братская забота тронула меня куда сильнее, чем любой, даже самый выдержанный напиток.
— Спасибо, старина. Это мы обязательно выпьем. Когда я окончательно оклемаюсь. И когда ты расскажешь, у кого это ты стырил такую красоту.
Затем меня вызвали к капитану. Его кабинет по-прежнему пах старым, крепким табаком, властью и пылью бесконечных отчетов. Капитан, суровый детектив с лицом, помнящим не один десяток подобных случаев, молча, без лишних слов, протянул мне маленькую бархатную коробочку.
— С возвращением, Арчер. Заработал. Честно.
Внутри на тёмном бархате лежал наградной значок — бронзовый щит с перекрещёнными стволами. «За мужество перед лицом опасности». Он принял меня на службу официально, вручив новый, уже постоянный жетон. Как выяснилось, я далеко не первый, кого берут на службу сразу с наградным знаком. В этом городе, где тень наступает каждый божий день, обычный, будничный героизм — давно не редкость, а часть рабочего графика.
«Надеюсь, не последний», — промелькнуло у меня в голове, пока я прикалывал холодный, тяжелый значок к лацкану мундира. Он был холодным и неожиданно весомым. Как и ответственность, что легла на плечи вместе с ним. Прежний, наивный Зейн радовался бы беззаботно и громко. Нынешний — лишь коротко кивнул, чувствуя вес этого металла и десятки взглядов коллег из-за спины. Одни — с искренним уважением. Другие — с любопытством и интересом. А кое-чьи — с холодной, хорошо скрытой, но мной уже уловимой настороженностью.
Но это уже были детали. Я вернулся. В строй. И город за окном — шумный, вонючий и бесконечно живой — уже ждал.
Капитан Корвер окликнул меня своим прокуренным басом, пока я разбирал кипу пожелтевших отчетов за своим новым, еще абсолютно чистым и не обжитым столом.
— Арчер! Ко мне.
В его кабинете, пропахшем старыми дорогими сигарами, дешёвым кофе и несмываемым запахом власти, он без лишних предисловий ткнул толстым пальцем в мой нагрудный жетон, словно проверяя его на прочность.
— Нормативы, Арчер. Их нужно пересдать. Все до единого: полоса препятствий, стрельба, физо. Понял меня? Полностью.
— Так точно, сэр, — кивнул я, чувствуя, как под ложечкой неприятно засосало. — Обязательно сдам.
— На этой неделе готовься, на следующей — сдача. Без поблажек, понял? Ты не на больничном более. Ты в строю.
Вернувшись к своему столу, я сразу поймал насмешливо-веселый взгляд Микки.
— Что, академик, заставляют прыгать и бегать, как заводную обезьянку? — он хихикнул, перебирая какие-то бумаги. — Не сдашь — опять в курсанты запишут! Будешь мне кофе носить!
— Микки, — вздохнул я, наклонясь к нему и понизив голос до шепота. — А какие там нормативы-то, конкретно? Я же два месяца почти без движения провалялся.
— Для людей, конечно, покруче будут, — он блеснул острыми, как иголки, зубками. — Но тебе-то, лучшему на курсе, чего бояться? Ты ж у нас эталон!
— Ну да, конечно, — ответил я, но уверенности в голосе не было ни капли.
Следующие дни стали суматошными и предельно загруженными. Мне поручали уже не только скучное патрулирование, хотя дважды в неделю я, как зелёный новичок, всё ещё обязан был топтать брусчатку Верхнего города. Дома… дома я начал ощущать нечто новое, тревожное. От Алис исходила едва уловимая, но навязчивая, кисловатая волна тоски и какой-то невысказанной тревоги. На мои прямые вопросы она неизменно отвечала заученным: «Всё хорошо, милый», старательно отводя взгляд и начиная заниматься какой-нибудь бессмысленной уборкой. Я пытался настаивать, говорил, что чувствую неладное, но она лишь отмахивалась, а её улыбка становилась натянутой: «Пустяки, Зейн, просто устала от репетиций. Новый дирижёр — тиран».
В день сдачи нормативов в душном, пропахшем потом и пылью спортзале управления собрались, кажется, все сотрудники нашего участка. Для них это было чем-то вроде кровавого посвящения — древним ритуалом принятия в стаю. Приняли-то меня уже давно на службу, боевое крещение прошёл, можно сказать, пусть даже и с проломленной головой, но вот официально, при всех, на глазах у всего коллектива… Такого ещё не случалось.
И что странно — внутренне я чувствовал себя… иначе. Не просто выздоровевшим. Будто каждая мышца, каждый нерв запомнили ту боль, тот леденящий адреналин и стали от этого крепче, выносливее, быстрее, словно закалённая сталь. Я не выкладывался на полную, не рвался за рекордами, но нормативы по подтягиванию, плаванию в маленьком мутном бассейне, бегу на тренажёре, отжиманиям и прыжкам в длину из низкого приседа сдал на удивление легко, почти автоматически, ведомый каким-то новым, глубинным знанием собственного тела.
Сначала меня пытались подначивать — беззлобно, по-своему подбадривая. Азарт и нехитрый тотализатор («сдаст — не сдаст») заставляли взрослых, видавших виды мужиков, радоваться как детей или чертыхаться, сплевывая на пол, когда я проходил очередной зачёт.
И вот финал. Я держал в руках свой верный «Страж-5», холодная рукоятка которого стала за эти недели почти родной. На столе передо мной аккуратной, блестящей горкой лежали патроны. Впереди — сложный механизм с движущимися, непредсказуемо выскакивающими мишенями.
Не могу утверждать, будто идеально справился и теперь спокоен насчёт своей меткости. Однако всё же сделал всё возможное, чтобы поразить подавляющую часть целей. Оценивать себя критически было непросто, ведь отлично осознавал: впереди ещё много работы над точностью выстрела.
На самом деле я и в Академии стрелял средне-паршиво, всегда уступая более одарённым стрелкам. Сейчас же отстрелялся вполне сносно — не в яблочко, но все пули ушли в район грудной клетки манекенов, образуя сгруппированную пробоину. Разве что скорость перезарядки всё ещё хромала — пальцы не слушались, были деревянными, и патроны норовили выскользнуть, звонко ударяя о бетонный пол.
— Ничего, — хрипло сказал капитан Корвер, наблюдая за мной с невозмутимым видом, скрестив руки на могучей груди. — Научу, как загонять патроны в каморы, чтобы они хотя бы по полу не рассыпались, как горох. Для начала и это сойдет.
В его голосе сквозь привычную, нарочито суровую оболочку пробивалось редкое, скупое одобрение. Я кивнул, с облегчением разрядил револьвер, ощущая, как с плеч спадает тяжесть. Первый, формальный экзамен был сдан. Но главный, самый важный экзамен — на выживание в этом новом, изменившемся мире — только начинался.
Прошло несколько относительно спокойных недель. Мы с Микки снова болтали и спорили о чём-то незначительном, патрулируя знакомые, уже протоптанные улицы Ностра-Виктории. Прохожие приветствовали нас, кивали, некоторые девушки украдкой строили глазки — и, что приятно удивляло, не только мне. Микки, что уж говорить, гремлин был представительный, обладал особым шармом и острой, словно бритва, харизмой.
И вдруг я уловил это. Не эмоцию, не чувство, а нечто иное — липкое, чуждое, словно маслянистое пятно на поверхности чистой воды. Это было не чувство, а скорее… состояние. Извращённая, химическая эйфория, смешанная с готовностью взорваться агрессией. Она исходила откуда-то поблизости, будто вонь от тухлого мяса.
— Чего замер, академик? Спину прихватило? — спросил Микки, сразу заметив мою резкую смену настроения и напряженную позу.
— Давай проверим то кафе, — кивнул я в сторону неприметного заведения с вывеской «У Седого Гоблина».
— Потом отдохнём, патруль не закончен. Вдруг какую-нибудь красотку спасать придётся, — он подмигнул, но в его глазах уже появилась деловая собранность.
— Это не голод, Микки. Интуиция. Серьезная.
Он вздохнул, почесал за ухом, но безропотно пошел за мной.
— Ладно, ладно. Твоя интуиция — это очень важно. Особенно когда она ведет прямиком к кофе и сладким булочкам.
Я не знал как, но чётко услышал мысленный обрывок — слово «сиять», — и шёл он будто бы из глубины здания, из района уборных.
Мы зашли, вежливо поздоровавшись с улыбчивой официанткой-человеком и миловидной гоблиншей за стойкой, которая тут же принялась начищать бокал. Пока нам наливали кофе и интересовались, не закажем ли еще что-нибудь, я заметил, как из туалета вышли двое молодых эльфов. Богатенькие студенты из высших кругов, судя по безупречно сидящей, но нарочито вызывающей одежде. Свысока, с брезгливым любопытством посмотрев на нас, один, с высокомерно поднятым подбородком, с вызовом бросил:
— Стражи правопорядка? Чем можем помочь, слуги народа?
Но я чувствовал от них не просто снобизм. От обоих исходил странный, неестественный флер — та самая липкая, химическая аура наркотического опьянения, смешанная с завышенной самоуверенностью.
Я знал, что в этих кварталах у эльфов немного больше прав и возможностей. Однако что-то внутри меня — этот новый, обострившийся инстинкт — заставило поступить вопреки негласным правилам. Подошел, сохраняя ледяное, официальное спокойствие:
— Господа, прошу проследовать со мной для личного досмотра. Имеются основания.
Второй эльф, тот, что помолче и наглее, фыркнул и толкнул меня ладонью в грудь, отчего больно кольнуло в едва заживших ребрах.
— Не смей свои грязные руки...
— Нападение на офицера при исполнении, — вежливо, но твердо, с металлом в голосе, прервал я его, — статья 14. Может иметь весьма серьезные последствия для вашего безупречного резюме.
Тогда старший, который, видимо, считал себя главным, рассвирепел и попытался нанести удар в челюсть — медленный, размашистый, пьяный. Я заметил его движение ещё до того, как оно началось — не глазами, а тем самым внутренним чутьём, которое нарисовало в воздухе траекторию его кулака. Я перехватил его руку, резко заломил за спину и прижал к шершавой стене, пахнущей старой краской. Только собирался заняться вторым, как тот уже лежал на липком от пива полу, а на его спине восседал Микки, лихо зачитывая ему права своим хриплым голосом.
В карманах у обоих мы обнаружили по несколько маленьких, серебристых пакетиков с переливающимся всеми цветами радуги, неестественно ярким порошком. «Пыльца пикси» — дорогой и опасный эльфийский наркотик. Хотя эта была какой-то иной, более концентрированной, словно нечто новое, экспериментальное.
Так как обыск прошёл при свидетелях, да и нападение на двух стражей правопорядка было налицо, мы доставили «господ» в участок под их же оглушительные, полные ненависти протесты.
В участке я сразу, кожей, ощутил мощную волну раздражения и немой злобы, исходящую от дежурного сержанта-орка. Тут же подошел капитан Корвер. Молча, без лишних слов, помог составить бумаги. Его лицо застыло гранитной маской, но я ощущал тяжёлое внутреннее напряжение.
— Молодец, что не прозевал, Арчер, — сухо, сквозь зубы процедил он, однако в усталых глазах читалось скорее беспокойство, нежели похвала. — Готовься, сейчас здесь появятся «папочкины адвокаты». Уже звонили. Обещали разобраться.
Парнишки в камере вели себя нагло и чересчур уверенно, словно знали что-то, чего не знали мы. Их ухмылки были ядовиты.
Позже я понял почему. Спустя полчаса к участку, оглушая улицу идеально тихим гулом мотора, подъехал длинный, чёрный, как смоль, «Бэнши» с глухими тонированными стёклами. Из него вышли несколько эльфов в безупречно сшитом на заказ костюме, с лицами, словно высеченными изо льда и чистого, непоколебимого высокомерия. Их аура была настолько плотной, холодной и давящей, что её, казалось, можно было потрогать рукой, будто стеклянную стену.
Когда они вошли внутрь и «поговорили» с капитаном за закрытой дверью, бумага, которую теперь держали в руках эти двое, оказалась уже другой — не такой, какую составил я. Согласно новому, безупречно оформленному протоколу, получалось, будто они спокойно сидели в кафе, наслаждались кофе, когда внезапно ворвались два полицейских, беспричинно избили их, надели наручники и подбросили наркотики «в рамках личной неприязни и разжигания межрасовой розни».
Пока я, опешив, пытался начать оправдываться и что-то доказывать, капитан Корвер резко, почти грубо оборвал меня, его голос гремел на весь зал:
— Арчер, на выход! Ты отстранен от службы. На неделю. Без содержания. За превышение должностных полномочий и непрофессионализм!
Его взгляд, тяжёлый и усталый, говорил красноречивее любых слов: «Заткнись и уходи, пока тебя окончательно не уволили и не сделали козлом отпущения».
Ухмыляющийся эльфийский щенок с победным, торжествующим видом покинул участок в сопровождении своей ледяной, бездушной свиты. А я... Я молча сдал табельное оружие и уехал домой. Без настроения, без оплаты за внеурочную работу и с горьким, металлическим осадком предательства на языке. Система, которой я поклялся служить, только что показала своё настоящее, уродливое лицо. И это лицо ухмылялось мне вслед.
