Сообщество фантастов

Всем привет :)

Буду краток. Очень рад, что так оперативно образовалось сообщество начписов. В связи с тем, что форма постов в этом сообществе будет иметь вид текстов (а также для того, чтобы не нарушать правила сообщества), предлагаю вашему вниманию пару удобных онлайн-сервисов для хранения текстов. Было бы здорово, если бы админ (если есть такая возможность) закрепил этот пост. Если нет - то добавил бы ссылки в правила сообщества. Итак:

http://pastebin.ru - довольно удобный онлайн сервис, хотя и используется в основном, насколько я знаю, для хранения кодов. Можно настроить параметры хранения - приватность, сроки и т.д. Из минусов - не очень приятный шрифт (субъективно), зато не нужно регистрироваться.

http://www.docme.ru - так сказать, усложнённая версия. Можно хранить документы в различных форматах, такие как pdf, doc, и прочие популярные и не очень форматы. Из минусов - для комфортного пользования необходима регистрация.

UPD.

http://online.orfo.ru, http://text.ru/spelling - сервисы онлайн проверки орфографии. Простенькие, понятно как пользоваться, кому-то, возможно пригодится (возможно, и этому посту тоже:))

UPD2.

http://www.adme.ru/zhizn-nauka/24-poleznyh-servisa-dlya-pish...

Больше (24) различных сервисов, много полезных, и не только для художественной литературы. Смысла перепечатывать всё сюда не вижу, итак всё собрано в одном месте.

Предлагаю следующую форму постинга - пикабушник (ца) выкладывает отрывок из своего опуса, а сам опус заливает на вышеуказанные сайты и даёт ссылки. Так посты будут выглядеть прилично, не будет "стен текста".

Собственно, наверное всё. Если есть, что добавить - пишите в комментах.

P.S. Надеюсь, я правильно понял систему сообществ:)

http://vk.com/humanconf

http://vk.com/humanconf

Предыдущий пст: А_С 11-1

Надежда Сергеевна Павлова лежала в коконе лазарета. Кто-то стоял рядом, медсестра, скорее всего, Прошин видел тень, самого человека не видел. Наденька кивала в такт словам медсестры, выслушивая наставления, и Прошин отметил, как округлилось и похорошело лицо его жены.

Тут он остановился: жены? Ты уверен парень? - и сам себе ответил: жены. Да. Точно.

- Это твой друг? – спросил мальчик.

Иван вздрогнул. Он, оказывается, всё забыл, и где находится, и что вообще с ним происходит.

- Да, — ответил он. – Друг. Больше чем друг.

- Да, — ответил мальчик. – Так бывает. Я понимаю.

Он почему-то не удивился обритой наголо девушке – а может, принял за кого-то или видел что-то такое…

Прошин уставился на небо.

С картинкой, светившейся поверх звёзд, происходило что-то странное: изображение Наденьки плыло, словно сигнал шёл с помехами. Прошин пошарил перед собой в поисках верньеров настройки, вгляделся получше в небо перед собой и вдруг понял. Он читал что-то такое: в четвёртом измерении все материальные объекты видятся в развёртке, мол, внутренние органы у человека видны, устройство механизмов до последнего винтика – но тут всё оказалось сложнее, ведь четвёртое измерение играло шутки со временем, двигающемся строго линейно в трёх измерениях. Здесь же Прошин видел не только Наденьку «на момент трансляции», он видел…

Стоп. «Видел» слишком примитивное слово, нельзя сказать, что Ивану показали Наденьку то маленькой девочкой, ждущей маму на «Циолковском», то юной леди в Кок-Тау, то матерью их детей в будущем. Прошин постиг, так будет вернее, постиг, что чувствовала маленькая девочка, ждавшая маму с того злополучного рейда на Титан, постиг – и увидел смешные косички, курносую мордашку, печальные глаза, полные надежды и ожидания, полные слёз – и у Ивана вновь захолонуло сердце. Прошин постиг, что чувствовала девушка, прикованная к поручню операторской на Гиперионе, постиг – и увидел бессильно поникшую голову, покусанные губы, грязные пальцы, судорожно сжатые на поручне. Прошин постиг, что чувствует женщина, ощутившая жизнь под сердцем, постиг – и вновь увидел Наденьку в коконе лазарета, но видел он теперь и кое-что ещё: маленький комочек под сердцем его жены и, будь у него время и желание, увидел бы, как этот комочек становится младенцем, затем худеньким мальчуганом с печальными глазами, затем подростком, юношей... Но Прошин видел также и мерзкую жабу около сердца жены, маленькую и грязную, опасную своим ядом. И он потянулся в небо, застланное изображением, потянулся руками, потянулся всем сердцем, желая схватить мерзкую тварь, раздавить, спасти…

Руки напрасно махнули в воздухе.

- Не получается, — прошептал мальчик. – Ты видишь, но ничего сделать не можешь.

Изображение потухло. На небе ровно светили звёзды. Прошин уселся на песок. Мальчик сел рядом. Мелким песком пересыпались секунды, отмечая мгновения: песчинка здесь – песчинка там, ещё песчинка… Песчинка за людей у чужого корабля, ни живых, ни мёртвых, Прошин просто не знал точно, что там произошло. Может, помощь кому нужна, а он здесь. Песчинка за людей на «Терешковой», бегавших, что твои муравьи туда-сюда, готовясь объявить по всем каналам связи о появлении станции в пределах орбиты Метрополии. Песчинка за Вениково воинство. Песчинка за…

- Звезда, — сказал мальчик.

Прошин глянул на него исподлобья. Ну звезда. Их тут…

- Я такого не видел… ой.

- Что там? – Прошин глянул в небо. Под его взглядом далеко-далеко возле Земли-матери последними отсветами догорала разгонная установка.

- Это не звезда, — сказал мальчик. – Это…

Прошин сразу увидел, что тут не так. Насмотрелся, оказывается, привык к сияющему покрывалу, на котором каждой блёстке-звезде нашлось своё место. А эту будто сорвали и катилась блестящая капелька по ковру, вычерчивая изящную кривую, нацеленную куда-то в их сторону.

- Она к нам летит? – глупо спросил Прошин.

- Это не звезда, — проронил мальчик. Он всматривался в небо, как всматривался бы пилот космической станции, если бы какой-нибудь безумный конструктор сконструировал космический аппарат с иллюминаторами в рубке управления. Прошину показалось, что мальчик вытащит, откуда ни возьмись пульт, такой старый-старый, салатового цвета, усядется поудобнее и примется дёргать рычаги, нажимать кнопки, заставляя сдвинуться блестящие точки на небе. Даже скрип механизмов послышался. Ничего подобного, конечно же, не произошло. Мальчик внимательно смотрел, как растёт в размерах звёздочка, и всё так же сидел, вытянув ноги на песке, только дёрнулся, когда невдалеке явственно послышалось змеиное шипение.

Звёздочка приближалась. Превращаться в огненный шар она не спешила, не ослепляла сиянием протуберанцев, угрожая сжечь всё и вся. Прошин уже решил было, что всё обойдётся – и поторопился. В небе грохнуло, полыхнула зарница на весь небосвод, заставив мальчика и Прошина закрыться руками. Грохнуло ещё раз, да так, что песок под ними заходил волнами; правда, вспышек больше не было, и Прошину ещё почудилось шипение, на этот раз скорее разочарованное. Промахнулась, понял он.

- Кто это? – спросил вдруг мальчик. Прошин увидел, как на чёрном песке корчился человек. Мужчина извивался, пытаясь превозмочь терзавшую его боль. Странное одеяние – серый балахон, перетянутый широкими лентами – шелестело на песке в такт движениям незнакомца.

- Кто это? – повторил мальчик.

- Не знаю, — ответил Иван.

- Ему надо помочь, — мальчик сделал шаг в сторону нежданного гостя.

- Подожди, — сказал Прошин. – Мне это не нравится.

Мальчик оглянулся на него. Нахмурился, во лбу залегла складка – таких не бывает у детей, они ещё не видели всю подлость этого мира. Собрался было что-то сказать – но тут их гость справился с тяготой.

Человек перевернулся на живот. Опёрся на руки, встал. С лёгким шелестом расправились складки балахона. Пришелец глянул на Прошина, перевёл взгляд на мальчика, и глаза его вспыхнули так, что Прошин двинулся вперёд, загораживая собой мальчишку.

- Э, э, ты… — начал он.

Кордал прыгнул. В жилах его ярился боевой коктейль И, да он без коктейля готов был крушить всё подряд, рвать и метать, выдернуть корень зла…

Кордал прыгнул. Будь Прошин без скафандра, он может, и потягался бы с этим фанатиком, но в своей амуниции Иван только и смог, что принять удар на кирасу. Неуклюжая фигура хлопнулась о песок. К звёздам взметнулась туча пыли. Гибкая тень метнулась к мальчишке, замершему в ожидании смертельного удара.

Кнопка сброса. Там куча блокировок, чтобы вдруг чего не остаться голым посреди вакуума, но любой сколь-нибудь опытный космонавт их отключает, эти блокировки, потому что конструкторы не могут предусмотреть все неприятности, какие Вселенная приготовила своим непослушным детям. Оставляют один клапан на липучке, чтобы при случае скинуть эту груду брони – вот как сейчас.

Прошин выметнулся из раковины раскрывшегося доспеха, в два прыжка подскочил к негодяю, нависшему над мальчишкой. Ладонью, ребром, с ходу – н-на!.. Там у тебя должна быть артерия… да по фигу, что у тебя там, только от мальчишки отвали, гость незваный, людоед, сволочь…

Гостюшка подставил под удар плечо. Всё, что смог Прошин – своим плечом сбить людоеда, вытащить мальца, задохшегося, еле дышащего, но – живого, разжать смертельную хватку.

- Беги!.. – просипел Иван.

- А ты? – умник сраный, говорят, беги…

Уговаривать, упрашивать, орать – не было времени совершенно, недалеко он упыря отбросил. Прошин отвернулся от мальчонки, молясь только, чтобы мелочь эта пузатая не полезла под руку…, и они с Кордалом закружили друг против друга.

Крюч знал всё о драках, Крюч бил всех, Крюч не признавал правил. Обычно медлительный и косолапый, ни на минуту не забывающий о дефекте речи (в драке прикусил язык – в детстве, ещё когда прям всех бить не получалось) и поэтому немногословный – в битве он становился настоящим безумцем, Аркаем из древних саг. Тису привёл к нему Кордала. Гвяч постигал науку боя у Кровососов, тот к совершеннолетию уже ценил хорошую пьянку, крепкую потасовку и задирал юбки придворным дамам, причём чтоб постарше и познатнее. Кордал всё время проводил за книгами. Наставники его нахваливали, стремясь польстить Первому, и вот после одной такой похвальбы Тису поманил сына пальцем: пойдём, мол. И отдал в учение Крючу.

А тот как учил? Зашли в забегаловку. Нашли работягу с фабрик, не очень он и крупный был, да и кулаками-то махал… тьфу. Крюч схватил со стола ближайшую кружку и – в морду ему. И следом – Кордала.

В общем, взял он этого. Вытащил на размен, уклонился от прямого в лицо – а удар-то хорош – хлопнул по уху и добавил ногой, так что мужик улетел под ноги мальчишки, вылупившего свои глазёнки на драку. Кордал рванулся вперёд, готовясь догонять пацана… но тот вдруг присел над телом поверженного друга («Их здесь двое? Обещали одного вроде...») и закрыл своим телом ворочавшегося на песке бойца.

Кордал встал прямо перед мальчуганом. Над маленьким мальчиком, вздрагивавшим всем телом в ожидании удара, нависла смерть.

Владь также дрожал. Добрался до пульта управления реактором, думал… да шхазг заешь, что он там думал, но, когда Кордал влетел на пульт, до взрыва минуты оставались. У него рука не поднялась. Надо было наказать, — а как?.. Он не смог. Рука не поднялась. Выключил что надо, что надо включил, обнял испуганного сынишку и, что-то приговаривая, вынес из операторской на руках.

Кордал сел на песок. Устало взглянул на парочку перед ним. Жена, дети, И, отец, болид – как будто всё сразу навалилось, он ещё не жрамши… месяц, что ли.

- Ну чего вылупился? – сказал он мальчонке, так и пялящемуся на него. – За тобой пришёл, не за этим… баржаком…

Прошин попытался встать на защиту друга:

- Гр-рх… Не-рх… Брп…

Боль в рёбрах не давала ему не то что подняться – вдохнуть нормально, вот он и ворочался, загребая руками песок.

- Что мы тебе сделали? – спросил мальчик.

- Мне? – ощерился Кордал. – Да вы целый мир под лёд убрали!..

Кончилось бы это смертоубийством, но тут у Прошина кровь пошла горлом и Кордал на автомате, даже не отдавая отчёта в своих действиях, схватился помогать.

- Ноги ему подбери, — скомандовал он мальчику, бестолково топотавшему за спиной. Мальчик послушался; тащить хрипящего Ивана стало легче.

Вместе они кое-как запихали Прошина в скорлупу скафандра. Кордал защёлкнул забрало, посмотрел, как загорелся мягкий свет навроде нимба над головой человека, как ползут значки по прозрачному материалу, закрывшему лицо врага. Инопланетная тарабарщина, как и должно быть. Как они понимают друг друга – вот вопрос.

Кордал повернулся к мальчику. Пацан съёжился под его взглядом. Кордал смотрел на него и понимал, что миссия провалена. Убить пацанёнка… Да он ударить его не сможет, потому что Крюч и не хотел, а научил его не бить маленьких и слабых. У Крюча, докера Первопорта, грозы Выселок, народилось трое детишек, и он пальцем их не тронул за всё время, что Кордал столовался у них в маленькой квартирке в районе Хурым. Даже пьяный Крюч, громадный мужик, сгребал детвору в кучу и, хохоча во всё горло, валился на пол, облепленный визжащими отпрысками.

Поэтому Кордал не ударил Владя тогда, у реактора. Поэтому он не сможет ударить пацана сейчас.

- Пожрать есть? – спросил Кордал.

Мальчик помотал головой. Потом закивал, мол, есть, у него есть, показал на лежащее навзничь тело. Кордал осмотрел скафандр чужой цивилизации. Космическая техника сделана, чтобы помочь выжить, — вспомнил он. Неважно кому: если этот кто-то способен нажать пару кнопок – он выживет. Тут воздух, тут двигатели – слабенькие, вон какие сопла тонкие – красный крест – что-то важное, хотя почему именно крест? Ладно, у всех свои загоны.

Кордал сорвал упаковку с пачки галет и набил полный рот.

Я жру инопланетную органику. И водой запиваю… инопланетной.

Над мясной консервой пыхнул парок. Это знакомо, саморазогревающаяся упаковка, это мы видели, мясо только откуда? А вдруг из червей каких-нибудь?

Про червей Кордал думал, выскребая ложкой остатки еды из посудинки. Хлебнул воды. А бутылка початая, наверняка пил этот…

Плевать. Между сдохнуть сейчас и сдохнуть потом надо выбирать потом, а насчёт сдохнуть — это мы поглядим.

Желудок унялся, получив своё. Хотелось больше, конечно, хотелось жрать, но после месяца в капсуле полноценный обед убил бы его. Так что ладно. Пока сойдёт.

Кордал уселся на песке. Огляделся по сторонам. Мальчик сидел подле скафандра с инопланетянином (и эти ещё, откуда ни возьмись… как будто своего Земле-матери мало) и перебирал песок между пальцев. Скучно ему тут, подумал Кордал. Хотя вон стена какая-то. Город?..

И звёзды.

- Эй, парень, — позвал он пацана.

Мальчишка вздрогнул всем телом. Покосился на него как на змею. Кордал вздохнул.

- Да не бойся ты, не буду драться. Давай поговорим.

Мальчик кивнул. Вроде понимает.

-Это что за место?

Пацан пожал плечами.

- Не знаешь? Что говоришь?

Мальчик откашлялся.

- Это пустыня, — проговорил он.

- Это я и сам вижу, а где эта пустыня? Шурия? Гарим? Другая галактика? – ради хохмы добавил Кордал, перечислив названия спутников газового гиганта, разбитого Калаа, на которых учёные мужи в лучшие времена мечтали поставить научные базы.

Теперь от лучших времён остались мечты о лучших временах.

- Это пустыня, — повторил мальчик.

- Ладно, — Кордал помотал головой. Псих, шхазг ешь. – А стена вон – это город?

- Это стена, — поднял на него глаза мальчик.

Кордал вздохнул. Ладно, может он и ни при чём, мальчишка этот, надо осмотреться, к стене этой сходить, вдруг там что. Только инопланетянина посмотреть – как он?

Кордал открыл забрало шлема. Прошин смотрел на него в упор.

- Как себя чувствуешь? – спросил Кордал.

- В ушах звенит, — вздохнул Иван. – Пить охота.

Кордал сунулся было за бутылкой – оставил немного – но инопланетянин чуть повернул голову и принялся сосать прозрачную жидкость из трубочки, тянущейся из недр спецкостюма.

- Поговорить надо, — бросил Кордал. – Что тут происходит, откуда ты взялся… Ты ведь не наш?

- Нет, не ваш, — Прошин заворочался, сморщился от боли. – Помоги мне.

- Сейчас.

- Ай!.. Нет, кнопка…

- Где?

Скафандр раскрылся скорлупой. Застёжка хлопнула Прошина по боку, заставив скривиться от боли. Кое-как с помощью Кордала он выбрался из спецкостюма, выпотрошенным крабовым панцирем лежащего на чёрном песке. Мальчик пытался помогать и только путался под ногами. Наконец три человека из разных уголков Галактики сели на песке.

Лидия, однажды ты писала мне, что свет звезд ослепляет душу. Тогда, признаться, в глубине души я был рад той меланхолии, что, словно девичий виноград, оплетала твои строки. В том сообщении ты обмолвилась о вашем корабле, застигнутом в пути марсианской бурей. Над тобой грохотали грозы, и миллионы тонн пыли, взвихряясь к Богу, штурмовали небеса. И я решил — верный результат первой экспедиции будет тот, что ты оставишь звездный флот и вернешься к нам. Но ты, Лидия, унаследовала и мое упорство, и ясность мысли, присущую твоей маме. Изведанные страхи лишь подталкивали тебя расширить область звездных скитаний. Не могу привыкнуть, что ты вдали от нас, от Земли, где-то в пространствах безмолвия, продолжающего вечность. Я пролетел бы миллионы километров, чтобы увидеть тебя и обнять.

Однако вернемся к твоему вопросу о проекте «Эолова арфа». Признаться, мне как отцу польстило, что ты сперва обратилась ко мне, а не к тому же Уитмену или Накамуре, которые еще живы, и при памяти, и могли бы раскрыть более детально техническую сторону твоих изысканий. Наша научная группа состояла из сорока человек, и хотя мы не сходились между собой во взглядах на жизнь, но одержимость гипотезой убежденности примиряла нас примерно так же, как под кроной мультиплодного древа примиряются разные культуры.

Суть гипотезы заключалась в понимании природы измерения минус 137. Напомню тебе: гипотеза убежденности Беккера утверждает, что космос оттесняет каждый прошедший миг бытия в некое подпространство, то есть это как безостановочно клепать скриншоты Вселенной и сохранять их в папки. Беккер считал, что при определенных обстоятельствах мы можем, словно на компьютере, заглядывать в эти папки, просматривать досконально снимки и даже взаимодействовать с ними. Условный компьютер назвали измерением минус 137. Беккер не мог дать точного определения механизму сохранения, но был убежден, что напал на след создания машины времени. В его гипотезе было множество белых пятен, и долгое время она считалась псевдонаучной. Но тридцать лет назад, в заветный день 11 июля 2112 года, Эвенсен Улав, заведующий кафедрой квантовой механики, в университетской лаборатории впервые растревожил пространство так, что удалось на мгновенье заглянуть по ту сторону. То был шаг к всеобъемлющему пониманию мира, и с того часа ведет свое начало проект, позже получивший название «Эолова арфа».

Дело в том, что Эвенсен применял наработки Беккера в вопросах изучения элементарных частиц. Изначально его мысли занимали эксперименты с силовыми X-полями в магнитных воронках. При помощи искусственно вызванного дисбаланса одного поля и стабильного состояния другого Эвенсен планировал «заморозить» глюоны в момент их обмена между кварками и зафиксировать реакцию самих кварков на этот странный процесс. Сам эксперимент в большей мере должен был послужить демонстрацией возможностей Х-квантовых колец. И представь себе удивление ученого, когда во время работы детекторная камера зафиксировала прореху в пространстве! Дестабилизация нашей реальности оказалась побочным эффектом испытаний. В тот день мы открыли двери в незнакомые области. В тот день перед нами взошла звезда, мерцающая светом глубокой истины.

Разорванное измерение меньше чем за аттосекунду привело себя в порядок, и перед Эвенсеном встал вопрос — как стабилизировать состояние прорехи? Он пытался решить проблему в одиночку, но в какой-то момент понял, что находится в плену собственной самоуверенности. Без команды ученых его мечта была недостижима. И вскоре Эвенсен выступил с сенсационным докладом.

А после состоялся закрытый научный совет: дискуссии, злоязычные выпады противников и обнадеживающие голоса сторонников. Люди есть люди — мы не можем довольствоваться малым; мы мечтаем и рвемся к разгадкам, что скрываются где-то за пределами жизни; под высоким сводом небесным мы возводим несокрушимые волноломы, чтобы укрыться от всех ветров или погасить силу землетрясений, но, несмотря на все достижения человечества, договориться между собой для нас так и остается из века в век задачей трудноразрешимой.

Наконец, постановлением совета была создана международная группа, где в подразделение биофизических исследований среди прочих вошли трое ученых: Наито Накамура, Дженет Делорм и я.

Потянулись долгие дни. И прошел не один месяц — в спорах и обсуждениях, прежде чем между нами установились приятельские отношения и мы наконец-то приблизились к ответам.

Знаешь, раньше я кичился своим научным вкладом в проект, и, каюсь, был я в те годы неутомимо амбициозен и горделив. Теперь же, на склоне лет, я вспоминаю не столько об опытах и открытиях, сколько о летних вечерах, когда после тяжелого дня наша группка отдыхала в студенческой роще. Там мы засиживались до поздних сумерек под вековечным фламедовым деревом. Его ствол был немного расщеплен, и мы наслаждались ароматом сердцевины, пахнущей медово-цветочной мелиссой, словно днем фламеда утаивала от мира лаймовый сок, а вечером тот сок струился по коре и смешивался с древесной смолой, благоухая упоительным лакомством.

Я вспоминаю Накамуру в один из вечеров. Вот он сидит напротив, уставившись на примятую траву, он, наверное, ушел в воспоминания, глаза его закрыты, летний ветер овевает морщинистое лицо, а в небесах в вечерней прохладе разливаются птичьи трели. Кажется, что ученый и вовсе уснул, как вдруг он открывает глаза и, не отводя взгляда от травы, вдается в рассуждения:

— Цифры. Всю жизнь я отдал цифрам. Я дружил с ними со школы. И учителя, и однокашники уважали мое трудолюбие и усердие. Да, я возвеличиваю математику и считаю, что Вселенная дышит числами. Им незнакомы волнения и радости, они не могут упасть на дно, или подняться ввысь, или подвергнуться опасности. Они строят свою жизнь умно и смотрят на человечество с иных горизонтов. Для нас цифры — это фундамент, мера всему, такт и ритм, отсчет и порядок. Мы в зависимости от них. Но кто мы для них? Нужны ли мы им такими обычными, с нашими слабостями и нестабильностями? Ловлю себя на казусной мысли, что рано или поздно они поработят нас, и мы разделим их судьбу и станем такими же холодными сердцем, этакой живой мыслью, оформленной в алгоритмы искусственного интеллекта. Чтобы всегда оставаться людьми, нам не хватает хаоса, ведь через хаос мы познаем себя.

Глаза его потускнели, он казался немного сконфуженным и, вероятно, считал, что наговорил глупостей. Но по натуре Накамура был эксцентрик и, дабы выпутаться из затруднительного положения, принялся кидаться камушками в коптер, что доставлял нам прохладительные напитки. Позже Накамура признался, что именно в тот вечер его осенила мысль о работе Х-квантовых полей в ином режиме.

Если говорить простым языком, то разрыв пространства получался благодаря прохождению глюонов сквозь крионити, создаваемые вибрациями Х-квантов. Но «лазейка» жила ничтожно малое время, и мы пришли к выводу, что, зная необходимое число «штурмующих» глюонов, сможем продлить существование прорехи на долгий срок. Но спустя время даже самая развитая дуальная нейросеть не смогла выдать нужных расчетов. И тогда Накамура предложил, что называется, пустить процесс на самотек и дать глюонам обстреливать крионити хаотично и неупорядоченно, по принципу работы эоловой арфы, где струны звучат благодаря колеблющему их ветру. Способ действительно сработал, и портал в иное измерение стабилизировался, однако парадокс состоял в том, что видеть его мог только физический наблюдатель, живой человек, а вот вся известная нам аппаратура, начиная от квантовой камеры и заканчивая ФНС (фиксатором нижележащей структуры), уловить и зафиксировать это чудо оказалась не в состоянии.

Как выглядит портал? Трудно подобрать слова, Лидия, чтобы описать его, для меня это как свет науки, разгоняющий мрак. Это словно небольшой, размером с навесное зеркало, парящий в воздухе овальный контур, в рамках которого область проясняется багровым свечением. Это свечение как будто струится узором по крыльям улетающей с цветка бабочки, и пространство точно уносится вдаль, забирая с собой краски нашего мира и оставляя лишь клокочущие, наслаивающиеся друг на друга густые пары жаркого марева. Ну а после оно приобретает багровый цвет, и фантасмагория повторяется снова.

Итак, в общем и целом портал оказался стабилен. Конечно же, первым делом мы запустили робота-разведчика, и, в отличие от прорехи, мир по ту сторону явил себя на наших приборах. Сперва он предстал как неясность, как нечто темное, имеющее форму извивающейся змеи на фоне тысяч искр, будто бы выбиваемых молотом из расплавленного железа. Мы отправили робота в так называемую область «соприкосновения молота и наковальни» и обнаружили там некое подобие пейзажа с прекрасным закатом трех солнц в лазурную бездну.

При созерцании этого вида я вдруг ощутил, что постигаю себя по-новому. Мое миропонимание как бы очнулось от бесконечного сна, моя личность будто перенеслась из привычной нам области мышления в область удивительных переживаний. Я не испытывал в известном смысле какого-то удовольствия, нет, это было чувство абсолютной внутренней сбалансированности, завершенности эволюции, начавшейся еще до моего рождения. Я понимаю, что передать это состояние невозможно, но поверь мне, Лидия, в тот момент я словно вспомнил, кем являюсь на самом деле, я словно вернулся домой, словно опьянел от вдыхаемого вольного воздуха.

Помимо меня, подобные ощущения (которые, к слову, в дальнейшем не повторялись) испытали и остальные. Для нас не представляло ни малейшего сомнения, что в том измерении мы столкнемся с разумной жизнью. И я поклялся себе, что буду там, буду на той стороне и увижу, и узнаю…

Но не будем забывать, что жизнь полна непредвиденного. Как ты понимаешь, Лидия, я и Дженет Делорм, твоя мама, очень сблизились в те годы. Помню, как она раскраснелась, когда я впервые пригласил ее на вечернюю прогулку. В тот момент она напоминала ошарашенную белку, навострившую уши из-за дерева. Умилительное было время.

За садовой оградой института к обрывистому берегу тянулась дорога, и часто мы разгуливали там. Поднимались на высокие пригорки навстречу прогретому за день небу и оттуда смотрели на вылетающие из моря ракеты-лайнеры, которые, подобно ветвям в тяжелом инее, сбрасывали с себя балластные воды, а после устремлялись к звездам. Глядя им вослед, мы держались за руки, и Дженет при виде этого зрелища испытывала безграничный восторг. Она считала их, придумывала каждому лайнеру имя, а после мы смотрели вниз, где грезило тихое-тихое море, расцвеченное дыханием удаляющихся ракетных сопл.

Однажды у противоположного берега, у скалы, являющейся основанием готической башни, мы заметили маленькую лодочку. Волны, вспученные далекой бурей, подымались и опадали, и лодочка мерно трепетала, подобно дотлевающей странице. Одинокий моряк, свесившись за борт, сбрасывал глубинокоптеры в воду и провожал их взглядом. Мы наблюдали за ним каждый вечер, и Дженет нарекла его именем Командор. Как я узнал позже, то был человек стойкой породы, много лет он добывал редкий глубокодонный минерал в краях, где ищут немногие. И даже когда наступали морозы и бухта покрывалась твердой коркой, он устанавливал на лодку паучьи гидролапы и, пробравшись к основанию башни, делал во льду прорубь.

Мы занялись исследованием другого измерения. Все наши роботы-разведчики, волновые аватары и нанодроны быстро выходили из строя, и пробиться за пределы бездонной лазури и трех солнц мы не могли, отчего приходили в полное отчаянье. Тогда-то физик Уитмен предложил отправить на ту сторону живое существо. Мы запускали насекомых и крыс, и, увы, они распадались на элементарные частицы. Было очевидно, что тот мир перестраивает нашу материю под законы своего пространства.

Сперва велись разработки устройства, удерживающего «гостя» в искусственном поле, имитирующем фундаментальные принципы нашего измерения. Но задача оказалась слишком затратной. Откровенно говоря, после трех месяцев бесплодных экспериментов мы считали себя ни на что не годными учеными, мы точно кричали перед мраком, как мухи, бесцельно бились о стекла. Однако тут на помощь пришла медицинская физика. Был создан протопропилен — препарат, удерживающий протоны «гостя» в устойчивом состоянии. И все получилось — хвостики привитых крыс безболезненно ускользнули за потустороннюю панораму, но субстанция не действовала на неживую материю. Как ты уже догадалась, начались долгие споры об отправке первых визионеров.

Я и Дженет. Осенние ночи принадлежали нам. В осеннем вечернем воздухе институтского сада медоносные, надушенные нектаром бионические пчелы играли плясовые мотивы. Из сада мы спускались вниз, к морю, слушали будто складывающийся в красивые предложения шум волн. И все так же с изумлением наблюдали за Командором, плывущим в синем просторе на одинокой лодочке.

Дженет знала о моем желании ступить на другую землю и была категорически против. До твоего появления на свет, Лидия, оставалось полгода. Я как будущий отец понимал, что рисковать неразумно, но… но то первое переживание от прикосновения к тайне отняло у меня покой.

Желание быть там воспламенилось в моем сердце и накаляло его докрасна. Я будто пропал. Мне не удавалось отогнать от себя этой тревожной, но в то же время пленительной мечты — стать первым. День и ночь я не знал покоя и не мог сосредоточиться ни на чем. Для себя я решил во что бы то ни стало переступить порог, но никак не мог найти нужных слов, чтобы объясниться с Дженет. К тому же дело осложнялось директивой Совета, запрещающей ученому быть в роли испытуемого.

Втайне от Дженет я обежал все инстанции, чтобы выбить разрешение на участие в первой визионерской, но все было тщетно: «Мы не согласовываем опрометчивых решений», «Об этом и речи быть не может», «Вы не осознаете меру опасности».

И вот однажды, гуляя в одиночестве у маленькой часовни в студенческой роще, я набрел на Улава Эвенсена, того самого, кто первым открыл эффект прорехи. До этого дня лично знакомы мы не были. Эвенсен покинул науку по причине ухудшающегося здоровья, но среди коллег продолжал пользоваться значительным авторитетом. И, представь себе, я настолько отчаялся, что, набравшись храбрости, попросил его о помощи.

Эвенсен, несмотря на свою известность и всемирный почет, не страдал высокомерием и заносчивостью, свойственными людям его уровня. Человеком он был простым, и из разговора я понял, что теперь его занимали лишь внуки да бытовые вопросы. В целом же жилось ему хорошо во всех отношениях. Выслушав мою просьбу, он широко улыбнулся, похлопал меня по плечу на манер офицера, нахваливающего отличившегося солдата, и торжественно объявил, что поратует за меня перед этими.

Оставалось решить с твоей матерью. В преддверии нашего разговора я не находил себе места и все никак не мог уловить подходящий момент. Некая укоризна в ее взгляде сковывала меня. Она все понимала, но верила, что если не замечать очевидного, то невзгоды пройдут мимо, как волны над головою.

Уже стояла зима. Мы объяснились под облетевшим фламедовым деревом. Помню, от него шел винный запах, и вокруг было холодно и безмолвно. С ветвей, отягощенных обмерзшими плодами, на нас осыпался снег, и я не узнавал собственный голос и говорил будто бы из пустоты. Дженет всегда с трудом сносила перемены, она обвинила меня в том, что я руководствуюсь эгоизмом и напрочь лишен чувств к ней и ребенку. Она плакала и говорила язвительно. Но как я мог объяснить ей, что мое ученое сердце тянется к иному миру, что оно в плену неизъяснимого чувства?

С тяжелым переживанием я спустился к морю. Густо стлались сумерки, и холодный ветер раскачивал далекие, тянувшиеся до самой луны грузовые канаты, а в безграничной оледеневшей сини у завеянной метелью башни трудился человек — Командор был верен своему делу, как меч верен рыцарю.

Во избежание рисков было решено отправить в тот мир одного визионера. И все формальности вскоре были улажены.

Помню, как стою в лаборатории, озаренной безжизненным светом мониторов, проекций, голограмм. В помещении старательно закрывают двери, включают молекулярные очистители, и воздух становится насыщен странным запахом прелого листа. За панорамными стеклами я вижу множество людей, некоторые заняты разговорами, некоторые отмалчиваются и смотрят на меня с кошачьим любопытством. Я знаю, что многие из них предпочли бы занять мое место, но то, что я здесь, быть может, есть реализация неведомого плана?

На мне легкий космокомбинезон с почти невидимым и неощущаемым гермошлемом. Я включаю режим полной автономии и огораживаюсь от внешнего мира. Находясь в тиши, вдали от суеты и маетности, в этой безмерной бесстрастности, я размышляю о том свете, о Дженет, о еще не рожденной тебе, Лидия. Я боюсь потерять вас, и мой рационализм неустанно твердит о моем безумии. Но, возможно, все первопроходцы были таковыми — одержимыми порабощающей страстью открытий. Мое тело, вложенное в очертание костюма, представляется мне парусником, распростершим белые паруса, рассекающим небесные сферы и мчащимся к неизвестной цели.

Среди прильнувших к стеклу стоит Дженет. Она ловит мой взгляд и отворачивается. Я вспоминаю наше тяжелое прощание, и тягостная мысль об этом склоняет мою голову.

Я приближаюсь к порталу, расширенному под мой рост, приближаюсь к его удивительному цвету. Протопропилен имеет побочный эффект — он притупляет эмоции, возможно, поэтому мне не так страшно. С замирающим сердцем я переступаю порог, и с этого момента с души моей срывается покров. Я понимаю, что во мне сокрыты постоянные изменения, и с каждым вдохом я ощущаю их глубже, чем секунду назад. Одновременно я цепенею и пробуждаюсь, внутри меня загорается огонь, но в его лепестках благоухает море и поет морской прибой. Я вижу безграничный простор лазури и слежу за далеким светом трех солнц. Сильное сердечное волнение огромной, величественной волной превозносит меня до головокружительной высоты, доводит мои нервы до восприятия неведомого ранее вселенского импульса, он перестраивает мое мышление, он обесцвечивает мою личность, и, наконец, я покидаю пределы известного нам существования. Что же там? Много раз я пытался передать увиденное и ощущаемое, но в тех краях настолько все по-другому.

Я осознал себя иной формой жизни, энергией, нависшей над скалистыми землями. Исполинские корабли медузами медленно вздымались с вершин и плавно уплывали к проливавшимся вдалеке багрово-синим ливням. Щупальца кораблей цеплялись за неисчислимые ветки металлоконструкций, уложенных на склонах. Электрические разряды, шипя и искрясь, зарождались в конструкциях и фиолетовыми молниями проносились по отросткам до небесных зонтиков, и медузы вспыхивали всеми цветами на свете — то была музыка. К дальним ливням корабли несли песню.

Затем я понял, что, сродни Сатурну, охвачен множеством каменных колец, и возле меня парят фигуры. Я попытался рассмотреть их, но они таяли быстрее аромата розы на ветру. Тогда я попытался представить их, но не мог. Я уловил, что живу в их мыслях, и в то же время ощутил их загадочное присутствие во всем.

Укачиваемый навеянной дремотой, я погрузился в состояние необъятного покоя, и сквозь меня волнами заструились потоки откровения. Мне виделось, как все звезды Млечного Пути стекались ко мне, и вязкий небосвод, сливаясь воедино с кораблями-медузами и скалами, сделавшись вдруг удивительно легким, обрел форму туники и укрыл меня. И вскоре, проснувшись на берегу, я понял, что разговариваю с морем. Оно называло нас земножителями и рассказывало о мире. Многие думают, что наша Вселенная — это лишь звезды во мраке, но на самом деле это разветвленная структура трех основ. Позже я пытался оживить наш диалог, но тщетно. Ведь в тот момент, находясь во власти иного способа мышления, я воспринимал получаемую информацию, и она казалась мне понятной и очевидной.

Когда наша беседа была окончена, я растворился в этом море, растворился в его подводных кратерах.

В себя я пришел уже в больнице и с сожалением узнал, что после моего внезапного появления в лаборатории прореха исчезла, а все механизмы, способствующие ее проявлению, просто перестали действовать. Из так называемых морских откровений в памяти всплывали одни только разрозненные фразы: скрытое состояние… под звездами хранятся… и у вас это имеет место быть…

С чем же мы столкнулись? Очевидно, что тот мир не был настроен к нам агрессивно и не вынашивал планы порабощения. Я считаю, эти создания выразили желание показать нам все разнообразие Вселенной, тем самым изложив идею о некой Цели, которую мы можем достичь, поменяв что-то внутри себя в лучшую сторону. Что если для них мы — цивилизация, схожая с молодым орлом, пустившимся некогда за добычей — знанием, но пронзенным пулей в крыло и рухнувшим в чащу полночного леса. В унынии мы сидим на камне у ручья и смотрим в пустоту неба, мечтая вернуть ощущение прелести полета. И они, точно мудрая голубка, спускаются к ручью и рассказывают нам о тех местах, где цветет приточная трава, что излечит нас, и мы вернемся домой, в необозримые лазурные выси.

Я рассуждаю так, Лидия, потому как спустя шесть дней после возвращения я вдруг взялся за квантопланшет и буквально на коленке в течение четырех часов изложил мысли, что невыносимо теснились в моей голове. Как ты уже догадалась, я спроектировал Торус-КДС — компьютерный диагностический сканер, аппарат, позволяющий в течение нескольких минут просканировать живое существо, установить все его заболевания и предложить всевозможные способы лечения. Благодаря Торусу мы значительно продлили жизнь и кардинально улучшили ее качество. Подобные приборы создавались и ранее, но были неточны, и, по сути, на основе скрытых знаний я разработал сложные алгоритмы, исправляющие все несовершенные решения. Торус — это подарок той цивилизации, Лидия, демонстрация одного из элементов нового мира, к которому мы придем когда-нибудь.

К настоящему времени мы продолжаем искать методы открытия дверей в иное измерение. Мы придерживаемся взглядов, что тот мир через Торусы дает нам подсказку к новым способам развития. Ведь как ты знаешь, искусственный интеллект, составляющий основу существования нашей цивилизации, в последнее время до такой степени самоуглубился в познание себя, что отказывается помогать человечеству, уходя в непостижимые для нас цифровые области. Эти крайности ИИ приводят к пугающим последствиям: по всему миру отключаются электростанции, сбиваются навигаторы, прекращают работу платежные системы. Излишнее одушевление нейросетей положило начало серьезному кризису, что только набирает обороты. Поэтому, Лидия, я очень хотел бы увидеться с тобой до того, как в один не самый прекрасный день там, на Марсе, ты услышишь, что с Земли перестали поступать сигналы.

Сегодня с Дженет мы сидели на широкой веранде на девяностом этаже универсального комплекса, построенного на месте нашего института. Мы пришли полюбоваться знакомыми видами, вспомнить то время не как ученые, а как семейная пара со своими радостями и тягостями. Давно мы не были в таком приятнейшем расположении духа, мы болтали без умолку и заказывали лучшие напитки и десерты. Дженет вдруг вспомнила о Командоре, и в своих часах я настроил голограммный бинокль. Прошло тридцать лет, на что мы надеялись?

И вот мы видим, как на знакомых волнах пустая лодочка бьется о скалы. Но где же Командор? Мы подзываем живого официанта, так как система гостиничного обслуживания давно заблокировала роботизированный персонал, и расспрашиваем его о старом моряке. Молодой человек сообщает, что о лодке ему ничего неизвестно, и с улыбкой удаляется. Вглядываясь в бездонный мрамор моря, я думаю, что и нас как человечество забудут. Останутся только машины, смотрящие на взморье и бесполезную посудину — остаток старого мира, исчезнувшего из-за своего же безрассудства.

Как позже я выяснил, система алгоритмов, вложенная в мою голову и позволяющая Торусу спасать жизни, в точности повторяла структуру ДНК фламедового дерева. И мне кажется, это и есть путь развития нашей цивилизации — жить вместе с землей, и морем, и небом, и технологиями, но жить в разумном балансе, воздавая должное и той, и другой стороне, и я верю, когда-нибудь мы придем к миру, основанному на правильном ко всему отношении. Но пока что, пробираясь сквозь чащи техногенных ловушек и обездушенных концепций, мы, словно дети, заблудшие в лесу, следуем домой холодными цифровыми сумерками.

Время от времени разглядывая небо с его бесчисленными звездами, Лидия, и думая о тебе, я возвращаюсь в наши безмятежные дни. Тогда, совсем маленькой, ты очень любила приготовленную мамой шарлотку. Знай, что тот яблочный пирог всегда ждет тебя в родительском доме. Отправляю это письмо с надеждой встретиться в ближайшее время за твоим любимым садовым столиком, что пустует без тебя в прохладной тени вечнозеленого фламедового дерева.

F I N

Капли без числа канули на землю, и Ларсен кинул взор на корабль, летевший сквозь дождь и напоминавший огромное распятие в небесах. С величайшим равнодушием смотрели его глаза на взлетающего исполина. В ракетном сиянии скалились ржавые каркасы, а незримый ветер планеты Тантал порхал и кружился, овевая бордовой пылью одинокого человека.

В блеске фиолетового дня он побрел на станцию, что стояла на берегу исчезнувшего моря. На всей планете, под ее тяжелыми тучами, Ларсен был единственным человеком. В обязанности его вменялось поддержание автоматизированных систем, переплавляющих старые звездолеты в красивые слитки. Прилетающий раз в месяц грузовой корабль сбрасывал тонны металлолома и провизию, а экипаж, дежурно осведомившись о состоянии дел и не дослушав ответа, так стремительно уносил посудину ввысь, что порою казалось, даже звезды шарахаются от нее.

Некоторых людей космос изнашивает не так уж и быстро. Так и Ларсен с годами совершенно не менялся, хотя шел ему шестой десяток. Был он не очень казист, и черты лица его были обыкновенные, что, впрочем, не помешало ему жениться на самой красивой девушке Фланденбурга. Отношения с женой складывались неплохо. Она не ставила ему в укор тот недостаток, что он вечно держался особняком от ее семьи и друзей, и при случае задирал нос в компаниях. Она любила его и всегда остерегалась, как бы в пустяковом ее замечании не послышался ему упрек или, что еще хуже, осуждение, в том, например, что Ларсен тяжел на подъем, что он никогда ничем не восхищался, или в том, что терпеть не мог животных. Одним словом, он был человеком, который на Земле чувствовал себя не слишком-то уютно. Наверное, потому и выбрал профессию пилота и всегда следовал лишь самыми дальними межзвездными маршрутами.

Томимый горестью о человечестве, убегал он с Земли. Его часто удивляло всеобщее безверье, поклонение технологиям, разглагольствования о том, что цивилизация на пике развития. Однако продолжались войны, и кровь людская поила землю, а влекомое наслаждениями общество все строило искусственный рай. И отдохнуть от рая он мог лишь на корабле, объятом гневной тьмой космоса.

Не все выдерживали одиночные перелеты. Когда из разверстой бездны идут к тебе беспокойные мысли, когда удел твой – видеть вечность, и длится это месяцами, то над тобою расправляет крыло тихий дух помешательства. Многие возвращались на Землю, но были снова во тьме, а вот Ларсена этим не пронять, ведь был он, по сути, вечным скитальцем.

В тот день он вышел на пенсию. Было это в начале мая. В необычайном для этого времени года зное пахла розой черемуха; Ларсен с женой стояли на крыльце дома и оба глядели в ночное безоблачное небо. Всматриваясь в созвездие Девы, он думал о том, что все созвездия вышли из огня, и о том, что Дева похожа на падающего с высоты человека. Набравшись духу, он сказал жене о решении навсегда покинуть Землю и устроиться смотрителем звездной свалки на планете Тантал.

Своим желанием он поставил ее в затруднение. Она решила, что неподвижная жизнь в консервной банке не могла способствовать его умственному развитию. И сама не своя впервые в жизни отругала его на чем свет стоит и долго не могла успокоиться. Он же, выслушав все, оставил жену в раздумье и ушел, а она не понимала, что и как делать дальше. Такой уж он, Ларсен!

Это произошло в конце шестого года пребывания на Тантале. В тот год ночи несли тревожные сны, в которых исчезнувшее море оживало и, накатывая бесцветными волнами, поглощало станцию. Просыпался он будто в бесовских схватках и тяжело, словно освобождаясь от лихорадки, приходил в себя. В одну из таких ночей он забрел в многооконный отсек. Распахнул панорамный иллюминатор. Показался ядовито-фиолетовый рассвет над обглоданными кораблями.

Вскорости пошел бурый снег и поднялся сырой ветер. И Ларсен так смотрел перед собою, как будто это не ветер трепетал над землей, а продолжался ночной кошмар, и снег был волнами исчезнувшего миллионы лет назад моря. Его своенравную натуру постигло ощущение какой-то неосмысленной жизни. После шести лет, прожитых в мире пустоши и длинных ночей, он очутился в новой обстановке, где спрашивал себя: а что, если я жил без пользы? И в первую очередь без пользы для себя самого? Да, что же это? Существую, как птица в тесной клетке, и лучшие молодые годы провел в заточении. Я ведь даже не научился танцевать и никогда не смеялся от души! Что я теперь? Я добыча тленья, вот я что. Мгновенный приступ гнева охватил его сознание при этих бесцеремонных мыслях, а душа пребывала в смятении.

Потеплело. Снег закапал красным дождем. Над Ларсеном простиралось заливающееся слезами фиолетовое небо, и сырой ветер вдалеке налетал на утес. Такие мысли, думал он, должны исчезать без следа с первой зарей, но чувствую, такого не будет. Дождь кровавой лужей натек к его ногам. Ларсен закрыл окно.

Он вернулся в кровать и, лежа в ней, сознавал, как прожил убогую жизнь. Это задевало его, злило, обескураживало. Он один на мертвой планете, и до сего часа находил в этом душевный покой. Люди на Земле называли эти корабли рухлядью, он же называл их обрывками звездных парусов. Они говорили свалка, он говорил — немое кладбище. Планета Тантал, что забилась в щели вселенской пустоты, считалась на Земле местом нескончаемой тоски, а для него это был широкий мир стабильного покоя. Но теперь сердце его наполнялось горечью.

Всегда ли Ларсен был таким сухарем? Он припомнил детство. Вот он, раскрасневшийся, сопящий, в шуршащем комбинезоне, заливисто смеясь, скатывается с ледяной горки, которую сделал ему снегобот. На улице солнечно, и крепкий, омолаживающий мороз пощипывает его личико, на котором застыла безмятежная улыбка. Он без конца взбирается на горку, а снегобот тащит за ним санки. Как же было хорошо тогда, чисто и спокойно! И в каждой находке, будь то птицы на деревьях или ощущение щеки, прижавшейся к снегу, он находил торжество. Вернуть бы грезы детства, вернуть бы то мировосприятие! С чувством душевной боли и в слезах сострадания к себе он понял, что не в силах снести этой тяжести. С этого мига он лишился веры, с этого мига он был осужден на горе.

Однако Ларсен не был человеком, кто сразу опускает руки. Внезапная мысль, как проблеск дня средь дикой ночи, смягчила его. Отправиться в прошлое, решил он, это единственный выход.

Его детская компания делала набеги на апельсиновые рощи, воруя поздние плоды, или, спустившись к прибою, жгла костры, что гасли поутру. Они устраивали битвы на песке, усыпанном морскими звездами, они получали взбучку от родителей за опоздания, они были гордостью дедушек и бабушек, ведь эти ребята, в отличие от большинства сверстников, предпочитали верещать и носиться под открытым небом. В основном все его поколение провело детство за нейроиграми, создавая миры и покоряя их, и изучая их, но все эти миры, где ты был богом и по щелчку пальца мог повалить звезды на землю или разъять на части свод небесный, все эти миры выкраивались из мертвой ткани, а маленький Ларсен видел красоту в загорающихся восходах и жадно дышал свежайшим ветром, и даже запах забродившей дыни блаженно опьянял его. Но того мальчишку в себе он утратил много-много лет назад.

Что ж, не пора ли покорить недосягаемые вершины?

Космоинтернет работал исправно, и дальности передачи сигнала вполне хватало, чтобы пригласить представителя Временной Компании. Удовольствие было не из дешевых, но в тот момент отчаянье душило Ларсена тугой петлей. Была не была, решил он, вернусь туда на день да и дело с концом, быть может, обрету покой.

Через два дня прибыло высокое, злобного вида существо. Агент Моум — отрекомендовалось оно. Ларсен был наслышан о генетических опытах Временной Компании. Лозунг таких экспериментов гласил: «Мы творим в изящной форме». Однако сейчас перед Ларсеном стояло нечто жутковатое, ящероподобное с жабьим лицом и ростом в два метра.

Они прошли на станцию, и хозяин принялся подыскивать гостю подходящий табурет. Моум молчаливо стоял за его спиной. Ларсен чувствовал сосредоточенный взгляд на себе и нервничал.

Ага, вот и сиденье побольше!

Поколебавшись, существо село на стул и уперлось взором в клиента, раскисшего от недавних треволнений.

— Итак, я к вашим услугам.

— Гм… — говорит Ларсен.

— Хотите отправиться в прошлое?

— Гм. Да, конечно. Каким образом это будет?

Гость недовольно фыркнул, выразив тем неуместность вопроса.

— Излюбленный предмет обсуждения новичков, — проквакал пришелец. — Но сперва объясните, что вы хотите обрести в ушедших днях?

— Гм… Ладно… – Ларсен осмелился и выложил начистоту. — Годами я вырабатывал в себе черствость и отстранялся от жизни. К минимуму я свел контакты с людьми. Впрочем, и сами люди часто сторонились меня и отдалялись, когда узнавали получше. Лишь моя жена терпела… почему? Не знаю, что нашла она во мне.

— Она с вами?

— Я оставил ее на Земле. Я был настолько отчужден, что бросил единственного человека, который видел во мне что-то… На самом деле я в неоплатном долгу перед нею. Я считаю, что жил все эти годы неправильно, а сейчас мне даже не с кем поболтать. Будто кольцо все теснее сжимается вокруг меня и сводит с ума, но я знаю, что где-то там, в прошлом, живет маленький мальчик, который с друзьями бегает к морю и собирает ракушки, и нежится утром в солнечных лучах, в кровати, когда лень вставать и провалялся бы так до вечера, и тот мальчишка верит, что в будущем свернет горы, и главное — он умеет смеяться.

Гость помалкивает, а Ларсен, вспоминая детство, простирает руку и словно гладит кого-то. Взгляд его полон тоски.

— Я хочу, — продолжает он, — хотя бы на один день вновь стать этим мальчуганом и вернуть себе то мироощущение. Я забыл, каково это, но у меня осталось воспоминание о воспоминании, я знаю, что истинное, ни с чем не сравнимое счастье — это проживать те детские годы. Вы сможете вернуть меня в то время, в тот же возраст?

Выговорившись, Ларсен почувствовал, словно в его душе тьма отделилась от света или свет от тьмы.

— Вы дали исчерпывающие объяснения, — сказал Моум. — И вы правы, увы, нельзя удержать в себе радость жизни. Люди меняются ежеминутно, в силу давящих обстоятельств, а для возвращения в таком виде, как вы это представляете, нужно совершить особую работу…

— Сколько?

Моум назвал цену, и все было обговорено, и все формальности были улажены.

— Одно утро, — сказал агент. — Вы сможете побывать там лишь одно недолгое утро. Надеюсь, вы найдете, что ищете. — И с этими словами его скрюченные, как корни, пальцы выудили ананас из саквояжа.

— Что это? — Ларсен заёрзал на стуле.

— О! Это вполне удобная и не вызывающая тревог форма. Ранее машина времени выглядела как склепанная из лоскутов металла сфера и тем видом отпугивала клиентов. Мало какой из иных образов будет более уместен. Моум прокрутил вокруг оси ручку машины, выполненную в виде ананасовой ботвы, и вся станция содрогнулась. Множество вопросов возникло у Ларсена, но агент лишь произнес:

— Она считает с вас все, она перенесет вас во времена, когда вам было десять.

Внезапно в зрачки Ларсена хлынул поток синего света. Он смежил веки. Проступил холодный пот на лбу. Тело его отяжелело. Он услышал неприятный звук, похожий на горловое клокотание, и мир холодных масс, обледенелых до железной твердости, сжал его со всех сторон. Он почувствовал себя крошечным, словно стал крупицей песка. Его сковала оторопь, и страх залез в него с пронзительным визгом. Зачем ему теперь детство, если его тело попало под плиту жесточайшего пресса?

Но через минуту, как сходящий туман, ушел от него морок.

Сначала было ощущение чего-то теплого и солнечного. Но это все равно настораживало. Собрав всю свою волю, Ларсен с усилием раскрыл глаза. Было еще совсем рано. Из окна лился яркий солнечный свет и доносился шум пролетающих остроносых модулей. Он подвел руки к глазам и не поверил, он ощупал себя и все равно пребывал в сомнениях.

Был он в своей детской: сенсорные постеры на стенах, голограммные обои, выставленные в режиме «Сон под холмом». На руке красовался инфосферный браслет. Ларсен взглянул в его зеркальную поверхность и одобрительно оглядел свое простое детское личико, правда, со слишком тяжелым взглядом темно-карих глаз, смотревших как-то не по-детски.

За дверью послышались знакомые шаги, и голос матери, в котором жила весна, позвал его к завтраку. Он помнил, что своей красотой она рождала в нем гордость, но увидеть ее теперь, когда она давно покоится в немой земле под мраморной чашечкой цветка, без слез он не смог бы.

И вдруг его душа словно окунулась в радостный напев. Уют постели, уют комнаты, сливаясь с вновь обретенной внутренней гармонией, омывали его спящее тело. Само по себе это состояние было величайшим даром, оно наполняло его чистотой, ликующей уверенностью, что предстоящий день, предстоящая жизнь будут насыщены лишь победами и открытиями. То было утреннее вдохновение, свойственное детскому разуму. И словно вспышка ангельского света, из глубины его мира пробился веселый смех.

Он проснулся совсем. Потянулся во все четыре стороны и принялся одеваться.

Родительский дом стоял особняком, окруженный полукругом лип, что росли совсем близко и протягивали к окнам разлапистые ветви. Их листья трепыхались, шуршали и перешептывались, и манили его, завороженного рассветным часом, на улицу, пробежать по росистой траве, сорвать плоды с фруктовых деревьев.

И одевшись, на рассвете он украдкой ушел к друзьям.

Всем и каждому походка его слышна еще издали. Все ребята в округе знают, что Ларсен надежный и преданный малый. Испытанный товарищ, что самолично слямзил три груши из сада злобного старика Ганта!

Ларсен уже слышал трезвон мальчишеских голосов, разносящийся над улицей; внимал забытым запахам, испускаемым белым клевером и померанцевым деревом; он провел рукой по знакомому дубу, спаленному молнией; он с наслаждением слушал уносящийся вдаль рокот одноместных модулей, плывущих над его головой; он чувствовал над собой чудесное дыхание неба и вечное шествие солнца.

Вот и его компания. Он узнавал их по голосам, раньше, чем разглядел лица. Отзываясь издали на их шутки, Ларсен как никогда прежде чувствовал себя обезумевшим от радости.

Внезапный неистовый порыв подхватил его, и он крикнул:

— Бежим наперегонки!

Подбадривающие друг друга голоса осыпали улицу. Они пронзительно вопили, сердца их трепетали, и в самой гуще этой галдящей толпы чаще всех и сильнее всех билось неистовое сердце Ларсена…

В то утро он носился босым по мокрому песку отступившего моря; возбужденно лазал по деревьям и слушал песню соловья в прохладных ветвях; не сдерживая разгоряченную кровь, подрался с верзилой, что подтрунивал над его товарищем, и одержал победу. И сердце его взывало носиться, прыгать, драться, мечтать и нестись неудержимо вперед!

Вдруг он остановился. Его пробрало холодом до костей. Он увидел, как с кустов сыпались цветы. Он поднял глаза к увядающим облакам, что держали путь на север и исчезали из виду в какой-то серой небесной пустыне, и одно из этих облаков ниспало на него, точно орел сел на мертвеца.

И внезапно детство кончилось.

Осознание места медленно возвращалось к Ларсену. Убогая простая обстановка: на спинку кровати наброшен рабочий комбинезон, в беспорядке валяются стаканчики и тюбики, запах хлорки, чудовище напротив. А в углу стоят кевларовые сапоги с присохшей красной грязью на носках.

Он опустил голову на руки. Ему было очень тяжело сейчас. Он был словно изгнан из рая. И слезы подступали к глазам, как он не крепился. Он отказывался понимать, как и зачем очутился в этом запущенном отсеке, расположенном на планете бурых дождей.

Вдали от чужих глаз хотел он пережить свое горе, но в то же время чувствовал, что за черными глазами Моума сокрыта статуя, которой все равно.

Когда слезы иссякли, на смену им пришла свойственная Ларсену угрюмость. Он подошел к иллюминатору. Обрамляющий его уплотнитель пах горелой резиной. Капал дождь. По висячим проводам струилась багряная вода, и Ларсен смотрел на нее без единой мысли.

— Вы нашли, что искали? — спросил статуя Моум.

— Нет. Я искал не там. Я сделал себе только хуже… Странно. Ветер хватает капли и плещет ими в небо, а я больше не вижу этой красоты. Не вижу своего отражения в стекле. Не вижу ни кораблей, ни звезд. Пустота вокруг. Один только запах резины напоминает, что я еще жив. Что мне делать, Моум? Я все упустил, я мог быть другим и прожить все по-другому, и возможно, вышло бы из этого что-нибудь путное.

— Чего бы вы хотели сейчас, Ларсен?

— Сейчас? — Рассеяно повторил он. — Знаете, когда я прибывал из путешествий, кухня, где стряпала жена, благоухала кофейным ароматом и сушеными грушами, которые она хранила в шоколадной стружке. Те груши впитали запахи марокканского и турецкого какао. Ими я угощался и ощущал уют в душе. Так странно, а я ведь все равно старался возвращаться домой как можно позже. И жена моя пребывала в состоянии частой тоски. Я все бежал и бежал от нее, но мыслями всегда оставался с ней, и все же боялся признаться себе, как люблю ее. Я так боялся себя… И никогда не забывал вкуса тех груш. Вы спросили, чего бы я хотел сейчас? Я хотел бы…  

Ларсен смотрел, как пурпурный туман сокрыл землю, и остовы кораблей совсем пропали из виду.

— Знаете, что я вдруг понял, Моум? Может быть, так, что эти мертвые корабли, это фиолетовое небо и красные дожди и эти сырые ветры предопределили мою судьбу и выстроили мой путь? Быть может, они создали меня таким, каким я им был нужен? Я ненавижу это место, Моум, оно проклято, это бездонная пропасть скорби, слез, безмолвия.

— Хотите совет, Ларсен? — сказал Моум. — Доживите, сколько вам осталось, с ней. Возвращайтесь на Землю.

— Но простит ли она меня?

— Вы себя не простите, если не сделаете этого. А вообще политика моей компании — невмешательство.

Похоже, Моум не такая уж и статуя.

Ларсен почувствовал успокоение от его слов. Они давали силу и надежду.

Вскоре агент покинул Тантал.

Ларсен отправил сообщение на Землю. Ей. Он сидел и ждал ответа у мониторной проекции. Он вспомнил ее улыбку. Она была очаровательна. В его памяти она возродилась двадцатилетней девушкой, что стояла с охапкой синих тюльпанов, его подарком, на фоне зеленого поля, по травам которого шла рябь от летнего ветра.

Ларсен чувствовал себя слепцом, пришедшим в себя.

С ним связались из центра помощи престарелым. Семья его жены не захотела общаться напрямую. Она умерла полгода назад, но оставила ему прощальное письмо.

Тебе,

ты прожил жизнь, убегая, и если читаешь это – значит, осознал что-то и пытаешься все исправить. Но теперь слишком поздно, теперь все кончено навсегда. Тем летним вечером, когда ты сказал мне, что покидаешь меня, ты подарил мне брошь своей матери. Но что мне было делать с этой вещью, когда мне нужен был ты? Я выбросила ее. Если ты не прочтешь это письмо, то надеюсь, что на Тантале тебе было лучше, чем со мною.

P.S. Как ты думаешь, что там?

Она даже не упомянула его имени в письме.

Он распахнул дверь. Комнату наполнил рев ветра. Он провел в этом грохоте шесть лет и проведет остаток жизни. Гнетущая тоска бросила его тело на ветер. Он бежал, но не понимал, куда ему бежать. Желание умереть застилало разум. Он то мчался по склону вверх, к фиолетовому небу, то одурманенный сбегал по размягченной пурпурной земле. Колючий холодный воздух заставлял его легкие содрогаться, он задыхался, но не мог остановить бег.

Дождь затопил все…

Через несколько часов прояснилось.

«Луч кометы» — надпись, которую он увидел, когда пришел в себя. Пелена невыразимого горя еще застилала глаза, но это слово, нанесенное под трафарет на мрачный корпус звездолета, отрезвляло его. «Луч кометы» — легендарный пиратский крейсер, головной корабль космической армии бандитов и безжалостных убийц.

Какая-то сила, сходная с той, что метала его в бурю, велела ему встретить смерть достойно. Выпачканный красной грязью, он поднялся с земли. Встал во весь рост. Он стоял неподвижно, упираясь взглядом в широкоплечую фигуру командира ужасной армии.

— Старик, — сказал пират. — Мой флот разбил войска Четвертого Альянса, а теперь мы ищем проводника, знающего путь к системе Атиллия. Скажи, старик, где ближайшая пилотная база? И тогда, старик, ты умрешь быстро, поверь, мои ребята мастера своего дела.

И едкие хохочущие голоса прихвостней командира заполнили воздух бескрайнего кладбища. Подобно прайду львов, вонзали они хищные взгляды в Ларсена и потихоньку приближались к нему.

— Почему ты вздыхаешь, старик? — не унимался главарь. — Ты наверняка повидал на своем веку разного, потому не надо бояться смерти. Я уверен, жизнь твоя была насыщенной.

— Скажи мне, — сказал Ларсен. — Что вы ищете в системе Атиллия?

— Планету Персефона. Там виды неописуемой красоты, старик, там ресурсы, там женщины. Мы готовы рискнуть хоть душой, чтобы попасть туда.  

И Ларсен все понял.

— Дорогу к Персефоне знают лишь единицы, — сказал Ларсен. — И на миллиарды километров вокруг есть только один человек, который побывал там, и да, это действительно райское место.

Оставшийся сброд высыпал гурьбой из «Луча кометы», чтобы послушать его.

— Расскажи о ней!

— Кто правит там?

— Правда ли, что все бабы там блондинки?

— Какие деньги у них в ходу?

Повелительным жестом главарь приказал сброду молчать.

— Ха, старик-старик, о себе ты, значит, говоришь, стало быть, ты знаешь дорогу?

— Да, и я был пилотом 1-го класса. Самые дальние маршруты.

В глазах командира Ларсен обрел ценность, и, так как пират был до мозга костей авантюристом и рисковым парнем, он произнес:

— Забирайся на борт, старик, жить тебе осталось немного, но поверь, с нами это будет настоящая жизнь!

И «Луч кометы» унес его…

И планета Тантал стала одинокой.

А месяц спустя исчезнувшее миллионы лет назад море наполнилось водой из подземного источника. Через день оно поглотило станцию. Через два дня оно стало бирюзовым. В час, когда оно стало бирюзовым, Ларсен увидел дивный рассвет на красивой планете.

F I N

Не совсем то

https://vk.com/humanconf

https://vk.com/humanconf