Сообщество фантастов

Всем привет :)

Буду краток. Очень рад, что так оперативно образовалось сообщество начписов. В связи с тем, что форма постов в этом сообществе будет иметь вид текстов (а также для того, чтобы не нарушать правила сообщества), предлагаю вашему вниманию пару удобных онлайн-сервисов для хранения текстов. Было бы здорово, если бы админ (если есть такая возможность) закрепил этот пост. Если нет - то добавил бы ссылки в правила сообщества. Итак:

http://pastebin.ru - довольно удобный онлайн сервис, хотя и используется в основном, насколько я знаю, для хранения кодов. Можно настроить параметры хранения - приватность, сроки и т.д. Из минусов - не очень приятный шрифт (субъективно), зато не нужно регистрироваться.

http://www.docme.ru - так сказать, усложнённая версия. Можно хранить документы в различных форматах, такие как pdf, doc, и прочие популярные и не очень форматы. Из минусов - для комфортного пользования необходима регистрация.

UPD.

http://online.orfo.ru, http://text.ru/spelling - сервисы онлайн проверки орфографии. Простенькие, понятно как пользоваться, кому-то, возможно пригодится (возможно, и этому посту тоже:))

UPD2.

http://www.adme.ru/zhizn-nauka/24-poleznyh-servisa-dlya-pish...

Больше (24) различных сервисов, много полезных, и не только для художественной литературы. Смысла перепечатывать всё сюда не вижу, итак всё собрано в одном месте.

Предлагаю следующую форму постинга - пикабушник (ца) выкладывает отрывок из своего опуса, а сам опус заливает на вышеуказанные сайты и даёт ссылки. Так посты будут выглядеть прилично, не будет "стен текста".

Собственно, наверное всё. Если есть, что добавить - пишите в комментах.

P.S. Надеюсь, я правильно понял систему сообществ:)

Предыдущий рассказ из серии: Гульгин ч.1

Глава 1

Жизнь охоча на сюрпризы, причём настигают они тебя в самый неудобный момент. Тихомир всегда держал эту мысль в голове. Правда даже он не думал, что по его душу прискачут аж целые вестники святейшей Церкви Благоденствия. Юноша считал, что уж в этой-то глуши до него никто не доберётся. А ведь он специально искал тихое место, и нашёл его в небольшой безымянной деревушке, раскинувшейся на окраине Волонского княжества. Местные десятилетиями жили вдалеке от княжеского взора и церковной опеки. О вокняжении нового властителя они и то узнавали, когда тот уже лежал на смертном одре или отправлялся княжить в другой город.

Единственным напоминанием, что эта деревенька вообще затеряна где-то среди бескрайних просторов Веси, являлась небольшая молельня, в которой служил один единственный дьякон. Тихомира он вполне устраивал по той причине, что сей, вне сомнений рьянейший служитель Отца-Вседержателя, весьма сильно пристрастился к вину, предназначенному для причастий. Настолько сильно, что обозы с бочками приезжали в деревню чаще, чем сборщики податей, а сам дьякон в людях появлялся на нетвёрдых ногах, распространяя тяжкий дух на сажень вокруг себя. Поэтому Тихомир был уверен, что вестникам его сдал не он. Едва ли этот человек вообще сумел бы собрать свой взор на неприметном юноше, время от времени мелькавшем среди дворов, да на богослужениях.

Скорее всего это дело рук той мерзкой старухи, соседки Милки, что не раз следила за ним из окон избы, когда юноша наведывался к Милке. Следовало раньше сообразить, что к чему. Но сделанного не воротишь, и теперь Тихомир бежал по залитому лунным светом полю, оставляя позади деревню, столь долго служившую ему тихим пристанищем. Он не знал, куда бежит, так как в голове билась одна-единственная мысль: «Подальше». Он не знал, что делать потом, так как всё произошло слишком внезапно. Юноша чудом-то не угодил в руки вестников. Не задержись он в лесу, собирая паслён-полуденник, так бы его и схватили в избе у Милки.

Тихомир как раз выходил из леса, когда услышал стремительно нараставший стук копыт. Едва он успел скрыться за ближайшим деревом, как на тракте появилось трое всадников. Его сразу насторожило, что всадники вооружены и одоспешены. Начищенная кольчуга и зерцала на груди сверкали при луне, у сёдел покачивались в такт лошадиной скачке ножны с мечами и шеломы. Когда же троица промчалась мимо отчаянно вжимавшегося в древесный ствол Тихомира цепкая хватка страха стиснула ему внутренности с болезненным неистовством. На плащах, хлопавших за спинами всадников сверкали вышитые золотой нитью солнца Вседержателя – четыре скрещенные волнистые линии.

Тихомир до конца надеялся, что ревностные слуги Церкви явились в эту глухомань по причине, никак не связанной с ним. Окольными путями, юноша подобрался к окраине деревни и сразу приметил, что двери изб распахнуты настежь. Нехорошее предчувствие в этот момент лишь сильнее укрепилось, но он до конца не верил, что ему придётся покидать это место.

Пробираясь по обезлюдевшим дворам вглубь деревни, Тихомир вскоре услышал гул множества беспокойных голосов, доносившихся со стороны небольшой площади в центре деревни. Там, обычно, деревенские собирались, чтобы послушать важные вести или очередной княжий наказ. Крадучись, Тихомир направился на шум и вскоре обнаружил там всех селян. Сбившись в плотную кучу, они напряжённо и неотрывно наблюдали за двумя фигурами.

Всадники успели спешиться и даже препоясаться мечами к этому моменту. Позвякивая кольчугами, они спокойно расхаживали перед толпой, обводя окрестности внимательным взглядом. Дабы не быть замеченным, Тихомир юркнул за угол ближайшей избы и затаился. Внезапно один из всадников, по виду самый старший, лысый и с тронутыми сединой чёрными усами, остановился. Затем он громко и раздельно произнёс:

– Меня зовут Кандис. Я – почтенный вестник святейшей Церкви Благоденствия.

По толпе пробежали тихие шепотки. Столпившиеся люди недоумённо зашептались, не понимая, почему столь высокие служители Церкви явились сюда.

– До нас дошла весть, – продолжил Кандис, – что в этой деревне укоренилось зло. Что местные жители якшаются с колдунами.

Теперь над площадью раздался вздох испуга. Поднялся беспокойный ропот, люди заозирались, словно бы выискивая тех самых колдунов среди своих односельчан.

– Молчать, – рявкнул Кандис, и толпа в одно мгновение притихла. – Мы знаем кто она. Где ты, Милка, жена Торчина?

Толпа пришла в движение и быстро образовала круг пустого пространства. В центре круга стояли высокий мужчина с кустистой бородой и низенькая дородная женщина. Спутник Кандиса, могучего телосложения, с гладким лицом, такой же лысой головой, как у почтенного вестника, и повязкой на глазу направился к замершим в испуге людям. Схватив Милку за волосы, он потащил её в сторону Кандиса. С воплем «Нет!» вслед ему бросился бородатый мужчина, но вестник грубо оттолкнул его свободной рукой, повалив на землю.

Дотащив слабо упиравшуюся женщину, гигант бросил её к ногам почтенного вестника. Кандис пристально посмотрел на рыдающую Милку.

– Почему ты отвернулась от Вседержателя?

– Я не…

– Почему ты отказалась от благодати Его?

– Я…

– Разве Он в чём-то провинился перед тобой?

– Молю, пощадите, – женщина пуще прежнего разрыдалась, распластавшись по земле.

– Не меня тебе следует молить, – ровным голосом ответил Кандис.

Над испуганной толпой раскатилось конское ржание и топот копыт. В центр деревни въехал третий вестник. Тихомир не сумел рассмотреть лица, так как глубоко надвинутый капюшон скрывал его в глубокой тени. Зато юноша заметил, что вёз он с собой нечто объёмное, перебросив ношу через круп лошади. Тихомир решил было, что это какой-то мешок, но, когда всадник осадил коня и спешился, мешок тот слабо зашевелился. Вестник грубо стянул его на землю, и Тихомир тут же узнал дьякона, запутавшегося в собственной рясе. Конечно же, священнослужитель к вечеру уже успел мертвецки напиться.

Вестник в капюшоне протащил пленника по земле и бросил рядом с Милкой. Кандис внимательно посмотрел на покрытого пылью дьякона, а затем резко рванул его за рясу, ставя на нетвёрдые колени. В свете луны блеснула холодная сталь кинжала. По толпе прошелестел вздох ужаса, а дьякон беззвучно осел на землю в луже собственной крови. Отерев железо о рясу мертвеца, Кандис убрал кинжал в ножны на поясе и обвёл взглядом притихших людей.

– Не удивительно, что зло пустило свои корни в этом месте, – сказал он, прохаживаясь перед толпой. – Если пастырь плох, то и стадо начинает хиреть, – затем почтенный вестник обернулся к Милке, отчаянно пытавшейся отползти от трупа и распространяемой им лужи крови. – Ты раскаиваешься в содеянном, женщина?

Милка горячо закивала головой.

– Всецело, почтенный вестник. Всем сердцем раскаиваюсь.

– Что ж, – Кандис шагнул к ней, обнажая меч, – пусть Вседержатель примет твою грешную душу.

– Нет! – грохнул вопль, и из толпы снова выскочил бородатый мужчина. Он бросился к Кандису, но перед ним неожиданно выросла могучая фигура одноглазого вестника. Сокрушающим ударом в челюсть, он сбил бородача с ног и наступил на грудь, вдавливая сапогом в землю.

Тихомир вздрогнул, когда почтенный вестник одним точным ударом отсёк голову Милки. Толпа тоже притихла. Отерев меч, Кандис отвернулся от обезглавленного тела и направился в сторону прижатого к земле мужчины.

– Ты Торчин, муж Милки? – спросил он, сверля его взглядом.

– Да, – прохрипел он в ответ. Ему явно не хватало воздуха в сдавленной груди.

Постояв ещё немного, Кандис убрал меч в ножны.

– На этот раз я прощаю тебе вмешательство в церковное правосудие.

Почтенный вестник кивнул своему спутнику, и тот убрал ногу с Торчина. Держась за саднящую грудину, тот бросился к мёртвой жене, непрестанно что-то бормоча. Тем временем, Кандис направился в сторону сбившихся в кучу перепуганных жителей деревни. При его приближении они непроизвольно попятились назад. Раздался звонкий детский плач.

– Виновный изведал церковного правосудия, – произнёс Кандис, – но ещё не все понесли наказание. Что ж, как гноящуюся рану на теле прижигают раскалённым железом, так и зло следует искоренять молитвой и огнём. Я налагаю очистительную епитимью на эту деревню. Вы на пять зим отлучаетесь от церкви.

Слова почтенного вестника буквально всколыхнуло толпу. Перепуганные люди умоляли Кандиса сжалиться и клялись, что не знали про тёмные замыслы Милки. Мысль о церковном отлучении перепугала всех не на шутку. Кандис же, спокойно выслушав мольбы и причитания, поднял руку, требуя тишины. Когда голоса затихли, он продолжил:

– А также, дабы окончательно вытравить плевела зла из этого места, ваши жилища будут сожжены.

А теперь площадь забурлила. Раздались крики, стоны, плач. Несколько мужчин бросилось было в сторону Кадиса, чтобы помешать ему претворить ужасное наказание в жизнь, но рядом с почтенным вестником тут же появились его братья, а руки их как бы невзначай легли на рукояти мечей. Тихомир, наблюдавший за всем происходящим, ощутил укол совести. Ведь в некоторой степени это из-за него жители деревни пострадают. Милка, конечно, была виновата не меньше, но Тихомир чувствовал скорее жалость к погибшей женщине. Она никакого зла никому не желала, а Тихомира всегда встречала с добротой и радушием.

Проверив короб на поясе, Тихомир вышел из-за своего укрытия и крикнул:

– Эй, вестники, вот он я.

Переполошённый центр деревни замер на месте. Множество глаз повернулось в его сторону. Ещё одно краткое мгновение ничего не происходило, а затем от толпы отделилась одна фигура. Лицо её скрывал глубокий капюшон. Вестник направился в сторону юноши, на ходу извлекая меч. Увидев это, Тихомир отступил на шаг назад и запустил руку в короб на поясе. Стараясь вложить в голос всю возможную угрозу, на которую был способен, Тихомир промолвил приближавшемуся вестнику:

– Не подходи! Прокляну.

Фигура в капюшоне остановилась. Затем из темноты на месте лица раздался тихий смешок, и служитель Церкви продолжил размеренное наступление. Прикусив губу, Тихомир резко вытащил из короба флакон и бросил его в сторону вестника. Резким взмахом меча тот разбил склянку, и в свете луны блеснули осколки стекла и прозрачная жидкость. Оросив меч, вестника и землю вокруг, она тут же вскипела, источая густой дым. В одно мгновение фигуру в капюшоне и окружающее пространство заволокло плотными клубами, отрезая Тихомира от взоров всех, кто собрался в центре деревни.

Тихомир бросился бежать, не разбирая дороги. Ноги вывели юношу на просторное поле, по которому он теперь и мчался, сам не понимая, что ему делать дальше. Тихомир подумывал скрыться в ближайшем лесу, но от леса его отделяло ещё версты две чистого простора. Если начнётся погоня, то вестники без труда увидят его. С другой стороны, Тихомир вполне мог бы упасть в высокую траву и проползти до лесной кромки. Одного он, правда, не учёл. Вестники прибыли в деревню не пешком.

Топот он услышал ещё издалека. Бросившись в траву, Тихомир резко повернул направо и пополз дальше. Шум погони постоянно перемещался то левее то правее, и Тихомир, исходя из этого, менял направление. Постепенно преследователи приближались, заставляя юношу всё чаще кидаться из стороны в сторону, и вскоре стук копыт доносился уже отовсюду. Тихомир обречённо понял, что его окружили.

– Мы знаем где ты, мерзкое создание, – раздался голос невидимого из-за высокой травы Кандиса. – Можешь бежать хоть до самых врат Блэрка, мы и там тебя отыщем. Лучше выходи по-хорошему.

Вздохнув, Тихомир поднялся на ноги. Оседлавшие коней вестники, окружали его с трёх сторон, отрезая любые пути к бегству. Кандис ловко соскочил в траву и направился к Тихомиру. Юноша оцепенел, ожидая, что сейчас блеснёт кинжал, и холодный укус, наконец, прервёт его немногие зимы. Но, вместо кинжального поцелуя на горле, он ощутил твёрдый тычок кулаком в живот. Дыхание тут же перехватило, Тихомир согнуться в три погибели и, упав на четвереньки, зашёлся в отчаянном кашле. На глаза навернулись слёзы.

Он почувствовал, как ему грубо задирают рубаху, оголяя спину.

– Ничего нет, - задумчиво сказа Кандис, – хотя это ещё ничего не значит. Говори!

От непроницаемого спокойствия в его голосе у юноши всё похолодело внутри.

– Что говорить? – просипел Тихомир.

Его так внезапно поставили на ноги, что юноша едва не упал обратно.

– Ты ещё издеваться вздумал?! – разозлился Кандис и для убедительности от души встряхнул за рубаху. – Говори, какие нечестивые вещи ты здесь творил!

Юноша дёрнулся, но вырваться из твёрдой хватки почтенного вестника не представлялось возможным.

– Я травник, – ответил он всё ещё сдавленным голосом. – Настойки готовлю, хвори лечу.

Кандис явно не поверил его словам.

– Не ври мне, – гаркнул он Тихомиру почти в самое ухо, от чего в нём загудело, – знаю я какие чёрные дела ты здесь делаешь. Ничего, заплечник быстро развяжет тебе язык.

– Но это правда, – Тихомир предпринял попытку оправдаться, но в ответ получил очередной увесистый удар.

– Возвращаемся в деревню, – отдал распоряжение Кандис, пока Тихомир снова ловил ртом воздух, валяясь на земле.

До самой деревни юноша держал язык за зубами из опасения схлопотать очередную оплеуху. Избитое тело ломило от боли, от быстрой ходьбы ушибленные места ныли ещё сильнее. Но как бы он не хотел замедлить темп, он не мог этого сделать. Коней имелось всего три, и никто из всадников не захотел его брать в седло. Поэтому юноше просто связали руки и пустили коня лёгким шагом. Верёвку держал вестник, скрывавший своё лицо под капюшоном. Когда ему казалось, что Тихомир начинает сбавлять шаг, он резко дёргал за путы, подгоняя пленника. Как показалось юноше, делалось это, чтобы повалить его и немного протащить по земле. Из мести за «колдовство», проделанное в деревне.

Тихомир изо всех сил держался на ногах и сумел дойти до деревни, не упав ни разу. Вестники привели его обратно на площадь и спешились. Связав юношу, они бросили его рядом с обезглавленной Милкой и мёртвым дьяконом. Торчин к этому моменту куда-то испарился, и, осмотревшись, Тихомир понял куда.

Деревня бурлила. Вокруг раздавались крики людей и животных, детский плач, ругань и топот ног. Люди лихорадочно выносили свой нехитрый скарб из изб, пытаясь спасти его от карающей длани церковного правосудия. Возле телег, куда они складывали свои вещи, уже образовалась давка. Кое-где вспыхивали драки из-за непонятно чьего горшка или курицы.

Понаблюдав за творящимся вокруг бедламом, Кандис махнул своим спутникам, и фигура в капюшоне достала связку факелов. Подпалив их, вестники начали методично обходить дворы и вскоре оранжевое зарево занялось по всей деревне. Это вызвало среди жителей ещё большую панику. Мужчины вбегали в горящие избы и курятники, отовсюду доносился яростный лай собак, визг перепуганных свиней и треск полыхающего дерева. Несколько самых отчаянных бросилось было помешать вестникам, но в страхе бросились врассыпную, едва один из них осел на землю, хватаясь за обильно кровоточащую рану на груди.

Тихомир, обездвиженный верёвками, беспомощно наблюдал за полыхающей деревней. Происходящее выглядело каким-то нелепым кошмарным сном. Ещё недавно он приходил сюда, на эту самую площадь, чтобы передать местной селянке настойку от кашля, который вот уже несколько дней мучил её дочь, и ушёл от неё с корзиной полной яиц, сыра и хлеба. Деревня жила своей нехитрой жизнью, абсолютно никому ненужная, абсолютно всеми забытая. А сейчас она медленно погибала от рук тех, кто клялся её защищать.

Из творящегося вокруг огненного ужаса выделилась фигура в капюшоне. Отбросив на сторону потухающий факел, она подошла к Тихомиру и остановилась, вглядываясь в юношу непроглядной темнотой. Тихомир зло посмотрел во тьму, находившуюся на месте лица, и произнёс, перекрикивая царивший вокруг гвалт:

– И зачем всё это? Вы же должны защищать этих людей.

Вестник поднял руки и отбросил капюшон. У Тихомира перехватило дыхание при виде его лица. Серые глаза вестника полыхали жгучей ненавистью, массивные черты лица придавали ему жуткий, свирепый вид. Но больше всего вызывал дрожь символ солнца Вседержателя, вырезанный на его лбу. От всего образа этого человека веяло неприкрытой угрозой и желанием убивать, и юноша прекрасно понимал, что это не праздный домысел.

Меченый вестник присел на одно колено и склонился над Тихомиром, а затем произнёс ровным, скрипучим голосом:

– Мы приносим жертву малую, чтобы не понести большой.

Затем он встал и запалил очередной факел. Наблюдая за тем, как меченый скрывается среди полыхающих изб и мечущихся людей, Тихомир ощущал страх. Он понимал, что участь его теперь предрешена, и лёгкой его смерть точно не выйдет. Но помимо страха, он ощущал ещё и лёгкое торжество. По крайней мере, из-за его бессмысленной попытки сбежать, жители деревни успеют спасти от огня хоть что-то и не останутся на голом пепелище.

Вот и всё.

Конец.

Через считанные минуты комета упадёт на Землю, и человечество прекратит своё существование. И виной всему он, Виктор Степанцов, биофизик, которого с пятнадцати лет называли гением и уникумом.

Виктор стоял на балконе своего загородного коттеджа и глядел в небо. Он не собирался прятаться в бункере. Внизу цвела сирень. Воздух наполняли божественные ароматы весны. Виктор взглянул на аккуратный огородик, который разбила его жена, и с жуткой тоской подумал, что урожая в этом году не будет. И в следующем. И через десяток лет.

А всё потому, что два месяца назад он оживил мёртвую муху.

Проект «Воскрешение» - это было его детище, работа всей жизни. И спонсоров нашлось немало – миллиардеры охотно расставались с деньгами на поддержку научных исследований.

Воскрешение.

Но не нарушает ли оживление живого организма какой-то вселенский закон?

Виктор часто спорил по этому поводу с профессором Бернштейном, который являлся противником проекта. Пожилой профессор был глубоко религиозным человеком. Он заявлял, что Бог уже однажды изгнал человека и Эдемского сада за то, что тот сорвал запретный плод. Виктору же эта история виделась иначе: вселенский разум учинил биороботу проверку. Запретный плод – это тест, и потенциальный гомо сапиенс прошёл его с успехом. Змей-искуситель? Его имя не дьявол, а Эволюционный прогресс. Именно он сделал биоробота одухотворённым, научил сомневаться, размышлять. Подарил волю. Безвольное существо не смогло бы сорвать запретный плод. Высший разум убедился, что его творение своенравно, способно на самостоятельные решения, и оно жаждет познаний. И биоробот достоин нового уровня развития. И уже не биоробот, а человек-разумный вышел из инкубатора Эдемского сада. И стал свободным. У него теперь было право выбора.

Ну а теперь – новый тест. Воскрешение!

И новый уровень.

А ещё, говорил Виктор с усмешкой Бернштейну, нет никакой одиннадцатой заповеди «Не воскрешай!». А что не запрещено, то разрешено. Профессора его доводы злили, и он отвечал:

- Мёртвые должны оставаться мёртвыми!

И как же профессор был прав.

Воскрешение транслировалось по всем телеканалам в прямом эфире. Миллионы людей стояли на площадях всего мира и глядели в огромные мониторы в ожидании научного чуда. Многие держали плакаты: «Новый шаг для человечества!», «Нет смерти!», «Новая эпоха!» Телеведущие и шоумены подогревали толпу:

- Тёзка знаменитого, но вымышленного Франкенштейна готов воплотить фантазии Мери Шелли в жизнь!

Кто-то шутил:

- Христос, муха, кто следующий?

- А уместно ли называть Виктора Степанцова некромантом?

Но было и немало противников проекта, таких как Бернштейн. Они вышли с протестами, и у них были свои лозунги и плакаты. Ватикан и высшие саны многих религиозных конфессий осудили проект.

Но час настал.

В исследовательском центре под прицелом взволнованных взглядов спонсоров и именитых профессоров Виктор Степанцов отдал приказ начинать «мягкую» эвтаназию. Муху попросту лишили кислорода. Она умерла. Приборы зафиксировали полное отсутствие жизненных процессов.

А потом пошла процедура оживления. Мёртвые клетки насекомого обрабатывались биологическим излучением. Создавались новые энзимы. Восстанавливались химические связи. Прошло пять минут, десять. Час. И вот насекомое задёргало лапками, встрепенулось… и полетело.

Свершилось!

Люди ликовали. По всему миру гремели салюты. То, что было позволено Юпитеру, стало позволено и быку. Акции компаний, которые предоставляли услуги по криогенной заморозке, взлетели до небес.

А через два дня астрономы сообщили о новой сенсации: неизвестная науке, непонятно откуда взявшаяся громадная комета летела прямиком к планете Земля. Учёные всё рассчитали и сделали вывод: человечеству конец.

Запретный плод сорван.

Негласная одиннадцатая заповедь нарушена.

Нарушен закон вселенной: мёртвые должны оставаться мёртвыми!

И человечество за это поплатится.

Затихли птицы. Воздух стал душным и каким-то плотным. А потом всё вокруг завибрировало, загудело. Валы облаков разметались по небу, уступив место громадному болиду.

Виктор набрал полные лёгкие воздуха, выдохнул и прошептал:

- Всего лишь муха…

- Почему затянул с приходом? - Техник смотрит на меня с осуждением. - В курсе, что уже завтра тебя привлекли бы к административной ответственности за просрочку разрешения на коннект со смартфоном?

Я лишь пожимаю плечами — мол, не опоздал же.

- Присаживайся. - Принципиальный техник кивает на кресло. - Смартфон давай сюда.

Меня немного коробит его панибратство. Все-таки разница в статусе гражданина всего на одну ступень еще не позволяет настолько вести себя по-хамски. Но молчу. Еще затаит злобу и понастроит мне там... Всякого...

Отдаю свой смартфик и, усевшись, стойко переношу опутывание датчиками и введение сканера в гиппокамп. Не сказать, что процедура абсолютно безболезненная. Но в тюрьму за просрочку совсем не хочется.

- Провожу сканирование коммуникатора, - предупреждает тестировщик.

И в тоже мгновение перед глазами начинают кружиться разноцветные звездочки, а в правом ухе появляется неприятное жужжание.

- Э-э-э, у меня...

- Знаю, знаю, - нетерпеливо перебивает техник, оказавшийся весь в окружении радужных звездочек, - Потерпи немного.

Сижу, терплю. И жужжание в ухе, и назойливое кружение перед глазами, и хамство гражданина первого класса.

- Теперь сконцентрируйся на испытательной таблице. - В воздухе, прямо перед глазами, проявляется загадочное изображение, чем-то смахивающее на буддистскую мандалу.

Она начинает сначала растягиваться по вертикали, затем по горизонтали. Наконец приобретает абсолютно идеальную форму, и я расцениваю это как достижение мифической нирваны.

- Так, теперь проверяем производительность и синхронизацию смартфона с носителем.

Проявившееся назойливое щекотание в районе мозжечка отношу на счет своей излишней впечатлительности.

- Все. Тестирование проведено. Коннект идеальный.

- Можно спросить?

Техник поднимает глаза от монитора.

- Спрашивай.

- А долго надо учиться, чтобы как вы? Техником?

- Два года. Я до этого журналистом работал, но... Сам понимаешь, в наше время профессия стала неактуальна...

Киваю сочувственно головой.

Техник возвращается к своим нынешним обязанностям.

- Первым делом вносим изменения, регулируемые законодательством - последним Указом совета безопасности патриотизм и чувство долга выводятся на исторические максимумы.

Я пожимаю плечами - надо так надо. На то и безопасность страны. Неожиданно прозреваю, что кругом одни враги...

- Критическое восприятие временно обнуляется тем же Указом.

Мгновенно забываю о двухмесячном отсутствии дома горячей воды и прочих происках...

- Теперь пробежимся по настройкам программ контроля, разрешенным к самостоятельному регулированию со смартфонов твоим статусом гражданина второго класса.

Вот это уже интересно. И, что самое главное, жизненно необходимо.

- Остается доступ к настройкам интенсивности вкусовых рецепторов... Критическое отношение к произведениям Марвел... Невосприимчивость к коммерческой рекламе... Ну, и конечно регулировка сексуальных предпочтений...

Последняя фраза меня настораживает:

- Каких предпочтений?

Техник удивленно смотрит на меня... Переводит взгляд на монитор перед собой. Брови удивленно ползут вверх... Выше... Выше...

- Хм-м-м. Служил?

- Ага. Морфлот. Три года.

- А ты проходил «дембельскую» перепрошивку в военкомате, когда на учет вставал?

Беспокоящие воспоминания о незакрытом гештальте...

- Понимаете, я тогда заболел, потом в Институт восстанавливался... В общем вставал с опозданием... - Запинаюсь и выдаю как на духу, - По блату...

Техник недовольно лезет в мои базовые сертификаты, бурча под нос:

- Допуск второй формы, двадцатилетний запрет на разглашение... Ага. Осталась полная блокировка сексуального влечения...

И тут я начинаю что-то подозревать...

Степь .( продолжение 1ой главы)

От разговора с Батпаком меня отвлекли крики, донесшиеся снаружи юрты и топот копыт. И это мне крайне не понравилось. Я только шагнул на улицу, и рядом со мной в толстую кошму юрты вонзилась стрела. Всадники! Человек двадцать. Истошно кричали женщины, визжали дети.

- К реке! Бегите к реке! – заорал я и хотел добавить, чтобы прятались в камышах. Но тут стало некогда. Всадник, скакавший прямо на меня, занес для удара копье, и мне пришлось пригнуться. И очень вовремя, потому как стрела пропела над головой и вонзилась в землю, выбив фонтанчик пыли. Кто-то целил в спину.

Всё! Время остановилось. И для меня происходящие события потекли как густой кисель. Сознание успевало все отметить, заметить каждую мелочь, а тело действовало еще до того как эта мелочь произошла. Проводив взглядом копье, которое медленно проплывает рядом со мной, я вцепляюсь в него и со всей силы тяну на себя. И вот я вижу, как тело всадника начинает клониться вперед, копье он выпустить не додумался, и с его головы падает сначала шапка, отороченная рыжим лисьим мехом. Шапка падает на землю и катится под стену юрты. Затем, когда тело всадника уже покинуло седло и собирается коснуться земли, правой рукой выхватываю аигути, и провожу им по бледному горлу. Горло потное, и пыль грязными полосками забилась в складки кожи. Кадык судорожно сокращается. Вот снизу, под кадыком я и провожу. Затем наступаю на упавшее тело, используя его как ступеньку, и взлетаю в опустевшее седло, еще хранящее тепло прежнего владельца. Пригибаюсь к шее коня, потому, как вижу: в меня целят с лука. Пока левая рука хватает уздечку, правая все еще держит нож. И я колю им коня в зад. Конь с выпученными от боли и удивления глазами прыгает вперед и сшибает грудью впереди стоящую лошадь со стрелком. Лошадь заваливается на бок, придавливая лучника.

- Я твоего отца имел! - шепчу я сквозь зубы. В меня сыпятся стрелы. А мой лук с колчаном остались на Матильде. Где она сейчас пасется? Шайтан её знает. Сунув аигути за пазуху, я выхватываю булатный шемшир, висевший на поясе и описываю замысловатую восьмерку на коне вокруг юрт, петляя как заяц. Кто не спрятался, я не виноват! Первый же подвернувшийся всадник получил клинком между глаз и зажмурился. Похоже навсегда. Второй уже спешился и волочит какую-то женщину по земле. Она верещит и сучит ногами. Удар саблей по шее, и он, потеряв к женщине всякий интерес, хватается руками за голову. Вспомнил, наверное, что дома жена ждет?

Поздно батенька! Внутри юрт крики… Плохо… Пока я с этими во дворе разберусь, местных успеют перерезать. Вон Батпак так и остался лежать у входа, крепко сжимая в руке лук. Но две стрелы пробили его грудь. И он уже ничего не может. Жаль. И старик ничком лежит в пыли… Он видимо сопротивлялся долго, вокруг темные капли, свернувшиеся в комочки пыли. А в степи трое всадников гоняют как зайцев детей. Сволочи! И я безжалостно колочу ногами коня. Ага! Заметили! В меня стреляют. Уворачиваюсь от стрел и все же одна бьет меня в бок. Толстая кожаная безрукавка не выдерживает, но в кольчуге под ней стрела застревает, процарапав бок острием. Тонкие у них наконечники, подумал я, чувствуя как бок мокреет. Вошла неглубоко, но неприятно. Черт возьми! Пришпоривая коня, я мчусь прямо на обидчика, опустив руку с саблей вниз и чувствуя как она тяжелеет наливаясь кровью. Ну, держись! Лучник, видя безрезультатность стрел, хватает с седла сойыл - длинную тонкую палицу с петлей для кисти – и, вращая её над головой, устремляется мне навстречу. Взмах, и мы разъехались. Я не оборачиваюсь, но спиной чувствую, что его конь замедлил бег и остановился. А впереди еще двое, и трое со стороны стойбища спешат им на помощь. Стрелы бьют в коня, и я только успеваю, что вытащить ноги из стремян и кубарем прокатится по земле. Свет меркнет в глазах… И вот я опять пеший и наглотавшийся изрядно пыли, стою и сплевываю её на землю.

- Дружище, коня не одолжишь? – спрашиваю у первого, подлетевшего ко мне джигита. Он остается глух к моей просьбе. А размахивает чем-то весьма похожим на топор. Черствый человек, а еще степняк. Вот приезжай к вам в гости после этого? Я же не дерево, зачем меня топором-то? Как не хорошо…

И тут закрутилось. Меня попытались заарканить, пристрелить из луков, прибить палицей, порубить на щепки. Но мне кое-как удалось от всех лестных предложений отвертеться. А когда я освободился, юрты уже пылали. Чадили черным удушливым дымом. Да, что же это за люди? Почему не пограбили и просто не ушли? Так нет, они словно задались целью уничтожить всех. Вон и камыш у реки задымил, значит, пытаются вытравить тех, кто спрятался в камыше. Поймав одного из освободившихся коней, я поскакал туда. Но на этот раз у меня был уже лук и саадак полный стрел. И через полчаса все было кончено. Я сидел в седле трофейной лошадки и крутил головой по сторонам. Тишина. Никого живого.

- Эй! – крикнул я в камыши, - Выходите! Врагов больше нет! Эй! Есть кто живой?!

И хоть сердце подсказывало мне, что кое-кто успел-таки в камышах спрятаться. Но никто не отозвался. За моей спиной догорало стойбище. Матильда с невинным видом пила воду из реки. Переночевать с комфортом мне не удалось, так хоть кобыла отдохнула.

***

Вечернее застолье у светлого бека Аблая протекало как всегда шумно. В большом шатре, уставленном низкими круглыми столиками сидели приближенные к беку нукеры. Много ели, пили кумыс, шутили. Кто-то уже прикорнул, незаметно подпирая спиной стену шатра, кто-то произносил долгий и замысловатый тост в честь хозяина с пожеланиями ему всего-всего и много-много. При этом во время тоста не забывали помянуть и великого Тенгри :

- Ата бабалардын аруагы кабыл болсын, Хан-Танири адамга аманшылык берсин, Ауминь.

- Аминь! – хором подхватывали все присутствующие.

На вечерний той позвали и известного акына, который своей игрой на домбре развлекал джигитов. В его игре были слышен топот копыт, и свист ветра в степи, и треск костра в очаге, и весенняя степь, и холодный буран. Бек Аблай сидел на ужине, задумавшись. Он пропускал мимо ушей хвалебные речи, не вслушивался в звучание домбры. А вяло ел и думал о том, что его нукеры что-то долго не возвращаются. Так случилось, что пастухи из одного стойбища стали свидетелями одного его дела, и бек приказал нукерам убрать пастухов, спалить стойбище до тла, не оставлять живым никого. И долгое отсутствие его людей по такому пустячному делу тревожило.

- Эй! - Крикнул Аблай акыну, - Что там бренчишь? Спой что-нибудь!

Акын кивнул и запел.

О, кыпчаки мои, мой бедный народ!

Ус, не ведавший бритвы, скрывает твой рот.

Кровь за левой щекой, жир за правой щекой.

Где добро и где зло, ум ли твой разберет?

С глазу на глаз приветлив и добр, но потом,

Как торгаш, ты меняешься сразу лицом.

Не внимая другим, ты твердишь про свое,

А твои пустозвоны гремят языком.

Ты владеешь добром? Ты об этом забудь,

Днем угрюм, по ночам ты не можешь уснуть.

Кто завистлив и волей не тверд, тот всегда

Легковесен во гневе, иль радости будь.

Все ничтожества бредят славой мирской,

Суетятся, шумят, нарушая покой.

Сомневаюсь весьма в исправленье твоем,

Коли воля твоя стала волей чужой.

По мере того как акын пел лицо бека стало наливаться кровью. У него создавалось такое впечатление, что певец каким-то образом узнал про его дела и теперь позорит на весь мир. Сказать, чтобы его прирезали? Так шум поднимется, все знают, что акын гостил у него. Остается только делать вид, что сказанное в песне его не касается.

Акын пел:

Из-за мелочи ближний обидчив навек,

Будто разума Богом лишен человек.

Нет единства, согласья, нет правды в душе,

Потому табуны твои тают как снег.

Все не впрок: и богатство, и ум, и родство,

Только зависть съедает твое естество.

Изживи этот старый порок, а не то

Разорвешь на лоскутья себя самого.

Ты тягался с другими умом и добром,

Ты себя надорвешь в состязанье таком.

Если вовремя свой не исправишь изъян.

Ты останешься низок всегда и во всем.

И тебе никогда не утешиться впредь,

Если горки не можешь в пути одолеть.

Переменчивы все, нет опоры ни в ком.

Ну, скажи, что за польза в веселье таком?

Если мудрый наставник придет, то его

Очернят за спиной потайным шепотком.

Когда он допел, нукеры восхищенно приветствовали его песню и наперебой угощали, предлагая самые вкусные куски со стола, и наливали кумыса. А к беку подошел гонец и зашептал ему что-то на ухо. После слов гонца кровь от лица бека отлила, и лицо стало таким же бледным, как его белый войлочный колпак с разрезанными и задранными вверх полями.

- Стойбище сожжено мой бек, но все наши нукеры убиты, убиты своими же стрелами… Вот.

И гонец протянул беку стрелу с наконечником «козы жаурын жебенi», и тремя красными полосками на древке.

( стихи Абая Кунанбаева - Перевод Ю. Кузнецова)

Степь

Семь или восемь юрт, не много. Около юрт только женщины и дети, которые первыми заметили мое приближение и показывали остальным на меня пальцем. Впрочем, особого оживления я не заметил. Ну, одинокий всадник, ну, чужак. У меня что? Табличка на груди? Чужой? Вроде и одет неброско, как все. И лицом не белый однозначно. Весь в пыли и загаре от жаркого солнца, даже бритая наголо голова не блестит, все пылью покрыто. Однако, увидев издалека, меня сразу записали в чужеземцы. Что ж, будем пробиваться моим излюбленным методом – на авось.

- Саламатсызба! – выкрикнул я, когда до стоящих около ближайшей юрты людей оставалось метров двадцать.

- Салама…, - невнятно и недружественно отозвались встречающие.

- Ертай здесь? У меня к нему дело…

- Какой Ертай? – вопросил старый дед, и сразу мне не понравился. И дело было не в том, что смотрел он с откровенной подковыркой, и даже не потому, что напоминал мне одного старого зануду, царствие ему небесное. А… И предчувствия мои тут же оправдались.

- Ертай сын Серика, внук Амантая, правнук Расима, праправнук Тулегена, Пра-праправнук Ериже, пра-пра-пра-пра….

Пра, твою дивизию! Я тихо про себя матерился, пока дед перечислял семь колен предков неведомого мне Ертая. Ёшкин кот! Как сложно найти порой человека, если тысячу человек зовут одинаковыми именами, а до изобретения фамилии еще лет 800! Турки только в 20 веком фамилиями обзавелись, а до этого там жили 4 миллиона с именем Мустафа, остальные 3 миллиона Серики. И чтобы не перепутать, нужно было знать как минимум семь поколений своих предков. Кто от кого произошел. «Раваим родил Савоафа, Савоаф родил Еноха и братьев его». В общем, сплошным почкованием мужики размножались, или делились как амебы.

Пока я это думал, шал (старый) успел перечислить половину предков второго Ертая, и тут я его оборвал:

- Да именно этот Ертай, он здесь?

- Здесь, - кивнул дед.

- Ертай! С тебя суюнши за добрую весть! – крикнул я в редкую толпу, - Аманжол прислал тебе в подарок этих двух коней!

- Айна лайна! – воскликнули некоторые впечатлительные женщины, и лица присутствующих явно потеплели. Но больше всех обрадовался некий мальчишка лет 12, который буквально прыгал от радости выше головы.

- Мама! Мама! Мне коней подарили!

И в этот момент я почувствовал, что попал… Собственно, идея подарить трофейных коней, седла с которых я заблаговременно срезал, посетила мою голову, когда я подъезжал к аулу. Идея мне понравилась, и я тут же нашел несколько причин, как использовать её с пользой. Во-первых, заручится расположением жителей, во-вторых, расспросить хорошенько: не слышал ли кто о рыжебородом урусе? В третьих, просто переночевать и поесть что-нибудь горячего. И тут выясняется, что коней я дарю какому-то мальчишке. Ну, что болван? – проговорил я себе - Тебе еще повезло, что Ертай тут какой-никакой, а оказался, и подарку от несуществующего Аманжола обрадовался. Я бы на его месте тоже обрадовался. Дареным коням в ж*** не смотрят. Стар я все-таки для таких импровизаций. Ведь не мальчишка, как заяц по временам и весям скакать. Практически всегда готовился, в дневник все произошедшее записывал, и сам себе из прошлого оставлял, чтобы оказавшись в этом прошлом быть готовым к любому повороту событий. А тут значит, такая вот внеплановая командировка получилась. И где тут дневник в степи оставишь? А? Сегодня это холмик, тут речка, а там дерево. А что было в этой степи лет 300 назад? Если холмик этот еще ветром не намело, и дерево не выросло, а река русло изменила? Да, уж…

Пока я размышлял, ситуация сама собой устаканилась. Вернее укисюшалась. Меня, как дорогого гостя, мамаша Ертая, буквально вцепившись за руку, притащила в своё жилище и налила полную кисюшку кумыса. В белом густом кумысе плавали какие-то черные крапинки. И я, стараясь думать, что это всего лишь кусочки почерневшего жира (кумыс сбивается в большом кожаном бурдюке, и жир быстро окисляется и чернеет), а не насекомые, залетевшие на запах, практически залпом выпил. И надо сказать, напряжение меня отпустило. Кумыс утолил жажду и расслабил тело. При этом голова оставалась светлой и мысли ясными. Не дожидаясь пока я попрошу добавки, хозяйка мне тут плеснула еще. Хм. Такими темпами я тут и заночую. Только бы отец Ертая пораньше из степи вернулся, пока я спать не лег, а то мне сцены ревности и эксцессы не нужны. Хотя кто его знает, как еще может обернуться. Сейчас Батагоз (так звали мать Ертая) принимает меня как посланца Аманжола и вероятнее всего думает, что это родственник мужа. А если у мужа нет в родне никакого Аманжола? И что я тогда буду делать аферист несчастный?

- Выпейте пока чаю дорогой гость, – с улыбкой сказала Батагоз, - Сейчас Ертай барашка зарежет, бешпармак кушать будем.

На улице жалобно заорал барашек, которого 12 летний Ертай уговаривал стать бешпармаком.

***

Наскоро поев у глиняной печи, сложенной прямо у юрты, следопыт сбежал к реке, протекающей неподалеку от стоянки кипчаков. Там он просто сидел и смотрел на быстро текущую мутную зеленую воду. Но крики истязаемых жен беглых пастухов долетали и до сюда. Одна из женщин вместе с детьми успела убежать к родственникам, но нукеры Байрама отправились за ней в погоню. И без сомнений они её найдут. Куда она еще могла сбежать, как не к родителям? Ничто неизменно в этом мире - предательство, боль. Газарчи вздрагивал от криков, словно это его мучили и пытали. А ведь отчасти это было так. Это он виноват, что сейчас бьют женщин. Если бы не сказал, то никто бы их пальцем не тронул, наоборот… Но если бы следопыт сказал, что это работа барымтачи Аблая, то началась бы резня, и в этой войне пострадало бы гораздо больше народа. И плакали вдовы по убитым мужьям, и пухли бы с голоду сироты. Но как не успокаивал себя этими мыслями Газарчи, все равно ему было плохо на душе. Очень плохо. Все внутри переворачивалось, протестуя против насилия. Бог мой! Что же это делается?

В своем теле следопыт ощутил небывалый зуд, словно что ползало под кожей. Он сидел обнаженный по пояс у кромки воды, вдыхая прохладу реки и физически ощущая как она пахнет рыбой, тяжело плюхающей время от времени то там, то тут. Пахнет камышом, илом, пахнет жизнью. А там смерть, их замучают до смерти. Зуд в правой руке стал нестерпим. Газарчи увидел, как из-под кожи у запястья, вдруг проклюнулась толстая волосинка телесного цвета и стала извиваться. Следопыт тут же ухватил её пальцами левой руки и потянул из всех сил. И почувствовал, как этот тонкий червяк струной напрягся в теле. И эта струна проходит через все мышцы до самого плеча. А он все тянул и тянул струну, вот уже вытащил упирающегося паразита примерно на длину локтя, когда тот оборвался и в левой руке остался извивающийся кусок. А то, что осталось в теле, ушло вглубь, и Газарчи перестал чувствовать зуд и движение внутри себя. Кусок неведомого червяка следопыт с омерзением бросил под ноги и стал ожесточенно топтать ногами, стараясь, извести на нет мерзкую тварь.

- Эй! Ты что это делаешь? – произнес мелодичный голос почти рядом с Газарчи. И он обернулся, чтобы встретится взглядом с Сауле.

- Чего молчишь? Я же знаю, что ты умеешь говорить?

Следопыт пожал плечами.

- А что говорить? Просто отдыхал, да змея подползла.

- Где?

Глаза Сауле распахнулись, она отшатнулась, и перышки на островерхой шапке борик смешно заколыхались, придавая ей вид испуганной птицы.

- Да, нет уже, уползла, - отстраненно улыбнулся Газарчи. Он все никак не отойти от потрясшей его новости, что внутри него живет какая-то дрянь.

- Все ты врешь! Убежал сюда, чтобы криков не слышать? Прячешься?

Следопыт побледнел и кивнул.

- А зачем тогда отцу рассказал, что пастухи его ограбить сговорились?

- Я не мог иначе, - надтреснутым голосом ответил Газарчи прямо смотря в черные глаза Сауле.

- Ты глупый, сказал бы, что ничего не понял и следы разобрать не можешь, и ничего бы не было. А?

- Я не вру никогда…

- Так уж и никогда? – с вызовом спросила Сауле, - А цветы мне, зачем принес?

- Ты мне нравишься…. Очень. Ты достойна этих цветов. Такая же белая и чистая внутри, а глупость, что творится вокруг, тебя коробит, и все думают, что ты злая и взбалмошная. А тебе тяжело в мире, где тебя не понимают.. , - тихо говорил Газарчи.

Сауле слушала следопыта, буквально впитывая каждое его слово, уголки губ её странно дрожали, а черные пронзительные глаза вдруг покрылись поволокой, словно она увидела нечто до сих пор невидимое.

- А ты не такой как все…, - произнесла она тоже тихо, с легкой, невесть откуда взявшейся хрипотцой. Следопыт знал, что так бывает от волнения, - Мне даже кажется совсем чужой, не наш. Из далекой-далекой земли…

Почти прошептала Сауле, и вдруг порывисто коснулась губ следопыта своими губами, и тут же отвернувшись, побежала прочь.

- Это тебе за то, что ты не такой! – крикнула она убегая.

Следопыт не видел её лица, но почему-то был уверен, что оно покрылось румянцем.

***

Под ясным, ослепительным небом с небольшими перистыми облаками, как лебедиными пушинками украшающими синеву бескрайних небес, от края и до края горизонта простиралась степь. Почти ровный стол с небольшими возвышенностями и овражками. В полуденный час, когда солнце опалило все своими лучами, раскалило каждый камешек, каждую песчинку в степи, поросшей низкой пожелтевшей травой, пучками ковыли да полыни, воздух дрожал маревом, поднимаясь вверх от горячей земли. Земли, по которой сновали мириады насекомых. Призрачными тучами вилась мошка, нестройным, но оглушительным оркестром исполняли свою симфонию кузнечики и саранча, которой лакомились быстрые серые ящерицы. Сурки, вечные дозорные степи возвышались столбиками, высматривая, нет ли где врага. А враг в серо-желтой шубе охотился за мышами и подрастающими зайчатами. Лиса буквально стелилась по земле, сливаясь с выжженной травой, подкрадывалась к зайцу, беззаботно обгладывающему кустик полыни. Ленивой трусцой пробегала стая волков. Они мало обращали внимания на мелочь, снующую по степи. Волки шли по следу прошедшей недавно сайги. И они одни из первых почувствовали, как дрогнула земля. Сначала выросло пыльное облако на горизонте, и оно росло, приближалось. И по мере приближения нарастал гул. Земля дрожала под сотнями копыт. И от этого облака все живое в степи разбегалось в разные стороны, старалось спрятаться, скрыться, понимая, что если не успеет, то будет втоптано, раздавлено, вбито копытами в землю. Но меж тем среди степных жителей паники не было, звери заблаговременно расходились в стороны, уступая дорогу. Кто убежал, кто упрыгал, кто попрятался в норы. Одни сурки ныряли в свои норы, лишь, когда от них до мчащегося табуна лошадей оставались считанные метры.

- Гэй! Гэй! – кричали пастухи и стегали кнутами, корректируя направление движение табуна. Пастухов было трое. Один скакал по центру и подгонял отстающих, а двое по краям табуна, справа и слева, не давая табуну рассыпаться и разбежаться по степи.

Взмокшие спины, злые, покрытые пылью лица. Платки, повязанные на головах, превратились в грязные тряпки. Табун гнали всю ночь и почти весь день. Самых маленьких жеребят пришлось бросить, чтобы не тормозили движение. Пастухи не давали отдыха ни себе, ни лошадям, ведь за ними могла быть погоня. И если догонят, им не жить, не видать своих семей, и денег, что им обещано за табун. Но уже скоро... Скоро. За ближайшей сопкой, их должны ждать.

И ожидание пастухов оправдалось. На встречу, табуну из-за сопки с криком выскочили десяток всадников.

- Токта! Токта! – закричал центральный погонщик, и стал останавливаться, успокаивая своего скакуна. Сбавили ход и боковые, разворачивая коней, чтобы соединится с тем, что был посередине. Встречные всадники перехватили управление табуном на себя. Поворачивая табун влево, закручивая на месте, чтобы разгоряченные лошади постепенно сбавили ход.

На встречу к пастухам поскакала группа из пяти человек. Старший из встречающих, в белом войлочном колпаке с загнутыми краями двигался неспешно, всем своим видом давая понять о своей важности.

- Саламатсызба! – чуть склонил спину центральный погонщик, прижимая левую руку к груди.

- Салам…, - небрежно бросил встречающий.

- Мы все сделали уважаемый, как договорились…

- Вижу, но вы обещали табун в 400 голов, а там нет четырех сотен..

- Мы торопились, уважаемый, жеребят и жеребых кобыл пришлось бросить.

- Подождите немного, пока мои люди пересчитают лошадей, и тогда я заплачу.

- Но …! - возмутился погонщик – Нам надо возвращаться, а путь не близкий!

- Никаких но! Я сказал, посчитаем, потом расплачусь – твердо и властно произнес покупатель.

Пока он говорил. Еще трое всадников подъехали сзади пастухов, перекрывая им путь к отступлению. Почуяв неладное, пастухи стали озираться, и попытались развернуть коней. И тогда одни из всадников, который был у того, что справа, ударил пастуха выхваченной из-за спины палицей. Тяжелый шокпар с чмоканьем вошел в голову. А того, что слева ударили в бок длинным буйда пышак. Старший погонщик пришпорил коня и попытался прорваться напрямую, мимо «уважаемого», но острое копье догнало его в спину. И раскинув руки в стороны, пастух рухнул. В считанные минуты все было кончено. А еще через некоторое время табун с новыми погонщиками продолжил свой путь. На земле осталось три тела, тряпичными куклами, возвышающиеся, на ровной как стол степи. Первыми неподвижные тела заметили птицы…..

***

Разговор после третьей пиалки кумыса пришел в нужное мне русло. Про таинственного Аманжола никто не вспоминал, что меня радовало. А вот про чужеземцев, как я, никто ничего не знал и не видел. Не было в ауле никогда чужеземцев, а если и были, то Батагоз не помнила. (Дословно имя Батагоз означало – верблюжий глаз, и с этим нельзя было не согласиться. На удивление большие глаза были у хозяйки. Так, что не знай, я точно, что она из кыпчаков, ни за что бы не догадался.) И о том, чтобы где-то в соседнем стойбище такой объявился, Батагоз тоже не слышала. Что ж, мимо, подумал я с горечью, и завел разговор о нынешнем засушливом лете. О том, что трава выросла не большая, и его тут же сожрало жаркое солнце, что дождей в этом году мало. И возможно им придется кочевать дальше на Север, где начинались леса и с пастбищами для скота было полегче. И тут Батагоз обмолвилась, что на Севере уже земли не их рода, а между ними лежат проклятые земли. Так, так… Про проклятые земли поподробнее, попросил я хозяйку. Она замялась, и отошла по хозяйственным делам. За стол то со мной не садилась, не принято женщине разделять стол с гостем. А только подливала чая, да кумыса. Так, что за столом я сидел в гордом одиночестве. Свежеразделанный барашек варился в большом семейном казане посреди юрты. Пока я пил чай, дети, периодически выглядывали из-за занавески, разделяющей юрту на несколько условных комнат, чтобы посмотреть на чужеземца. И тогда я страшно вращал глазами, и они прятались в притворном испуге и хихикали.

- Вот, что хозяюшка, ты ничего не бойся, а расскажи мне как от вас добраться в проклятые земли, - сказал я, когда она подошла вновь к низенькому круглому столу, за которым я сидел, сложив ноги в вольной самурайской позе, то есть, поджав под себя.

- Не знаю… Нехорошо говорить, про нехорошее место.… Тебе лучше у других спросить.

- У кого у других?

- Да хотя бы у Батпака? У него жил «потерянный в степи».

Вот как? - подумал я. Уже теплее.

- А где мне найти Батпака?

- Да в крайне юрте, с той стороны, откуда ты подъехал.

- Вот спасибо! За чай, за гостеприимство, - сказал я поднимаясь. Чай действительно был густой и сытный, крепко заваренный, с молоком. В придачу к чаю были баурсаки, жаренные в кипящем жире колобки из кислого теста. Дань посланцу Тенгри – Солнцу.

- Да куда же ты? – смутилась Батагоз, – Скоро бешпармак сварится и Сапаргали приедет, а гость ушел?

- Не бойся, я недалеко. С Батпаком поговорю, и вернусь.

Но Батпак меня встретил крайне не приветливо, если не сказать хуже. И что я ему сделал плохого? Ну, извини, нет у меня больше коней, в подарок. Зато у меня есть такая вот серебряная монета с невнятными надписями затертого года. Глаза Батпака заблестели и разговор удался на славу. Столько информации получил, что хоть сейчас садись за стол и диссертацию пишу на тему : «Проклятые земли» или восприятие разлома пространственно-временного континуума в свете представления кочевников». А в двух словах выглядело это весьма знакомо – то есть, никак не выглядело. Степь и степь. Но проехав определенную черту человек пропадал шайтан его знает куда. И как правило навсегда пропадал. Для свидетелей он просто растворялся в воздухе. Что там происходит с человеком, да и вообще со всем живым – один Тенгри знает. Но границы проклятых земель определили крайне просто – пускали стрелу перед собой, и если она пропадала в воздухе, не долетая до земли. Значит там и граница. На предполагаемой границе проклятой земли поставили нечто в виде противотанковых ежей из связанных пучков копий. Однако, не все попавшие в проклятые земли, пропадали навсегда, иногда возвращаются. Но возвращаются (судя по писанию) полными идиотами с кучей непонятных болезней, как-то недержание слюны и прочих жидкостей в теле, покрываются незаживающими язвами (сильно смахивает на повышенную радиацию) и вскорости от всех своих неизлечимых болезней скрытых и явных благополучно умирают. Но следопыт, живший у Батпака, который помогал им устроить облавную охоту, разум не потерял. И хоть ничего не помнит, но болезнями вроде не тронут. Интересный факт, надо взять на заметку, подумал я.

И под конец, когда я попросил Батпака точно рассказать, как найти «проклятые земли», он неопределенно махнул рукой на Северо-восток. А это могло означать два локтя по карте… Начиная от безымянной реки в пятидесяти километрах отсюда, и до Берингова пролива. Что ж, надеюсь разъяснить эту неопределенность в расположении, мне поможет безымянный следопыт, который только сегодня утром отбыл к луноликому Байраму.

***

Эту ночь Газарчи спал беспокойно. Он ворочался и никак не мог уснуть. В ушах все еще стояли крики женщин. Надо сказать, что пытки, которым подверг их Байрам дали результат. Они сознались, что сговорились с мужьями встретиться у своих родных через некоторое время. Кто-то пообещал пастухам большие деньги за табун, но кто это – женщины не знали. Но думал Газарчи сейчас не о судьбе бедных женщин и их мужей, а думал о том, что в нем живет. И никак не мог придумать, как избавится от этой нечисти. А еще, он все время возвращался мыслями к Сауле. Губы жгло от прикосновения её губ, стыдные мысли завладевали умом и бросали его в жар. И он понимал, что не сможет долго терпеть эту пытку. Он испортит Сауле, погубит её жизнь.

Нужно было уходить от соблазна, уходить, куда глаза глядят. Прочь из стойбища, прочь. Ведь самое страшное, что эта гадость из него может переползти в Сауле, в любого другого. Сознание того, что он оказывается болен, угнетало. И так мучаясь мыслями, ища выхода и не находя, следопыт уснул. И ему приснился удивительный странный сон.

Ему приснилось, что он ходит в большой каменной пещере, но он точно знал во сне, что это не пещера а большой такой дом, с множеством уровней. Очень высокий дом, упирающийся своей крышей в небеса. Комнаты, комнаты, комнаты. Пустые комнаты с кучами мусора и человеческих экскрементов. Все загажено до невозможности. Что ему противно касаться ногами пола. Тут, несомненно много и часто испражнялись, предавались пьянству и разврату, и вполне возможно в какой-то из комнат и сейчас этим занимаются. Но ему надо пройти сквозь лабиринт комнат. Потому, что его ждут. Он должен вывести отсюда людей. Людей, в которых осталось еще что-то человеческое. И Газарчи воспаряет на несколько сантиметров, чтобы не касаться этой гадости на полу и стоя пролетает весь этаж. Пока не долетает до лестничного марша на другом конце коридора. Там его действительно ждали. Мужчины и женщины. Он без сомнения знал их, но сейчас во сне затруднялся назвать по именам. Одно он знал точно. Они такие же как он. Если он умеет летать, то у них другие таланты, другие дары. И его задача спасти их из заключений в этой вавилонской башне, где все поражены пороками и низменными инстинктами. Внизу охрана, их ни за что не выпустят. Только вперед. Только наверх.

Они поднимаются по лестнице на крышу. И ослепительное солнце согревает их своими лучами. Группа становится на краю крыши и Газарчи начинает петь. Петь песню без слов. Голосить, как поют птицы и ангелы. Песню торжества природы и добра. Песню, чей мотив созвучен дыханию жизни, и гармоничен миру. И они все вместе прыгают вниз.

Но не падают камнем, песня Газарчи ласковой ладонью поддерживает их в воздухе. С высоты небоскреба видно, что города уже не существует. Существуют лишь такие же, как этот дом, отдельные высотки, как гнилые зубы, торчащие из буйной зеленой растительности. Все вокруг заросло деревьями. Природа побеждала насилие людей. И как лист дерева легкий и мягко опускающийся к земле, так же неторопливо планировала к земле группа людей.

А Газарчи все пел и пел. Песню побеждающую, песню созвучную торжеству жизни.

И голос его был как не странно, не его привычным голосом, переливы, исходящие из глубины Газарчи были нежными и тонкими, в них слышалось и пение соловья, и шорох травы, и шум прибрежной волны.

И когда группа благополучно опустилась на землю, оставив их, Газарчи хотелось петь еще и еще. И он порхал как бабочка, отталкиваясь от макушек деревьев. Но перелетев на пару деревьев, внезапно почувствовал как звук исходящий из него, иссяк. И тут же на плечи легла усталость. Газарчи распластался на открытой поляне посыпанной щебнем, и понял, что больше не может летать. Но он должен лететь, должен спасти из заключения еще стольких людей. Столько людей…

Хорошо, подумал он. Полежу немного, соберусь с силами и попробую опять. Ведь в этом разрушенном городе еще много домов. А люди, которых он спас, дадут начало новой жизни, жизни без злобы и лжи.

***

1.Глава. Красная стрела.

«Я был стрелою красною, стрелой, разящею врага». Поэты пяти веков.

Он проснулся на рассвете, когда неверный серый сумрак проник в юрту через шанырак, и обрисовал большой казан посреди юрты. Кизяк под котлом уже гореть перестал, и чадил. Терпкий запах дымящего кизяка распространялся по юрте, примешиваясь к другим ароматам. В юрте пахло бараньими шкурами и жиром, пыльным войлоком стен, кислым запахом забродившего кумыса, человеческим потом, и ароматом вчерашнего ужина. В котле сварили кулана. Кулан был старый, Батпак подбил отставшего от стада старого и хромого самца. И варить его пришлось долго, но он так и не сварился. Поев вечером жесткого мяса, вытаскивать кулана не стали, и большая часть мяса осталась томиться в горячем котле до утра. Светало. За стенами юрты бродила лошадь Батпака, периодически по привычке всхрапывая и отмахиваясь от мошки густым хвостом. В юрте помимо семьи ночевал гость. Гость спал чутко и слышал, как хвост шуршит по крупу, как среди ночи поднимался и выходил из юрты Батпак. Как просыпался и плакал маленький ребенок, но мать дала ему грудь, и малютка, аппетитно зачмокав, тут, же уснул. Стоило ему уснуть, как захрапел Батпак. Полусырое мясо, доверху наполнившее желудок, мешало ему спать. Только вот гостю не спалось. Он вроде и смежил веки, и подбил под голову свернутую рулоном баранью шкуру, и усталость долгого дня давала о себе знать так, что ноги гудели. Но предчувствие грядущих перемен бередили разум, и бестолковые никчемные мысли выстроились в бесконечную очередь и возникали одна за другой. Какая-то часть сознания ночью все-таки отключилась, но другая продолжала решать насущные проблемы, и прислушивалась к звукам за стенами юрты. Поэтому, когда земля чуть, заметно дрогнула от топота копыт. Он открыл глаза, и рука привычно легла на роговую рукоятку пышака у пояса. Уши уловили, что всадник один. Тревожится пока не о чем. Всадник спешился, и, откинув полог юрты, черным силуэтом возник в проходе.

- Мир вашему дому, - коротко кивнул вошедший.

- И твоему мир, - равнодушно отозвался Батпак поднимаясь. А ведь он, кажется, спал секунду назад, но его, как и гостя, видимо разбудил топот копыт у юрты.

- Луноликий Байрам желает видеть газарчи, - произнес вошедший, обращаясь к Батпаку.

- Но Газарчи не желает видеть луноликого Байрама, - отозвался гость, к которому никто не обращался, но которого, судя по всему, и звали газарчи. Газарчи именем собственным не являлось, а всего лишь означало следопыт. Но так случилось, что у лежащего в юрте Батпака, гостя, собственного имени не было. Он не принадлежал ни к этому роду, не входил в этот улус, поскольку был пришлым, случайно принятым, «потерянным в степи». Как называют людей непомнящих своего родства, не знающих своих предков до седьмого колена. Что было несмываемым позором для любого хунну, но такое случалось с людьми, побывавшими в проклятых землях. К таким вот «потерянным в степи» отношение было презрительное, их и за людей то не считали, но следопытские таланты безымянного газарчи были полезны и его взяли с собой. Как берут чужого, отбившегося от стада барана или быка. Но в отличие, от барана, которого бы просто съели, следопыт был полезен по-другому. Он безошибочно указывал, в какой стороне есть вода, чтобы напоить скот, по следам на земле мог сказать, когда прошла сайга, будет ли завтра дождь, и многое, многое другое, что так полезно знать в кочевой жизни.

Собственного имени следопыту так и не дали, а звали просто Газарчи. Женится, он не мог, поскольку ни один здравомыслящий не отдаст свою дочь безродному следопыту, даже иметь своего коня и юрту «потерянный в степи не мог». Достаточно было и того, что его кормили, разрешали спать в хозяйской юрте, давали носить обноски со своего плеча. Словом относились как собаке, только вот собак в ауле не было. Из всех известных зверей собачьего роду-племени, в ауле Батпака знали только волков, а волков они не жаловали.

- Забирай, - без раздумий отозвался Батпак. Ни хозяин юрты, ни приехавший от Байрама гонец, реплики Газарчи казалось, не услышали. – И мое почтение уважаемому Байраму. Пусть стада его будут тучны, а охота славной!

- Передам, - кивнул гонец и вышел.

Батпак жестом остановил собиравшегося выйти следом следопыта и, сунув руку в казан, вытащил берцовую кость, обильно обросшую мясом, и молча, протянул Газарчи. Тот её принял. Так положено. Гость, какой бы ни был, никогда не должен покидать дом хозяина без подарка – саркыт, гостинец на дорогу, чтобы было чем подкрепиться в пути.

Выйдя из юрты, следопыт глубоко вдохнул свежий воздух степи. После удушливого и спертого воздуха юрты, он казался просто благоуханием. Остро пахло свежей полынью смоченной утренней росой, пахло душицей и отошедшей за ночь от палящего солнца травой. Пахло речкой, протекающей неподалеку от стойбища, пахло свежим конским навозом, который органично вплетался в симфонии запаха степи. Пахло свободой и бескрайней степью от горизонта до горизонта. Конечно, можно было бросить все и всех, и, взяв коня, умчаться, куда глаза глядят. Ищи ветра в поле. Но следопыт совершенно не мог представить что ему делать с этой свободой? Как распорядится? Он смутно помнил, что у него была цель, и цель его находилась где-то здесь, среди степного народа. И надеялся, что вспомнив, кто он и какая у него цель, он обретет смысл своего существования. А пока оставалось ждать, и молится, чтобы память вернулась.

Гонец стоял около гнедой кобылы и нервно постукивал камчой по голенищу сапога. Словно собаку к ноге подзывает, подумал Газарчи, и опять поймал себя на мысли, что точно знает, как выглядят собаки. Причем разные собаки. Есть большие как новорожденный теленок, есть мелкие, чуть больше крысы. И называются эти виды по-разному, вернее не виды, семейство у них одно - псовые. Породы. Опять я что-то вспомнил! Нечто незначительное, и в нынешней жизни ненужное, но может когда пригодится.

- Шевелись, поторапливайся, - недовольно проворчал гонец, держа под уздцы свою кобылу, к луке седла которой была привязана за уздечку вторая лошадь, для следопыта.

- Байрам ждет до полудня.

Следопыт пропустил его замечание мимо ушей. Словно не к нему гонец обращался. А спокойно и не торопясь подтянул подпругу у лошади, поправил потник под седлом, проверил длину стремян. И лишь подогнав все по своему усмотрению, легко взлетел в седло и, стукнув лошадь пятками в бока, поскакал в известном направлении.

***

Луноликий Байрам с лицом плоским и широким как великая степь, на котором одним небольшим холмиком выделялся нос, а вторым подбородок, выглядывающий из жирных складок на шее, был мрачнее непроглядной ночи. А узкие глаза просто превратились в тонкие щелки, из которых он бросал на этот мир взгляды полные ненависти. Когда у тебя угоняют скот всегда неприятно. Но особенно неприятно, когда это делает враг, который сильнее и богаче тебя. И вдвойне неприятнее, что до недавнего времени ты этого человека врагом не считал. А наоборот, покровителем и благодетелем, добрым расположением которого старался всячески заручиться. Вот и саблю из Бухары всю в серебре и небесных камнях преподнес в дар. Сабля была цены не малой. Двадцать хороших жеребцов за неё отдать - сущий пустяк. Правда, Байраму она досталась даром. Следопыт нашел в степи останки задранного волками хириджита. То, что волки задрали, вопросов даже не возникало. Никакой грабитель дорогое оружие валяться на земле бы не оставил. Шлем с позолотой и щит с изысканным витиеватым узором персидской работы Байрам оставил себе. А саблю? Саблей махать Байрам не привык. У него достаточно было своих нукеров. Но число их было значительно меньше, чем у бека. Тому только свистнуть, и сбегутся ватагой все мужчины рода, камчами исполосуют на клочки неугодного.

Но что делать? Проглотить обиду? Сделать вид, что ничего не произошло? Так ведь тогда Аблай его совсем съест. Не он, так другие. Почувствуют, что Байрам слабый стал. Разорят. Пустят по ветру все, что наживали веками его предки. Позор. Но идти прямо против могущественного Аблая, значит только ускорить неизбежную развязку. Поэтому надо быть очень осторожным и хитрым. Узнать исподволь о планах врага, выведать, куда увели табун. И так же тихо барымта (украсть темной ночью).

К полудню, когда Байрам, как волк в яме, метался по стойбищу, прибыл, наконец, Газарчи. Странный белолицый следопыт с рыжей скифской бородой буквально обнюхал стрелы, которыми были убиты пастухи. Затем захотел посмотреть покойных.

- Ой! Бай! – возмущенно и с негодованием запричитали жены убитых.

Но следопыт, словно глухой, не обращая на них никакого внимания, разрезал одежду на телах и, осмотрев раны, и подойдя к Байраму, попросил указать место, где трупы были найдены.

- Двоих зарезали спящими,…. а вон тот, – взглядом указал следопыт, - задушен. Темные пятна на шее.

- И что? – фыркнул Байрам, - Я и без тебя знаю, что это дело рук подлых шакалов!

- Мне нужно…, - упрямо ответил Газарчи.

У него уже закрались подозрения относительно произошедшего, но делится ими с луноликим, он не спешил.

Стрелы. Вот, где была странность. Две стрелы, которые были воткнуты в трупы, без сомнения старшего рода. Их именовали «козы жаурын жебенi» – буквально стрела, основание которой с лопатку ягненка. Хм зачем тяжелые стрелы для пастухов? Может просто подвернулись? Или для того, чтобы достовернее скрыть более широкую рану, нанесенную на самом деле ножом?

Далее. Три стрелы с обычными четырехгранными наконечниками – торт кырлы. Оперенье на стрелах орлиное, само древко березовое, с тремя характерными красными полосками. Покрашены в красный цвет древки недавно. И хоть их старательно потерли пылью, чтобы это скрыть, но следопыт поскреб ногтем и обнаружил, что краска не везде хорошо просохла. Окончания граней наконечников, чем-то согнули для придания сходства, раньше они были прямые, какие обычно используют нукеры Байрама.

Так, что это? Действительно напали барымтачи Аблая, или кто-то хотел свалить нападение под него? Для полноты картины следопыт хотел побывать на месте, посмотреть, что да как….

Байрам понял. Он давно уже убедился, что безымянный следопыт щедро награжден всевышним даром кунел, даром предчувствия.

- Касым! Жуматай! Покажите место! – крикнул Байрам. И кони сорвались в галоп, поднимая пыль с вытоптанной земли.

***

Представьте себе - открываете вы спичечный коробок, а там все спички лежат правильно, дружно прижавшись серными головками друг к другу, а одна вдруг повернута к ним ногами. Ну, и что? - скажут большинство. Что нам с них, стрелять что ли? И в самом деле, ничего. Но есть люди, которые во всем любят порядок. И такую спичку обязательно перевернут, чтобы лежала, как все, или используют первой.

Чувствую себя именно такой спичкой, которую педантичная судьба так и норовит сжечь первой. Но я каждый раз остаюсь живым, и неизменно укладываюсь поперек коробка, поперек судьбы, поперек жизненным обстоятельствам, и наперекор власти.

Любой общественный строй меня раздражает. Властям не верю никаким. Нет правителей, которые бы не пеклись о своем благосостоянии, но нет хуже власти, которая начинает «заботиться» о народе. О! Если первые - народ просто обворовывают, то вторые начинают строить государство на народных костях, укладывая трупы, как кирпичики. И чем больше у вождя амбиций, тем больше этих кирпичиков понадобится. И чем глубже я опускался в темные времена, тем острее это проявлялось. Все воевали со всеми. И я перестал понимать кто из них прав, а кто виноват. Зная одно, что в этой войне мелких родов, племен и народностей, суждено родится новым племенам и народам, составившим в будущем великое государство.

Но воинственный дух мятежного самурая не давал мне покоя, и его привычка решать все проблемы мечем, которая помогала мне поначалу выжить в этом мире, стали меня тяготить. Хотя желание бороться с несправедливостью осталось. Но с некоторых пор я начал опасаться последствий своих поступков. Ну, положим, убрал бы я маниакально-депрессивного правителя с замашками настоящего поклонника маркиза де Сада, не погубил бы он всех, кого погубил. И не мчались бы лихие душегубы с собачьими головами, притороченными к седлам, по Московской Татарии. Не горели боярские хоромы. Но я хорошо знал, что после смерти самодержца настанет неминуемо смута, и полезут к пустующему трону как тараканы из щелей Лжедмитрии всех мастей.

Однако, я отвлекся. Что-то сорока затрещала в камышах? Меня ли увидела или есть там кто? Слева по курсу изгибаясь зеленой мутной змеёй, протекала река. А впереди и сзади, и со всех сторон раскинулась великая степь. И хоть здесь вроде и спрятаться негде, но я рефлекторно перекинул круглый обтянутый воловьей шкурой щит на спину. В грудь я стрелы получить не боялся, а на спине, увы, глаз не имею. Приподнявшись на стременах я окинул взглядом прилегающий к реке холм. Собственно это был не холм, а курган, могила неизвестного вождя. И должен он был быть несколько дальше от реки чем сейчас. Ну, дела! Или это не та река, или не тот холм? И был я здесь, не так давно. Как, оказывается, всё кардинально может измениться за какие-то 200 лет? Вот и река, мне кажется, протекала чуть правее кургана, и берег был более заросший. А сейчас нет еще тех могучих ив, что вырастут здесь через 200 лет. Как нет и тех людей, с которыми я тогда, хм, скажем – путешествовал. Они и тогда не были безопасны эти степи. А теперь…

Мне не дали предаться воспоминаниям. Фьють! – пропела стрела, я чуть отклонил голову вправо. Фьють! Бдынь! Вторую стрелу я отбил ребром ладони левой руки, поскольку летела она мне точнехонько в грудь, и пришпорил коня. Кобылка недоуменно фыркнула и рванула вперед. Наплевав на стрелков, засевших в камышах, я поскакал за холм, возвышающийся впереди. Стрелы запели мне вслед. Так и есть! Вот они! Два стреноженных коня мирно паслись за курганом. Спрятать среди камышей на берегу узкой речушки их было негде, и степные разбойники отвели их туда. Хотя какие к чертям собачьим разбойники? Просто два обычных кочевника решили воспользоваться легкой добычей. Прав Назир, кочевники в каждом чужеземце видят дичь. Ну, ну… Интересно, давно они меня заметили? Засаду успели устроить? Наказать их что ли?

Соскочив с Матильды, я поймал чужих коней, быстро обрезал постромки, и, связав уздечки лошадей, приторочил к седлу.

- Но! Пошла родимая! – ударил я пятками в бока Матильду. Лошадь вздохнула и начала набирать ход, как паровоз, тащивший за собой два вагона.

- Эй! Эгей!

Мимо просвистели стрелы и какие-то страшные проклятия, судя по интонации, на меня здорово обиделись.

***

Касым с усмешкой смотрел на следопыта, ползающего на четвереньках по земле. Что можно увидеть в том месте, где прошел табун? Земля избита копытами, и след накладывается на след. Но следопыт упорно ползал, то присаживался на землю и тогда из прорех на штанах выглядывали его голые колени, то привставал на цыпочки и озирался выискивая взглядом что-то невидимое. Потом он спустился к реке Кара-су черным зеркалом, блестящей под ярким солнцем. Глубокая но узкая река, как бы созданная из маленьких озер, украшенных белыми лилиями и желтыми кувшинками, соединенных узкими протоками, походила на ожерелье Умай, богини земли и матери человечества. Рыжебородый скинул стеганный ватный халат, обильно пропитанный потом и пылью, кинул суму с куском кулана. Сбросил стоптанные сапоги, и прямо в дырявых штанах полез в реку. Но сделав всего пару шагов по илистому дну, внезапно нырнул. Практически беззвучно ушел под воду, чтобы через долгие мгновения вынырнуть уже у другого берега. Касым с открытым ртом провожал его взглядом. Вот уж не думал, что Газарчи плавает как водная крыса. Меж тем, следопыт, выскочив из воды, резко отряхнулся всем телом, так что брызги полетели в разные стороны, и стал тут же карабкаться на берег, разводя руками густые поросли высокого камыша. На том берегу, Газарчи опять стал на четвереньки, поднял с земли какую-то травинку, задумчиво пожевал, и уверенно прошелся вдоль берега шагов на сто. Наклонился и поднял там что-то, и тут же пошел назад, весело улыбаясь и насвистывая что-то себе под нос. Загорелое мокрое тело переливалось на солнце рельефными мышцами, без единого намека на подкожный жир. Сразу видно – нищий, усмехнулся Жуматай, показывая взглядом Касыму, уважаемые люди худыми не бывают. А нищий следопыт внезапно пришел в хорошее расположение духа, и назад переплывать не торопился. Он сорвал пучки осоки, которая росла на берегу между камышами, и зайдя в воду, стал тереться этой жесткой травой, которую только кони есть и могут, коровы ей губы режут.

Солнце перевалило за полдень, и степь дышала жарой, трещала мириадами кузнечиков, заливалась пением птиц. Где-то высоко над головой в ясном небе запел жаворонок. Соблазненный прохладой реки, Жуматай спустился к реке и, зачерпывая ладонями воду, попил, символически омыл лицо и, прищурив глаз, посмотрел на бултыхающегося как утка в воде следопыта.

- Эй! Жусуп (бедный)! Кончай воду мутить, вылезай! Байрам-ата ждет.

Но рыжебородый, его словно и не слышал, он только оскалился в ответ, и, прекратив мыться, поплыл против едва заметного течения вдоль берега. Туда, где росли белоснежные лилии. Вырвал несколько штук и уже с этим пучком вернулся на свой берег.

С неудовольствием взглянул на ветхий и грязный халат, он все-таки одел его на мокрое тело, а пучок лилий свернул и сунул в тощую суму после того, как вынул из неё кусок вареного мяса и выкинул его в реку. Касым насмешливо фыркнул:

- Совсем с головой не дружишь? Траву кушать собрался?

После этих слов он засмеялся, а вместе с ним засмеялся и Жуматай. Странный это следопыт, сразу видно, что в проклятой земле побывал. Оттуда обычно не возвращаются, а если и возвращаются то пустыми совсем, потерявшими дар Тенгри «сагыш», ни слова сказать не могут, а рот не закрывают. Так у них слюни и текут целыми днями. Глазами смотрят, а не видят ничего, ногами ходят, не зная куда. Говорят, они побывали во владениях Эрлика, и там духи умерших – камы, лишают их разума. Обижать таких людей грех, их уже боги обидели. И если потерянному повезет и его найдут люди, то обязательно такого приютят. Правда, не долго, до смены лун. Дольше проклятые не живут. Шаманы говорят, что это Эрлик приходит за беглецами. А Газарчи видимо, не всего себя потерял. И хоть про себя ничего не помнит, и говорит редко, молчун, но степь любит, помнит её всей душой, знает как родную мать. Хоть чем-то полезен, может быть, и то хорошо, лишний рот никому не нужен.

Газарчи, одевшись, вскочил на лошадь, пасшуюся неподалеку, и собрался в обратный путь. Он уже точно знал, что часть пастухов, охранявших табун, убили своих подельников, сымитировали нападение Аблая и свою смерть, а табун угнали продать, и угнали далеко.

***

Поистине, одна глупость порождает другую, и так цепочкой. И чтобы вырваться из порочного круга, нужно сесть под каким-нибудь фикусом, и прикинутся Буддой. Хотя, Будда уже давно ушел в нирвану, мир его праху. А я вместо того, чтобы приобщаться к учению, сидеть и ничего не делать, украл коней и теперь решал дилемму, отпустить их глупо, а продать некому. Ведь ближайшее стойбище, скорее всего, окажется их вотчиной, где коней опознают. И тогда меня там попытаются убить. Хотя вероятность того, что меня везде попытаются убить стремится к стопроцентной. Добрые люди кочевники, но чужеземец – это лишняя лошадь ( теперь три лошади), кое-какие вещи с трупа, которые могут пригодиться, и наконец, сам чужеземец, которого можно продать в рабство в Бухаре или Коканде. Но ради одного раба тащиться в такую даль никто не будет, так, что и стараться взять меня живым тоже не будут. Если я конечно не выйду к ним голым и с поднятыми руками, и то меня сначала пристрелят, на всякий случай, а потом поинтересуются, а не болен ли я чем? Зачем голым по степи бегаю?

И действительно зачем? Пускаться одному в дикие степи равносильно самоубийству. Но так уж сложилось. Назрела одна проблема. Вернее ряд проблем обрушилось на нас снежным комом, лавиной. И боюсь, мы выберемся из-под лавины не все, если вообще выберемся. Описывать суть проблемы сложно, но если упрощенно - некие не очень дружественные гуманоиды своими не гуманными экспериментами повредили пространственно временной континуум. Между реальностями образовалось нечто в виде черной дыры, и в результате этого возникло ряд проблем, решать которые нужно было немедленно и сразу в нескольких мирах. Кх-м… Пришлось оставить «докторшу» одну, она заверила меня, что присмотрит: И тот, кому положено найдет то, что положено. Не знаю, что она нашла в этом мачо ? Мускулистый весь такой, прыгает как заправская обезьяна по развалинам города. Там, конечно не сахар, но ситуация вполне просчитываемая, справится моя девочка, подтолкнет незаметно, как умеет. Немезидушка моя. А вот в месте прокола я оставил справляться с проблемой Афганца. Он конечно неофит, дури в нем, как во мне по молодости, но в целом мыслит правильно. Дисциплинирован, исполнителен, бывший офицер, понюхавший пороху. Разберется он с гуманоидами, по крайней мере, мне очень в это хотелось верить. Так же как хотелось верить в то, что Дервиш еще жив. Он отправился в степь месяц назад и пропал. Сукин сын! Ни слуху, ни духу. А ведь основной выброс был где-то здесь. И хоть в голове не укладывалось, как может среди степняков выжить этот рыжеволосый голубоглазый русак. Но он сказал, улыбаясь, что его примут за своего, он все разузнает, справится, и я поверил. Просто потому, что это Дервиш. Уж и не знаю, магией ли он, какой владеет? Силой ли убеждения? Но когда он говорил, что сделает это, то всегда делал. Поспорили мы с ним как-то, до хрипоты, до пены у рта, что не сможет он, и я проспорил. Дервиш стал библиотекарем при Иване Грозном, и мне пришлось отдать ему дневник Джузеппе Бальзаме. А он потом надо мной издевался. Да не Иван Грозный, а Костя …Сидел потом и хихикал, читая рецепты вечной молодости, которые я по пьянке надиктовал доверчивому итальянцу. Кто же знал, что он не только поверит, а и пустится во все тяжкие. Это я конечно лукавлю, знал кем он будет, не без этого. Просто дневник пришлось из реальности изъять. Помимо вздорных рецептов, в дневнике было точное описание событий, которые произойдут в ближайшие 20 лет, чем Джузеппе и воспользовался, пугая встречных и поперечных своими предсказаниями, и нажив на этом некоторые деньги.

Ага! Вот, кажется и юрты на горизонте появились? Надо заехать. Черт! Как сейчас ситуацию разруливать? И где искать Дервиша? Детектор мой скончался, или маячок сломался? Но Дервиш не пеленгуется. Остается только заезжать во все поселения и допрашивать всех и каждого, не видел ли кто рыжебородого чужеземца?

***

Назад в стойбище Газарчи мчался во весь опор, что сопровождающие еле поспевали.

Выслуживается, думал Жуматай, зло пиная коня пятками по ребрам, а таким неземным казался, глазами словно одно небо видел, и с Тенгри говорил. Безумец! И зачем я так коня гоню? Ладно, если бы следопыт сбежать хотел, так нет, он в стойбище скачет. Пусть скачет, мне конь дороже, загоню – прирезать придется. Рассудив так, Жуматай придержал коня, глядя на него, отстал от следопыта и Касым. И вскоре они уже трусили на лошадях недалеко друг от друга, а следопыт скрылся от них в облаке пыли….

Газарчи только это и было нужно. Примчавшись в стойбище к белой юрте Байрама, он заходить не спешил. А постоял в нерешительности, и, переводя дух, чуть в сторонке от входа, наблюдал, как женщины около юрты отжимают простоквашу и выкладывают на старую выделанную шкуру белые колобки творога. Высохнув, колобки превратятся в сыр «курт», мало уступающий по твердости старому прянику. Курт был ужасно кислый, но для аромата и вкуса его добавляли в сурпу. « Я оказывается, знаю, что такое пряник?» - отвлеченно подумал следопыт, все внимание которого было приковано к девчушке в темно-синей бархатной безрукавке каркеспе. Хороша! Хороша была старшая дочь Байрама, но старовата…16 лет ей исполнилось в этом году, а замуж не спешила. Уж сколько ей Байрам выгодных женихов предлагал, и сами иные приезжали желая породнится с уважаемым Байрам-атой. Но всех отбрила строптивая Сауле. Тот глуп, этот уродлив, другой стар, четвертый жирен. И такая острая на язык, что у женихов всякое желание взять себе такую змею в дом пропадало. Говорили, что сам Байрам свою дочь побаивается. Вот и следопыт стоял в нерешительности, и пристально смотрел на Сауле, пока она не почувствовала его взгляд и не подняла глаза. Тогда Газарчи вынул из котомки белые лилии, сорванные им в реке, и аккуратно положил перед собой на землю. Девушки, работающие вместе с Сауле, этот его поступок заметили:

- Глянь, Сауле! Да он к тебе никак сватается?!

- Травой, как лошадку тебя подманить хочет!

И девушки прыснули от смеха заливаясь, словно скворцы весной, а Сауле лишь слегка улыбнулась. На шум вышел из юрты Байрам и, увидев следопыта, рассердился:

- Э? Тебя за смертью посылать? Посмотрел? А зачем не заходишь? Почему молчишь?

Газарчи двинулся на встречу уважаемому, боясь повернуть голову в сторону девушек, ему почему-то страшно было увидеть, как Сауле смеется вместе с сестрами и презрительно смотрит на него. А она не смеялась, а тоже отвернулась, словно ничего не произошло.

Но Газарчи этого уже не видел. Он покраснел, и, не поворачивая головы в сторону девушек, быстрыми шагами устремился к Байраму. С Байрамом ему пришлось говорить долго. Тщательно выбирая слова, чтобы наиболее точно описать, что он увидел.

- Значит, говоришь, ножом пырнули, а потом стрелы воткнули? Да-а-а…, - покачал Байрам головой, - И следов приходящих со стороны ты не увидел? – сощурился Байрам, в раздумье, поглаживая рукой длинную козлиную бородку, - Это точно?

Следопыт кивнул, мол, даже если бы они угнали табун в ту же сторону, с которой пришли, он бы заметил. И потом стеганный дырявый халат, брошенный чуть дальше от пути следования табуна, рядом с рекой, заставляющий предположить, что убитого утопили. Но почему не утопили вместе с халатом? А положили на виду? И потом… на халате кровь и дырка от ножа или сабли. Но кровь попала на халат снаружи, а не когда он был на теле…

- И что? – не понял Байрам.

- А вот что, - спокойно сказал Газарчи вынул из-за пазухи пышак (Байрам инстинктивно отшатнулся), и ткнул им себя в левую руку. Пробив халат, нож вошел в руку. Затем следопыт скинул с плеча рукав и вывернул. Кровь, брызнувшую из раны, ватный халат обильно впитал в себя.

- Видишь? Пятно внутри больше чем снаружи? А на том шопане наоборот. Как будто его порезали, а потом налили сверху крови. Я даже не уверен, что это человеческая кровь. Конечно, если бы это был халат с одной подкладкой - тадагай шопан, а не толстый ватный, то кровь разошлась бы одинаково, что внутри, что снаружи…, - бормотал следопыт, но Байрам его уже не слышал.

- Ай, молодца! – Байрам хлопнул тяжелой пухлой ладонью Газарчи по плечу - Верно говоришь! Обмануть захотели старого Байрама! Со славным Аблаем поссорить?! Куаныш! Возьми нукеров и приведи мне жен этих ублюдков!

- Кого? – сонно отозвался Куаныш, стоящий в пяти шагах за хозяйской спиной. Куаныш постоянно маячил около хозяйской юрты и являлся по первому зову. Хоть он был и недалекий, но крайне исполнительный.

- Жен пастухов, которые пропали баран! – гневно рявкнул Байрам, оборачиваясь. И Куаныш сразу скрылся из виду.

- А ты молодец, следопыт! Молодец! Иди к женщинам, пусть тебя покормят – проговорил Байрам, и, потеряв к Газарчи всяческий интерес, откинул полог юрты.

***