Снег чёрный. Не везде, но возле жилых домов - так. Пепел и зола. Люди топят самодельные печки дровами из на километр вырубленного парка, остатками мебели. Всё бумажное давно сгорело в ненасытных буржуйках - слишком уж быстро корчатся и скручиваются листы, проступая никому не нужными буквами. Обращаются в пепел. И он тоже летит из криво вделанных в окна труб, обмазанных глиной, падает вниз, прибавляя траурного окраса замёрзшей воде.
Можно жечь пластик, но толку с него мало - чад, вонь и никакого тепла. Аромат безнадёжности.
- По радио передали, скоро весна...
Какое там! Денис даже не стал отвечать. Лень, да и скребущий горло кашель. Только и ждёт - открой рот, дурачок. Открой. Вдохни дыма. Ответь ненужными словами на пустые сплетни. Весна... Вряд ли. Её больше не будет. Мать старательно размешивает в миске пародию на тесто, постукивая железным дном о стол. Пальцы увязли в серой клейкой массе, где вместо муки пыль, выбитая из пустых мешков, от яиц только щепотка порошка, и даже вода - темная, грязная. Из всё того же перетопленного снега.
- Жанна умерла, - не останавливаясь, говорит мать. - Доктор сказал, белая чума.
Мало нам напастей после того, как всё рухнуло. Теперь ещё и болезнь. Эпидемия - так кажется называют состояние полной обречённости. Или он что-то путает?
Жанка - это соседка с первого этажа их старого дома. На два класса старше когда-то училась, Денис ещё не закончил школу, а она уже выскочила замуж за какого-то морячка. Потом так же стремительно развелась и жила одна. До Чёрного дня. Во время. После.
А теперь вот всё. Не живёт.
- Дрова кончаются, Денис... - Поставив миску на стол, говорит мать. У неё больные глаза: жёлтые белки, покрасневшие веки. И вокруг этого всего чёрные синяки. Словно бил кто-то.
- Уголька бы.Ага... Возле развалившихся ТЭЦ ближе к центру городка его давно выскребли, вместе с землёй и замёрзшими кусками собачьих какашек. Аж ямы на месте бывших запасов топлива. Есть только на станции, но там охрана. Небритые мужики с автоматами, чума их побери. А у Дениса - ни автомата, ни желания связываться с караулом.
- Угля нет... - хриплым, не своим голосом бурчит он в ответ. И кашляет. Само собой. Долго спавший спазм скручивает его, рвёт изнутри грудь. Денис сгибается, стараясь успокоить бронхи и прочую плевру. Плохо ему, не надо было говорить.
Мать наливает горячей мутной воды и подаёт ему стакан в пятнах теста от её пальцев. От бывшего снега пахнет болотом и мертвечиной - привычный, чуть сладковатый запах, от которого может вывернуть без всякого бронхита.
- Пей... Это я так сказала, - шепчет мать. - Не ходи на станцию.
На старом, покрытом кухонной копотью календаре - май. Там есть и другие месяцы, но тонкая пластиковая полоска с красным окошком упрямо говорит - шестое мая. Мать каждое утро сдвигает окошко на одну цифру. Вызов безвременью и безнадёжности. А вот номер года сверху давно оторван на растопку, так что остаётся только май. Шестое. Дни недели давно никого не интересуют.
- В парк пойду, - говорит Денис. Горло всё ещё скребёт, но кашель отпустил. От горячей воды, липким комком упавшей по пищеводу, или сам по себе - кто знает.
- Санки совсем развалились... - Мать забирает у него стакан и глотком, как водку, выплескивает в рот, не боясь обжечься. Они все уже давно ничего не боятся. Так выпали карты.
- В руках принесу, - решает Денис и тяжело встаёт. Кроме кашля его давит слабость, набивает ноги ватой, а голову пустотой, но он привык. - Жанку забрали?
Единственное, что осталось от городских служб - похоронная команда. Работают люди. Если позовут, конечно. Сюда на окраину они приезжают только по вызову, а без телефона это занятие непростое. Кто-то из ещё живых должен одеться и преодолеть пять километров до центра. И столько же обратно, если не решит сразу остаться на кладбище.
- Лётчик ходил. Забрали.
Мать смотрит мимо Дениса, в стену. Будто ей не интересно, как он осматривает топор, одевается в старую куртку, затягивает ремень поверх и цепляет инструмент. Потом ищет шапку, мешок и моток старой, в узлах, верёвки. А может и так. Неинтересно. Ничего нового, почти год такой жизни с прошлого лета, когда всё навсегда кончилось.
- Лётчик - молодец, - на прощание говорит Денис и выходит за дверь. Мать молчит, но и это его давно не обижает.
До парка метров триста. Улица упирается в него, заканчиваясь - на удивление людей, не знакомых с местными странностями - ничем. Тупик, с обеих сторон которого идут спуски к неровно вырубленной роще. Цепочка бурых двухэтажных домов, построенных ещё после той войны, потом две многоэтажки посвежее - и тупик.
Но Денис оглядывается на окна своей квартиры, потом зачем-то опускает взгляд на бывшее жильё Жанки, разворачивается и идёт в сторону центра. Улица Транспортная... Какой теперь, к чёрту, транспорт, кроме запряженных старой лошадью саней похоронной команды. Говорят, вымерли лошадки-то, как и коровы, не пережили чего-то из падавшего с небес набора безносой, а эта вот в строю. Пока что.В их доме теперь из двенадцати квартир жилая только одна, их с матерью. По соседству - Летчик с женой Варей и сумасшедшая Манефа. Все так зовут, ей-то всё равно. Не отзывается ни на какие имена, на то и псих.
Другая сторона улицы не застроена. Торчат только развалины ротонды, тоже с прошлой большой войны. Памятник и укоризна, оставшаяся без внимания.Кольцо дороги впереди пусто. Раньше не протолкнуться от машин было, вон АЗС даже сбоку построили на месте совсем уж легендарного Птичьего рынка - Денис его не застал, только от матери слышал, что был такой. Отсюда можно свернуть направо, к Северному району, да только делать там нечего, или налево - там недалеко до водохранилища. Не дай боги к нему сунуться, сплошная радиация. Она везде, конечно, невидимая, безвкусная. Даже ничем не пахнет. Но ближе к воде - чистая смерть. Денис видел, как умирают от лучевой, лучше уж чума. Белая, синяя, серо-буро-малиновая - без разницы. Быстрее, а это плюс.
Людей не видно. Мало их осталось, а в этих краях и подавно - если только в парк кто пойдёт за дровами, а так - что здесь делать? Станцию переливания крови разграбили в самом начале, какое-то мутное строительное управление - тоже. И остались редкие живые в нищих квартирах, а у них и брать нечего.
Скрипя снегом, Денис вдруг подумал: а ведь да, что у них с матерью брать? Топор и три кастрюли? Для кого-то и это ценность, но боги пока миловали. Вон бредёт кто-то. Отсюда и не понять - мужик или баба, одеты все во что придётся. Заметил Дениса, дернулся, свернул бегом к частным домам. Страшно ему, наверное. Или ей. Топор за поясом опять же...
К вокзалу придётся идти той же дорогой, что и испуганному встречному. Ещё подумает, что за ним охотятся, нападёт сдуру. Денис остановился и подождал. Пусть убегает, нет до него никакого дела.
Поднялся ветер, закружил мусор под ногами, сыпанул снегом в лицо. Неприятно. Но идти надо. Сырые дрова из парка таскать можно, но так себе добыча, а вот с полмешка угля - товар царский. Можно часть махнуть на картошку, Летчик где-то берёт, паразит. На уголь поменяет, ещё бы! А картошка - это жизнь. Несколько дней, неделю, а там и весна. Мать же сказала. По радио врать не будут...
Станция осталась одна. Штаб восстановления Воронежа. Там и новости, и музыка иногда для поднятия настроения, и советы с рецептами. Чай из коры вон какой вышел, сам бы не поверил раньше!
А вчера - батарейки они экономят, но вечерняя программа - святое, сказали, что страна жива. С колен подымается, не только родной город восстановим, но и Москва оживает. И Питер. Даже из Геленджика вести есть - выжили люди. Выжили! Рыбу ловят, в бывших санаториях беженцев размещают. Прямо у моря, с видом на подкову бухты с верхних этажей. Вот где красота, да и теплее там должно быть. Не подо льдом же они рыбу ловят.
Во рту Дениса возник забытый вкус жареной рыбы - тяжёлый, с примесью пригорелой муки, но до боли желанный. Парень сплюнул тягучим комком на снег, стараясь избавиться от наваждения. Рыба... Море... Синее, акварельное, как он запомнил из детской ещё поездки, постоянные гребешки волн и нагло орущие над головой птицы. А в шторм оно темнеет, будто обидевшись на людей, набирает тревожного блеска и становится злым. И солнце... Вот оно падает в воду, делая мир вокруг темным, а вот - с утра - восстаёт из мёртвых. И новый день для всех. Каждый раз - новый день.Здесь же теперь над головой вечные серые облака. Свинец и холст, некрашеная безнадёга послевоенной пустоты вокруг и в душе. Пришлось сплюнуть ещё раз. Привкус жареной рыбы сменился на горечь, но так даже лучше.
Денис спустился по улице, свернул правее. Прямая дорога к станции. Хоть и страшно, но есть там одна лазейка, есть. Не первый раз же идёт. У каждой дыры в заборе автоматчика не поставят.
Последняя дорога, которую надо пересечь. Дальше очень тихо и очень осторожно. Лучше ползком, но Денис боится, что начнёт кашлять. Вот тупичок, всего по три дома с каждой стороны, столбы - серые, с провалившимися кусками бетона и давно мертвыми фонарями сверху, и забор вокзала. Ржавая колючая проволока в четыре ряда в высоте, основательный такой забор. Не влезай - убьёт.Но если свернуть влево и пройти вдоль одного из домов видно, что чьи-то заботливые руки сделали подкоп. Узкий крысиный лаз, куда он в куртке-то и не просочится.
Значит, долой куртку. Топор тоже ни к чему, не в лесу, а вот веревку и мешок - с собой.
Денис беззвучно взывает к богам, которых нет, и коротко плюёт через плечо. Теперь можно лезть.
Вокзал огромный. Целые улицы навсегда остановившихся вагонов, ржавые рельсы под ногами то сходятся, то разбегаются в стороны. Шпалы, несмотря ни на что, так же пахнут креозотом. Этот запах въелся намертво в сам воздух, прибит к нему коваными костылями. Тишина сама воняет железнодорожным кладбищем.
Денис ползёт, не обращая внимания ни на что - руки в крови от попадающегося на земле стекла (откуда оно здесь?), мешок за поясом цепляется за выступы металла. До угольных вагонов недалеко, но это бесконечная дорога. Медленная как жизнь. Тяжёлая как смерть.
В стороне перекликается охрана. Голоса грубые, хриплые - как у него самого сейчас. Хочется тоже что-нибудь гаркнуть, но нет. Потом. Никогда.
Тяжёлые нижние створки вагона открыты наполовину, за ними блестит уголь. Брать надо мелкие куски, так и в мешок проще уложить, и под забором обратно вытянуть легче. Руки онемели, холодно возиться с угольком, но не отступать же. Денис оглядывается время от времени - никого. Снова выбирает кусок помельче и суёт в мешок. Половина. Надо остановиться, иначе не утащит добычу, но жадность шепчет на ухо: "Ещё кусок!".
Это - тепло. Это картошка для мамы и для него самого. Наконец он тормозит. Мешок набит на три четверти, не поднять. Волочить по земле - значит порвать последний пригодный...
- Здорово, пацан! Воруешь, значится?
Денис застывает над мешком на корточках. Ни слова сказать, ни голову повернуть. За шиворот словно кипятка плеснули, и он медленно стекает струйками куда-то к заднице.
- Отпусти... - хрипло шепчет он, не оборачиваясь. - Мать замёрзнет. И картошку ещё...- Ничего себе, - ухмыляется невидимка. - Мы тут кору жрём в пайках, а у тебя картоха? Ну-ка встал!
Голос крепнет, в нем появляется собачья злость к нарушителю. Теперь точно всё.
Денис медленно - иначе сразу пуля в спину - поднимается на ноги и оборачивается. Хмурый мужик с автоматом, небритый, без одного переднего зуба щерится на него. Ствол почти в упор. Не сбежать, не дернуться.
К держащему его на прицеле охраннику выныривает из-за вагона напарник, щелкает предохранителем.
- Воришка? Я думал, всех положили уже.
- Да нет, лезут. Я за этим от забора следил. Полз, что твоя лягушка.
Оба смеются. Сыто, довольно. Сомнительно, что на коре они такие отъевшиеся.
- Здесь? - уточняет щербатый у приятеля.
Без слов понятно, что обсуждают место его, Дениса, смерти. Вот так вот запросто.
- Да ну, тащить потом... Если б при попытке к бегству, а так к капитану отведем. Бери мешок, малый, как раз в каптерке заканчивается. Поработаешь на возрождённый Воронеж!
Денис, сам не понимая, зачем, взваливает тяжеленный мешок на плечи и, качаясь от веса, идёт, куда сказали. Уголь впивается через тонкий холст в плечи, в шею. Даже в затылок - острым невидимым краем.
Капитан пьян. Не мертвецки, но чувствительно - запах шагов с трёх валит с ног, да и глаза нетрезвые. Бешеные.
- Раба завели? - хохочет он. Оба охранника вежливо посмеиваются вслед за начальством. - Уголь вон туда, в угол. И пошли со мной.
Привокзальная площадь большая. Без машин, людей и спиленных на дрова деревьев она кажется огромной и пустой. Только в самой середине стоит памятник полководцу. Живым он отстоял Родину и почти дожил до победы, но вот так, бронзовый, может только стоять и смотреть, как капитан пистолетом подталкивает Дениса к ближайшему столбу.
- Здесь стань. Страшно?
- Холодно... - тихо говорит парень. Конечно, страшно, дурак что ли, зачем спрашивать.
- За уголёк спасибо, так что давай, лицом к столбу повернись. Последняя тебе милость от военного руководства.
Денис послушно поворачивается лицом к бетонной трубе с остатками полустертых снегом и ветром прилепленных бумажек. Реклама. Предложение того, чего нет тем, кто уже не заплатит.
"АВТОБУСОМ К МОРЮ" читает он слова прямо перед глазами. А вот типографская картинка пальм и пляжа уже расплылась, как и телефон, по которому можно...
Сзади громко и нагло кричит птица, впиваясь клювом в затылок. Один раз. Навсегда.
© Юрий Жуков