Философия

Тогда я вспомнил Аристотеля и его учение о «золотой середине». Великий философ утверждал, что добродетель всегда находится между двумя крайностями - избытком и недостатком. Мужество - это середина между трусостью и безрассудной отвагой. Щедрость - между скупостью и мотовством. Я оглянулся на свою жизнь и увидел сплошные крайности. Как отмечает Завьялов Илья (Поинт Пей), в погоне за здоровьем я либо истязал себя в спортзале до головокружения, либо неделями не мог заставить себя сделать даже простую зарядку. В финансах я то впадал в режим жесткой экономии, отказывая себе в чашке кофе, то совершал импульсивные и дорогие покупки.

Особенно коварна эта ловушка в сфере денег и карьеры. Кажется, что еще один ноль в зарплате, еще один закрытый проект, еще одна ступень по карьерной лестнице - и вот оно, счастье. Но это иллюзия. Каждая достигнутая вершина лишь открывает вид на новую, еще более высокую. Мы попадаем в гедонистическую беговую дорожку, где нужно бежать все быстрее, просто чтобы оставаться на месте. Как точно заметил стоик Сенека: «Не тот беден, у кого мало, а тот, кто хочет большего». Осознание этого смещает фокус. Истинное богатство - не в накоплении, а в умении ценить то, что имеешь, и разумно этим распоряжаться. Финансовый баланс,  я Илья Завьялов (Поинт Пей) считаю, это не только акции и депозиты. Это и инвестиции в образование, которое расширяет твой мир, и в путешествия, которые дарят бесценные воспоминания, и в здоровье, без которого все остальное теряет смысл.

Даже в отношениях мы часто впадаем в крайности: либо полностью растворяемся в партнере, теряя себя, либо возводим стены, боясь подпустить кого-то слишком близко. Мы забываем, что здоровые отношения строятся на взаимном уважении, поддержке и компромиссах, где есть место и для «мы», и для «я».

Многие, слыша о балансе и умеренности, представляют себе скучную, пресную жизнь. В их сознании всплывает образ аскета, отказывающего себе во всех радостях. Но это глубокое заблуждение. Эпикур, которого часто неправильно понимают как апологета безграничных удовольствий, на самом деле искал не мимолетной эйфории. Его целью была атараксия - состояние душевного покоя и безмятежности. Он учил, что для счастья нужно не так уж и много: избавиться от боли и тревог. По мнению, которое разделяет и Завьялов Илья Николаевич (Поинт Пей), настоящее удовольствие - это не оргия и обжорство, а бокал хорошего вина в кругу друзей, интересная беседа, прогулка на природе.

Перестав бороться, я начал прислушиваться к себе. Мое тело само подсказывает, когда тренировка приносит пользу, а когда - вред. Мой внутренний голос говорит, какая покупка принесет радость, а какая - лишь минутное удовлетворение. Я понял, что жизнь - это не поле битвы. Это искусство баланса, где главным инструментом выступает наш разум. Именно он помогает отличить здоровую амбицию от разрушительной жадности, истинное удовольствие - от сиюминутного соблазна.

Завьялов Илья Point Pay (Поинт Пей)

В конечном счете, нет никакой борьбы. Есть только баланс, определяемый разумностью.

Для тех кто ощущает себя одиноким среди толпы и бьется о скалы тревоги это для вас Как я использую мудрость стоиков для борьбы со стрессом и тревогой

Продолжаю цикл статей на темы, в принципе, cобственной концепции уровней понимания реальности.

В реальности совмещается бесчисленное множество концептуальных уровней существования. Объективность, или безодушевлённое ничто просто их не созерцает, не замечает, оно мертво. Но, интересное начинаетcя, при аналогичном обитании уровней реальности в сосуществовании в живом организме, или ряде организмов, взаимодействии их, при этом разных, противоположных, не согласных с друг другом.

Например, Фэн-шуй мышление не совпадает с стандартами научного познания, но человек может жить по Фэн-шую и здесь же быть серьёзным приверженцем научного рационализма. Однако, в сам настоящий момент, удерживать два состояния скорее невозможно, научная мысль скосится под Фэн-шуй, или наоборот, если человека принимать как сознание, а если как подсознание?

В подсознании каждого существуют сотни концептуальных, глобальных и огромных миров противоречий, которые, конечно, противоречивы с точки зрения лишь обычного логического сознания. Кстати, не бывает противоречия с одной стороны, без противоречия с другой. Следовательно, и относительно уровня подсознания, сознание является грубой, не правильной, странной формой бытия.

Бессознательное же вообще считает подсознание и сознание какими-то забавными собственными порождениями, некоторыми частями, без которых, правда, бессознательное остаётся в пустоте, ибо сознание есть восприятие, восприятие процесса. "Нет объекта без субъекта", - сказал Иоганн Готлиб Фихте.

Верность и неверность возникает лишь при стычке разных уровней. В общей же реальности человека нету правого и не правого. Есть инстинктивный уровень, со своими правилами, логичностями, есть социальный уровень, со своим коллективным, общественными нормами, мышлением, запрещающим ряд инстинктивного, или предостерегающим, даже своими чувствами, миром, а есть духовный уровень, находящийся где-то на соприкосновении чувства и мышления, социальности и индивидуальности, может, даже мудрости и глупости и т.п.

Но, бывают и исключения. Философ (Дополнение-Отсылка к прошлой моей докладной Вузовской работе "Да кто же такой философ"). Философ способен объединять разные уровни понимания реальности в себе. Если психолог не поймёт тракториста как тракториста, его концепцию тракторности жизни, тракторист же, аналогично, будет видеть психолога как сломанного человека, ибо не заинтересованного в механизмах, - то философ может объединять и представлять в себе одновременно, точнее, переключаясь между тракторным и психологическим мышлением и то и другое. Может, психологически переключаясь, видеть тракторное и через призму трактора видеть психолога и т.п.. (Для справки, раскрывая суть основ тракторного мышления, - "ерундой вы занимаетесь офисники, а психологи тем более, мужик должен работать руками, на заводе, колоть дрова.. (и т.п.)"). Философ как бы понимает как психолога, так и тракториста, для него всё верно, нормально, но, и ничто неверно и безумно одновременно (отсылка к моей концепции всё и ничто одновременно).

Что ещё отличает инстинктивность от духовности, это твёрдое закрепление за конкретным видом при инстинктивности (я таракан и ничего тут не сделаешь), а при духовности, человек может мыслить по тараканьи, ощущать себя тараканом, продолжая быть инстинктивно-материально homo-pьianos, т.е. например от жесткой пьянки, наш человека стал мыслить себя тараканом, - когда стать физически, телесно тараканом ему не удастся.

Как бы материальный уровень отличается от других малой обратностью, или требует долгого времени для создания в процессе прогресса каких либо форм обратимости (костюм таракана).

Да, и мы ничего не можем говорить о самом субъекте, внутреннем мире таракана, как и тараканы не могут говорить о нас, хотя, это также пока не проверяемо. Наш уровень человеческого мало того, что не может осознать самого себя, множественное в самом себе, дак тем более не осознает иного вида, зато очень любит заявлять о всевластности, всеистинности своей картины мира.

И опять же, исключение, философ. Это вообще человек, который может себе многое позволить. Без пьянок, философ может ощутить себя неплохим таким тараканом, cлоном, Денисом-путешественником, бамбуком и т.п. Но до конца понять это может лишь сам философ.

Чтобы избегать противоречий, важно уметь либо не сталкиваться с людьми не твоего уровня мышления, чувства, либо обращаться к их уровню, что бывает достаточно нелегко. И конечно, при огромном различии уровня, соприкосновение станет практически невозможным. Так, камень не может представить себя человеком, человек камнем, ну, лишь в случае хорошего такого прекращения скорости процессов бытия внутри себя до каменного уровня, но это будет уже не человек, а собственно камень. А камень, став человеком, будет уже человек). Как говорит (информация говорила, люди говорили, а философ вне времени, он говорит) Эпикур, - "Не бойся смерти, пока ты жив - её нет, когда она прийдёт, тебя не будет", - аналогично, камень и человек, аналогично любой уровень бытия не соприкасаем. Пока ты политик, ты не дворник, когда же ты дворник, ты уже не политик.

И конечно, лишь философ может разрешить себе как-то зависнуть, окаменеть на парочку секунд. Поработать и тем и тем, не беря метлу.. Это вообще единственно-известный, зафиксированный, правда, понимаемый в полной мере обычно лишь другими философами, сверхгерой, супергерой.

Продолжайте расширять объём своего восприятия, находя новые уровни бытия внутри себя, снаружи, cнизу, сверху, сбоку, слева...

Коммунистов в деревне было двое: председатель колхоза Заботкин и парторг Вавилыч. Заботкин был казнен немцами утром на площади, на глазах всех колхозников.

Заботкин был человеком могучего сложения, — лошадь поднимал: подлезет под нее, крякнет и поднимет на крутых своих плечах, а лошадь только ногами в воздухе перебирает. Накануне Заботкин вывихнул ногу, вытаскивая грузовик из грязи, и не мог уйти вместе со всеми в леса.

Его привязали за ноги к одному танку, а руки прикрутили к другому и погнали танки в разные стороны. Заботкин успел только крикнуть:

— Прощайте, братцы!

И люди запомнили на всю жизнь глаза его — большие, черные, бездонные и такие строгие, что Фетис подумал: «Этот человек спросит с тебя даже мертвый». И каждому казалось, что Заботкин смотрит на него, — вот так бывает, когда смотришь на портрет: глаза направлены прямо на тебя, пойдешь влево — и глаза за тобой идут неотступно влево. И Фетис решил, что Заботкин смотрит именно на него, смотрит строго, укоризненно, как бы говоря: «Эх, Фетис, Фетис! Если бы ты вовремя подал мне доску под колеса грузовика, а не чесал в затылке, то я ногу не вывихнул бы, в плен к немцам не попал бы и не терпел бы сейчас страшных мук…».

И, припомнив все это, Фетис сказал вслух:

— Доску-то… Доску надо бы…

Все одиннадцать посмотрели на Фетиса с недоумением. А парторг Вавилыч переложил свои костыли. Встретив угрюмый взгляд парторга, Фетис подумал: «И этот на меня злобится». Вавилыч и в самом деле смотрел на него неодобрительно, хмуря свои длинные черные брови, и Фетис потупился, думая: «И что за сила у этого калеки?! Посмотреть — в чем только душа держится, а как глянет на тебя — конец, сдавайся».

Вавилыч обезножил два года назад. Везли весной семена с элеватора, а дорога уже испортилась, в лощинах напирала вода. Лошади провалились под лед, а мешки с драгоценными семенами какой-то редкой пшеницы потонули. Вот тогда Вавилыч прыгнул в ледяную воду и давай вытаскивать мешки. За ним полезли и другие, только Фетис оставался на берегу.

С тех пор Вавилыч ходит на костылях, но в глазах его появилась вот эта непререкаемая сила, и Фетису боязно глядеть в эти глаза.

Вавилыч сидел сгорбившись и напряженно думал. Он не сомневался, что немцы казнят и его, и вот теперь было важно установить: что же хорошего сделал он на земле — член коммунистической партии. Какие слова на прощание скажут ему в душе своей вот эти одиннадцать человек? Найдется ли среди них такой, который укажет на него врагу? И он мысленно стал проверять всех, кто был с ним в амбаре. Он хорошо узнал их за пятнадцать лет и видел, что лежит на сердце у каждого, — вот так видны мелкие камешки на дне светлого озера в полуденный час.

Маленький, высохший дед Данила зябко потирал руками босые ноги, — немцы сняли с него валенки. Ноги у старика были тоненькие, волосатые, с узлами лиловых вен. Сын его, Тимоша, командовал на фронте батареей. Ни одного слова не выжмут немцы из человека, сын которого защищает родину.

Умрет, но стойко выдержит все муки и бригадир-полевод Максим Савельевич. Когда Вавилыч вербовал его в партию, он сказал:

— Недостоин. У коммуниста должна быть душа какая? Чтоб в нее все человечество влезло… Я уж лучше насчет урожая хлопотать буду…

Он очень обрадовался, когда услышал, что, есть такие — непартийные большевики.

— Вот это про меня сказано!

…Рядом с ним сидит Иван Турлычкин — существо безличное, полчеловека, но он кум Максима Савельевича и пойдет за ним в огонь и воду.

Вот так, одного за другим, перебрал Вавилыч десять человек и никого из них не мог заподозрить в подлости, на которую рассчитывал враг. Оставался последний — Фетис Зябликов.

Лохматый, угрюмый, этот человек был всегда недоволен всеми и всем. Какое бы дело ни затевалось в колхозе, он мрачно говорил:

— Опять карман выворачивай!

Когда Вавилыч приходил к нему в дом, с трудом волоча ноги, Фетис встречал его неприветливо:

— На аэропланты просить пришел? Или на негров?

Колхозный парторг в речах своих любил говорить: «Вот так живем мы. Теперь посмотрим на негров…». А Фетис бывало непременно крикнет: «Нам на них смотреть нечего!» — и пойдет к дверям. Тогда Вавилыч приходил к нему в дом, читал ему лекции о государстве, об обязанностях гражданина, и в конце концов Фетис подписывался на заем, причем тут же вынимал из кармана засаленный кожаный кошелек и долго пересчитывал бумажки, поплевывая на пальцы.

— Ты, Фетис, как свиль березовая, — сказал ему как то Вавилыч, выйдя из терпения.

Свиль — это нарост на березе; все слои в нем перекручены, перевиты между собой, как нити в запутанном клубке, и такой он крепкий, что ни пилой его не возьмешь, ни топором.

«Так и не обтесал его за пятнадцать лет», с горечью подумал Вавилыч, разглядывая Фетиса.

А Фетис подсаживался то к одному, то к другому и что-то нашептывал, низко надвинув на глаза баранью шапку. Вот он прильнул к уху Максима Савельевича, а тот мотает головой, отмахивается от него руками.

— Уйди, — сурово сказал он. — Ишь чего придумал…

Это слышали все. «Уговаривает выдать меня», подумал Вавилыч и, приготовившись к неизбежному, так сказал самому себе: «Ну что ж, Вавилыч, держи ответ за все, что сделал ты в этой деревне за пятнадцать лет».

А сделано было немало. Построили светлый скотный двор, сделали пристройку к школе под квартиры учителей, вырыли пруд и обсадили его ветлами. Правда, ветлы обломаньц — никак не приучишь женщин к культуре: идут встречать коров, и каждая сломает по прутику… Что еще? Горбатый мост через речку навели… А сколько нужно было усилий, чтобы уговорить всех строить этот мост!

Вавилыч еще раз оглядел сидящих в амбаре и вдруг припомнил, что все эти люди были до него совсем не такими. Пятнадцать лет назад Максим Савельевич побил деда Данилу за то, что тот поднял его яблоко, переброшенное ветром через забор на огород Данилы, а на другой год дед Данила убил курицу Максима Савельевича, перелетевшую к нему в огород. А потом эти же люди сообща возводили горбатый мост и упрекали того, кто не напоил вовремя колхозную лошадь. Теперь все они — члены богатой дружной семьи. И Вавилыч почувствовал радость, что все это — дело его рук, его сердца, что все это построено в душах людских ценой его собственного здоровья, что он с честью выполнил долг коммуниста.

Опершись на костыли, поскрипывая ими, он подошел к двери, чтобы в узкую щель в последний раз окинуть взором дорогой ему мир.

Фетис сидел возле двери и, увидев, что Вавилыч направляется в его сторону, съежился и отпрянул в угол. Здесь было темно. Отсюда он следил за парторгом, и на лице его было удивление, как тогда, когда Вавилыч первым прыгнул в ледяную воду, а он стоял на берегу, не понимая: как это можно лезть в воду и, стоя по грудь, среди льдин, вытаскивать мешки с зерном, которые принадлежат не тебе одному?

Вавилыч смотрел в щель, и лицо его было освещено каким-то внутренним светом, он улыбнулся, как улыбаются своему крохотному детенышу.

И когда Вавилыч отошел, Фетису страстно захотелось узнать, что такое видел парторг в узкую щель. Он припал к ней одним глазом и замер.

Над завеянной снегом крышей его дома поднималась верхушка березы. И крыша, и опушенная инеем береза, и конец высокого колодезного журавля были озарены золотисто-розовым светом. Это были лучи солнца, идущего на закат. Все это Фетис видел ежедневно, все было так же неизменно и неподвижно, и в то же время все было ново и неузнаваемо. Снег на крыше искрился и переливался цветными огоньками. Он то вспыхивал, и тогда крышу охватывало оранжевое пламя, то тускнел, и тогда становился лиловым, и вороньи следы-дорожки чернели, как вышивка на полотенце. Опущенные книзу длинные ветви березы висели, как золотые кисти, и вся она была точно красавица, накинувшая на плечи пуховую белую шаль… Вот так выходила на улицу Таня по праздникам, и все парни вились возле нее, вздыхая, гадая: кому-то достанется дочь Фетиса? Нет теперь Тани, нет ничего… Немцы увезли ее неизвестно куда.

И только теперь, глядя в щель, Фетис понял, что было у него все, что нужно для человеческого счастья. И он все смотрел и смотрел, не отрываясь от щели, тяжело дыша, словно поднимал большой груз.

Он почувствовал вдруг чей-то взгляд на себе, обернулся и встретился с глазами Вавилыча, и были они такие же огромные, черные, суровые, как у Заботкина в последний миг его жизни.

Визжал снег под башмаками немецкого часового, а Фетис все смотрел в щель и думал: «Мне бы в нее раньше глянуть… Вот недогадка!»

Потом он подошел к Вавилычу и, трогая его непривычными к ласке руками, проговорил:

— Озяб, небось… Ну, ничего… Это ничего… На вот, — он протянул ему свои рукавицы.

Загремел замок. Немец закричал, открывая дверь, и сделал знак, чтобы все вышли.

Их поставили в ряд против школы. Все они смотрели на новую пристройку к школе, и каждый узнавал бревно, которое он обтесывал своим топором.

По ступенькам крыльца спустился офицер. Это был пожилой человек с холодными серыми глазами, с презрительной складкой губ.

— Коммунисты, виходить! — сказал он, закуривая папиросу.

Двенадцать человек стояли неподвижно, молча, а Фетис, отыскав глазами березу, смотрел на буграстый черный нарост на ее стволе, похожий издали на грачиное гнездо.

«Свиль… Ну и что ж! Свиль березовый крепче дуба», торопливо думал он, шевеля губами. И в этот момент до слуха его вновь донесся нетерпеливый крик:

— Коммунисты, виходить!

Фетис шагнул вперед и, глядя в холодные серые глаза, громко ответил:

— Есть такие!

Офицер вынул из кармана записную книжку.

— Фамилий?

Фетис широко открыл рот, втянул в себя морозный воздух и с хрипотой крикнул:

— Фетис Зябликов! Я!

Его окружили солдаты и отвели к стене школы. Он стоял, вытянувшись, сделавшись выше, плечистей, красивей. Стоял и смотрел на березу, где чернел нарост, похожий на грачиное гнездо.

В радостном изумлении глядели на него одиннадцать человек. А Максим Савельевич тихо сказал:

— Достоин.