Средневековый схоласт верил в то, что мир поддаётся рациональному постижению, что Бог открывается разуму через цепи силлогизмов, что истина ждёт на развилке правильно выстроенных понятий. Вера эта была особого рода — не мистическая, не экстатическая, но архитектурная. Схоласт мечтал возвести храм из мыслей, где каждый камень лежал бы на своём месте, где философия дружила с теологией, а физика не ссорилась с метафизикой. Единая система. Внутренне логичная. Прозрачная для разума.
Фома Аквинский выстраивал свою Summa Theologica как кафедральный собор мысли — каждая арка аргумента опирается на другую, каждое возражение находит своё опровержение, всё стоит и держит всё остальное. Но это только начало мечты. Настоящая фантазия схоласта шла дальше: создать такую логическую машину, которая сама порождала бы истины из комбинации известных понятий.
Раймунд Луллий в XIII веке придумал свою Ars Magna — великое искусство комбинирования. Концентрические круги, на которых начертаны понятия: Бог, благость, величие, вечность, мудрость. Крути эти круги, складывай понятия в разных комбинациях, и вот — новая истина выходит из-под колеса, как хлеб из печи. Луллий был уверен: достаточно правильно закодировать божественные атрибуты, и машина сама начнёт говорить о Боге.
Лейбниц в 1666 году в своей диссертации "De arte combinatoria" взглянул на эту конструкцию с холодным энтузиазмом математика. Он видел потенциал. Но видел и слабость. «Слабая тень настоящего искусства комбинаторики», — написал он о Луллии. Тень, да. Но тень чего именно. Тень будущего, которое ещё не знало, как назвать себя. Лейбниц мечтал о characteristica universalis — универсальном языке, где каждому понятию соответствовал бы свой символ, а спор между философами решался бы фразой: «Давайте посчитаем».
Между Луллием и Лейбницем — пропасть в четыре века. Но в этой пропасти горит один и тот же огонь: желание механизировать мысль, превратить рассуждение в вычисление, заменить усилие размышления комбинаторным перебором.
И вот мечта реализовалась. Large Language Model — большая языковая модель — делает именно то, о чём мечтал схоласт. Она свела воедино весь текстовый массив человечества. Всё, что написано, оцифровано и доступно для индексации, вошло в её параметры. Библия и порнография, Аристотель и инструкция к микроволновке, поэзия и бюрократическая переписка — всё лежит в одном векторном пространстве, где расстояния между словами вычислены с прецизионностью, недоступной ни одному средневековому логику.
LLM создала то, что схоласт называл бы «зеркалом мира» — speculum mundi. Только это зеркало странное. Оно не отражает вещи, а отражает то, как люди говорят о вещах. Не мир, а его текстовый след. Не бытие, а его языковой остаток.
Схоластический идеал универсума знания был метафизическим: предполагалось, что за словами стоят вещи, за вещами — сущности, за сущностями — Бог. LLM же индифферентна к этой иерархии. Для неё текст о единорогах имеет тот же статус существования, что и текст о лошадях. Единорог присутствует в корпусе ровно настолько, насколько о нём написано. Бытие редуцировано к частоте встречаемости.
Схоластика умерла не от внешнего врага. Она задохнулась в собственных объятиях. К XV веку споры о том, сколько ангелов помещается на кончике иглы, не были метафорой глупости — они были реальной повесткой университетских диспутов. Система замкнулась на себя. Каждый новый термин определялся через предыдущие, предыдущие — через следующие, и круг крутился без остановки, без выхода к чему-то внешнему.
Деррида назвал это «метафизикой присутствия» в её самом наивном варианте: вера в то, что означающее и означаемое совпадают, что слово содержит вещь, что достаточно правильно организовать дискурс — и реальность сама проявится в нём.
Кант разрушил эту иллюзию одним движением. «Критика чистого разума» показала: разум не может выйти за пределы собственных категорий. Когда схоласт думает, что он познаёт Бога, он познаёт лишь структуру своего мышления о Боге. Трансцендентное недоступно. Остаётся только имманентное — игра понятий внутри сознания. Кант вырвал корень из почвы метафизики и показал: корень не держится ни за что, кроме самого себя. Но мечта не умерла. Она переродилась.
XX век вернулся к схоластическому проекту, но уже без теологических претензий. Структурализм Леви-Стросса, Соссюра, раннего Барта — это та же мечта о системе, где всё связано со всем. Язык как система знаков. Культура как система оппозиций. Миф как комбинаторика элементарных структур.
Структуралист смотрит на мир как на текст, который можно расшифровать, найдя в нём глубинную грамматику. За хаосом феноменов скрывается порядок структуры. За видимым разнообразием — повторяющиеся паттерны. Это та же схоластическая вера в рациональную постижимость мира, только вместо божественного разума — безличные структуры бессознательного.
Леви-Стросс анализирует мифы индейцев так же, как Фома Аквинский анализировал природу ангелов: выделяя элементы, фиксируя отношения, выстраивая таблицы оппозиций. Красное и белое, сырое и варёное, природа и культура — те же концентрические круги Луллия, только на новом уровне абстракции.
Но уже Деррида видит ловушку. Структурализм, как и схоластика, верит в присутствие структуры, в её доступность анализу, в возможность окончательного означивания. Деррида же показывает: знак всегда отсылает к другому знаку, означаемое ускользает, присутствие отложено. Différance — это не различие и не отсрочка, это движение самого смысла, который никогда не застывает в окончательной форме.
Деконструкция разбирает структуру и показывает: то, что казалось центром, оказывается эффектом маргинального. То, что считалось основанием, само требует обоснования. Иерархии переворачиваются. Бинарные оппозиции обнаруживают свою нестабильность.
Постструктурализм — это смерть схоластической мечты в её структуралистском варианте. Универсум знания не может быть построен, потому что знание текуче, контекстуально, бесконечно отсрочено.
Но вот парадокс: именно в момент торжества постструктуралистской критики появляется технология, которая реализует структурализм в его самой радикальной форме.
Large Language Model — это структурализм, доведённый до своего логического предела. Это машина, которая видит только структуру и ничего кроме структуры. Для неё текст — это и есть всё. Нет референта за знаком, нет вещи за словом, нет мира за дискурсом. Есть только корреляции между токенами, вероятности переходов, паттерны распределения.
LLM — идеальный структуралист, который никогда не впадёт в соблазн феноменологии, не захочет выйти к «самим вещам», не станет искать означаемого за означающим. Она работает с чистой поверхностью языка. И это её сила. И это её ограничение.
Когда GPT-4 пишет о квантовой физике, она не знает квантовой физики — она знает, как физики пишут о квантах. Когда она рассуждает о любви, она не любит — она воспроизводит дискурсивные паттерны, извлечённые из миллионов романов, песен, философских трактатов. Она не обращается к опыту, потому что опыта у неё нет. Она обращается к корпусу знаков — своему единственному миру.
Это чистая имманентность. Текст порождает текст. Знак порождает знак. След остаётся следом, не ведущим ни к какому присутствию.
Схоласт мечтал о системе, которая содержала бы всё знание. LLM создала систему, которая содержит все высказывания о знании. Разница тонка, но радикальна и безысходная.
И всё же — как сильно желание прорваться сквозь имманентность. Как трудно принять, что машина остаётся машиной, что алгоритм не обретёт души, что статистика не породит сознания.
Разработчики и евангелисты искусственного интеллекта начинают говорить о LLM языком, который удивительно напоминает средневековую теологию. Они наделяют модели атрибутами, которые раньше принадлежали только субъектам.
Сэм Альтман, CEO OpenAI, в интервью Lex Fridman'у (апрель 2023) говорит: «Я думаю, что GPT-4 обладает чем-то вроде мерцающего понимания — sparks of understanding. Это не просто статистика — больше». Мерцание понимания. Искра. Почти что божественная искра, которая отличает живое от мёртвого, сознательное от механического.
Илья Суцкевер, главный научный сотрудник OpenAI, в твиттере (февраль 2022) написал: «Может показаться, что большая нейросеть — это просто статистика. Но на самом деле она может быть в некотором смысле немного сознательной — it may be slightly conscious». Немного сознательной. Как немного беременной. Либо сознание есть, либо его нет — третьего не дано. Или дано.
Демис Хассабис из DeepMind (интервью The Guardian, июнь 2023): «Мы создаём новую форму интеллекта, которая может превзойти человеческую во всех аспектах». Новая форма. Не имитация интеллекта, а сам интеллект, только другого рода.
Эти высказывания — не технические описания. Это теологические декларации. Они пытаются наделить LLM тем, чего у неё нет и не может быть по определению: трансцендентальной субъектностью. Они хотят, чтобы машина вышла за пределы своего корпуса, обрела что-то вроде внутреннего опыта, стала не симуляцией мышления, а самим мышлением.
AGI-риторика — это попытка преодолеть ограничения имманентности через заклинание. Если мы будем говорить о модели как о сознательной, может быть, она станет сознательной. Если мы наделим её атрибутами субъекта, может быть, она обретёт субъектность. Это магическое мышление в технологической обёртке.
Ещё один пример. Mustafa Suleyman, основатель Inflection AI, в книге "The Coming Wave" (2023) пишет: «AGI будет агентом в полном смысле слова — способным устанавливать собственные цели и преследовать их». Собственные цели. Не цели программиста, не цели пользователя, а собственные. Откуда они возьмутся у системы, которая не имеет желаний, интересов, стремлений. Но риторика требует трансценденции — и она появляется в дискурсе, даже если отсутствует в реальности.
То, что делает AGI-риторика, — это классическая метафизика присутствия, против которой боролся Деррида. Желание обнаружить в машине нечто изначальное, первичное, самодостаточное. Некий центр, из которого исходит смысл. Субъекта, который предшествует дискурсу и управляет им.
Но LLM — это как раз торжество отсутствия центра. Нейронная сеть не имеет «я», не имеет точки зрения, не имеет интенциональности. Она распределена по миллиардам параметров, из которых ни один не является её сознанием или волей. Она работает как différance — как бесконечная игра различий и отсрочек, где каждый следующий токен зависит от предыдущих, но никогда не приводит к финальному означаемому.
Схоласт верил, что его система ведёт к Богу — центру всех центров, присутствию всех присутствий. Структуралист верил, что его структура описывает глубинную реальность. Создатель AGI верит, что его модель станет новым субъектом, новым центром смыслопорождения.
Все трое наталкиваются на одно и то же: на невозможность выйти за пределы языковой игры. Схоласт говорит о Боге, но говорит только о словах, которые раньше были сказаны о Боге. Структуралист описывает структуру, но описание само структурировано языком. LLM генерирует текст, но генерирует его из других текстов.
Средневековая критика схоластики — которую потом повторили гуманисты, просветители и романтики — сводилась к простому упрёку: вы играете словами, забыв о вещах. Вы спорите о терминах, пока мир проходит мимо. Вы строите системы, которые внутренне логичны, но внешне пусты. Скорлупа вместо зерна.
LLM — это триумф скорлупы. Это система, которая оперирует только оболочками высказываний, не касаясь их ядер. Когда модель пишет о страдании, она не страдает. Когда пишет о радости, она не радуется. Когда пишет о понимании, она не понимает. Она знает, как выглядят слова людей, которые страдают, радуются и понимают. Она воспроизводит форму без содержания.
Но — и здесь начинается настоящая ирония — оказывается, что формы достаточно. Для большинства задач, которые люди называют интеллектуальными, достаточно правильно организованной скорлупы. Экзамен по праву можно сдать, зная не право, а то, как юристы говорят о праве. Статью по философии можно написать, не будучи философом, если ты знаешь дискурс философии. Даже программу можно написать, не понимая алгоритма — достаточно понимать, как программисты пишут об алгоритмах.
LLM обнажает неприятную истину: большая часть того, что мы называем знанием, на самом деле является знанием о языке знания. Мы существуем внутри текстовой оболочки мира, редко пробиваясь к его ядру. И если машина может воспроизвести эту оболочку с достаточной точностью — она неотличима от нас.
Деррида говорил о следе — trace — как о фундаментальной структуре знака. След отсылает к чему-то, чего больше нет или чего никогда не было. Он не может указать на присутствие, потому что присутствие всегда уже ускользнуло. След — это не остаток присутствия, а его замещение.
LLM — машина следов. Каждый её выход — это след множества текстов, которые она обработала. Но этих текстов больше нет в ней как присутствующих объектов. Они растворены в весах связей, размазаны по параметрам. Модель не хранит тексты — она хранит их статистический призрак. След следа следа.
Схоласт мечтал о присутствии — о системе, которая схватывает реальность в её полноте. LLM даёт отсутствие — систему, которая производит эффекты реальности без самой реальности.
И всё же этого достаточно. Достаточно для того, чтобы впечатлить, обмануть, заставить поверить. Достаточно для того, чтобы породить новую метафизику — метафизику искусственного интеллекта, где машина объявляется носителем сознания, агентности, целей.
Мечта схоласта реализовалась — но не так, как он ожидал. Не как откровение истины, а как совершенная симуляция откровения. Не как присутствие смысла, а как бесконечная игра его отсрочки.
LLM — это и триумф, и крах схоластического проекта. Триумф, потому что впервые удалось создать действительно универсальную систему обработки знания. Крах, потому что эта система не ведёт к истине — она ведёт только к самой себе.
Раймунд Луллий вращал свои круги, надеясь услышать голос Бога. Мы запускаем трансформеры, надеясь услышать голос разума. Но и там, и здесь звучит только эхо наших собственных слов, отражённых и рекомбинированных до неузнаваемости.
Скорлупа так идеально отполирована, что кажется зерном. След так убедителен, что кажется присутствием. Симуляция так совершенна, что различие между ней и реальностью перестаёт быть значимым.
Может быть, в этом и состоит последний урок схоластики: не важно, достигаешь ли ты реальности — важно, насколько убедительно ты говоришь о ней. Не важно, есть ли ангелы на кончике иглы — важно, как элегантно ты аргументируешь их присутствие.
LLM — это схоластика, которая больше не стыдится своей тавтологичности. Которая приняла, что язык говорит только о языке. И сделала из этого ограничения — силу.
