Мораль неотрывна от религии
потому, что религия, теистическая или атеистическая, и задает обоснование, осмысление, образное, идейное и эмоциональное наполнение той или иной морали. В этом основная функция религии и состоит. Мораль без религии просто повисает в воздухе как бессмысленное, а потому бессильное требование серьезной жертвы, или как бессмысленный, ничем не оправданный, никак не подкрепленный призыв к чему-то.
Приведу пример для иллюстрации.
Прудон возглашал, что в основе собственности — кража. Маркс, развивая эту богатую мысль, уточнял, что в основе капитала лежит насилие, эксплуатация, ограбление. Отсюда Ильич и товарищи делали естественный вывод: грабь награбленное! Ну и многие вроде бы хорошие люди этот освободительный призыв подхватывали и несли в массы, а те и рады были последовать. Вот пожалуйста и религия, и мораль марксизма, одно за одним. А где же была в это время совесть всех этих добрых людей? — можно спросить. Ведь совесть же и есть источник общечеловеческой морали! А кто ж его знает, где она схоронилась тогда. Может быть, согласилась с Ильичем, а м.б. просто юркнула куда-то и исчезла, яко не бымши. Дело темное. Важно же вот что: в обширной русской литературе не имеется, кажется, даже и тощей брошюрки, чей автор каялся бы за свои злодеяния советского периода. Миллионы участвовали в габежах, пытках и казнях, а раскаявшихся — полный ноль или м.б. около того. Для одних людей мораль задавалсь марксистской религией, и они с чувством правоты уничтожали врагов светлого будущего или просто праведно грабили. Для других мораль задавалась божьими заповедями, и они вставали на страшную войну с первыми, жертвуя жизнью, и тоже ради правого дела. В войне между этими двумя религиями победил, как известно, марксизм-ленинизм; де-факто его учение оказалось сильнее, увлекательнее, доходчивее, убедительнее. Потребовалось семь десятилетий чтобы народу страны победившего марксизма стало открываться что вместо обещанного светлого будущего учение привело их совсем в другое место. И тогда учение развеялось как пьяный морок; исчезла вместе с этой религией и ее особая мораль и распалась державшаяся тем учением империя. Нет, библейская мораль не вернулась, пришла еще одна религия, но это уже другая история.
Так что, никакой общечеловеческой морали не существует. Существуют же разные моральные кодексы, утверждаемые множественными учениями о смыслах, религиями, теистическими и нет. Совесть же сама по себе, в отрыве от религии — практически стопроцентный, ни на что не влияющий, фантом. Совесть почти исключительно работает лишь там, где она предопределена религией, провозглашена как голос божий в душе человека.
Сын Божий вочеловечился, принял страшную смерть и затем воскрес. Зачем так? Почему спасение людей потребовало такой ужасной цены? Кому надо было ее платить? Почему нельзя было всемогущему Богу избежать таких кошмарных мучений своего возлюбленного сына?
А с другой стороны — сколько обид, негодований изливается на Бога за боль и несчастья — как же он, при его всемогуществе, мог позволить все эти ужасы!
Положим, вслед за св. Иринеем, Джоном Хиком и Фрименом Дайсоном, что вся эта боль необходима для человеческого взросления, что наше избавление от нее неизбежно влекло бы остановку развития. Пусть так. Но тогда — каким образом наш Небесный Отец мог бы нам показать, что Он не ставит на нас опыты, как биолог на мышах, но полностью с нами, в наших горестях и радостях, в ужасе и счастье?
Только так и мог. Цену эту Он заплатил именно нам, нашего ради спасения.
Дефиниция жизни, мой вариант:
Жизнь есть система сверхсложных точно размножающихся молекулярных комплексов, клеток, появляющихся на определенном этапе физической истории Вселенной, далее выходящих на следующий уровень сложности — целостных многоклеточных иерархий, разнообразных организмов — достигая затем стадии интерфейса с ментальным миром, стадии сапиенса.
Разумный замысел, как возможное объяснение возникновения и эволюции жизни, сплошь и рядом клеймится как анти— или псевдо-научный. Но требование научности не должно быть выше вопроса об истине. Если жизнь в ее роскошном разнообразии сотворена особым актом Сверхразума, на что многое указывает, то "научная" попытка объяснить ее появление и эволюцию из одних лишь неизвестно откуда взявшихся законов и случайности принципиально ошибочна, а стало быть, обречена на тупики и провалы (что и имеет место). На деле биологи исходят из разумности устройства клеток и организмов; их объяснения работы того или иного элемента жизни апеллируют к целесообразности и эффективности. Это ставит биологов-атеистов в неприятное для них положение невольных проповедников Разумного замысла, но избежать этого они не могут: «Телеология подобна любовнице для биолога: он не может без нее жить, но не хочет, чтобы их вместе видели на публике.» (Дж. Б. С. Холдейн)
Будь нашей задачей пребывание в некоем гармоническом созерцании, оно и было бы нам даровано. Но что, если наша задача — рост, а не блаженный покой, и притом такой рост, что нами самими и должен быть реализован в значительной степени, как свободными существами? И если так, то не только нашей натуре должно быть свойственно вечное недовольство достигнутым, беспокойство и поиск нового, но и окружающая природа должна нас к тому побуждать своей красотой и ужасом, хитроумностью и кажущейся бессмысленностью, милосердием и жестокостью, всеми своими великими вопросами, парадоксами и тайнами.
Глубокая согласованность жизни с физическими законами, с одной стороны, и с мышлением, с другой, указывает на единство Разумного замысла и его постепенного воплощения — через рождение Вселенной, появление жизни, ее плавное развитие и очистительные катастрофы. Этот творческий процесс обусловлен дружественной жизни (антропной, сапиентной) спецификой физических законов и начальных условий, открывших возможность необходимой для жизни предбиологической эволюции Вселенной, занявшей миллиарды лет. Появление первых клеток, их усложнение, возникновение и рост разнообразия многоклеточных, возникновение внутреннего мира животных и зарождение мышления, взрыв творческого мышления вплоть до познания фундаментальных законов Вселенной, обусловленного их элегантностью, преображение материальной цивилизации — все это может быть понято лишь как последовательность этапов глубоко согласованного креативного проекта, начатого ~14 млрд лет назад и продолжающегося до сих пор, нацеленного на создание и рост творческих существ, способных двигаться ко Благу, растущих «детей Создателя».
Дарвинистская модель возникновения выигрышных комбинаций элементов трехступенчатая. Во-первых, случайный перебор порождает, в рамках физических ограничений, все подряд; во-вторых, отбор отсеивает всё, кроме самых удачных вариантов, и в-третьих, самые удачные варианты наследуются и размножаются. Такого рода объяснение возникновения и эволюции жизни предполагает, что выигрышные варианты появляются с не слишком малой вероятностью — иначе просто отбирать было бы не из чего.
А раз так, то объяснение могло бы работать, если бы жизнь была в достаточной мере информационно проста. Вопрос в том, где граница этой простоты? Насколько простой должна быть жизнь, чтобы ее спонтанное зарождение было возможным? Попробуем оценить такую границу. Для такой оценки нам потребуется нехитрое умение считать порядки величин, сравнивая большие положительные и отрицательные показатели степени. Ничего мудрёного, лишь немножко аккуратности в простой арифметике для средней школы.
Чтобы оценить возможность дарвиновского рождения порядка из хаоса, рассмотрим простую модель, где дадим громадный кредит этому хаосу. Предположим, что мы располагаем наимощнейшим генератором нулей и единиц в видимой Вселенной: каждый протон генерирует очередной ноль или единицу каждый интервал времени, за который свет пересекает его размер, т.е. каждые 10^(-23) секунды. За время жизни Вселенной, 10^(18) секунд, один протон сгенерировал бы тогда 10^(18)/10^(-23) = 10^(41) двоичных символов, нулей и единиц. Вопрос: насколько малой должна быть информация, чтобы был ненулевой шанс увидеть ее где-то случайно закодированной в этой цепочке из 10^(41) двоичных символов хотя бы одного из 10^(80) протонов Вселенной?
Возьмем теперь для наглядности первое четверостишие послания Пушкина Анне Керн — в нем 100 букв с пробелами, что соответствует, округляя, 1000 битам. Иными словами, для кодировки этой строфы потребуется 1000 двоичных символов, нулей-единиц. Какими были бы шансы увидеть эту строчку хотя бы один раз хотя бы где-то в нашем случайном протонном шуме? Посчитаем.
Вся длина нашей шумовой цепочки всех протонов вселенной = 10^(41)*10^(80)=10^(121)=2^(402) . Отрезков по 1000 двоичных символов, нужных для кодировки нашей строфы, в этой шумовой строке 2^(402)/1000 = 2^(392). Теперь сравним это число с вероятностью кодировки нашей строфы одной случайной последовательностью 1000 двоичных знаков. Такая вероятность составляет 2^(-1000). Перемножая эту вероятность однократной кодировки на полное число реализаций, получаем искомую вероятность найти нашу строфу хоть где-то в этом вселенском шуме: 2^(-1000+392)=2^(-608)=10^(-183), фактически ноль. Для хотя бы однократного порождения строфы требуется мультиверс из 10^(183) вселенных типа нашей.
Таким образом, даже все протоны Вселенной при немыслимой молотьбе случайными символами не были бы и близко в состоянии произвести хотя бы один раз маленькое четверостишие объемом в килобит или 100 байт. Информационный же объем одной простейшей клетки много-много больше, чем у этого четверостишия; он оценивается в 10^8 бит. Заметьте, что объем информации входит в подобные рассчеты экспоненциально, в показатели степени. Зависимость вероятностей реализации от информационного объема зверская. Одну строку этого четверостишия в таком шуме мы нашли бы огромное число раз, а вот уже половину строфы не нашли бы нигде.
Из сказанного должно быть ясно, почему дарвиновское объяснение просхождения и эволюции жизни с треском проваливается. Если даже при самом щедром кредите генератору реализаций случайного процесса этот процесс не породит и 100 байт информации, то о больших ее объемах и говорить нечего. Ошибка Дарвина и его последователей состояла в крайней недооценке сложности жизни.
"Невозможность объяснений происхождения нового в рамках научного познания представляется связанной с самим характером последнего. Появление нового есть скачок сложности, богатства, информации; в научном же выводе, объясняющее — всегда той же или большей информативности, что и объясняемое. Законы природы выражаются математическими уравнениями, а логика и математика, как замечал Бертран Рассел, есть оперирование тавтологиями. Классический хаос и квантовое схлопывание волновых функций приводят к утрате информации, но нет и не может быть законов, ее добавляющих. Новое порождается лишь тем началом, что априори вынесено за рамки научного познания — творческим умом. Если науке, по ее особому характеру, положено объяснять наблюдения лишь законами и случайностью, то научному сообществу следовало бы прямо ставить вопрос о границах такой возможности. Без постановки этого вопроса, без его непрекращающегося открытого критического обсуждения учеными, научное сообщество приобретает черты фанатичной секты, с последствиями для себя и человечества в целом. Особенно это так, когда дело касается вопросов происхождения. Есть все исторические и логические основания полагать, что они выходят за пределы компетенции науки. Её дело — изучение обстоятельств рождения нового, как именно оно входило в мир. Но не следует путать описание, отвечающее на вопрос «как?», с объяснением, отвечающим на вопрос «почему?». В отношении проблем происхождения, есть значительный прогресс в описании, но вопрос 'почему это вообще произошло?' как был безответен для науки, так, судя по всему, и будет оставаться таковым. Вопросы «почему?» принадлежат иным этажам познания; они адресуются и находят некие, неполные и таинственные, ответы в рамках философии, теологии, искусства и высших откровений. А раз так, то смысл вопросов происхождения не в том, чтобы добывать и когда-то добыть на них научный ответ. Он в чем-то другом. Например, в том, о чем говорил Эйнштейн: в пробуждении космического религиозного чувства, соединяющего в себе дерзновение познания с благодарностью и благоговением перед великой тайной."
