Философия

Недавно в результате размышлений родилось такое изречение:
«Мы — дикари, которые изобрели молоток, а теперь бьём им всё подряд, включая собственные пальцы и душу. Мы создали тиранов, думая, что создаём слуг. И теперь наш главный вызов — не изобретать новое, а вернуть себе власть над уже созданным. Возможно, начать стоит с самого древнего инструмента — собственного внимания.»

Возможно, к этим вопросам я ещё вернусь, ведь тема эта очень интересная и глубокая. А может, и нет...

— Все, через что я тебя провел, — продолжал дон Хуан, — все, что я показывал тебе, — все это было лишь средством убедить тебя, что в мире есть нечто большее, чем мы можем видеть. Незачем кому-то учить нас магии, потому что на самом деле нет ничего такого, чему нужно было бы учиться. Нам только нужен учитель, который смог бы убедить нас, какая огромная сила имеется на кончиках наших пальцев. Какой странный парадокс! Каждый воин на пути знания в то или иное время думает, что изучает магию; но все, что он делает при этом, — это позволяет убедить себя в наличии силы, скрытой в самом его существе, и в том, что он может овладеть ею.

— И все, что ты делаешь, дон Хуан, — это просто убеждаешь меня?

— Именно так. Я пытаюсь убедить тебя, что ты можешь овладеть этой Силой. В свое время я прошел через то же самое. И меня так же нелегко было убедить, как тебя сейчас.

— Но что именно мы с ней делаем после того, как овладели ею, дон Хуан?

— Ничего. Как только мы овладеваем ею, она сама начнет приводить в действие энергетические поля, которые доступны нам, но не находятся в нашем распоряжении. Это, как я сказал, и есть магия. В этом случае мы начинаем видеть, то есть воспринимать нечто иное, но не как воображаемое, а как реальное и конкретное. И тогда мы начинаем знать без каких бы то ни было слов. А вот что именно делает каждый из нас со своим возросшим восприятием, зависит от его темперамента.

Он сказал, что во Вселенной существует неизмеримая, неописуемая сила, которую маги называют намерением, и абсолютно все, что существует во Вселенной, соединено с намерением связующим звеном. Маги — или воины, как он их называл, — пытаются понять и использовать это связующее звено. Особенно они заботятся об очищении его от парализующего влияния каждодневных забот обычной жизни.

На этом уровне магия может быть определена как процесс очистки нашего связующего звена с намерением.

Проявления духа – это всего лишь первое абстрактное ядро, вокруг которого строится первая магическая история. Это первое абстрактное ядро само по себе является историей. В ней говорится, что давным-давно был человек, обычный человек без особых свойств. Как и всякий иной, он был проводником духа. И благодаря этому, как и любой другой, он был частью духа, частью абстрактного. Но он не знал этого. Повседневные дела так занимали его, что у него не было ни времени, ни желания серьезно подумать о таких вещах. Дух безуспешно пытался проявить свою связь с ним. С помощью внутреннего голоса дух рассказывал свои секреты, но человек не был способен понять эти откровения. Естественно, он слышал внутренний голос, но был уверен, что это его собственные чувства и мысли. Чтобы вытянуть человека из его дремотного состояния, дух дал ему три знака, три последовательных проявления. Дух физически пересек путь человека самым очевидным образом. Но человек, кроме себя самого, ничего вокруг не замечал.

– Единственный способ узнать намерение — это узнать его непосредственно, через живую связь, которая существует между намерением и всеми чувствующими существами, – ответил он. – Маги называют намерение неописуемым, духом, абстрактным, нагвалем. Я предпочел бы назвать его на-гвалем, но тогда это название совпадало бы с именем лидера, бенефактора, который тоже зовется Нагвалем. Поэтому я остановил свой выбор на названии «дух», «намерение», «абстрактное».

Дон Хуан объяснил, что каждое действие, совершаемое магами, особенно Нагвалями, или направлено на усиление звена, связывающего их с намерением, или является реакцией, вызванной самим звеном. Поэтому маги, а особенно Нагвали, должны всегда быть бдительны к проявлениям духа. Такие проявления называются жестами духа или просто указаниями и знаками.

Затем он ответил на мой вопрос о том, ошибаются ли маги в толковании знаков. Когда маг истолковывает знак, он знает его точное значение, не имея ни малейшего понятия о том, откуда приходит это знание. Это одно из самых непостижимых следствий связующего звена с намерением. Маги имеют возможность получать знания непосредственно. Надежность этих знаний зависит от прочности и четкости их связующего звена.

Он сказал, что чувство, которое называют «интуиция», – это активизация нашей связи с намерением. И поскольку маги целенаправленно стремятся к пониманию и усилению этой связи, то можно сказать, что они интуитивно постигают все безошибочно и точно. Истолкование знаков – обычное для магов дело. Ошибки случаются лишь в случае вмешательства личных чувств, затуманивающих связь мага с намерением. В других случаях их непосредственное знание функционально и безошибочно.

На самом деле дух открывает себя с одинаковой интенсивностью и постоянством любому человеку, но на взаимодействие с ним настроены только маги.

Для меня же это означает две вещи: здание, которое намерение возводит в мгновение ока и помещает перед нами, приглашая войти, и знаки, которые оно дает нам, чтобы, находясь там, мы не заблудились.

Для воина все начинается и заканчивается собой. Однако контакт с абстрактным приводит его к преодолению чувства собственной важности. Затем его «я» становится абстрактным и неличным.

– Он полагал, что существует два разных вопроса. Первый – потребность в непрямом понимании того, что такое дух, второй – непосредственное понимание духа. Когда поймешь, что такое дух, второй вопрос разрешится сам собой, и наоборот. Если дух будет говорить с тобой при помощи безмолвной речи, ты немедленно и в точности узнаешь, что такое дух.

- Нагваль Элиас обычно говорил мне, что все человечество отошло от абстрактного, хотя когда-то мы, должно быть, были очень близки к нему. Оно, безусловно, было той силой, которая поддерживала нас. Потом произошло нечто такое, что отвратило нас от абстрактного. Теперь мы не можем вернуться к нему назад. Обычно он говорил мне, что ученику требуются годы, чтобы получить возможность вернуться к абстрактному, то есть понять, что знание и язык могут существовать независимо друг от друга.

Дон Хуан повторил, что сутью наших трудностей в возвращении назад к абстрактному является наш отказ принять возможность знания без слов или даже без мыслей.

– Знание и язык существуют раздельно, – повторил он мягко.

– Я уже говорил тебе, что не существует способа говорить о духе, – продолжал дон Хуан, – потому что дух можно только испытать. Маги пытаются объяснить это обстоятельство, когда говорят, что дух не является чем-то таким, что можно увидеть или почувствовать. Но существует нечто такое, что всегда неясно вырисовывается перед нами. Иногда оно приходит к некоторым из нас. Но в большинстве случаев оно кажется нейтральным.

Я молчал, и он продолжал объяснять. Он сказал, что дух во многих отношениях подобен дикому зверю. Он держится на расстоянии от нас до тех пор, пока что-то не выманит его. Именно тогда дух проявляется.

Я возразил, что если дух не является сущностью или присутствием и не имеет сути, то как кто-то может выманить его?

– Твоя проблема заключается в том, – сказал он, – что ты полагаешься только на свое собственное понимание абстрактного. Например, внутренняя сущность человека или фундаментальный принцип являются для тебя абстракцией. Иди, возможно, нечто менее смутное: характер, воля, мужество, достоинство, честность. Конечно, дух можно описать с помощью любого из этих понятий. Но вот что и есть самое непонятное – дух есть одновременно и все перечисленное, и ничто из них.

– Для мага дух есть абстрактное просто потому, что он знает его без слов или даже мыслей. Он есть абстрактное, потому что маг не может себе даже представить, что такое дух. И тем не менее, не имея ни малейшего шанса или желания понять дух, маг оперирует им. Он узнает его, подзывает его, знакомится с ним и выражает его своими действиями.

У обычного человека связующее звено с намерением практически мертво, и маги начинают с такого звена, которое является совершенно бесполезным из-за своей неспособности действовать самостоятельно.

Он подчеркнул, что для того, чтобы оживить это звено, магу необходима непоколебимая, неистовая целеустремленность – особое состояние ума, называемое несгибаемым намерением.

– Ученик – это тот, кто стремится к очищению и оживлению своего связующего звена с духом, — объяснил он. – Когда звено оживлено, он уже не ученик, но до тех пор он, чтобы продолжать идти, нуждается в непоколебимой целеустремленности, которой, конечно, у него просто нет. Поэтому он позволяет Нагвалю придать ему целеустремленность, но, чтобы сделать это, он должен отказаться от своей индивидуальности. А это очень непросто.

– Оживление связующего звена ученика является самой ответственной и самой интригующей деятельностью учителя, – продолжал дон Хуан, – и немалой морокой для него. Конечно, в зависимости от личности ученика предначертания духа или невероятно просты, или представляют собой сложнейший лабиринт.

– Проявления духа бывают очень разными, – продолжал он. – В некоторых случаях они едва заметны; в моем же – они были приказами.

Он сказал, что мы как обычные люди не знаем и никогда не узнаем, что есть нечто чрезвычайно реальное и функциональное – наше связующее звено с намерением, которое вызывает у нас наследственную озабоченность своей судьбой. Он утверждал, что на протяжении всей нашей активной жизни у нас никогда не появляется шанс пойти дальше простой озабоченности, потому что с незапамятных времен нас усыпляет колыбельная песня повседневных маленьких дел и забот. И лишь когда наша жизнь почти уже на исходе, наша наследственная озабоченность судьбой начинает принимать иной характер. Она пытается дать нам возможность видеть сквозь туман повседневных дел. К сожалению, такое пробуждение всегда приходит одновременно с потерей энергии, вызванной старением, когда у нас уже не остается сил, чтобы превратить свою озабоченность в практическое и позитивное открытие. В итоге остается лишь неопределенная щемящая боль: то ли стремление к чему-то неописуемому, то ли просто гнев, вызванный утратой.

– Я по многим причинам люблю стихи, – сказал он. – Одна из них в том, что они улавливают настроение воина и объясняют то, что вряд ли можно было бы объяснить иначе.

Он допускал, что поэты остро осознают наше связующее звено с духом, но делают это интуитивно, тогда как маги выбирают этот путь намеренно и прагматично.

– У поэтов нет знания о духе из первых рук, – продолжал он. – Вот почему их стихи не могут по-настоящему попасть в яблочко понимания подлинных жестов духа. Правда, иногда они попадают очень близко к цели.

Он взял одну из привезенных мною книг, лежавших рядом на стуле, – сборник стихов Хуана Рамона Хименеса. Открыв заложенную страницу, он вручил мне книгу и подал знак читать.

Я ли это хожу по комнате сегодня ночью

или это бродяга,забравшийся в мой сад во тьме?

Было ли окно открыто?

Удастся ли мне уснуть?

Исчезла нежная зелень сада…

Небо было чистым и голубым…

А теперь облака, и поднялся ветер

,и сад угрюмый и темный.

Я думал, что волосы мои черны и белеет моя одежда…

Но бела моя голова и в черное я одет…

Разве это моя походка?

Этот голос, что звучит во мне,

разве так он звучал?

Я ли это или я – это тот бродяга, забравшийся на исходе ночи в мой сад?

Я смотрю вокруг…

Вот облака и поднялся ветер…

И сад угрюмый и темный…

Встаю и иду…

Может, я уже сплю?

На висках седина…

И все то же и совершенно другое…

Я вновь перечитал стихотворение и уловил переданное поэтом чувство бессилия и замешательства. Я спросил дона Хуана, почувствовал ли он то же самое.

– Я думаю, поэт ощущает груз старости и тревогу, вызванную этим ощущением, – сказал дон Хуан. – Но это лишь одна сторона медали. Меня гораздо больше интересует другая ее сторона, заключающаяся в том, что поэт, не сдвигая точку сборки, интуитивно знает, что на карту поставлено нечто необыкновенное. Интуитивно он знает с большой уверенностью, что есть какой-то внушающий благоговение своей простотой невыразимый фактор и что именно он определяет нашу судьбу.

– Поговорим теперь о третьем абстрактном ядре, – сказал дон Хуан. – Оно назывется уловкой духа, или уловкой абстрактного, или выслеживанием самого себя, или очищением связующего звена.

Я был удивлен таким обилием определений, но ничего не сказал. Я ждал, когда дон Хуан продолжит свои объяснения.

– И снова, как и в случае с первым и со вторым абстрактными ядрами, – продолжал он, – третье ядро может быть изложено в виде истории. История гласит, что, постучав однажды в дверь дома того человека, о котором мы с тобой говорили, и убедившись, что ответа не будет, дух прибегнул к единственному способу, который оставался в его распоряжении, – уловке. Ведь и предыдущие трудности дух преодолевал с помощью уловок. Было очевидно, что, если он хочет подействовать на этого человека, он должен чем-то склонить его на свою сторону. И тогда дух начал посвящать этого человека в тайны магии. Обучение магии стало тем, чем оно и является, – искусством уловок и хитростей.

История гласит, что дух склонил на свою сторону человека, заставив его перемещаться вперед и назад между различными уровнями осознания, чтобы показать ему, как сохранять энергию, необходимую для укрепления его связующего звена.

Дон Хуан сказал мне, что если мы свяжем эту историю с темой сегодняшнего нашего разговора, то будем иметь пример Нагваля, живого проводника духа, который повторяет структуру этого абстрактного ядра и прибегает в целях обучения к хитростям и уловкам.

– Четвертое абстрактное ядро – это полный удар нисхождения духа, – продолжал он. – Четвертое абстрактное ядро – это акт раскрытия. Дух раскрывается нам. Маги описывают это так, как если бы дух находился в засаде, а затем обрушивался на нас, как на свою добычу. Маги говорят, что нисхождение духа всегда незаметно. Оно случается, когда кажется, что вообще ничего не случилось.

– Маги говорят, что время четвертого абстрактного ядра приходит тогда, когда дух разрывает цепи нашей саморефлексии, – сказал он. – Разрыв наших цепей – это чудесно, но и очень нежелательно, потому что никто на самом деле не хочет быть свободным.

– Как только наши цепи разорваны – мы больше не ограничены интересами повседневного мира, – продолжал он, – и хотя мы по-прежнему остаемся в этом мире, но больше не принадлежим ему. Для того чтобы быть его частью, мы должны разделять интересы людей, чего без цепей мы делать уже не можем.

Дон Хуан рассказал, что Нагваль Элиас однажды объяснил ему, что обычных людей отличает то, что все мы разделяем владение неким метафорическим кинжалом: заботами нашей саморефлексии. Этим кинжалом мы рассекаем себя и истекаем кровью. И наши цепи саморефлексии дают нам чувство, что мы истекаем кровью вместе, что все мы имеем нечто чудесное – нашу человеческую природу. Но если вглядеться повнимательнее, то окажется, что мы истекаем кровью в одиночестве, что мы ничем не владеем совместно и все, что мы делаем, – это тешимся своими иллюзорными рефлексиями, являющимися нашим же творением.

– Маги больше не пребывают в мире обыденных дел, – продолжал дон Хуан, – поскольку уже не являются жертвами саморефлексии.

Дон Хуан утверждал, что нашим огромным общим недостатком является то, что мы, проживая жизнь, совершенно игнорируем эту связь. Наши житейские дела, наши нескончаемые интересы, надежды, заботы, разочарования и страхи берут верх, и в потоке обыденной жизни мы и не подозреваем, что связаны с чем-то еще. Дон Хуан выразил свое убеждение в том, что христианские идеи об изгнании из райского сада представляются ему аллегорией утраты нашего безмолвного знания, нашего знания намерения. Следовательно, магия – это возвращение к началу, возвращение в рай.

Дух – Сила, которая поддерживает Вселенную

Он заявил, что все современные маги должны постоянно бороться за достижение смолкания ума (внутренней тишины). Нагваль должен бороться особенно настойчиво, потому что он обладает большей силой, большей властью над энергетическими полями, которые определяют восприятие. Он в большей степени подготовлен и поэтому лучше знаком со сложностями безмолвного знания, которое является не чем иным, как непосредственным контактом с намерением.

– Скачок мысли в непостижимое, – объяснил он со вздохом покорности судьбе, – есть нисхождение духа. Это акт ломки барьеров нашего восприятия. Это момент, когда человеческое восприятие достигает предела. Чтобы определить пределы нашего восприятия, маги практикуют искусство засылания разведчиков, лазутчиков, первопроходцев. Вот еще одна причина моей любви к стихам. Я воспринимаю их как таких лазутчиков. Но, как я уже говорил тебе, поэты не знают так точно, как маги, чего могут достичь их первопроходцы.

– Как я уже говорил тебе, – сказал он, – четвертое абстрактное ядро магических историй называется нисхождением духа, или перемещением точки сборки благодаря намерению. История гласит, что для того, чтобы тайны магии открылись человеку, о котором мы говорим, духу необходимо обрушиться на него.

Дух выбирает момент, когда человек расслаблен, незащищен, и совершенно безжалостно обнаруживает свое присутствие, сдвигая точку сборки человека в определенное положение. Это место с тех пор называется магами «местом без жалости». Таким образом безжалостность стала первым принципом магии.

Первый принцип не следует смешивать с первым результатом магического ученичества, которым является перемещение между обычным и повышенным осознанием.

– Не понимаю, что ты хочешь этим сказать, – пожаловался я.

– Я хочу сказать, что, по всей видимости, сдвиг точки сборки является первым событием, которое реально происходит с учеником магии, – ответил он, – так что для ученика вполне естественно считать, что именно это и является первым принципом магии. Но это не так. Безжалостность – вот первый принцип магии. Но мы уже обсудили это раньше. Сейчас я только пытаюсь помочь тебе вспомнить.

– Я уже говорил тебе, что Нагваль является проводником духа, – продолжал он, – поскольку он на протяжении всей жизни безупречно устанавливает свое связующее звено с намерением, и, поскольку он обладает большей энергией, чем обычный человек, он может позволить духу проявляться через него. Итак, первое, что испытывает ученик магии, – это сдвиг его уровня осознания, сдвиг, вызванный простым присутствием Нагваля. И я хочу, чтобы ты понял, что в действительности для сдвига точки сборки не существует какой-то особой процедуры. Ученика касается дух, и его точка сборки сдвигается, только и всего.

– Все, что мы должны сделать, чтобы позволить магии овладеть нами, – это изгнать из нашего ума сомнения, – сказал он. – Как только сомнения изгнаны – становится возможным все что угодно.

– Место без жалости – это положение безжалостности, – объяснил он. – Но ты знаешь все это. Однако пока ты не вспомнишь всего сам, давай скажем, что безжалостность, будучи особым положением точки сборки, проявляется у магов через глаза. Они становятся как бы покрытыми тонкой мерцающей пленкой. У магов лучистые глаза. Чем больше они светятся, тем более безжалостным является маг. Сейчас, например, у тебя глаза тусклые.

Он объяснил, что, когда точка сборки сдвигается к месту без жалости, глаза начинают излучать свет. Чем прочнее фиксируется точка сборки в этом новом положении, тем лучистее становятся глаза.

– Наша точка сборки постоянно смещается, – объяснил он. – Но это незначительное смещение. Маги полагают, что для того, чтобы заставить свою точку сборки сместиться в нужное место, они должны использовать намерение. А поскольку невозможно узнать, что такое намерение, то маги притягивают его с помощью своих глаз.

Безжалостность делает глаза магов лучистыми, и это сияние притягивает намерение. Каждому положению, в которое сдвигается их точка сборки, соответствует особый блеск их глаз. Поскольку глаза обладают собственной памятью, маги способны вызвать вспоминание любого места, воспроизводя соответствующий каждому из этих мест блеск глаз.

– Я – Нагваль. Я сдвигаю точку сборки сиянием своих глаз, – сказал он как само собой разумеющееся. – Глаза Нагваля могут делать это. Это нетрудно. В конце концов, глаза всех живых существ могут сдвигать чью-то еще точку сборки, особенно если их глаза сфокусированы на намерении. Однако обычно глаза людей сфокусированы на окружающем мире, на поисках пищи… на поисках красоты…

Он слегка толкнул меня локтем.

– На поисках любви, – добавил он и расхохотался.

Безмолвное знание – это нечто такое, что есть у каждого из нас, – продолжал он. – Это нечто такое, что в совершенстве всем владеет и в совершенстве все знает. Но оно не может думать и поэтому не может и говорить о том, что знает. Маги полагают, что, когда человек начинает осознавать свое безмолвное знание и хочет осмыслить то, что он знает, – он утрачивает это знание. Безмолвное знание, которое ты не можешь выразить словами, является, конечно, намерением, духом, абстрактным. Ошибка человека заключается в том, что он стремится познать его непосредственно, так же, как он познает мир повседневной жизни. Но чем больше он стремится к этому, тем более эфемерным оно становится.

– Это значит, что ради мира разума человек отказывается от безмолвного знания, – ответил он. – Чем крепче он держится за мир разума, тем более эфемерным оказывается намерение.

Затем он заговорил о древнем человеке. Он сказал, что древний человек самым непосредственным и наилучшим образом знал, что делать и как делать что-либо. Но, выполняя все действия так хорошо, он начал развивать эгоизм, из-за чего у него возникла уверенность в том, что он может предвидеть и заранее намечать действия, которые он привык выполнять. Вот так появилось представление об индивидуальном «я», которое стало диктовать человеку характер и диапазон его действий. По мере того как ощущение индивидуального «я» усиливалось, человек постепенно утрачивал естественную связь с безмолвным знанием. Современный человек, пожиная плоды этого процесса, в конечном счете обнаруживает, что безвозвратно утратил связь с источником всего сущего и что ему под силу лишь насильственные и циничные действия, порожденные отчаянием и ведущие к саморазрушению. Дон Хуан утверждал, что причиной человеческого цинизма и отчаяния является та небольшая частица безмолвного знания, которая у него еще осталась, и дает человеку, во-первых, возможность интуитивно почувствовать свою связь с источником всего сущего, и во-вторых, понимание того, что без этой связи у него нет надежды на покой, удовлетворение, завершенность.

Затем дон Хуан сказал, что настало время продолжить беседы о безжалостности – самой главной предпосылке магии. Он сообщил об открытии магами того, что любой сдвиг точки сборки означает отход от чрезмерной озабоченности своей индивидуальностью, которая является отличительным признаком современного человека. Еще он сказал, что, как полагают маги, именно позиция является причиной убийственной эгоистичности современного человека, совершенно поглощенного своим образом себя.

Потеряв надежду когда-нибудь вернуться к источнику всего, человек искал утешение в своей личности. Занимаясь этим, он преуспел в закреплении своей точки сборки в строго определенном положении, увековечив тем самым образ себя. Итак, с уверенностью можно сказать, что любое перемещение точки сборки из ее привычного положения в той или иной степени приводит человека к избавлению от саморефлексии и сопутствующего ей чувства собственной важности.

Дон Хуан описал чувство собственной важности как силу, порождаемую человеческим образом самого себя. Он повторил, что именно эта сила и удерживает точку сборки в ее нынешнем положении. По этой причине главной задачей на пути воина является уничтожение чувства собственной важности. Все, что делают маги, направлено на достижение этой цели.

Он объяснил, что маги разоблачили чувство собственной важности и установили, что оно есть жалость к себе, маскирующаяся под нечто иное.

– Это звучит неправдоподобно, но это на самом деле так, – сказал он. – Жалость к себе – это реальный враг и источник человеческого страдания. Без некоторого количества жалости к себе человек был бы не в состоянии быть таким важным для себя, каков он есть. Но когда включается чувство собственной важности, оно начинает набирать свою собственную силу, и именно эта, на первый взгляд независимая, природа чувства собственной важности придает ему мнимую ценность.

Продолжая свои объяснения, дон Хуан сказал, что маги абсолютно уверены в том, что, сдвигая точку сборки с ее обычного положения, мы достигаем состояния, которое можно называть только безжалостностью. Благодаря своим практическим действиям маги знают, что, как только их точка сборки сдвигается – разрушается их чувство собственной важности. Лишившись привычного положения точки сборки, их образ себя больше не поддерживается. А без сильного сосредоточения на образе самих себя они теряют чувство жалости к себе, а с ним и чувство собственной важности. Таким образом, маги правы, говоря, что чувство собственной важности – это просто скрытая жалость к себе.

– Находясь в положении саморефлексии, – продолжал дон Хуан, – точка сборки собирает мир ложного сострадания, который на поверку оказывается миром жестокости и эгоцентризма. В этом мире единственно реальными чувствами оказываются лишь те, которые каждому из нас удобно испытывать в данный момент. Для магов безжалостность – это не жестокость. Безжалостность – это противоположность жалости к самому себе и чувству собственной важности. Безжалостность – это трезвость.

– Каждый из нас в равной степени подвержен своей саморефлексии, – продолжал он. – Это проявляется в виде потребностей. Например, до того, как я стал на путь знания, моя жизнь была бесконечной чередой потребностей. И даже годы спустя после того, как Нагваль Хулиан взял меня под свое крыло, я все еще испытывал множество потребностей, может быть, даже в большей степени, чем раньше. Однако существуют и маги, и обычные люди, которые не нуждаются ни в чем. Они получают умиротворение, гармонию, смех, знание непосредственно от духа.

– Как я уже говорил тебе, – продолжал дон Хуан, – магия – это путешествие с целью возвращения. Мы, одержав победу, возвращаемся к духу, спускаясь при этом в ад. И из ада мы приносим трофеи. Одним из таких трофеев является понимание.

– Наши трудности на этом простом пути, – сказал он, – вызваны нежеланием большинства из нас принять факт, что на самом деле требуется так мало, чтобы идти по нему. Мы ожидаем инструкций, обучения, проводников, учителей, и, когда нам говорят, что никто из них нам не нужен, мы не верим этому. Мы становимся нервными, затем теряем веру и под конец сердимся и разочаровываемся. Реальная же помощь, которая нам действительно нужна, заключается не в методах, а в правильном указании. Если кто-нибудь дает нам возможность осознать, что необходимо освободиться от чувства собственной важности, – это и есть реальная помощь.

Маги говорят, что мы не нуждаемся ни в чьих убеждениях в том, что мир бесконечно сложнее, чем наши самые необузданные фантазии. Так почему же мы так зависимы? Почему мы так страстно желаем найти себе проводника, когда все можно сделать самому? Вот ведь вопрос, а?

Нагваль вызывает сдвиг точки сборки тем, что помогает разрушить зеркало саморефлексии. Но это все, что может сделать Нагваль. Реальным сдвигом занимается дух, абстрактное. Нечто такое, что нельзя увидеть или почувствовать, чего, казалось бы, нет, но что существует реально. По этой причине маги утверждают, что точка сборки смещается сама собой. Но они также говорят, что ее сдвигает Нагваль. Нагваль, будучи проводником абстрактного, имеет возможность выражать его посредством своих действий.

– Нагваль смещает точку сборки, и все же не он сам делает это, – сказал дон Хуан. – Возможно, тебе будет понятнее, если я скажу, что дух проявляется в соответствии с безупречностью Нагваля. Дух может смещать точку сборки в результате простого присутствия безупречного Нагваля.

Трудность заключается в том, что зеркало саморефлексии чрезвычайно могущественно, и его можно одолеть только после беспощадной битвы.

Когда я попросил его рассказать о безмолвном знании более подробно, он тут же ответил, что безмолвное знание является генеральным положением точки сборки и что много веков назад такое положение было нормальным для человека, но по причинам, не поддающимся выяснению, точка сборки человека сместилась из этого положения и перешла в новое, называемое «разум».

Дон Хуан отметил, что всякое человеческое существо является представителем этой новой позиции. Точка сборки большинства из нас не находится в точности на месте локализации разума, но в непосредственной близости от него. То же самое можно сказать и о месте безмолвного знания: точка сборки не всякого человеческого существа находилась точно в этом положении.

Еще он добавил, что «место без жалости» – еще одно из положений точки сборки – является непосредственным предшественником безмолвного знания, а положение точки сборки, называемое «местом озабоченности», – предшественником разума.

По мотивам статьи «Разоблачение постмодернизма» (Richard Dawkins, Postmodernism disrobed (1998))

Когда Ричард Докинз критикует постмодернизм за его «непонятность», он совершает жест, кажущийся невинным: требует ясности. Но что если само это требование уже содержит в себе определённую картину мира? Не скрывается ли если за словами «будьте проще» попытка заставить реальность вписаться в заранее готовую схему?

Представьте двух картографов. Первый рисует карту города прямыми линиями: вот улица А, вот улица Б, расстояние между ними 500 метров. Второй пытается отобразить, как город переживается: где люди замедляют шаг, где ускоряются, где теряются, где находят неожиданные проходы. Первая карта проще. Но какая более честная? Это разные способы производства знания. Докинз же требует, чтобы существовала только первая карта.

I. Ложная дилемма: простота как насилие

Докинз создаёт оппозицию: с одной стороны — ясная наука, с другой — туманная философия. Но эта оппозиция работает, только если мы заранее согласимся, что у реальности есть «простое дно», до которого можно докопаться. Философия же исходит из другого: реальность — не объект с поверхностью и глубиной, а бесконечная складчатость, где каждый разворот открывает новые пласты.

Возьмём простой пример: что такое «любовь»? Биолог скажет: это коктейль окситоцина и дофамина. Психолог: паттерн привязанности, сформированный в детстве. Социолог: культурный конструкт, меняющийся от эпохи к эпохе. Философ добавит: опыт, в котором субъект теряет свои границы, становясь-другим. Кто прав? Все и никто. Любовь — это не объект, который можно «объяснить», а интенсивность, производящая разные эффекты на разных планах.

Континентальная философия создаёт язык, адекватный этой множественности. Она занимается не территорией прозрачных значений (где каждому слову соответствует одна вещь), а картографией движений, трансформаций, становлений. Когда философия использует сложные термины, она не пытается запутать — она создаёт инструменты для видения того, что иначе остаётся невидимым.

II. История усложнения: не препятствие, а прогресс

Докинз не первый, кто жалуется на сложность философии. Но посмотрим на историю иначе: не как на накопление «ненужных усложнений», а как на развитие инструментария для схватывания всё более тонких различий.

Средневековые схоласты различали actualitas (действительность) и possibilitas (возможность), затем добавляли virtualitas (виртуальность — промежуточное состояние между чистой возможностью и актуализацией). Зачем? Потому что язык «есть/нет» не мог описать, например, как жёлудь содержит в себе дуб, не будучи ещё дубом.

Лейбниц идёт дальше: изобретает понятие «монады» — неделимой единицы, которая тем не менее содержит в себе всю вселенную в свёрнутом виде. Звучит абсурдно? Но сегодня квантовая физика говорит о нелокальности и запутанности — и метафоры Лейбница не кажутся такими уж безумными.

Современная континентальная философия наследует эту традицию: каждый концепт — это инструмент, позволяющий видеть то, что прежде было невидимым. «Ризома» — не просто красивая метафора, а способ описать структуры, которые не имеют центра и развиваются не иерархически, а сетевым образом. Интернет — ризоматическая структура. Попробуйте описать его в терминах «корень-ствол-ветви», и вы потерпите тотальную неудачу.

Сингулярность: концептуальная линия через века

Показательный пример — судьба термина «сингулярность». Для Аристотеля τὸ καθ᾽ ἕκαστον (to kath' hekaston, единичное, неповторимое) было проблемой: как возможно знание о том, что не повторяется? Наука имеет дело с общим, но реальность состоит из единичностей.

Схоласты подхватывают проблему: haecceitas (этость) у Дунса Скота — то, что делает эту вещь этой, а не просто экземпляром класса. Не «яблоко вообще», а вот это яблоко, с этой червоточиной, этим оттенком красного, этим запахом.

Современная философия доводит линию до предела: сингулярность — это не «индивидуальность» (которая всё ещё определяется через общие свойства), а событие, точка интенсивности, которая запускает новые становления. Встреча, которая меняет всё. Мутация, открывающая новую эволюционную ветвь. Изобретение колеса. Первый поцелуй.

Что именно не понимает Докинз? Он не видит, что «сингулярность» в философии — не просто усложнённый способ сказать «уникальная вещь». Это концепт, позволяющий мыслить производство нового, то, как из хаоса возникает форма, как из множества возможностей актуализируется именно эта реальность.

Для биолога-эволюциониста это должно быть особенно понятно: каждая мутация — сингулярность. Она не «экземпляр» класса мутаций, она событие, которое либо запускает новую линию развития, либо умирает. Но Докинз мыслит мутацию как отклонение от нормы, которое затем проходит селекцию. Философская сингулярность работает иначе: это не отклонение от правила, а точка, из которой может кристаллизоваться новое правило.

Пример из его собственной области: формирование среднего уха млекопитающих из костей челюсти рептилий. Это не был запланированный «улучшенный дизайн», а сингулярное событие перепрофилирования структур, которое открыло новые экологические ниши и принципы звуковосприятия. Философия пытается мыслить именно такие пороги, где меняются сами правила игры.

Это не метафора, а концептуальная линия, прослеживающая, как мысль пытается схватить то, что ускользает от категорий. Докинз, требуя «простоты», требует, чтобы философия отказалась от этой работы. Но тогда она просто перестанет видеть целые пласты реальности — те моменты, когда возникает новое.

III. Монтень: субъективность как метод

Вернёмся в XVI век. Мишель де Монтень пишет «Опыты» — и совершает революцию, которую многие до сих пор не осознают. До него философия — это система: строй здание из аксиом и выводов, и ты получишь Истину. Монтень же говорит: «А что если я просто расскажу, как я мыслю? Не от имени Истины, а от своего собственного?»

«Я описываю не бытие, а прохождение», — пишет он. Это отказ от претензии говорить с позиции вечности и объективности. Монтень показывает: можно философствовать изнутри жизни, не претендуя на взгляд из ниоткуда.

Это не недостаток метода, а другой план философствования — имманентный, пропущенный через тело, аффекты, память. Когда Монтень пишет о смерти друга или о своих камнях в почках, он не «отвлекается» от философии. Он показывает: сама жизнь — философская проблема, ускользающая от любых застывших формул.

Докинз критикует постмодернистов за «субъективизм». Но субъективность — не помеха познанию, а его необходимое условие. Ведь само требование «объективности» тоже чья-то позиция, чей-то взгляд, претендующий на универсальность. Монтень первым показал: жизнь как то, что всегда ускользает от молярных структур «простоты» и «ясности».

IV. Психоанализ: там, где сознание не хозяин

Теперь о Лакане — одной из любимых мишеней Докинза. Да, Лакан туманен, но попробуем понять зачем эта трудность.

Фрейд открыл: сознание — не хозяин в собственном доме. Мы думаем, что знаем, почему делаем то или иное, но истинные мотивы скрыты. Оговорки, сны, симптомы — прорывы другого слоя реальности.

Лакан делает следующий шаг: бессознательное структурировано как язык, но не как простой код, где каждому означающему соответствует означаемое. Это ризоматическая структура, где смыслы скользят, переплетаются, отсылают друг к другу бесконечно.

Пример: пациент боится высоты. Простое объяснение: травма в детстве, упал с дерева. Но в ходе анализа выясняется: «высота» связана с «гордостью» отца, «падение» — с его крахом, «дерево» — с родословной... Симптом оказывается узлом, в котором стянуты десятки нитей, и каждая ведёт дальше. Как описать это линейно, «ясным языком»?

Лакан пишет сложно не потому, что хочет запутать, а потому что пытается создать письмо, которое само воспроизводит работу бессознательного: разрывы, сгущения, смещения. Его тексты — не объяснения психики, а её перформативное предъявление.

Докинз требует: «Скажите прямо, что вы имеете в виду». Но психоанализ показывает: некоторые вещи нельзя сказать прямо, потому что они существуют только в непрямом говорении. Как только вы «проясните» желание, оно ускользнёт — потому что оно существует именно в этой игре сокрытия и проявления.

И если присмотреться то критика Докинзом «неясности» — сама симптом. Симптом вытеснения собственной позиции. Наука представляет себя как чистое познание, свободное от желания, власти, веры. Но присмотритесь: само требование «ясности» — это требование власти. Власти определять, что считается знанием, а что — «болтовнёй».

Когда Докинз говорит «философия должна быть понятной», он неосознанно говорит: «Философия должна соответствовать моим критериям понятности». Но почему именно его критерии должны быть универсальными? Это не нейтральная позиция, а позиция силы.

Сциентизм — вера в то, что только научный метод производит истинное знание — это тоже вера, не доказываемая научно. Это догма, которую наука не может видеть, потому что вытесняет вопрос о собственной неполноте. А философия, особенно континентальная, как раз и занимается тем, что делает видимым это слепое пятно.

V. Игра как условие нового

Йохан Хёйзинга в «Homo Ludens» показал: культура вырастает из игры. Ритуал, искусство, право — всё это изначально игровые формы. Но что такое игра?

Не развлечение, не отдых от «серьёзной» деятельности. Игра — это особое пространство, где можно ошибаться без катастрофических последствий. Когда ребёнок играет в «дочки-матери» и «убивает» куклу неправильным кормлением, никто реально не умирает. Это пространство безопасного экспериментирования, где правила создаются и переписываются, где можно пробовать невозможное.

Именно поэтому игра — машина производства нового. В «серьёзной» реальности ошибка может стоить жизни, репутации, карьеры. В игре ошибка — это просто информация: «так не работает, попробуем иначе». Дети не «готовятся к взрослой жизни» — они исследуют пространство возможностей, большинство из которых никогда не актуализируются, но само это исследование трансформирует их способность мыслить.

Философия работает в этом же режиме — как игра концептами. Не в смысле «несерьёзности», а в смысле создания защищённого пространства для радикального экспериментирования. Когда философ создаёт понятие «тело без органов» или «машины желания», он может позволить себе странность, абсурдность комбинаций, потому что находится в игровом режиме. Если концепт «не сработает» — ничего не взорвётся, никто не пострадает. Но именно эта свобода от страха последствий позволяет производить радикально новое.

Смыслы рождаются не из готовых определений, а из столкновения концептов, их невозможных сочетаний. «Ризома» + «машина» + «желание» = новая оптика для понимания социальных процессов. Это не логическая дедукция (где каждый шаг должен быть безошибочен), а игровое экспериментирование, где ты можешь попробовать сто комбинаций, девяносто девять окажутся тупиковыми, но одна откроет новый континент мысли.

Пример из самой науки: все великие открытия начинались с игрового режима, где можно было ошибаться. Эйнштейн играл мыслью: «А что если я еду на луче света?» — вопрос абсурдный с точки зрения классической физики. Но именно потому, что это был мысленный эксперимент (игра!), а не реальный, он мог позволить себе эту абсурдность. Ошибка здесь ничего не стоит — и именно поэтому возможен прорыв. Затем, конечно, результат оформляется математически, проверяется экспериментом. Но момент изобретения — игровой, защищённый от требования немедленной правильности.

Более того: вся история науки — это история «ошибок», которые оказались плодотворнее «истин». Флогистон был ошибкой, но без этой ошибки не появилась бы современная химия. Эфир был ошибкой, но эта ошибка привела к теории относительности. Игровой режим нуждается в ошибках как в материале для нового.

И вот парадокс: Докинз критикует философию за «несерьёзность», не видя, что сама наука возможна только благодаря игровому отношению к реальности. Научный метод — это способ институционализировать игру: гипотеза (игровое предположение) → эксперимент (проверка в защищённых условиях) → ошибка/подтверждение → новая гипотеза. Но наука забывает о своей игровой природе, застывая в позе «серьёзности», требуя, чтобы всё было «доказано» и «проверено» с первого шага.

А постмодерн напоминает: вы тоже играете, только делаете вид, что нет. И именно потому, что вы играете — вы можете ошибаться, пробовать безумные гипотезы, отбрасывать целые теории. Если бы вы действительно были «серьёзны» в смысле Докинза, вы бы никогда не посмели предположить, что время относительно или что свет — одновременно волна и частица. Это звучало безумно. Но игровой режим защитил возможность этого безумия — и оно оказалось плодотворным.

VI. Этика вместо морали: опасность философа-мэтра

Континентальную философию часто обвиняют: «Вы не даёте чётких моральных ориентиров». И это правда — но не недостаток, а принципиальная позиция.

Мораль говорит: «Не убий», «Не укради» — универсальные правила. Этика же работает с ситуацией, с интенсивностями, которые в ней действуют. Что значит «быть честным» в ситуации, где честность убьёт невинного? Правила не работают — нужна другая чувствительность.

Континентальная философия — это не производство моральных истин, а машина производства этических вопросов: как жить? Как создавать радость, а не страдание? Как увеличивать возможности, а не сокращать их?

Хайдеггер и Сартр: две стороны одной ловушки

Но вот проблема, которую остро осознавали: философ легко превращается в идола. Хайдеггер — пример не просто трагический, но подозрительный: возникает вопрос, не была ли вся его грандиозная онтология с самого начала инструментом для философского обоснования нацизма? «Забвение бытия», «подлинное существование народа», «укоренённость в почве» — эти концепты слишком легко переводятся на язык Blut und Boden (крови и почвы). Возможно, фашизм не «проник» в его мышление — он был заложен в самой архитектуре его онтологии.

Сартр — ещё более показательный случай: экзистенциалист, певец индивидуальной свободы, очень метко критиковавший аморальность онтологии Хайдеггера, совершает ту же операцию, что и Хайдеггер. Он онтологизирует мировую революцию — превращает её из политического проекта в необходимость бытия, в историческую судьбу. И в этот момент оказывается на том же пути: раз революция онтологически необходима, то сталинские репрессии становятся «родовыми муками истории», неизбежной платой за подлинное (аутентичное) бытие. Текучее становление затвердевает в молярную структуру Исторической Необходимости с большой буквы.

Вот опасность онтологизации политического: когда вы превращаете свой политический выбор в Истину Бытия, вы получаете философскую индульгенцию на любое насилие. Хайдеггер и Сартр — правый и левый варианты одной и той же ловушки.

Отсюда необходимость постоянной детерриториализации философа от позиции власти. Философ не должен быть гуру, учителем жизни, властителем дум. Он должен оставаться кочевником мысли, постоянно смещающимся, отказывающимся от застывших позиций.

Докинз интуитивно чувствует эту опасность — опасность превращения философа в идола. Но его решение (упростить философию до научпопа) неверно. Настоящее решение — в другом типе философского жеста: не учить истине, а провоцировать мышление. Не давать ответы, а умножать вопросы.

VII. Ризома против дерева: множественность знания

Теперь к главному конфликту. Докинз — представитель «древовидного мышления». Дерево: есть корень (фундаментальная истина), ствол (основной метод), ветви (частные выводы). Всё идёт от одного центра, всё иерархично.

Наука для Докинза — корень всякого знания. От неё должны «ветвиться» все остальные дисциплины. Философия должна обслуживать науку, прояснять её выводы. Искусство — развлекать, но не претендовать на познание.

Постмодерн предлагает другую модель: ризому. Корневище, растущее горизонтально, образующее связи в любых направлениях, без центра и иерархии. Наука — один из способов производства знания, но не единственный и не главный.

Физик знает о квантовой запутанности, но романист знает о запутанности человеческих отношений — и это знание не «менее реально». Оно просто иначе устроено. Невозможно свести роман Пруста к нейробиологии памяти — что-то фундаментальное при этом теряется.

Постмодерн предлагает трансверсальность: связи поперёк дисциплин, без требования единого метода. Художник может научить учёного видеть паттерны. Философ может показать скрытые предпосылки научной теории. Учёный может дать философу новые концептуальные инструменты. Это не иерархия, а ризоматическая сеть взаимодействий.

Номадизм мысли

Странным образом критика Докинзом постмодерна подтверждает то, от чего он хочет защититься. Он обвиняет философов в создании культа личности — и прав. Опасность «мэтра», застывшего в позиции власти, реальна.

Но решение не в том, чтобы упростить философию до уровня популярной брошюры. Решение — в постоянном номадическом движении мысли. Философ должен быть не вождём, ведущим к истине, а попутчиком, экспериментирующим с возможностями мышления.

«Мы не философы, мы скорее корабельные врачи» — не капитаны, определяющие курс, а те, кто латают пробоины, лечат болезни, поддерживают плавание. Философия не над жизнью, а в жизни, как одна из её витальных функций.

Докинз требует ясности, потому что боится хаоса. Но хаос — не враг, а ресурс. Из хаоса, из множественности, из «непонятности» рождается новое — новые концепты, новые способы видеть, новые формы жизни.

И если эта статья показалась вам сложной — прекрасно. Значит, она требует от вас стать немного другим, чтобы её понять. А это и есть философия: машина трансформации того, кто мыслит.

Источник