Бессознательное — это некорректный термин, я буду говорить дальше «неосознаваемое». Мы все пользуемся словами и бо́льшую часть информации, да простят меня коллеги-невербалисты, все-таки получаем друг о друге из разговоров, тем более в психотерапии. Конечно, мы сначала видим человека, так называемый его хабитус, но потом все равно мы слушаем, что он говорит, и иногда слушаем, что говорим мы. При этом существует, с одной стороны, наивное представление, что человек сказал то, что он, собственно говоря, и сказал. Слово само себя и значит. С другой стороны, любой опытный терапевт скажет, что за каждым высказыванием стоит всякое-разное, которое человек на самом деле думает или даже не думает, а оно находится в бессознательном.
Приведу пример: я сейчас начала лекцию в общем нейтральным тоном. Если бы я рассказала, что каждому, кто меня слушает, должно быть понятно, что коннотации сложных смысловых объектов следует воспринимать в контексте дисперсии смысловых сетей, я бы сказала на самом деле то же самое, только в терминологии, но я проявила бы резкую агрессию относительно аудитории, мое основное высказывание было бы не о смысле, не о том, как распределяются смыслы в процессе, когда человек говорит, а я бы сказала, что я обладатель сакрального знания, а вы все попробуйте меня послушать, но вряд ли меня поймете.
Мы все сталкиваемся с такими вещами, когда человек говорит: «Я вроде ничего такого не сказал, а она почему-то обиделась». Причем мы бываем и на той, и на другой стороне конфликта. В действительности в каждом нашем сообщении есть некоторая очевидная часть, относительно которой мы можем говорить правду, можем врать, можем выдумывать, можем предаваться творчеству. И есть вторая часть (это не значит, что двумя частями ограничивается), которую мы проговариваем, не задумываясь о том, что мы говорим, не слыша, что мы сказали. И если нас слушает опытный слушатель, он все равно, видимо, прицепиться к этому не сможет, но скажет: «Этот человек мне понравился, он говорит искренне», или «Этот человек мне показался мне каким-то странным и скользким», или «Я очень устал, его слушая». Он будет реагировать интуитивно.
Интуиция — замечательная вещь. Но в науке она, к сожалению, имеет одно серьезное противопоказание — она не проверяема. Есть люди с очень высокой интуицией, есть с минимальной, а большинство из нас, обычных людей, в своих интуитивных догадках зависят от настроения, от событий дня, от того, сыты мы или проголодались. И мы не можем опираться на наши интуитивные ощущения как на внятный аргумент. Как выяснить, как выловить эти высказывания, сделанные помимо рационального контроля? Это те высказывания, которые не лгут никогда. Есть несколько уровней, которые мы можем пройти. (Я сейчас остановлюсь на них подробнее.) Но не в любом тексте эти уровни видны. А нас интересует конкретный человек, который пришел за помощью. Или если речь идет не о психотерапии, а о психологии — это разные сюжеты, хотя близкие. Если мы занимаемся чистой наукой и ставим эксперимент, то нас интересует, как человек отвечает на вопросы. Мы даем ему, допустим, целый список вопросов. Он будет в сознательной части отвечать правильно, так, как он считает правильным. В той части, которая не осознается, будут содержаться истинные ответы. Из случайных коротких текстов эти несколько уровней скрытых значений выловить можно, но это сложно, долго и обречено на неудачу, если текст слишком короткий или состоит из клише.
Знаменитое число Кнорозова, которое он применил к расшифровке древних письменностей, работает и в наших расшифровках. Если не хватает материала, мы часто упираемся в стену и дальше сказать не можем. Чтобы не произошло этого «упирания в стену», чтобы мы заведомо могли сказать, что из этого текста, что бы этот человек нам ни сказал или ни написал, мы извлечем то, что нам нужно, была придумана техника — техника текстовых методик.
Человека, участвующего в эксперименте, или человека, который пришел на психотерапевтическую консультацию, если мы должны быстро узнать о нем важное, мы просим, чтобы он написал нам два коротких текста. Какая тема этих текстов? Текстовых методик много, их модификаций также много, но вот одна из компактных, удобных и хорошо работающих тем. Эта методика называется «Воспоминания и псевдовоспоминания». Мы просим его: «Пожалуйста, напишите несколько строчек, вот чуть-чуть, пять предложений на тему “Одно из ярких воспоминаний моего детства”». Человек спрашивает: «А про плохое можно писать?» — «Можно». «А про хорошее можно писать?» — «Тоже можно». «А детство — это когда?» — «А когда захотите». «А если я считаю, что я позавчера был ребенком?» — «Прекрасно, пишите про позавчера». То есть на все его вопросы: «Можно ли…?» — а они бывают, потому что человек пугается свободы, пугается чистого листа — мы отвечаем: «И это тоже можно. И по-всякому можно».
И он пишет некоторый текст, который уже нам расскажет много, но это не все. После этого мы его просим сделать следующее: «А теперь, пожалуйста, оторвитесь на секунду от вашей бумажки и попробуйте представить себе своего антипода, человека, полностью вам противоположного. Где у вас да, а у него нет, где у него да, а у вас нет. Полная ваша противоположность». Даем на это полминутки. «Будем считать, что представили. И теперь вам нужно сфантазировать, написать абсолютную выдумку, полное вранье, как если бы ваш антипод сейчас сидел здесь и ему дали бы написать об одном из ярких воспоминаний детства».
Он пишет текст от лица антипода, причем текст от лица антипода обычно оказывается значительно короче. Часто люди, когда пишут от лица антипода, хихикают, получают удовольствие, и сейчас объясню почему.
Дело в том, что для того, чтобы сделать хорошую, корректную расшифровку текста, нам нужна оппозиция, противопоставление. Без противопоставления у нас ничего не получится, мы можем получать какие-то вероятностные гипотезы, но это не будет фактом, это будут более или менее вероятные гипотезы. В первом тексте от лица собственного человек обычно выбирает сюжет, например: как мы летом ходили на рыбалку; как директор школы застукал нас, когда мы курили в подвале. Выбирают самые разные сюжеты, обычно, кстати говоря, достаточно драматические, и быстро переходят к антиподу. Антиподы отличаются от истинного «я» замечательным образом. В огромном количестве антиподы мучают собачек и кошечек, антиподы делают всякое-разное плохое. Но если антипод пишет, что лучший момент в школе — «больше всего я любил чистописание», то это прямое высказывание, что «я-то, настоящий, чистописание ненавижу». А если он напишет, что «я не любил чистописание», то, значит, чистописание он любил. Это прямое, легко считываемое послание, которое нас не так волнует. Далее мы принимаемся за расшифровку.
Первый эффект, который выяснился, когда мы столкнулись с множеством текстов — а обработано таких парных текстов больше пяти тысяч, это была полная коробка от старорежимного телевизора в доэлектронную эпоху, — выяснилось, что сюжеты повторяются. И они повторяются не просто, а в деталях. Привожу пример: молодой человек, студент, веселый, оптимистичный, здоровый, пишет: «Одно из ярких воспоминаний моего детства — как однажды мы с ребятами забрались в строящийся дом. Мы там бегали, орали, кричали. На следующий день все узнали о наших “подвигах”, и нам была большая взбучка». А вот пожилая тетенька, ей было уже за семьдесят, совершенно незнакомая с этим молодым человеком, вспоминая свое детство, которое происходило на эпоху раньше, пишет: «Одно из ярких воспоминаний моего детства — как мы с подружкой спрятались под письменным столом моего папы и пили вишневую наливку. Мы быстро развеселились, и у Маши даже поднялась температура. На следующий день все об этом узнали, и мы получили страшную взбучку».
Эти совпадения связаны с совершенно неслучайными вещами. В любом тексте, который построен по схеме текстовой методики, обязательно повторяются те проблемы, которые до сих пор не решены этим человеком. Они повторяются в разных видах. Мы возвращаемся, достаточно послушать себя. Мы часто разговариваем на темы, вроде бы связанные то со служебными сплетнями, то с семейными проблемами, то еще с чем-то. Но мы возвращаемся к одной и той же структуре сюжета. Эта структура получила название «преступление и наказание». И есть еще две, и всё — всего-то три структуры. Мы возвращаемся, пока не будет решена проблема. Когда проблема дезактуализируется, перестает быть важной для нас, мы изменяем структуру сюжета.
Но нас интересуют не столько сиюминутные проблемы, о которых человек и так расскажет, что «я одинок», что «я боюсь людей», что «у меня часто болит голова» — это он и так сумеет сказать, потому что он сам об этом знает. Гораздо важнее те сюжеты, те фрагменты сюжета, которые связаны с неразрешимыми в принципе проблемами. Это так называемые экзистенциальные проблемы: проблемы идентичности — «кто такой я?», проблемы смерти — «как мне жить, когда я знаю, что моя жизнь окончится?», проблемы одиночества, которые не решаются ни счастливым браком, ни толпой детей, внуков и правнуков, — это то одиночество, о котором Мопассан писал, что «есть стена между телом и телом, и через эту стену не пройти», проблема свободы и проблема любви в самом широком смысле — тепла, контакта, близости. Это то, что не только создает структуру личности — способы относиться к проблемам, которые неразрешимы постольку, поскольку он человек, — но и выявляет его стратегии, как обходиться с этими проблемами.
В частности, в тех двух по-смешному совпавших текстах молодого человека и пожилой дамы, если вы еще помните, был пропуск. Молодой человек рассказывал, как он с другими школьниками хулиганил в строящемся доме. Точка. Дальше ничего не было: «Мы там бегали и орали». А пожилая дама — «Мы напились наливки, и у Машки поднялась температура». А потом сразу все узнали. То место, где существует пропуск, сюжетная лакуна, говорит о том, что там содержится самое страшное и непереносимое, о чем человек не может просто сказать, он скажет: «Я не помню» или «О чем там говорить». По этим умолчаниям, по дыркам в структуре сюжета мы выявляем, что именно нужно спрашивать у человека, какие вопросы задать. Реконструировать эти дырки мы можем частично с помощью второго текста, антиподского, но вопросы нужно задавать там, где есть эти лакуны и пропуски. Они есть не только в сюжете, но и на грамматическом уровне.
Такого рода техники, связанные с жестким семиотическим, то есть знаковым, подходом, позволяют сделать очень важный шаг. Между строгой экспериментальной наукой психологией и шаманским, непонятно как устроенным процессом психотерапии все меньше связей. Такого рода семиотические подходы позволяют сблизить шаманство психотерапии и экспериментальный подход в науке. Это работает в обе стороны, это полезно и для психотерапии, и для чистой науки.
Автор текста Марина Новикова - Грунд.
