Я почти ничего не помню из своего детства. Мы жили в маленьком городке к югу от Кракова вместе с мамой, папой и двумя сёстрами. Те ранние годы кажутся сплошной пеленой, но одно воспоминание всё же выделяется: во время праздника урожая Dożynki мы ходили по соседям, выпрашивая сладости. Это была наша традиция, ведь все в округе всегда покупали слишком много конфет. Мы собирали остатки и устраивали себе маленький пир. За каждой дверью нас встречали с лукавой улыбкой, а соседи весело ругались на «разбойников из дома Дамбровских».
Конечно, счастливые воспоминания остаются счастливыми неспроста – ведь потом обычно наступают тёмные времена, и есть с чем сравнить. Мои родители разошлись. Мы с мамой переехали в Варшаву, чтобы быть ближе к бабушке и дядям. Папа, Яромир, старался не пропадать из нашей жизни, но ему становилось всё тяжелее. Он был вынужден всё больше работать, хотя и продолжал высылать нам деньги каждый месяц. Он хотел, чтобы у нас была красивая жизнь, даже если сам не мог в ней участвовать.
С каждым годом эти встречи всё дальше отодвигались друг от друга. Сначала пропала Пасха. Потом Рождество. Потом дни рождения. А вслед за ними исчезла наша традиционная встреча на Dożynki.
Последнее, что мы о нём слышали, – он еле сводил концы с концами. Денег он больше не отправлял. Со временем папа постепенно растворился в наших воспоминаниях.
Мама вышла замуж снова. Мои сёстры закончили учёбу. Старшая переехала в Любляну, а младшая – в Мюнхен. Мама осталась в Варшаве со своим новым мужем, но когда дети разъехались, она перебралась на свою дачу на севере. Я очень люблю маму, но у неё всегда был вкус к роскоши: она постоянно планировала, куда бы ещё съездить, как провести день на теплом солнце.
Я остался в Варшаве. Получил диплом социолога и устроился в ZUS (Управление социального страхования), где занимался частными заявлениями. Занятие было не из гламурных – в основном меня отчитывали и ругали клиенты, – но это позволяло оплачивать счета. Монотонная работа: принимай решения, обосновывай их, снова принимай.
В год, когда мне исполнилось 24, я получил письмо от адвоката по вопросам наследства. Оказалось, что мой отец умер. И умер он не недавно: по бумагам это случилось несколькими годами ранее. Какая-то нелепая авария с сельскохозяйственным оборудованием. У него не было завещания, а раздел имения между его живыми родственниками не был приоритетом для государства – папки затерялись, а сейчас вот «всплыли». Всё поделили поровну между мной и моими сёстрами. Младшая получила его сбережения. Старшая – его машину и ценности. А мне достался дом.
Я позвонил сестрам, чтобы узнать, кто хочет поехать на могилу папы. Никто не захотел – у каждого своя жизнь и заботы. В семье считали, что папа нас бросил, и теперь это наш способ бросить его в ответ.
А у меня было другое чувство. Мне казалось, что он просто надрывался на работе. Я решил взять отпуск, чтобы забрать его вещи и осмотреть дом. Хотелось понять, почему он отдалился от нас. Может быть, я смог бы вспомнить, каково это – приезжать в место, где тебя встречают с улыбкой, а не с недовольством.
Поездка была длинной. Дороги там неважные: это крошечное сообщество с населением не более 250 человек, в основном занимающихся выращиванием пшеницы. Делать там особо нечего – есть только церковь да магазин, и больше ничего, всё остальное далеко или незначительно.
Мимо бескрайних полей я так разморился, что чуть не проскочил поворот. Он настолько неприметный, что, если не повернуть вовремя, можно проехать мимо – никаких указателей нет. Единственный ориентир – церковь вдалеке. Я свернул налево и помолился, чтобы подвеска в машине не сдалась прямо сейчас. Решил сначала заглянуть в церковь – мы там проводили много времени.
Там было полно места для парковки. Меньше, чем я помнил, но всё в детстве кажется больше.
Есть что-то тревожное в возвращении домой после стольких лет. Когда я вышел из машины, все ощущения тут же нахлынули. Запахи, звуки. Их и не объяснить, но они будто шепчут: «Вот оно, место, которому ты принадлежишь».
– Добро пожаловать! – окликнул меня голос. – Прости за, гм… за местные порядки.
Я обернулся: передо мной стоял мужчина, лет на несколько старше меня. Ухоженные волосы, толстые очки, одет в священническую рясу. Я совершенно забыл, что наш старый сельский ксёндз был уже древним, когда я был ребёнком. Неудивительно, что теперь его сменил кто-то другой.
– Я – отец Черняк, – представился он. – Вы в городе проездом или новый прихожанин?
– Я здесь вырос, – ответил я. – Я из семьи Дамбровских.
– Прости, не слышал о такой, – улыбнулся он. – Я только прошлой зимой пришёл на смену отцу Гавлику.
– Он прожил до самой прошлой зимы? – удивился я. – Вы уверены?
– Точно, – засмеялся он. – 101 год.
– Невероятно, – я улыбнулся. – Бог, и правда, с чувством юмора.
Отец Черняк показал мне церковь и рассказал, что собирается заменить окна. Но больше всего его раздражала одна проблема – двери.
Они пропали. Церковь была открыта настежь.
– Это местное суеверие, – вздохнул он. – Пастырь должен пасти овец без ворот. Но каждый раз, когда я ставлю двери, кто-то их снимает.
– Странно, – сказал я. – Никогда об этом не слышал.
– Правда? Мне казалось, вы местный.
– Наверное, я слишком давно уехал, отец.
Без дверей церковь выглядела голой. Я видел гравий, который сюда натаскали – люди даже ноги не вытирали. Отец Черняк попытался повесить занавески, но ветер их быстро сорвал.
Прежде чем я ушёл, он показал мне могилу моего отца. Она была осквернена: надгробный камень валялся на боку, цветов не было. Я пообещал себе привести её в порядок, прежде чем покину это место. Но я не понимал, почему так произошло. Да, у нас были непростые отношения, но мы никогда не были объектом ненависти. А тут явно выражено презрение.
Поблагодарив отца Черняка, я поехал дальше – в сторону родного дома.
Я не был готов к тому, что увидел.
По всему городку вместо дверей зияли пустые проёмы. Сначала я подумал, что это какая-то сезонная уборка, но нет: у всех домов действительно не было дверей. Я видел сквозь гостиную, как люди мельтешат, заняты своими делами. Они ходили из кухни в спальню, разговаривая между собой.
Я притормозил, присмотрелся. Ни в одной комнате не было дверей, даже в ванных. У некоторых вместо входной двери висела занавеска или москитная сетка. В нескольких домах вообще заложили кирпичами бывший вход – там, где когда-то стояла дверь. Небольшие городки порой бывают странными, но такого я не видел никогда.
Я подъехал к знакомому двору и чуть не лишился дара речи. Я не узнал наш дом.
Он был практически разрушен: все окна выбиты, все двери сняты. Внутри бегали крысы. Обойдя двор, я обнаружил пожарные следы во дворе, огонь задел внешнюю стену кухни. Дом не выгорел полностью, но, казалось, стоит лишь слегка надавить – и провалишься сквозь сгнившие доски. А самое жуткое – на стене красовалась надпись неоново-зелёной краской: «syn diabła», «сын Дьявола».
Я был потрясён. Даже цепи на качелях срезали, оставив лишь проржавевший остов. Казалось, здесь пытались что-то поджечь, но не преуспели. Я с трудом мог представить, как этот дом выглядел раньше. В душе образовалась чёрная дыра, и все радостные воспоминания оскалились какой-то жестокой насмешкой.
Очевидно, произошло что-то страшное, о чём я ничего не знал.
Обойдя дом, я заметил группу мужчин средних лет. Они стояли чуть поодаль, разглядывая мою машину. Я их не знал.
– Ты из банка? – крикнул один.
– Нет, я сын Дамбровского, – ответил я. – Сын.
– Сын?! – процедил он. – Может, тебе тоже в ад захотелось?
– Вы знаете, кто это сделал? – спросил я, показывая на дом. – Ваших рук дело?
– Да кто угодно мог, – вставил мужчина сзади. – Мерзавец заслужил.
Один из них криво ухмыльнулся и покосился на надпись на стене. Они что-то прошептали и захихикали. Словно сговорившись, развернулись и ушли, обругав меня напоследок. Не самое радушное возвращение.
Я собирался заночевать в старом доме, но теперь это было невозможно. Он был открыт настежь, в ужасном состоянии. Не буду описывать подробности, но в таком виде его едва ли можно было даже отдать кому-нибудь бесплатно.
Я решил переночевать в машине. Откинул сиденье, накрылся одеялом и надеялся, что не замёрзну. Включил телефон, но не хотел разряжать батарею до конца. В итоге, всё равно лежал без сна до самой ночи.
И всё же в том вечере была своя красота. Закат был точь-в-точь как в мои детские годы. Солнце садилось над теми же полями, и возникало чувство, что хоть что-то осталось неизменным.
Я помню, как проснулся около двух ночи – без видимых причин. Не было ни холода, ни шума, ни звонков. Лёгкий ветерок скользил по капоту машины. Я лежал, стараясь не обращать внимания на то, как сиденье впивается в мою разгорячённую кожу.
Я прислушался к знакомым ночным звукам. Вдалеке пели птицы, стрекотали насекомые. А за ними, чуть дальше, я услышал ещё один звук. Протяжный, глубокий вой, полный страха и тоски.
На следующий день я прогулялся по городу. Весть о том, что вернулся «сын Дамбровского», разнеслась быстро: я чувствовал напряжённые взгляды людей, словно они шёпотом передавали эту новость по цепочке. Единственные, кому было всё равно, – это местные подростки, их тут оставалось немного.
В конце улицы я увидел длинную кирпичную стену. Невысокую, но массивную. Прямо в стену были вмурованы двери. Десятки дверей из разных домов окрестности. Я посмотрел, нет ли там нашей. Кажется, не было.
Стена выглядела жутко. Может, сотня или больше дверей, намертво вбитых в кирпич. Я попробовал подёргать за ручку – бесполезно.
Рядом стояли двое парней-подростков, лениво за мной наблюдая. Я подошёл к ним. Они не отпрянули – лишь смотрели вызывающе. Пока я собирался что-то сказать, один вдруг заговорил первым:
– Моя мать ненавидит тебя, – сказал он. – Что ты сделал?
– Я когда-то здесь жил, – ответил я. – Просто приехал кое-что забрать.
– И зачем вернулся? – он фыркнул. – Я сам уеду, как только заработаю денег.
– Я тоже, – сказал второй, перекатывая в руках незажжённую сигарету.
Пока мы разговаривали, мимо прошёл мужчина и покосился на меня, будто был готов выбить мне зубы за одно неверное слово. Я обернулся к парням, понизив голос:
– Я сын Дамбровского, – признался я. – Вот почему меня здесь ненавидят.
Второй парень чуть не выронил сигарету.
Я уговорил их на разговор, пообещав купить упаковку пива в соседнем городке. Они согласились устроить мне «неофициальную экскурсию», если я их угощу. Честно говоря, сделка показалась справедливой: я действительно ничего не понимал в том, что тут творится.
Мы поехали на восточную окраину. Там стояла старая ферма, точнее, её остатки – покосившиеся балки. Сложно было даже назвать это домом. Ребята объяснили, что история началась много лет назад именно здесь. Люди слышали стук в дверь по ночам. Каким-то чудом эта дверь уцелела даже на гниющем остове.
– Было слышно по ночам, – пояснил один из парней. – Тук-тук. Словно дверь в ад стучала.
– Не для всех, – вздохнул второй. – Одному человеку это нравилось.
Всё указывало на то, что этим «одним» был мой отец.
По слухам, папа пошёл туда одной ночью и открыл дверь. Она тут же свалилась с петель, а что-то прошлось сквозь неё. Кто-то называл это Дьяволом, кто-то вообще инопланетянином. Но чаще всего местные говорили «Ślepiec».
– Он прошёл внутрь, и дверь сломалась, – говорил первый парень. – Теперь он не может вернуться обратно.
– Значит, он до сих пор здесь? – переспросил я. – То есть он реален?
– Ну да, – хохотнул он. – А ты как думал, почему тут всё так наперекосяк?
– Он ищет дорогу обратно в ад, – ответил первый. – Не ту дверь откроешь – и он злится. Тогда он убивает людей.
Ślepiec – значит «слепец». Грубое слово для обозначения слепого или крота. Его так прозвали из-за отвратительного зрения: он принимал любую дверь за ту, которая ему нужна. Говорили, люди пропадали. Кто-то погиб. И всё из-за того, что этот монстр стучал по ночам в двери, а кто открывал – исчезал, либо попадал в страшную беду.
Я повёз ребят в соседний городок, где купил им пива и фастфуд. Они продолжали рассказывать: сначала люди просто закрывали двери, пока Ślepiec не проламывался силой. Тогда он переходил к следующим дверям внутри дома. Так что все начали снимать двери вообще – теперь их было не на что стучать. А все снятые двери вмуровали в ту самую кирпичную стену, чтобы ночью этот слепец колотил там в пустую.
– Это всё бред, – пробормотал я. – Звучит слишком дико.
– Бред или нет, – пожал плечом парень. – Но все считают твоего отца виноватым. Он же впустил это в наш мир.
– Я уеду, – сказал первый подросток. – Говорил же.
Второй задумался, потом посмотрел на своего друга и добавил:
– Wszędzie dobrze, ale w domu najlepiej.
«Везде хорошо, а дома лучше». Понятно, почему он так считает. Для него это дом, как ни крути.
Мы вернулись уже в сумерках. Парни ушли, пообещав мне, что, если я хочу увидеть это чудовище, надо ждать ночи. Я и сам не был уверен, верить ли им. Но предыдущей ночью я уже что-то слышал, и во мне росло тревожное любопытство.
Если то, что я слышал в первую ночь, и было этим самой тварью, то он выходит ближе к полуночи. Я решил лечь пораньше. Снова устроился в машине, второй день подряд – сон, конечно, оставлял желать лучшего. Утром я думал уехать, но не мог: сердце сжималось от тоски. Это был мой дом. Моё детство прошло здесь. Невыносимо было осознавать, что теперь я здесь чужак.
Но ведь мой отец не мог быть сыном дьявола. Если он и впустил ту тварь, то из благих побуждений. Он не был злым человеком – просто человеком, который мог ошибиться.
Или у него не оставалось выбора. Может, у него не было шанса сказать «нет».
Я задремал. Не поставил будильник, но проснулся снова около половины третьего ночи. Решил, что упускать такой шанс нельзя – пойду и посмотрю своими глазами. Если уж решил докопаться до сути, нужно идти до конца.
Я вышел из машины, потянулся и прислушался. На этот раз звуки были громче. Тот же протяжный стон пробивался сквозь ночную тишину и приглушал пение насекомых.
Всю дорогу я шёл в полутьме, но знал эти улицы с детства. Добрался до тропы, которая вела мимо пары домов на окраине прямо к кирпичной стене. Там вой слышался особенно отчётливо. Громкий, надрывный плач.
И вот в лунном свете я увидел силуэт. На фоне стены чётко вырисовывалась мужская фигура. Он дёргал ручку одной из дверей, снова и снова стучал по ней кулаком, потом жадно оглядывался, рыдая, будто потерянный ребёнок.
Я уже хотел подойти, но вдруг заметил вспышку света сбоку. Кто-то снимал меня на телефон из окна соседнего дома. Два силуэта – я различил их головы у стекла. Они молча трясли головой: «нет».
А когда я вернулся взглядом к стене, услышал треск.
Силуэт выдрал дверь из кирпичей. Затем одним движением руки сломал её, будто хрупкую дощечку.
Плач перерос в крик ярости. Я видел, как этот человек… или не человек… начал вырывать из стены кирпичи и швырять их в разные стороны. Я слышал, как они с глухими ударами падали в траву вокруг меня.
Я отступил, а свет в доме погас – люди спрятались. Вскоре существо влезло на стену, продолжая оглушительно орать. Даже с расстояния я понял, что оно ненормально сложено. В лунном свете его фигура казалась искажённой, будто укутанной в какую-то тряпку. Но что-то в его пропорциях было явно не человеческим.
Я не стал долго смотреть. Как бы это ни было, ясно, что оно опасно. Местные давно приучены прятаться, и мне следовало сделать то же. Я поспешил обратно, пока в ушах звенело от его страшного крика.
Ночью я почти не спал. Одно дело – слышать истории о монстрах, и другое – увидеть монстра воочию. С рассветом я решил уехать. Но тут заметил у церкви белый фургон. Двое мужчин на лестницах устанавливали двери обратно, а сбоку стоял отец Черняк. Радостный, воодушевлённый.
Я припарковался, и он тут же помахал мне, подойдя почти вплотную:
– Рад, что вы не уехали! – улыбнулся он. – Добро пожаловать обратно!
– Что вы делаете? – спросил я, закрывая дверь машины. – Зачем это?
– Да вот, вы inspired me, – сказал он по-английски, намекая, что я его вдохновил. – Представляю, как это выглядит со стороны. Хочу, чтобы этот дом Господа снова выглядел достойно.
Я взглянул на двери, которые мастера прикручивали к петлям:
– Это же опасно, – сказал я. – Я видел эту тварь ночью.
Отец Черняк покачал головой и положил руку мне на плечо, глядя прямо в глаза. В его взгляде была непоколебимая вера:
– Если дом Господа не может защитить нас от Дьявола, то кто тогда сможет?
Я согласился помочь. Мне предложили горячий душ и нормальный обед – не то чтобы я мог отказаться после двух ночей в машине. С каждым часом к церкви подтягивалось всё больше жителей. Некоторые ругались на священника, требуя немедленно снять двери. Другие, наоборот, поддерживали его смелость. Ведь если даже церковь не способна защищать от зла, то кто?
К вечеру у церкви собралась целая толпа. Даже те, кто утром бросал камни, к закату стушевались и, кажется, начали сомневаться. Ведь, получается, отказаться от дверей в храме – значит, не доверять Богу.
Был импровизированный пикник: кто-то принес колбаски и стейки. Я заметил и тех двух подростков – они, под шумок, пытались стащить немного вина у стариков. Во всём этом было что-то праздничное, напоминающее мне Dożynki и мои детские воспоминания. Может, и другие это чувствовали – по их улыбкам это было понятно.
Позже отец Черняк провёл проповедь. Я клевал носом, как в детстве, когда сидел на деревянной скамье. И всё же одна его фраза врезалась мне в память:
– Дверь – это порог, – сказал он. – И дверь церкви – это порог между грешным и священным. Между пороком и святостью. Мы больше не можем жить во тьме и страхе. Мы должны жить так, как учит вера. И мы гордимся тем, что умеем быть верными ей!
Служба затянулась до самой темноты. Кто-то ушёл по домам, но часть людей осталась в церкви с ночёвкой, перетащив матрасы и одеяла. Теперь это было не просто собрание, а вызов: вера против Дьявола, лицо к лицу. Тех, кто сомневался, стыдили, и они, нехотя, оставались вместе со всеми.
Для многих это было нелегко: они вспоминали, сколько людей пропало. Тех, кто открыл дверь, когда впервые пришёл Ślepiec. Одна бабушка погибла с переломанной шеей. Один мужчина был найден повешенным во дворе, другой – изуродованным.
– Ему руку оторвали, – шептались люди. – Нашли её напротив дома.
Я пытался поговорить с кем-нибудь, но мне никто не доверял. Я оставался «тем самым сыном». Лишь те двое парней нашли меня снова – чисто назло своим родителям. Они, похоже, хотели меня предупредить.
– Тебе не страшно? – спросил один.
– Оно тебя ищет, – ответил другой. – Клыки на твою душу.
– Не думаю, – вздохнул я. – Я же видел его всего раз.
Они переглянулись и снова уставились на меня:
– Твоего отца он тоже видел однажды. Но ведь его-то убило это чудовище. Разве тебе не сказали?
Не сказали. Оказывается, никакой аварии с сельхозтехникой не было. Ślepiec был первым и последним «врагом» моего отца. И это чудовище растерзало его – тело нашли переплетённым цепями на качелях, словно оно играло в зловещую куклу.
Парни ушли, а я остался в полном потрясении. Смерть – ладно, но такая жуткая смерть… Я с трудом мог представить себе папу, а теперь в голове всплывала ужасная картина сломанных костей и ржавых цепей.
Но на размышления времени не было. Около полуночи в дверь церкви кто-то постучал.
Вся церковь застыла в тишине. Что-то сильно дёргало ручку, два удара по дереву – и снова дёргало. Неприятный, резкий звук. Отец Черняк глубоко вздохнул, и, когда люди замолкли, громко произнёс:
– Здесь нет места сыну греха! Тебе не согрешить в доме Господа!
Все выдохнули с облегчением, но парни, что стояли у дальней стены, выглядели напряжёнными. Они были наготове, стояли у аварийного выхода из подсобки.
Вдруг дверь снова затряслась. На этот раз сильнее. Дико громыхнула, и дерево хрустнуло.
И тогда раздался вой – протяжный, полный отчаяния. Как только я его услышал, увидел, как у прихожан лица побелели от ужаса.
Дверь дёргали взад-вперёд, и было ясно, что её вот-вот выломают. Люстра над нами закачалась.
– Дверь не выдержит! – крикнул кто-то. – Сейчас рухнет!
Отец Черняк пытался всех успокоить, но толпа в панике ринулась к запасному выходу. Меня оттесняли, толкали – люди не разбирали, кого сбивают с ног. Дамбровский им был ненавистен, и если его затопчут, ничего страшного. Главное – самим выбраться.
– Нет греха в доме Господнем! – кричал отец Черняк. – Здесь нет греха! Дьяволу остаётся лишь смеяться и злобствовать, но не войти!
Слова не спасли двери. Вскоре они рухнули. Они упали с громким стуком, и сквозняк потушил половину свечей. Оставшиеся пугливо мигали.
Люди окончательно обезумели от ужаса. Почти все уже выбежали через боковую дверь. Я был в самом конце толпы – понимал, что быстро не выберусь. Остался у передних рядов скамей, hoping что останусь незамеченным.
В тусклом мерцании я увидел Ślepiec. Его правая рука будто «росла» прямо из лопатки, а левая была настолько длинной, что шаркала по полу. Всё тело было сгорблено, и на спине что-то дрожало – то ли складки кожи, то ли странная перепончатая мембрана. Существо двигалось неверными, «ломаными» движениями. Это точно не был человек.
Отец Черняк тоже побежал, спрятавшись за алтарём. Ślepiec не обращал внимания на упавшие скамьи: легко сметал их, как детские кубики. Добравшись до боковой двери, он обнаружил, что люди уже разбежались, и впал в неистовую ярость. Он стал крушить всё подряд: швырял скамьи, ломал всё, что попадалось под руку. Вой его стал ещё громче и свирепее.
Я пополз на животе, стараясь держаться в тени. Но вот беда – алтарь был возвышением, и Ślepiec легко заметил священника. Снова вскарабкался наверх с невероятной ловкостью, будто хищный зверь.
Не хочу вдаваться в подробности. Чудовище схватило отца Черняка одной рукой, вытянув его вперёд, как игрушку. Тот пытался что-то выкрикивать: от угроз к мольбам и молитвам. Но, кажется, ничто не помогало. Шлепок – кровь брызнула фонтаном. На пол покатился обрубок, позвякивая очками. Тело священника упало на ковёр, безжизненное и искалеченное.
Я продолжал ползти. Не помню, как это выглядело со стороны, но догадываюсь, что жалко. И тут я ощутил тень над собой. Обернулся – Ślepiec стоял вплотную. При свете нескольких свечей я различил его лицо: серое, вогнутое, вместо глаз – чёрные провалы, кожа поблёскивала, как чешуя. Рот почти человеческий, но с дополнительной челюстной костью. Нос нервно вздрагивал, ловя запахи свечного дыма и крови. С губ всё ещё капала кровь моего знакомого священника.
Он поднял меня. Осторожно, словно изучал. Я зажмурился, чувствуя, как он наклоняет голову ко мне. Ожидал, что вот-вот зубы сомкнутся.
Но тут он издала какой-то звук – странное визгливое шарканье. Будто не понимал, что со мной делать. И вдруг медленно опустил на пол.
Я открыл глаза – его огромные тёмные глазницы смотрели в сторону. Как будто он меня распознал. Или вспомнил. С его губ сорвался новый стон, только теперь растерянный и тихий. Он прошёл мимо и снова запричитал, уходя прочь из церкви.
Наутро люди принялись вооружаться ружьями. Кто-то проклинал отца Черняка за «слабость веры». Многие уехали. Если уж Бог не помогает, надо спасаться самому. Я же отправился в дом отца. Мне нужно было узнать правду. Я хотел понять, что на самом деле произошло. Если всё это была его вина, я был готов тоже возненавидеть его. Но мне нужно было знать наверняка.
Я обшарил комнаты, выбрасывая на пол ящики, переворачивая шкафы, опрокидывая кровать. Разрывал на куски прогнившую одежду, скидывал её в углы. В отчаянии выбежал во двор, остановился у качелей – представил там тело отца, изломанное, в цепях. Звук скрипящих звеньев в памяти теперь навсегда смешался со скрипом костей.
Не знаю, сколько я бушевал. Но в какой-то момент ударил кулаком по задней стене кухни, где она когда-то горела. Там была обугленная фанера, мягкая – я пробил её насквозь.
Так я обнаружил потайное отделение под раковиной. Я просто проломил обшивку. Внутри нашлась коробка.
Большую её часть сгрызли крысы, кое-что подпалило пламя. Но там были вещи, которые сохранились: семейные альбомы, фотокарточки меня и сестёр, друзей из деревни, папа возле своей первой машины, распечатанные фото из Facebook. Воспоминания, которые он берёг.
На каком-то этапе фото с семьёй закончились. Остались только заметки и отдельные снимки двери. На обороте одного фото было написано: «Он не орёт – он плачет». Где-то на полях приписки: «Ему страшно. Он заблудился. Никто не хочет слушать, никто не хочет помочь». Потом появились другие записи: «Он должен был уйти. Говорит, что хочет остаться», «Он охотится на лосей в лесу и приносит мне еду», «Ему больше некуда идти. Я понимаю».
Отец, похоже, пытался помочь кому-то – или чему-то – иному, что попало в наш мир. Они вместе пытались найти общий язык. Это могло продолжаться месяцами. Последняя запись была такая: «Пущу его переночевать. Может, это избавит его от ночных кошмаров».
Вероятно, случилась какая-то трагедия. Чудовище, закрытое в доме, вырвалось наружу? Или произошла роковая ошибка, недопонимание. Может, Ślepiec «повесил» папу на цепи, пытаясь сделать его «живым», как куклу в своём искажённом восприятии. Не знаю. Но теперь я понимал немного больше. И кажется, становился всё больше похож на своего отца.
Я не совсем помню, что творилось у меня в голове в ту минуту. Адреналин? Шок? Я брёл по улицам, словно лунатик, и снова вышел к стене с дверями. Там стоял Ślepiec, чуть слышно стонал, без сил колотил по дверям, перебирая ручки. Иногда слегка приподнимал, потом разочарованно ронял.
Но он не был яростен. Он был обречён. И я понял, что мне надо сделать – понять его. Как когда-то сделал мой отец. Вопреки страху, я подошёл ближе и тихо сказал:
Он пошёл за мной почти бесшумно. Город был в суматохе, кто-то собирал вещи, кто-то хватал охотничьи ружья, но всё это осталось позади. Куда бы он ни шёл, его сопровождало тихое завывание, будто плач.
Я привёл его на кладбище к опрокинутому надгробию отца, к заросшей могиле. Я коснулся земли и, показывая ему, сказал:
Может, он понял. А может, и нет. Но он начал раскапывать руками этот рыхлый грунт, выкапывая глыбы земли с пугающей лёгкостью. Папа был похоронен неглубоко, небрежно – без должного уважения. И когда Ślepiec дошёл до гроба, я заметил, что крышка у него была от нашего старого дома. Ту самую входную дверь просто приспособили для гроба.
Ślepiec провёл по двери своей длинной рукой, и из груди у него вырвался сдавленный стон. Он словно узнал, что искал. Ту самую дверь.
Я стоял и смотрел, как чудовище, с лёгкостью приоткрыв крышку, осторожно достаёт тело отца. Сгребает его на руки, словно мать, успокаивающая плачущего младенца. Постепенно его рыдания утихли и перешли в тихий всхлип.
– Tata, – пробормотал он, – Tata.
А потом Ślepiec ушёл в ночь, унося его тело. Он шёл через двор, и никто его не остановил: ни люди с ружьями, ни те, кто до сих пор прятался в домах без дверей. Ему было всё равно. Он просто нашёл то, что искал, и забрал это с собой.
С тех пор в городе никто больше не снимает двери. Потому что нет в этом необходимости.
Я продал дом отца, но фотографии и альбомы оставил себе. Для всех местных имя Дамбровского так и осталось проклятием – вряд ли это изменить. Но теперь оно не имеет силу оживлять кошмары. Никто больше не видел того монстра.
Когда прибыли власти, люди не стали рассказывать про Дьявола. Кто-то пытался, но по официальным каналам проще поверить в жестокого серийного убийцу, чем в демоническое существо. Провели несколько дежурных проверок, но дело «повисло в воздухе» и осталось нераскрытым. Так оно и затерялось среди других нерешённых дел.
Я вернулся в Варшаву. Может, это и не самый тёплый мне дом, ведь дом – это не только место, но ещё и время. А то время, что я считал «домом», давно прошло. Мне пришлось научиться жить с этой мыслью. Возможно, у меня пока нет настоящего дома. Но кто знает – однажды он у меня появится.
Ведь, как и Ślepiec, мы все блуждаем в поисках места, где нам суждено найти приют.
А в южных лесах теперь тихо. Не слышно ни плача, ни стука, ни диких криков.
И я думаю, что, где-то за деревьями, каждый может найти место, которое назовёт своим домом.
Читать эксклюзивные истории в ТГ https://t.me/bayki_reddit
