– Людка, не беси меня, пожалеешь! – Шаляпин зашуршал пакетом. – Бутылку из-за тебя раскоцал, я твой рот наоборот! Пузырь мне торчишь, зараза!
– Щас! Сам виноват! Смотри, куда прёшься, пьянь!
Рядом что-то глухо стукнуло. Потом ещё раз. Похоже, Граммофон долбил ногами в прочную металлическую створку соседской двери.
– Алло, полиция? – нарочито громко заверещала Синицына. – Ко мне вломиться пытаются! Приезжайте скорее!
– Да кому ты нужна? – обиженно буркнул Лёха, но пинать дверь перестал. – Звони, звони… Всё равно никто не приедет. Первый раз, что ли?
Шаркающий звук тяжёлых берцев приблизился к комнате Вадима. Замер у порога. В наступившей тишине кресало зажигалки чиркнуло о кремень. Дёрнулась дверная ручка.
– Сова, открывай! – плохо копируя голос Винни-Пуха, прогундосил Шаляпин. – Медведь пришёл!
Он несколько раз шлёпнул ладонью о дерматиновую обивку, звякнув осколками в пакете.
Вадим вдохнул, поднялся с кровати и, подсвечивая себе встроенным в телефон фонариком, побрёл встречать незваного гостя. От Лёхи нещадно разило перегаром. На заросшей недельной щетиной физиономии блуждала глуповатая улыбка. Он старательно пытался сфокусировать мутный взгляд на выжидающе замершем в дверном проёме Са́вине, но получалось это у него, судя по всему, плохо.
– Вадь… ик, дружище! Давай водку пить, а?
Вадим молча отступил вглубь комнаты, пропуская соседа внутрь. С одной стороны, употреблять он сегодня совсем не планировал. С другой, делать всё равно нечего. Завтра выходной. Электричество отрубили и неизвестно, когда починят, а просто так сидеть в потёмках скучно. Самое главное, от Граммофона же легко не отделаешься. Умеет он быть очень убедительным, особенно если ищет собутыльника.
– Чё там со светом? – поинтересовался Вадим, доставая из кухонной тумбы пару рюмок. – Слышно чего? Когда включат?
– А пёс его знает, – пробормотал Шаляпин, роясь в пакете. – Вроде на подстанции авария какая-то. Говорят, до завтра может не быть.
– Вот жопа. Это ж у меня холодильник потечёт. Пельмени в морозилке слипнутся.
– Не слипнутся, – радостно оскалился Лёха. – Ставь кастрюлю. Сейчас мы твои пельмени спасать будем. Видишь, как я вовремя. Будто знал.
– Погоди, ты же вроде как бутылку-то разбил.
– Во-первых, смысл брать только одну? Всё равно за второй идти придётся. Я всегда наперёд думаю. Дай тряпку какую-нибудь.
Вадим протянул ему кухонное полотенце. Граммофон тщательно вытер извлечённую из пакета поллитровку и поставил её на невысокий журнальный столик в центре комнаты.
– Во-вторых, разбилась только банка с корнишонами. Самое главное уцелело. Жалко, конечно, огурчики, ну да и фиг с ними.
Он плюхнулся на невысокий табурет, поставил рядом с первой бутылкой ещё одну и протянул Вадиму пакет.
– Выбрось в ведро. Только аккуратнее, он вроде подтекает слегонца.
Савин сунул влажный пакет в мусорку и присел напротив соседа, скрипнув пружинами продавленного дивана. Шаляпин ловко скрутил алюминиевую крышку с бутылки.
– Подсвети. Не вижу, сколько лить.
Вадим направил луч фонарика на рюмки.
– Может свечку поискать? У меня вроде была где-то…
– Это можно, – одобрительно кивнул Граммофон. – Не будешь же ты весь вечер так сидеть.
Он наполнил рюмки и протянул одну Савину.
– Ща я закусить чего-нибудь… – запоздало спохватился Вадим.
– Потом, – остановил его Лёха. – После первой не закусываю.
– Ладно. Тогда за что пьём? – Савин вопросительно уставился на соседа.
– Не «за что», а «зачем», – назидательно поднял тот указательный палец. – Выпьем не ради пьянки окаянной, а дабы благо живительное разлилось по периферии телесной!
– Аминь! – поддержал Вадим и опрокинул рюмку в широко открытый рот.
Шаляпин немедленно последовал его примеру.
– Хорошо пошла, – крякнул он спустя секунду, вытирая рот рукой. – Теперь можно и закуской озадачиться. Где там твоя свечка?
Савин на удивление быстро отыскал в одном из захламлённых ящиков довольно приличный огарок. Поджёг фитиль. Вылил на дно треснувшего блюдца немного расплавленного парафина, погрузил в получившуюся лужицу основание свечи и, прижав на несколько секунд, закрепил её в центре.
Готовить на общей кухне Вадим не любил, но сейчас выбора не было – единственная на весь этаж газовая плита находилась именно там. Другая бытовая техника для приготовления пищи по понятным причинам сейчас была недоступна. Прихватив кастрюлю и две пачки начинающих подтаивать пельменей, Савин шагнул к выходу из комнаты.
– Подождёшь? – обернулся он на пороге. – Я быстро.
– Не, – поднялся Лёха с табурета. – Чё я здесь один тупить буду? Вместе пошли.
Правой рукой он сграбастал за горлышко початую бутылку, в левую взял рюмки и последовал за Вадимом. В пляшущем пламени свечи по стенам пустого коридора заметались уродливые тени.
– Тихо как, – почему-то шёпотом произнёс Савин. – Спать все легли, что ли?
– Ща проверим, – зловеще прошипел Лёха и влепил ногой по двери слева.
– Чё надо? – взвизгнула Синицына.
– Лимонада! – рявкнул Граммофон. – Дуй за пузырём!
– Отстань ты от неё, – Вадим подтолкнул собутыльника в направлении кухни. – Правда ведь мусоро́в вызовет. Оно тебе надо?
– Да никого она не вызовет. Пугает только.
– Ещё как вызову, если не угомонишься. Закроют на пятнадцать суток за мелкое хулиганство, как миленького. Посидишь – подумаешь. Хоть отдохнём от тебя немного.
Дверь позади со скрипом приоткрылась. В узкой щели мелькнуло пламя свечи.
– Будьте вы прокляты, ироды окаянные! – высунула нос Парамониха. – Чего орёте, бесы вас задери?! Ни днём, ни ночью покоя нету! Идите отседова, не гневите Бога!
Конфликтов с бабой Глашей старался избегать даже Шаляпин. Трусоватая Парамониха редко вступала в открытую конфронтацию. Она предпочитала действовать исподтишка – кляузами, доносами и жалобами. При этом старуха считала себя примером добродетели, непостижимым образом сумев подружить в голове фанатичную преданность христианству, дремучие суеверия и лютую ненависть к человечеству в целом. Как такие взаимоисключающие концепции уживались в её мозгах, было совершенно непонятно, однако результат этого странного союза доставлял немало проблем окружающим.
– Всё-всё, баб Глаша, – примирительно пробубнил Савин. – Мы уже уходим. Люд, не надо никого вызывать. Пошли, Лёха, пельмени тают.
Он снова легонько толкнул Граммофона в нужную сторону. Тот нехотя подчинился.
В темноте кухни мерцал уголёк сигареты. Вадим поставил блюдце со свечой на клеёнчатую скатерть и окинул взглядом сидящего за столом человека.
– Здрасти, Иван Семё… – он осёкся. – Ой, извините. Я вас за соседа принял. Похожи очень. Вы к Рыбину пришли? Родня?
– Ага, – мужчина глубоко затянулся. – Роднее не бывает.
– А Семёныч где? – встрял Шаляпин.
– У себя, – пожал плечами незнакомец. – Где ему ещё быть?
Он и правда сильно походил на их ворчливого соседа-пенсионера. Дребезжащий голос, недовольно опущенные уголки губ, придающие морщинистому лицу выражение лёгкой брезгливости, широкая плешь в обрамлении седых волос. Незнакомец вполне мог быть братом-близнецом Рыбина. Различия во внешности, особенно при слабом освещении, не сразу бросались в глаза. Однако гость казался более старым, уставшим и каким-то нездоровым, в отличие от довольно бодрого для своих лет Ивана Семёновича. Впалые щёки и ввалившиеся глаза на бледном лице вызывали мысли о тяжёлых хронических недугах. Старик сильно сутулился, сигарета плясала в мелко трясущихся пальцах. Нет, перепутать этих двоих можно было только в полумраке.
– Меня Лёхой зовут, – Шаляпин протянул широкую лапищу и кивнул в сторону Савина. – А это Вадим.
– Герман, – немного замешкавшись, представился гость, поочерёдно пожимая руки.
Рукопожатие оказалось на удивление сильным. Узкие пальцы крепко сдавили кисть Вадима, заставив непроизвольно поморщиться. Ладонь старика была влажной и холодной, будто мёртвая рыбина. Мысленно возблагодарив царящий на кухне полумрак, Савин незаметно отёр руку о штанину.
– Семёныч не говорил, что у него брат есть, – Граммофон поставил бутылку рядом с горящей свечой. – Выпьем за знакомство?
– Мне нельзя, – поморщился Герман.
– Болеете? Понимаю. Возраст, то-сё… А мы бахнем. Да, Вадик?
– Ну, с наступающим алкогольным опьянением, товарищи!
Мгновенно опустевшие стопки стукнули о столешницу. Лёха, щёлкнув зажигалкой, закурил. Вадим же тем временем переместился в угол к раковине и газовой плите. В животе громко заурчало – организм требовал закуски.
– Издалека к нам? – выпуская густую струю дыма, поинтересовался Шаляпин.
– Я бы не сказал… – пожал плечами старик. – Хотя как посмотреть. Из Туманной У́мбры.
– Это где ж такое? Ты в курсе, Вадик?
– Вроде что-то знакомое, – отозвался Савин. – Хотя, не. Не слыхал. Тьмутаракань какая-то, судя по названию.
– Ага, – хохотнул Лёха. – Малая Пердь. Без обид, дед.
– Чего обижаться, – усмехнулся старик. – В каком-то смысле так и есть. Гиблое место. Вот я и выбрался из глуши на мир посмотреть.
– Это ты правильно. Хочешь, мы тебе экскурсию завтра устроим? У нас хоть и не столица, но тоже есть чем удивить. Да, Вадик?
Он прекрасно понимал, что в порыве пьяного благодушия Граммофон мог пообещать и не такое. Только вот завтра они оба, скорее всего, будут спать до обеда, а проснувшись, долго и тяжело мучиться с похмелья. И неспешная прогулка по городу с малознакомым дедом вряд ли покажется им хорошей идеей. Максимум, на что их хватит, сгонять за пивом в ближайший магазин.
– Спасибо, конечно, – старик, видимо, тоже понимал, что это не самая лучшая затея, – но я лучше сам.
– Ну как знаешь. Наше дело предложить. Пусть тогда Семёныч отдувается за всех. Чё он, кстати, не выходит? Нездоровится?
– Так может, скорую вызвать? Посмотрят. Давление померят…
– Не нужно. Оклемается. Он крепкий.
– Это да, – согласился Лёха. – Как там у Маяковского? Гвозди бы делать из этих людей!
– Не писал такого Маяковский, – отозвался Савин, высыпая пельмени в кипящую воду. – Эффект Манделы.
– Чего? – нахмурил брови Шаляпин. – Хочешь сказать, этот стих Мандела написал?
– Тихонов написал. Был такой поэт.
– А Мандела тут каким боком?
– Эффектом Манделы называются ложные коллективные воспоминания. Например, в песне из «Карнавальной ночи» про пять минут строчки «Это много или мало?» нет и никогда не было.
– Как не было? – Лёха ещё больше насупился. – Ты меня разводишь, что ли?
– Нафига мне тебя разводить? Сам проверь.
– Знаешь что? Иди-ка ты в задницу, Вадик! Иногда такой душный становишься, аж всё желание с тобой общаться пропадает. Не можешь, что ли, как нормальный человек? Без вот этого всего… Обязательно надо повыперд… повыпедри… тьфу… Чё там с закуской?
– Вот я как раз об этом, – сокрушённо помотал головой Лёха. – Зачем ты это сказал? Для кого? Меня подобные цитаты уже лет десять назад забавлять перестали, а Герман вообще не поймёт, откуда шутка. Верно я говорю, дед?
Старик промолчал, а Вадим почувствовал, как волна раздражения начинает давить изнутри на грудную клетку.
– Слушай, а чё ты докопался? Не нравится моя компания? Так я не напрашивался. Ты сам меня позвал, если помнишь…
Шаляпин на секунду замер, потряс головой, потёр пальцами виски и тихо произнёс:
– Чего-то и правда меня куда-то не туда понесло. Помутнение какое-то. Извиняй, дружище, если огорчил ненароком. Мир?
– Забыли, – буркнул Вадим. – Пить здесь будем или обратно в комнату пойдём?
– Мне без разницы. Можно и остаться.
– Помешай тогда пельмени, я ещё одну ложку принесу.
– Бутылку вторую там сразу прихвати. В раковину сунем, чтоб остывала.
Савин включил фонарик на мобильном и вышел в коридор. Проходя мимо комнаты Ивана Семёновича, он немного замедлил шаг. Обшарпанная дверь была слегка приоткрыта. Из темноты доносились едва различимые однообразные скрежещущие звуки. Будто старые часы тихо щелкают ржавыми шестерёнками. Похоже, вредный пенсионер спал. Вадим почувствовал, как через узкую щель потянуло холодом. Наверное, окно оставили открытым. Надо не забыть сказать Герману. Семёныч хоть и крепкий старик, но спать на сквозняке – плохая идея. Тем более в таком возрасте.
Пройдя чуть дальше, он посветил на дверь Синицыной. Грязные отпечатки Лёхиных подошв чернели на светло-серой поверхности. Неодобрительно покачав головой, Вадим двинулся дальше. Эх, доиграется Граммофон когда-нибудь!
Добравшись до своей комнаты, он, немного поразмыслив, достал широкую тарелку. Кинул в неё ложку, нож и полбулки чёрного хлеба. Задумчиво пошарил лучом фонарика по пустым полкам холодильника. Добавил к полученному набору остатки сливочного масла в измятой фольгированной упаковке, сунул подмышку бутылку водки и вышел в коридор.
Из кухни доносился бас о чём-то увлечённо вещающего Граммофона. Нет, всё-таки своё прозвище он получил заслуженно. Разговаривать тихо и уж тем более молчать Лёха совершенно не умел. Вадим когда-то читал о силенсофобии и всерьёз подозревал, что сосед страдает именно от этого психологического недуга. Боязнь тишины могла бы оправдать многое в его поведении. Естественно, Лёхе свою догадку он никогда не озвучивал – опасался неоднозначной реакции.
– …тогда завод и закрыли, суки! – надрывался тем временем Шаляпин. – Кто вовремя подсуетился, те комнаты в общаге выкупили. Только наша двухэтажка из всего комплекса и держится ещё. Остальные снесли давно. Мы вот тоже расселения уж какой год ждём. Жильё-то аварийное.
Герман что-то негромко возразил.
– Может и лучше, ты тоже не сравнивай город и деревню. Тут уровень жизни совсем другой. Вы же небось и в ну́жник на улицу до сих пор бегаете? Про Интернет слышали там у себя? Про сотовую связь? Или письма на бересте пишете?
Сквозь насмешку в голосе Лёхи пробивалась агрессия. Он явно злился. Старик, видимо, по незнанию уводил разговор в опасное русло. Нужно было спасать ситуацию. Вадим ускорил шаг.
– Чего шумите? – поинтересовался он, ставя тарелку на стол. – Воду с пельменей слил?
– Да вот как раз собирался, – вскочил Граммофон, оправдываясь. – Чё-то с дедом языками зацепились.
– Я слышал. На весь коридор ор стоит. Ладно, сиди, я сам. Хлеб нарежь пока.
Савин прикрыл кастрюлю крышкой, оставив небольшую щель, и наклонил её над раковиной, избавляясь от жидкости.
– Как там Артём? – невзначай поинтересовался он у Шаляпина. – Как учёба?
Сыном Лёха гордился. Мог рассказывать о нём часами. Эта тема неизменно приводила его в благодушное настроение. Вадим прекрасно об этом знал, чем и не преминул воспользоваться.
– Сессию без троек закрыл, – похвастался сосед. – Головастый вырос. Весь в меня.
– Чего на каникулы не приехал?
– На подработку какую-то устроился. Говорю же, в меня пошёл – не может без дела сидеть.
Напряжение, начинающее сгущаться в воздухе, спало. Вадим поставил дымящуюся кастрюлю на стол, закинул внутрь кусок сливочного масла, перемешал.
Граммофон с готовностью наполнил рюмки.
Они молча выпили. Каждый вспомнил о своём.
– Я же Тёмку один поднимал, – сообщил Лёха, прикуривающему очередную сигарету Герману. – Мать его при родах умерла. Тяжело пришлось. Сейчас на компьютерщика учится. Дорого, конечно, но профессия в наше время нужная. Вытянем.
– Сложно без супруги ребёнка воспитывать, – оживился дед. – Здоровье слабое у жены было?
– Закусывай, Лёха, – прервал Савин старика, подвигая кастрюлю Шаляпину. – Невеста-то есть у сына?
– А как же, – улыбнулся тот, выуживая горячий пельмень. – Хорошая девочка. Умница, краса… Аааа!
Граммофон, вскрикнув, резко дёрнул рукой. Ложка звякнула о битую плитку, скользнула по полу и исчезла во мраке коридора.
– Ты чего? – вытаращился на него Вадим.
– Глаз, – сглотнув, просипел Шаляпин. – Там глаз был.
– В ложке. Как будто человеческий, хотя не уверен. Ты, где эти пельмени покупал?
Савин заглянул в кастрюлю.
– Чё ты гонишь? Нет там никаких глаз. Показалось тебе.
– Я, по-твоему, больной, что ли? Пельмень от глаза отличить не могу? У него зрачок двигался. Прямо на меня смотрел.
– Не знаю. На полу, походу, где-то. Искать надо.
– Ну ищи, если нужно, – буркнул Вадим. – Я не собираюсь тут на карачках со свечой ползать только потому, что тебе что-то померещилось спьяну.
Он покосился на притихшего Германа. Возможно, дело было в слабом освещении, но ему почудилось, что тот стал выглядеть немного лучше. Исчезла нездоровая бледность, щёки уже не казались такими впалыми, а руки перестали трястись. Морщинистое лицо слегка разгладилось. Он больше не сутулился. Наоборот. Старик сидел, гордо выпятив впалую грудь и высокомерно задрав острый подбородок. Во взгляде его читалось снисходительное любопытство.
«Вот старый козёл! – подумал Савин с нарастающим раздражением. – Осуждает. Неприятно, видать, с пьяными в одном помещении находиться. За быдло считает».
Граммофон, щёлкая зажигалкой, осматривал пол и тихо матерился под нос.
– Слушайте, – внезапно вспомнил Вадим, – мне показалось, у Ивана Семёновича в комнате окно открыто. Холодом тянет. Вы бы сходили, проверили на всякий случай.
Старик коротко кивнул, бесшумно выскользнул из-за стола, изящно обогнул ползающего в поисках потерянного глаза Шаляпина и растворился в темноте коридора. Савин уставился на пустой дверной проём. Его не столько поразила кошачья грация, с которой старик всё это проделал, сколько то, как уверенно он вышел во тьму, не воспользовавшись фонариком или, на худой конец, зажигалкой. Словно и не заметил отсутствие света вокруг.
– Слышь, Лёх, – тихо окликнул он Граммофона. – Чё-то не нравится мне этот дед. Мутный он какой-то.
– Ага, я тоже заметил, – согласился тот, поднимаясь с колен. – Тебя пока не было, вынюхивал у меня разное.
Шаляпин тщательно отряхнул штаны.
– Да херню всякую. Вроде ничего особенного, но темы какие-то неприятные постоянно поднимал. Типа специально на гниль давить пытался. Почему в нормальную квартиру не переезжаю, спрашивал. За Людку интересовался. Вот какое ему дело до наших ссор? Мы с ней уже не один десяток лет друг друга знаем. Даже если и ругаемся, то это по-соседски. Без злобы. А этот с ходу начал, сука, под кожу лезть. Типа не уважают меня, с мнением не считаются… Вот скажи, Вадик, ты меня уважаешь?
– Ясен болт, – заверил его Савин. – Не уважал бы, не пил с тобой. И раз уж речь зашла...
– Вот! – поднял указательный палец Граммофон. – Шаришь. Ща только ложку ополосну.
Он разлил водку и с опаской заглянул в кастрюлю.
– Ну как, всё в порядке? – ехидно поинтересовался Вадим. – Нашёл, кстати, свой глаз-то?
– Не нашёл. Только вот и пельменя упавшего тоже нигде нет. Поэтому выводы делать рано.
– Справедливо, – усмехнулся Савин. – Согласно закону достаточного основания…
– Иди в жопу, умник, – перебил его собеседник.
