CreepyStory

Каникулы археологов

Иногда наступает такой момент, когда совершенно ничего не хочется. Странная апатия после горячки боя и цистерны кипящего адреналина. Ещё недавно ты бегал, орал, суетился, кого-то побеждал и вдруг всё. Твой мотор больше не может потреблять закись азота. Буквально несколько мгновений назад ещё мог, а теперь нет. Хочется просто сидеть и всё. Сидеть и чтобы в голове ни одной мысли. И чтобы никто тебя не трогал. И про тебя все забыли. Просто сидеть и смотреть на море. Как оно красиво. Такое синее и безмятежное. Как хороши чайки, парящие над волнами. Как они здорово умеют кричать...Почти так же, как тот дядя, которого сейчас катают на крыле. Ох и орёт, сразу видно - самец.

Сигарета переходила из рук в руки. Они курили по очереди, сначала одну, потом вторую и никак не могли накуриться.

— Ещё раз, давай по порядку, — вздрагивая, словно от озноба, спрашивал Валерий Васильевич. — Зачем ты устроил пожар?

— Так было нужно, — отрешённо отвечал Капитон Маркович. — Я сделал то, что должен был сделать. Я просто не думал, что огонь распространится на всё здание

— А зачем ты в машину чемоданом кидался?

— Ну я же должен был отдать вам золото, а зачем вы от меня убегали?

— Капа, ты дурак? Они не должны были меня увидеть.

— Так они вас и не увидели... А зачем вы взорвали лимузин архиепископа?

— Тебе чё, жалко? У меня выбора не было. Или лимузин, или жертвы среди мирного населения. Не считаешь же ты, что автомобиль стоит дороже десятка человеческих жизней?

Они замолчали. Впереди, у самой кромки воды, виднелся фургон и особенно страшно смотрелась дыра на его боку. Фургон застрял в песке и его пришлось бросить. Теперь они молча смотрели, как Анзор и его родня ругаются, эмоционально обсуждая дальнейшую судьбу грузовика.

— Капа, ты чёртов монстр, — проворчал Валера. Он достал ещё одну сигарету и добавил:

— В первый раз вижу священника, которого благословили за то, что он церковь сжёг. Ну и порядочки в Раю. Ну и порядочки.

— Но я же не думал, что вы меня испугаетесь. Я же вам кричал: Спасите меня, заберите меня... А вы, как рванули...

— Етить... Я же не понял, что это ты. Я думал, за мной ангела послали... Думал, щас мне за Фестера пиздюлей выпишут... За то, что мы им в футбол играли. А так, я не испугался...Это было тактическое отступление.

— На заранее подготовленный позиции?

— М-мм? Возможно, — уклончиво ответил Валера и снова покосился на Капитона Марковича. — Так, чё там в церкви случилось-то, а?

Иеромонах неопределённо пожал плечами.

— Спасение. Я сжёг краденый полиставрион. Золота там нет. В чемодане только то, что я отдал архиепископу. Думаю, что остальное...

Он поискал в карманах и показал археологу перстень. Валера нахмурился.

— Перстень вампира. Обычно такие выдают в знак особого покровительства.

— Вы разбираетесь в этом получше меня, — покорно согласился Капитон Маркович. Он бесцеремонно отобрал у товарища сигарету и, легонько затягиваясь, начал подробно рассказывать, как именно он попал в сокровищницу и что там произошло.

Валера задумчиво смотрел на море.

М-да. Капа спалил в ведре для мусора ценнейший артефакт, но не учёл одного: ведро было изготовлено из горючих материалов. Оно расплавилось, попало на ковёр, и огонь радостно побежал во все стороны. А сам виновник получил в благодарность бочку варенья и ящик печенья. Ну, образно говоря. А вот благословение, да ещё такое мощное, это уже не шутки. За такое в церкви могут и заархивировать. В буквальном смысле. Капе теперь нужно быть аккуратнее, а то свои же разберут на сувениры. Случаи бывали. И он сам об этом прекрасно знает.

Впрочем...

Валера поскрёб зачесавшийся подбородок. Ему нужно было срочно вспомнить: не упустил ли он какой важной детали?

Едва из чёрных туч посыпались рыбы и земноводные вперемешку с дождём, как сразу стало весело и все перепачкались. Громче всех возмущался Тихон, который углядел виновника Божьей кары, после чего не постеснялся применить против него свою трость.

Фестер очень удивился, когда его приземлили. А что делать? Гравитация бессердечна даже к духам и призракам, особенно, если в этом поучаствовали мощи Филофеи Афинской.

Юродивый, оказавшись на земле, в долгу не остался, и покрыл Тихона матом, да так смачно, что покраснели от стыда не только священнослужители, но и половина из присутствующих рядом призраков. Но архиепископ тоже не митрой щи хлебал: едва только Фестер заикнулся о порочных связях Тихона с вампиром, как ему тут же прилетело поперёк призрачного хребта, а затем его и вовсе отфутболили в сторону Одержимых.

Фестер прилетел прямиком в самую гущу голых женщин и тут же принялся сквернословить. Ну, тут уж Валера не стерпел. Как можно обижать слабый пол? На тебе ногой - вдоль вонищи! И несчастный юродивый кубарем полетел обратно. Некоторое время архиепископ и археолог сосредоточенно играли в футбол, а затем Валера вспомнил про шарманку и что "часики-то тикают", и начал плавно перемещаться к воротам. Для этого ему пришлось двинуть Одержимых вперёд, но этот манёвр был тут же замечен церковниками и Тихон вновь применил трость, отчего первые ряды попадали в обморок, а пьяные схимники вырвались на свободу и побежали к своим. В ответ на это, Валера приказал бить из всех орудий по неприятелю.

Церковники не знали, куда им прятаться. Теперь в них летели не только помидоры, но ещё и пустые бутылки, рыба, лягушки и неизвестно откуда взявшиеся кирпичи, а хитрый археолог подобрался под шумок к автомобилю архиепископа, бесцеремонно расколотил бронированное стекло и спрятал шарманку в салоне.

Но тут произошло уж совсем непостижимое. Валера впервые своими глазами узрел настоящего ангела. Ангел бежал прямо на него и орал благим матом. Археолог первым делом перекрестился, а потом вспомнил, что это не поможет и бросился наутёк. Нет, не то чтобы он не знал о существовании ангелов, ещё как знал, но связываться с этими божественными отморозками - слуга покорный. Пока драпал, он успел подумать о всяком: о том что архиепископ-то, оказывается, блатной, о том что на небесах решили покарать его за осквернение святой земли и что, если отбежать подальше, то можно попробовать выписать ангелу пиздюлей, но лучше бы это делать не в городе. А то всякое бывает: дождь из серы, массовая смерть первенцев, а самое ужасное - огненный меч в районе седалища. А-а-а, он же к нему спиной! Ноги, быстрее надо делать ноги отсюда!!!

Теперь-то уж понятно, что это был никакой не ангел, а Капитон Маркович, благословлённый златошвейками, но тогда было совсем не до смеха. Сердце выпрыгивало из груди, огненный меч мерещился над головой и он чесал во все лопатки, словно школьник, застигнутый сторожем в саду за воровством яблок. А чтобы отвести от себя угрозу, Валера бросил на ангела всех своих Одержимых. Разумеется, он знал, что это не остановит такую важную птицу, но рассчитывал выиграть себе побольше времени для манёвров. Да что там, он даже не оглядывался, ну его на-фиг! Выкинул полтергейста из фургона, затолкал Анзора на пассажирское место и ударил по газам. И где-то секунд десять спустя, в фургон прилетел артиллерийский снаряд. Ну, это ему так показалось. Ангел запульнул в него чемоданом. И пробил правый борт. А Валера, крича:

— Ктулху! Спаси меня! Я продам всё! Кровь! Плоть! Дениску!

— прибавил скорости и скрылся за поворотом.

А дальше, по словам Капитона Марковича, осознав, что его бросили, он упал на колени принялся молиться. Самая простая молитва: "Отче наш".

Зато как подействовала. Яркий столп света ударил в бушующие небеса и развеял тёмные тучи. Одержимые завыли и побежали от Капитона Марковича в рассыпную. Они кричали, плакали, шипели, а затем начали падать в обморок, а из тел начал выходить чёрный дым. Это злые духи спешили покинуть захваченные тела. Неупокоенные души, все как один, дружно уверовали в высшие силы, а вместе с ними и многие из монахов. Они тоже узрели ангела и их вера окрепла. Архиереи, монахи, диаконы встали на колени и стали молиться с утроенной силой. Тихон, вне себя от радости, ударил Фестера тростью так сильно, что тот провалился сквозь землю и в тот же момент взорвался его лимузин.

— Угу, а теперь там горит целое здание. Пожарные бегают, спасатели суетятся, бабушки по углам крестятся, — подытожил Валера.

— Так взрывом окна повышибало, вот пожар и разгорелся, — ответил Капитон Маркович. — А я как увидел, что делается, побежал вас догонять.

— Это ты напрасно. Надо было со своими остаться.

— Ага, щас. Тихон трость сломал. Если бы я остался, то меня тут же бы на костре сожгли. Когда он поймёт, что за одно утро лишился сразу трёх драгоценнейших артефактов...Мне тогда точно лучше самому себя бензином облить и как мученику на небо...Прости Господи... — пробормотал Капитон Маркович.

— В смысле? Артефакт не выдержал? — удивился Валера. — Ну, дела. Хотя...Я именно это и планировал. Нечто такое, собственно, я от тебя и ожидал. А ты молодец: не подвёл нашу банду! Так что, поздравляю с благополучным повышением по церковной службе!

Сказав это, он добродушно хлопнул товарища по плечу. Капитон Маркович непонимающе захлопал глазами.

— Сам посуди, — принялся объяснять археолог. — Тихон потерял трость, полиставрион и ларец ребристый, или как его там? Так? Что у него осталось в загашнике? А я думаю: мало чего. Он не молод. Большую часть сил он черпал из трости, значит сейчас ему до зарезу нужна поддержка. И эта поддержка - ты, мой пожилой друг! Ты благословлён! И не патриархом, а самими небесами. Никто не будет разбрасываться попусту таким козырем. Да, кстати, что там с моими призраками, которых я на церковников напустил?

— Упокоились, — хмуря брови, припомнил иеромонах. — Там, от моей молитвы, целое вознесение было. Все видели, как они по столбу света устремились прямо на небо. И кажется среди них были сущие атеисты.

— Вот! Это я их заговорил, чтобы они тебе подчинялись. Как говорится..."Достаточно одной молитвы", но наверняка это сыграло значительно круче, за счёт благословения, так что те, кто подчинялся архиепископу...Ха-ха! Будут видеть в тебе святого. Ты святой, Капа, а значит тебя просто обязаны повысить в звании.

— Но я...

— Да! Ты будешь новым епископом! Это я и задумывал, — самодовольно похвастался археолог.

Иеромонах посмотрел на него, как на дебила.

— А как же наше общее дело? Вы меня кинуть решили?

— Капа! Хватит дуться. Да, я признаю: я подкинул свинью архиепископу в виде тебя, но это для твоего же блага. Ты всю жизнь был в самом низу, а тут сразу будет всё! Почёт, уважение, поблажки всякие. Туфли себе купишь с пряжками за тыщу евро, ну, ну?

— Знаете что, Валерий Васильевич? Идите к чёрту! — посоветовал ему гордый и бледный от обиды иеромонах. Он поднялся с песка и с независимым видом принялся отряхиваться.

— Не надо за меня решать, что для меня лучше. Я сам решу! Вам понятно?

Археолог тут же потянул его за рукав и уронил на песок.

— Капа, ты не хрюкай! Золото мы ещё когда найдём, а тут ты разом перекроешь нам линию конкурентов. Ты не забывай, что Тихон не один, а с товарищами. Сейчас он просто обязан приблизить тебя к себе, назначить замом или ещё кем? Я не знаю, какую он предложит тебе должность, но давай оставим чувства в стороне. Включи логику и пошурши аналитикой. Я знаю, ты только притворяешься дураком в отличии от Дениски. Ты подумай о важном. О богатствах, например?

— Ох, ну говори уже, словоблуд. Говори прямо - ты просто не представляешь, как я устал! — застонал Капитон Маркович. — Я хочу отдохнуть, принять ванну, поесть в конце концов. У меня в печёнках уже твои бесконечные интриги. Водишь меня за нос как...

— Как буратину, — подсказал довольный собой Валера.

— А мне кажется, вы редкостный козёл, — не сдержавшись, честно заявил иеромонах.

— Благодарю, но рога я предпочитаю в виде трофеев. Вернёмся к главному. И так, что мы имеем? Чемодан с золотом в фургоне...Немножко не так и не в том количестве, но зато у нас имеются неопровержимые доказательства сношений представителя церкви с вампиром. Ваш перстенёк. А это многое объясняет... Нам предстоит выступить против Калькулятора, но для этого хотелось бы разузнать про него побольше. На вампира просто так не попрёшь, знаете ли. Нам нужен новый план и анализ всего того, чего мы добились.

— Мы ничего не добились, — простонал горестно Капитон Маркович. — Мы подняли на уши целый город. Мы осквернили церковь, мы осквернили казино, мы породили кучу проблем, из которых нет выхода. Боже мой, зачем я с вами связался! Какой же я идиот!

— Почему сразу идиот? Златошвейки, кого попало, не благословляют. Или ты решил откосить от Царствия Небесного? — возразил Валера. — Нет, Капа. Ты - подвижник. Ты слишком долго скрывался от своей судьбы, но теперь-то она тебя разыскала. Настало твоё время возвыситься и спасти заблудшие души. Ты должен прибрать к рукам местную епархию и обзавестись сторонниками. Да что там, они уже наверняка у тебя есть. Ещё недавно ты был для них пришлый дичок, а теперь спаситель. Защитник церкви. А Тихон их только плохому учил и вот что я думаю...

— Пошёл к дьяволу! Я ухожу! — заявил во всеуслышание Капитон Маркович. — Спасибо за то, что открыл мне глаза, огромное тебе спасибо!

— Ты не можешь. Мы же банда - мы компаньоны!

— О, ещё как могу! Я итак натворил достаточно дел, чтобы корить себя до самой смерти. Я уйду в лес, в землянке буду жить, на хлебе и воде, только бы от вас подальше. Ну и гнусный же вы тип, Валерий Васильевич! Человек без стыда и принципов! Да вы дьяволу друзей продадите, если вам это будет выгодно, что уж там про меня говорить. Вы эксплуататор! Вы злодей! Вы сатрап!

— Капа, ты говоришь обидно!

— Нет уж дослушайте! Вы ничем не лучше архиепископа и ведьмаков. Вы точно такое же зло, но при этом всё время себя оправдываете. И я тоже всё время вас оправдывал, но больше не хочу. Хватит решать за меня, что для меня лучше. Лучше бы о спасении своей души подумали. У вас же на душе ничего нет, кроме амбиций, вы половину города поработили, только чтобы опозорить последнее, на что надеются заблудшие души. Вы церковь опозорили. Куда дальше-то? Прямиком в Ад? О, там конечно будут рады такому демону, как вы. Вашему коварству позавидует сам Велиал, будь он проклят навеки. Вашей хитрости нет предела, но Бог видит всё! Он накажет вас за ваши грехи, если вы немедленно не одумаетесь и не прекратите поиски этого нечистого золота!

— Вот как ты запел? Капа - это эгоизм! Нельзя думать только о себе, ты послушай...

— Ну уж нет! С этого момента называйте меня официально: "Ваше Преподобие". Хватит обзывать меня Капой! Я вам не Капа - мальчишка! Я вам в отцы гожусь! Храни вас Бог, но с этого момента наши дороги расходятся! — свирепо произнёс Капитон Маркович и, поднявшись на ноги, пошёл в сторону города.

— Вы болван, ваше преподобие! — закричал ему вслед Валера. — Но хуже того, вы эгоист и трус! Вам дали возможность прожить вашу жизнь правильно, а вы выбрали кусты! Вы - страус! Опомнитесь, кто возьмёт на себя монахов? Кто наставит их на путь истинный? Неужели Тихон? Вам была дана возможность сделать церковь лучше, а вы уходите? Вот оно истинное лицо русского священника! Смотрите на него, как он красиво драпает! Спину показал и доволен, наслаждается своей чистотой. Не бывает такого, чтобы всё в жизни было легко и просто! Мы пришли в этот мир добывать своё! Мы пришли бороться и побеждать! Всю жизнь страдаем, выгрызаем из горла, носим в клювике, чтобы хоть чего-то добиться...Нет таких, которым всё даётся легко, не про нас это...Слышь?

Иеромонах не обернулся. Он уходил всё дальше и дальше, а над головой его сиял яркий нимб.

Валера в ярости принялся пинать ногами песок.

— Ну хорошо, я зло! — заорал он так громко, что смолкли ругавшиеся возле фургона родственники Анзора. — И что? Может быть я был послан свыше, как испытание для тех, кто зажрался и охуел? Меня будут бояться и помнить, а особенно меня запомнят те, кто считал себя неприкасаемыми! Золото ему не угодило! А дело вовсе не в золоте, а в том: у кого оно? Ты о людях подумай, пастырь хренов! Кто защитит этих людей от ведьмаков и другой нечисти? Волки приходят в овчарню, как к себе домой, а церковники воротят харю и добродушно подмигивают - "кушайте собачки". А ты прекрасно знаешь, какие они собачки. Ты предал общее дело служения, ты предал идеалы, вернись я всё прощу... Кхе-кхе...

Он замолчал и прищурился. Иеромонах почти скрылся из виду. Нет. Он не вернётся. Всё кончено. И тогда он снова обратил свой гнев на песок.

— Ни в одной стране мира не было такого срама! — закричал он, окончательно срывая голос. — Вы только представьте: зло уговаривает священника заняться выполнением его непосредственных обязанностей! Что же мы за народ-то такой? Прости нас Господи! А ещё лучше: отправь нас всех в самое пекло, а тех, кто там живёт, посади на наше место, и будь уверен - они будут лучше нас! Я просто поверить не могу...Я...Капа, я догоню тебя и пну тебя, по твоей святой жопе, ибо ты сегодня перевернул моё мировоззрение с ног на голову...Кхе-кхе-кхе...

Тут он понял, что охрип окончательно. Уход Капитона Марковича рушил все планы. Валера уселся по турецки в ямку, которую раскопал в приступе ярости и злобно закурил. В его ладони появился перстень вампира.

— Надо же, как похоже на Хризму, — подивился он. — Однако же, это не она. Больше похоже на древний вампирский культ, а учитывая, что я не знаю настоящего имени Калькулятора, то вполне возможно, это его собственность. При этом, перстень очень похож на ключик. Его преподобие, тьфу...Сиятельство Капитон Маркович, нашёл его в сокровищнице архиепископа. М-да. Придётся обсудить это с Урфином.

Рядом кашлянули. Валера поднял голову и увидел Анзора. В руках у мальчика был чемодан.

— Это же твоё? — спросил он.

— Моё, — равнодушно согласился Валера.

— Родственники пересчитали деньги. Они не в претензии, но после того, что случилось, от фургона лучше избавиться, — сообщил Анзор.

— Спроси там своих: за сколько они её продают, а я всё решу. Деньги привезут в течении часа, но машину лучше оставить здесь, — вздохнул Валера.

— Не надо, — отказался Анзор. — Дядя сказал: мы сами управимся. Тебя подвезти?

— Можно и подвезти.

Валера поднялся на ноги и подобрал чемодан.

— Поссорился с монахом? — кивая в ту сторону, в которую ушёл Капитан, поинтересовался мальчик.

— Это вопрос веры, — рассеянно отвечал археолог. — Я верю в то, что священники должны заниматься своим делом, а он мне не верит. Раньше бы, я назвал это прокрастинацией, но сейчас назову: исключительным эгоизмом. Это как, если бы лучший нейрохирург страны сменил род деятельности и ушёл торговать пирожками. Так и тут...кстати.

Он повернулся к Анзору и спросил:

— Я слышал, тут где-то прикольная шаурма продаётся? Не то арабы, не то евреи делают, с фалафелем. Очень бы хотел угоститься. Не желаешь зайти?

— Сирийцы, — поправил его юный продавец. — Пойдём, я покажу. Слушай, а ты читал Кинга? Тёмную башню?

— Нет.

— Напрасно. Я тебе сейчас расскажу.

— Нееет.

— Да там интересно будет.

— Да блин, нееееет...

Поддержи хороших авторов

@MamaLada - скоровские истории. У неё телеграмм. Заходите в телеграмм.

@AnchelChe - И тысячи слов не хватит чтобы описать тяжёлый труд больничного клоуна

@Mefodii - почасовые новости и не только.

@bobr22 - морские рассказы

@kotofeichkotofej - переводы комиксов без отсебятины и с сохранением авторского стиля

@PyirnPG - оружейная лига

@ZaTaS - Герой - сатирик. Рисует оригинальные комиксы.

@Balu829 - Все на борьбу с оголтелым Феминизмом!

• @IrinaKosh - котики.

@korabelny.kot - лучшие посты про оружие

Алексей подобрал пса случайно. Голодный, облезлый, с янтарными глазами, он сидел у его подъезда и смотрел так, что сердце сжималось.

— Ладно, пошли, — сказал Алексей, и собака, будто поняв, молча двинулась за ним.

Пса назвали Гром. Он ел много, но не толстел. Шерсть вскоре отросла, сделалась густой и чёрной, но взгляд... Янтарные глаза всегда следили за Алексеем — даже когда тот отворачивался.

Однажды ночью Алексей проснулся от скребущего звука. Гром стоял у окна, не глядя на хозяина. Казалось, он смотрит в темноту за стеклом.

На следующее утро у подъезда нашли бродягу. Мёртвого. Лицо искажено ужасом, будто перед смертью он что-то увидел.

Алексей вспомнил: ночью Гром не ложился спать.

Дальше — хуже. В районе пропадали кошки, потом — собаки. Люди жаловались на ночной лай, злобный, жуткий. Алексей просыпался от ощущения, что Гром стоит у его кровати и смотрит на него.

Как-то он решил выйти ночью на кухню и увидел…

Гром стоял на задних лапах, его тень на стене была слишком высокой для собаки. А перед ним, у двери, стоял человек. Мужчина, вор. Он хотел взломать квартиру.

Пёс заскулил. Нет, не скулил — смеялся.

Когда Алексей зажёг свет, вора уже не было. Только у двери остались царапины. И что-то мокрое на полу.

Гром сидел и облизывался.

Алексей посмотрел в янтарные глаза пса и понял: тот не наелся.

Продолжение следует...

Наши участки попали под «дачную амнистию» и разрослись неимоверно. Из тех, чьи родичи тянули в колхозе и за это получили землю, на нашей «улице» остались я и Толик-юморист, уже внук колхозников. Жили мы забор в забор, всегда дружили, хоть я и старик уже, поэтому всю беду Толика я наблюдал своими глазами.

У Толика всегда было так: чем ему тяжелее, тем больше он шутит на публику. Когда эта Верочка только появилась, он посерьезнел, остепенился по хозяйству. На нее смотрел с теплотой. Не прошло полгода, понеслись остроты про баб, знаешь, про женскую логику, болтливость, сварливый характер.

И вот сложили они баню. Добротный сруб лучше старого домишки вышел - хоть купайся, а хоть и живи. Верочка прям зачастила туда, дымит баня чуть не каждую ночь. Однажды маем, поздно было, я вышел деревца молодые проверить. Весь день гроза бушевала, но с луной разжарило прям не к добру, от земли парит. А она идет из бани мимо забора: босая, белая накидка на длинной ночнушке, волосы распущены во всю спину. Мелкими шажочками идет и пальцами так прищелкивает. Голову поворачивает ко мне, да так, как совы поворачивают, а не люди, зубы ощерила - и щелк ими на меня. Я дар речи потерял, а она снова - щелк зубами - и тихо так говорит, но четко: «Пошел отсюда, придурок!».

Я и сбежал домой, лопатки-совки растерял, одну чуню резиновую тоже в грязи посеял. Ох и ведьма! И прям на зло мне: включил телевизор, вроде отвлечься, а там старый фильм «Вий» показывают. Панночка в кино красивее, да только зло есть зло - и его присутствие я той ночью угадал.

Утром проснулся: и давление поднялось, и сопли текут, и ревматизм от спины к ноге все жилы тянет. Пока провалялся, завечерело. И так я затосковал, ну с души воротит. Дочери позвонил, внукам, в доме кое-что поделал. Боюсь, хоть убей, идти на улицу, на свой же участок, где последние десять лет живу почти безвылазно. В девяностые иногда тут ночевал, урожай караулил, с топором спал - и то так не боялся.

Отлегло дня три спустя. Не поверишь и не поймешь, наверное, но отлегло так, словно война кончилась или что-то подобное. Выхожу спокойно, смотрю, яблоньки мои вдоль забора все с корнем вынуты. Из окон-то саженцев и не видно - сад у меня большой. Задумался, ведь с Толиком как-то поговорить надо, и тут только разглядел, что у соседа все двери настежь. И дом, и сарайчик-пристройка, и баня раскрыты. Змеи его нигде не видно. А вот калитка закрыта. Но у нас была одна тайная дыра в заборе, еще с его родителями покойными сделали как раз в девяностых. Ну зашел, зову его - тихо. Так и нашел, в общем, Толика в бане. На верхней балке повешенным. Ни записки, ничего. Никаких следов борьбы, только маленькое окошко выбито и занавеска, деревенская такая, на резинке, разорвана в лоскуты.

Как эта Верочка опять появилась, я к дочери уехал. Дом продаем теперь. Вроде Толик ей всё отписал, хотя зарегистрированы они не были. Лейтенантик там молодой дело Толика вел, сказал, что ее тогда тут несколько суток не было, сведения проверены. А у мужика развилась депрессия на почве алкоголизма и социальной неустроенности. Да какая устроенность, я сам-то чуть не кончился от его бабы. Только вот не пил Толик, за что ему и удивлялись всегда. По трезвянке хохмил, балагурил, талант такой имел... Жаль, грустная любовь случилась у юмориста.

Послушай, что еще скажу... Последнее. Верочку-то эту я еще раз ночью видел. Не знала она, думаю, что я у забора был, в дальнем углу, потому что мы уже уезжали, машина фарами била. А я как раз дыру эту окончательно закрыл со своей стороны. И смотрю - костерок у нее возле бани, в который она вещи Толиковы бросает. Сверху поливает чем-то из бутыли и негромко так приговаривает вроде «го-го-го». И тут дочь на клаксон жмет, потеряла меня. Как ведьма-то эта зыркнет в мою сторону, как бросится - прям прыжком, точно зверь. Я так и присел за забором. А она сверху - щелк, щелк, уж не знаю чем, и всем телом об забор начала биться.

Сбегал я оттуда по-партизански, почти ползком. Тогда и супругу свою вспомнил, вдовец я. Она всегда солью вдоль забора посыпала, а незадолго перед смертью - и землей со святого места. Мне на охрану, говорила.

Вот и охранила, спасибо ей, голубке.

Над головой вспыхнула лампа — тусклая, желтоватая, как в старых операционных.

Я оказался в просторном помещении с кафельными стенами. Как в кошмарах, преследовавших меня каждую ночь. Вдоль них тянулись металлические стеллажи. А на полках...

Ёмкости. Десятки стеклянных сосудов с мутной жидкостью. В каждом плавало нечто. Нечто розовое, испещрённое прожилками.

Первое, что я различил, — человеческий язык. Распухший, покрытый тёмными пятнами разложения.

Вдоль стен выстроились стеклянные резервуары, подсвеченные снизу. В мертвенном свете плавали фрагменты плоти всех оттенков — от алого до чёрного. Одни бились о стекло, другие медленно вращались, демонстрируя анатомически точные срезы.

Я приблизился к ближайшей прозрачной банке. Внутри, подвешенный на крючках, парил человеческий мозг. Ещё живой — по извилинам пробегали электрические импульсы, заставляя раствор светиться призрачным фосфоресцирующим светом. На этикетке — дата и почерк, который я знал слишком хорошо.

А в центре помещения...

Посреди подвала возвышался операционный стол — массивный, старой немецкой работы, с желобами для стока крови по краям. На нём, зафиксированный стальными держателями, лежал... Рекс. Грудная клетка вскрыта с хирургической точностью — каждое ребро отпилено под идеальным углом, кожа и мышцы отслоены единым лоскутом. На инструментальном столике рядом его органы были разложены в анатомическом порядке — каждый на отдельном лотке, каждый ещё блестел от свежей крови.

Сердце продолжало работать. Оно ритмично сжималось, толкая тонкие струйки крови по трубкам, уходящим куда-то в темноту подвала. А лёгкие... лёгкие всё ещё пытались дышать.

— Впечатляет, правда? — произнёс голос за спиной.

Я медленно повернулся.

У противоположной стены стояла фигура в хирургическом облачении. Освещение падало так, что лицо оставалось в тени, но я уже знал — там моё лицо. Мои руки в латексных перчатках, покрытых бурой коркой. Мои движения — выверенные, хирургически точные. Даже брызги крови на халате складывались в узор, который я видел сотни раз после сложных операций.

Он держал скальпель особой хваткой — той самой, которой меня обучил профессор в ординатуре. «Инструмент должен стать продолжением руки», — говорил он. И сейчас я видел, как лезвие двигается, словно живое существо, ловя отблески единственной лампы, разбрасывая по стенам кровавые блики.

На белом рукаве чернели брызги — я узнал этот веерный рисунок. Так кровь разлетается при рассечении сонной артерии. Я знал это не из учебников. Я знал это из практики. Из своей практики.

— Помнишь операцию? — он провёл скальпелем по воздуху, имитируя разрез. — Ту девушку с аневризмой. Ты наблюдал, как угасает жизнь, бессильный что-либо изменить. Четыре минуты. Всего четыре минуты, чтобы постичь механизм смерти. Чтобы научиться её обманывать.

Он подошёл к стеллажам, благоговейно провёл пальцем по стеклу сосуда.

— Ты осознал — нужно особое место. Дом, где старый доктор почти разгадал тайну смерти, о котором в институте слагали легенды. Где стены хранят память о криках его подопытных. Где его формулы до сих пор действенны...

— Четыре минуты — это только начало.

Он резко развернулся ко мне:

— Ты ведь хотел именно этот дом. Искал, сам того не осознавая. А Димка... Его органы помогли нам продвинуться вперёд. Значительно вперёд.

Он шагнул к столу:

— Димка испугался, струсил. Собирался информировать полицию. Пришлось...

— Где он?

Второй я указал на дальний стеллаж:

— Весь здесь. Почти... По частям. Но главное — они всё ещё живые. Смотри.

Он протянул мне сосуд. Внутри пульсировал человеческий орган. Ещё одно сердце. Оно ритмично сжималось и разжималось, создавая волны в мутной жидкости.

— Мы почти разгадали тайну, — прошептал второй я. — Ещё немного, и сможем сохранять любой орган бесконечно долго. Спасать любую жизнь. Спасти мать...

Я очнулся, задыхаясь.

Утренний свет заливал спальню. Никаких пятен на потолке. Никаких следов крови на простынях.

Сон. Просто кошмар.

Внизу хлопнуло — почтальон что-то кинул в почтовый ящик. За окном Валентина Степановна кормила кошек и звала Рекса. Обычное утро обычного дня.

Спустившись на кухню, я налил кофе. Руки тряслись.

Телефон завибрировал — звонок из больницы.

— Экстренная операция, — сообщил заведующий. — Травма мозга. Срочно будь. Без опозданий!

Стерильная чистота операционной. Я взял скальпель, рука замерла над разметкой.

— Доктор? — в голосе операционной сестры тревога. — Всё в порядке?

— Да, — ответил я, разглядывая блестящее лезвие. — Просто задумался.

Операция шла безупречно, как по учебнику. Я действовал механически, а в голове билась только одна мысль: «Четыре минуты. У меня будет только четыре минуты».

Домой я вернулся затемно. На крыльце соседского дома стояла миска с кормом — Валентина Степановна всегда оставляла еду бродячим кошкам.

Только кошек почему-то не было видно. Совсем.

А из подвала... Показалось, или...?

С каждым шагом к подвалу реальность становилась всё более зыбкой, как препарат под микроскопом — чем сильнее всматриваешься, тем меньше понимаешь, что видишь.

Я застыл у подвала. Снизу тянуло холодом и тем же приторно-сладким ароматом.

Приложив ухо к двери, я прислушался. Тишина.

Внезапно — едва различимый шум. Словно кто-то царапал бетон. И сдавленный, пузырящийся звук, будто воздух пробивался сквозь жидкость.

Я дёрнул ручку. Заперто.

Звук усилился. Теперь он напоминал... журчание. Будто что-то перемещалось, ворочалось в густой субстанции.

А затем до меня донеслось мяуканье. Не обычное — захлёбывающееся, искажённое. Словно кошка пыталась кричать под водой.

И следом — тихий смех.

Нервы окончательно расшатались.

Я отпрянул от двери. Сердце колотилось в горле.

Пришло сообщение. Состояние матери критическое. Отказывает печень.

Я опустился на пол, прислонившись к стене. В голове пульсировала единственная мысль: «Четыре минуты после смерти. Органы ещё живые. Их можно... сохранить».

За дверью что-то грохнуло. И тут же — сдавленный всхлип.

Я провёл мокрыми ладонями по лицу, пытаясь успокоить дыхание. Чушь. Просто шум водопровода или сквозняк. Это всего лишь звуки старого дома. Обычные, бытовые.

Утром у порога лежала мёртвая кошка. Валентина Степановна причитала:

— Третья за неделю! И все прямо у вашего дома. Будто нарочно...

На работе была сложная операция. День размывался в сознании, как акварель под дождём. Ночь же, напротив, обретала всё более чёткие, пугающие очертания. Я смотрел на пульсирующий мозг пациента и размышлял — интересно, сколько он может функционировать отдельно от тела? В растворе с правильным составом? При точно рассчитанных электрических импульсах?

Странные мысли.

Вечером у дома стояла патрульная машина. Николай Петрович давал показания:

— Вышла покормить кошек и не вернулась. Телефон молчит. Она никогда так не поступала...

Два офицера осматривали двор. Один что-то записывал, второй фотографировал следы у калитки.

— Придётся опросить соседей, проверить территорию, — сказал старший из них. — Доктор, вы не против, если мы осмотрим дом?

— Боюсь, сейчас не получится, — я развёл руками. — Мне сейчас в больницу возвращаться.

— Хорошо, — кивнул полицейский, делая пометку в блокноте. — Вернёмся с ордером, проверим всё как положено.

Но на следующий день расследование отложили, а потом и вовсе решили перевести в другой отдел — у полиции было слишком много текущих дел.

Телефон зазвонил.

— Срочно приезжайте, — голос заведующего дрожал. — Ваша мать... Началось внутреннее кровотечение. Мы пытаемся стабилизировать состояние.

Полицейские фонари ещё мелькали у забора, когда я отбегал от дома. Дорога до больницы слилась в размытое пятно — красные светофоры, встречные фары, мокрый асфальт.

Знакомый запах хлорки и страха в приёмном покое вдруг показался чужим, враждебным. Этот коридор, по которому я столько раз проходил уверенным шагом хирурга, теперь душил безысходностью.

Медсестра говорила что-то про срочное переливание, про новые анализы. Я смотрел через стекло реанимационной палаты на опутанное проводами тело и не узнавал родного человека.

Серая кожа обтягивала кости, заострившийся нос, запавшие глаза. На мониторе рядом хаотично прыгала кривая пульса.

— Печень практически не функционирует, — констатировал заведующий. — Необходима трансплантация. Иначе...

В коридоре что-то загрохотало. Кто-то кричал, требуя срочно доставить пациента в операционную.

Я беспомощно смотрел на мать. На монитор с падающими показателями. На её восковое лицо.

И думал о подвале.

О ритмичном постукивании за стеной.

О четырёх минутах после смерти.

Путь домой растянулся в бесконечность. Усталость наваливалась свинцом, перед глазами всё ещё стоял монитор с низкими показателями. Полицейских уже не было. Двор, лишённый привычного света фонаря у калитки, встретил плотной темнотой.

На крыльце что-то хрустнуло под ногой. Я включил фонарик телефона.

Осколки. Кто-то разбил лампочку над входом.

В доме стояла мёртвая тишина. Только эта тишина была какой-то... Как в операционной после остановки сердца.

Я подошёл к двери подвала.

Луч фонарика выхватил из мрака знакомый блеск. На полу лежал ключ — старый, почерневший от времени. Точно такой же, как из моего сна. Рядом темнели свежие разводы, похожие на отпечатки ладоней.

Поднял. На металле виднелась гравировка: «К.И.Р.»

За дверью что-то тяжело упало. И следом раздался звук, от которого волосы зашевелились на затылке.

Тихий, утробный смех. И вслед за ним — приглушённый стон, похожий на человеческий.

Рука сама потянулась к замку. Я понимал, что не должен этого делать. Что нужно уйти...

Но пальцы уже вставляли ключ в скважину.

Карман ожил от входящего звонка. На экране высветился незнакомый номер.

— Алло?

— Здравствуйте, это Николай Петрович. Ваш сосед. Вы оставляли номер. Простите за поздний звонок. Тут такое дело... В новостях сообщили, что Дима... который вам дом продал... Его тело обнаружили. Вернее, части тела. В канализационном люке. В нашем районе. И знаете, что странно? Патологоанатом утверждает, что разрез сделан профессионально. Словно работал хирург...

— Почему только сейчас начали поиски? — услышал я свой голос.

— Да кто бы искал раньше, — вздохнул Николай Петрович. — Сестра забила тревогу, когда Дмитрий совсем перестал выходить на связь. Обратилась в полицию, там выяснили, что на самолёт он так и не сел. Тут-то все думали — в Германию перебрался. Пока бомжы не наткнулись... Да и опознали не сразу. Генетическая экспертиза какая-то. Головы-то нет. И многих органов. И Верочка так и не нашлась...

Я не дослушал. Потому что дверь подвала начала медленно открываться.

Сама.

Послышался голос. Он шептал из тьмы:

— Заходи, доктор. У нас много работы.

Первое, что ударило в ноздри, — запах. Не просто тление или разложение. Это был аромат смерти, смешанный с химическими реагентами. Формалин. Спирт. И что-то ещё, приторно-сладкое.

В темноте лестницы что-то блеснуло. Не поручни. Инструменты. Хирургические, развешанные вдоль стен.

Мои инструменты. Исчезавшие последние недели.

Луч фонарика заскользил по ступеням. На бетоне темнели полосы, словно кто-то тащил тяжёлый груз. Или тело.

На последней ступеньке я поскользнулся. Посветил вниз — вязкая багровая жидкость струилась по желобкам в бетоне.

Свежая кровь.

И тут до меня донеслось. Не бессвязный скулёж из кошмара. Человеческий стон. Слабый, едва различимый, но определённо человеческий.

Я рванулся на звук. И застыл.

Валентина Степановна?

Передо мной возвышался операционный стол. Настоящий, хирургический, с желобами для оттока крови. А на нём...

Соседка лежала зафиксированная ремнями, рот заклеен скотчем. Грудная клетка вскрыта, рёбра разведены хирургическими зажимами. Но она была ЖИВА. Лёгкие вздувались и опадали, сердце сокращалось на виду, а глаза... Глаза смотрели прямо на меня.

К её голове тянулись тонкие провода электродов, фиксирующие малейшие импульсы мозговой активности. На экране осциллографа плясала неровная линия — её сознание, переведённое в электрические сигналы. Капельницы с питательным раствором были уже наготове — я усовершенствовал формулу профессора Кирова.

— Я не... я этого не делал, — слова застревали в горле. Но часть меня уже знала — делал. Каждую ночь спускался сюда. Планомерно препарировал, измерял, фиксировал результаты. Руки помнили. Руки не могли забыть.

— Разумеется делал, — тот самый, который я слышал на протяжении всей своей жизни. Мой голос.

И что-то щёлкнуло в сознании — словно кусочки мозаики наконец сложились. Я ведь знал. Всё это время знал. Каждое утро, вымывая кровь из-под ногтей, убеждал себя, что это от вчерашней операции. Каждый раз, находя окровавленные перчатки в карманах халата, говорил себе — забыл выбросить после дежурства. Видел загадочные записи в историях болезни — и убеждал себя, что просто не помню, как делал их. Ложь. Всё было ложью.

— Просто днём ты позволяешь себе забыть. Играешь роль хорошего доктора. А по ночам...

— Ты нереален, — я попятился, но ноги не слушались. В глубине души я понимал — реален. Всегда был реален. Эта та часть меня, что просыпалась по ночам. Что спускалась в подвал. Которая препарировала живую плоть в поисках разгадки. — Я брежу. Я...

— Взгляни на свои руки.

И я посмотрел. По-настоящему посмотрел впервые за долгие месяцы. На руках следы от перчаток — я знал эти следы, они появлялись после долгих операций. Профессиональная мозоль от скальпеля на правом указательном — но не там, где она должна быть у хирурга. Чуть ниже. Там, где держишь инструмент, если режешь сверху вниз, но уже не живого человека. Как при вскрытии.

Воспоминания накатывали волнами. Я уже не мог отличить, где заканчивался дневной я и начинался ночной. Где настоящие операции, а где — эксперименты. Может, я всегда был таким? Может, это место ждало именно меня?

В этот момент зазвонил телефон в кармане.

— Мне жаль, — голос заведующего звучал глухо. — Мы сделали всё возможное...

Что-то оборвалось внутри. Все эти месяцы я гнал от себя мысль о неизбежном. Верил, что успею. Что найду способ. Что мои исследования... Секунду назад во мне ещё теплилась надежда, а теперь — пустота. И... странное облегчение. Больше не нужно спешить, не нужно бояться опоздать. Теперь всё время мира принадлежит науке.

Теперь я вспомнил всё. График дежурств в больнице оказался идеальным прикрытием — сутки через трое. В свободные дни я якобы отсыпался дома после смен.

Я смотрел на блестящий скальпель в своей руке. На своё отражение в нём.

В подвале, за старым котлом, в тайнике, мы с Димкой нашли очерки профессора.

Тетради, исписанные убористым почерком прежнего хозяина дома. Формулы, схемы, методики сохранения органов. Он был близок к разгадке, этот старый хирург. Так близок... Я просто продолжил его работу.

Димка... Димка сначала помогал. Мы пересеклись год назад в библиотеке медицинского института — он искал те же научные журналы, что и я. Статьи о сохранении жизнедеятельности органов и, главное, мозга после смерти.

Купил этот дом не случайно, просто у него были свободные средства на эту авантюру. Мы обнаружили в архивах адрес пропавшего профессора. Узнали подробности о ненайденных записях, о подвале, об экспериментах прежнего хозяина.

Мы вместе искали способ сохранить жизнь в умирающих тканях. Пока он не понял, что я перешёл черту. Что эксперименты на животных — лишь начало. Что бездомные пропадают не просто так.

В памяти внезапно всплыл тот вечер, когда всё изменилось. Когда мать попала в реанимацию. Я как раз заканчивал с очередным опытом — исследовал электрическую активность мозга после смерти.

Бездомный на столе был ещё жив, несмотря на трепанацию. Электроды, погруженные в серое вещество, передавали данные на монитор — мозговые импульсы, слабые, но различимые. Тогда я впервые превысил порог в четыре минуты.

Димка спустился в подвал — он помогал мне с исследованиями, доставал реактивы, но никогда раньше не видел сам процесс. Застыл в дверях. Его лицо стало мертвенно-бледным, челюсть отвисла, но он не кричал. Просто стоял и смотрел широко раскрытыми глазами, как я быстро фиксирую показания, делаю пометки в журнале, регулирую подачу питательного раствора.

"Что ты творишь..." — его голос был едва слышен. — "Господи... Что же ты делаешь..."

В тот момент что-то в нём сломалось. Навсегда. Я видел это в его глазах — там плескался уже не страх, а чистый, первобытный ужас. Ужас человека, осознавшего, что его лучший друг превратился в монстра.

Он пытался меня остановить. Он начал тайком собирать доказательства, фотографировать. Готовился пойти в полицию. Придумал план: продать мне дом, он заметил уже мои провалы в памяти, чтобы у полиции был законный повод для обыска. Чтобы всё было официально, чтобы я не смог отвертеться, чтобы потом уничтожить все записи, если таковые останутся. Даже цену занизил специально, торопил со сделкой. Но не успел довести план до конца - я оказался быстрее.

Он не понимал главного — я уже не мог остановиться. Эксперименты требовали продолжения. А его органы, а самое главное его мозг... оказались идеальными для исследований. Молодые, здоровые... Он внёс свой вклад в науку. Теперь они бьются в растворе уже не одну неделю — я превзошёл лимит в четыре минуты. Намного превзошёл.

Днём — спасал жизни в операционной. Ночью — спускался в подвал... Изучал.

Бездомные, которых никто не хватится, стали идеальными подопытными. А соседи привыкли к шуму по ночам. Толстые стены подвала, массивные перекрытия и замурованные вентиляционные шахты глушили любой звук — даже самый отчаянный крик наверху превращался в привычный гул и скрежет старого дома, в его ночные стоны.

Теперь я вспомнил и Валентину Степановну. Как перехватил её у калитки. Как профессионально точным движением ввёл транквилизатор — шприцы у меня всегда были наготове. Оттащил в подвал, зафиксировал. Всё как обычно, чётко и методично.

Днём — спешный отъезд в больницу к матери, чтобы создать алиби. А она всё это время лежала здесь, в подвале, в медикаментозной коме, ждала своей очереди. Я же врач, я знаю, как долго можно поддерживать жизнь в таком состоянии...

— Мама умерла, — я провёл пальцем по лезвию.

— Именно так. Теперь спешить некуда. Можно работать спокойно, не торопясь. У нас впереди целая вечность для исследований...

Валентина Степановна дёрнулась на столе, когда лезвие коснулось кожи. Фиксаторы впились в запястья до крови. Она начала извиваться и мычать сквозь скотч, но получалось только глухое, утробное мычание.

В её расширенных зрачках застыл ужас. Смесь седативных препаратов уже начала действовать — я рассчитал дозировку так, чтобы боли почти не было и исчез страх, но сознание оставалось ясным. Годы практики научили меня находить этот баланс.

Её глаза, расширенные от ужаса, не отрывались от моих. Я видел в них работу сознания — как электрические импульсы рождают мысли, как страх трансформируется в понимание, как паника сменяется осознанием неизбежного.

Живой мозг во всей его красоте. Скоро я увижу его воочию — серое вещество, пронизанное тончайшей сетью сосудов, всё ещё хранящее тепло жизни. Увижу, как электрические импульсы бегут по нейронным цепям. Как умирает сознание. И как его можно сохранить.

В её глазах плескалась мольба, но я видел лишь отражение электрохимических процессов. Она хочет жить? Она будет жить. Её мозг будет жить вечно в этой лаборатории, внося свой вклад в великий эксперимент.

— Четыре минуты, — прошептал я, глядя на секундомер. — У тебя есть целых четыре минуты, чтобы помочь науке. Чтобы приблизить нас к разгадке.

Где-то наверху часы пробили полночь. Или это стучало сердце в банке на полке? Я улыбнулся — впереди длинная ночь. А за ней — вечность для исследований.

Скрип входной двери прорезал тишину подвала. Резкий, чуждый звук, не вписывающийся в симфонию капающей крови и хриплого угасающего дыхания соседки. В стеклянных банках дрогнули органы, словно отзываясь на вторжение.

— Полиция! Всем оставаться на местах!

Лучи фонарей ворвались в подвал, разрывая тьму на части. Пляшущий свет превращал банки с органами в жуткий калейдоскоп — мозги в растворе казались живыми существами, пульсирующими в такт электрическим разрядам. Приборы мигали разноцветными огнями. На стенах дрожали исполинские тени.

Молодой полицейский попятился, врезался спиной в стеллаж. Звон стекла, плеск раствора. Ещё один опыт прерван. Ещё один образец потерян. Как они не понимают всей важности моей работы?

Второй схватился за рацию трясущимися руками, но я уже не слышал его слов. В банках продолжали жить органы, проталкивая по трубкам розоватый раствор. Трепетали мозги, мигали датчики. Моя симфония жизни и смерти, прерванная этими невеждами.

В ярких бликах плясали тени, искажая очертания металлических инструментов на стенах. Лучи выхватили из темноты ряды банок с органами — влажно поблёскивающими, пульсирующими, активными. Добрались до залитого кровью операционного стола, где в такт затухающему сердцебиению подёргивались зажимы, и...

— Господи Иисусе... — голос первого полицейского сорвался. Луч его фонаря заметался по стенам, как обезумевший мотылёк. Звук рвоты эхом отразился от кафельных стен, смешиваясь с мерным капанием физраствора из трубок.

Послышался щелчок рации:

— Центральный, срочно медиков и группу... твою мать... она ещё жива! — второй рванулся к столу, где хрипела Валентина Степановна. Его ботинки разбрызгивали лужицы крови, оставляя на бетоне багровые следы.

Тяжёлые испарения формалина смешивались с железным привкусом крови и приторным духом начинающегося разложения. В спёртом воздухе подвала этот коктейль становился почти осязаемым.

Я спокойно стоял, наблюдая, как они суетятся вокруг моей работы. Молодые. Неопытные. Не понимают всей важности исследований. В банке слева мерно стучало ещё одно сердце — уже сорок пять дней после смерти. Мой рекорд.

— На колени! Руки за голову! — свет фонаря ударил в глаза, руки в перчатках дрожали на оружии. В расширенных зрачках полицейского плескался первобытный страх.

— Вы не понимаете, — я улыбнулся, поднимая окровавленные руки. Капли падали с латексных перчаток, отбивая ритм на бетонном полу. — Это прорыв. Я научился сохранять жизнь. Смотрите...

Я указал на стеллаж с бьющимися сердцами. На мозг, пульсирующий в растворе, по которому всё ещё бегали электрические импульсы, заставляя жидкость светиться призрачным голубоватым светом. На все мои достижения.

Первый полицейский согнулся в новом приступе рвоты. По подвалу расползся кислый запах желудочного сока. Второй побледнел до синевы, но держался, хотя его форменная рубашка потемнела от пота. Он судорожно сжимал рацию:

— Шевелев, вызывай всех. Всех, кого можно. И психиатра... господи, что же здесь... — его голос дрожал, срываясь на шёпот.

Наручники щёлкнули на запястьях.

— У вас есть четыре минуты, — произнёс я. Секундная стрелка словно замедлила бег, растягивая драгоценные мгновения. — Всего четыре минуты, чтобы спасти её. Я могу показать как. Я знаю секрет...

— Заткнись! — полицейский дёрнул наручники, звякнула цепочка. — Просто... заткнись...

Где-то наверху выли сирены. Топот ног по лестнице отдавался гулким эхом. Крики спецназа смешивались с хриплыми командами медиков. Суета.

А я улыбался. В банках продолжали биться органы, гоняя по трубкам розоватый раствор. Вибрировали мозги, генерируя слабые разряды. Они заберут меня, но мои образцы останутся. Мои записи. Мои открытия. Рано или поздно кто-то поймёт. Оценит. Продолжит...

Где-то в глубине подвала, в самой тёмной его части, мне почудилась фигура матери. Она смотрела с одобрением. Гордилась.

Ведь я стал именно тем, кем она хотела меня видеть.

Прекрасным хирургом.

Мозг человека способен прожить четыре минуты после остановки сердца. Я знал это не только как врач — видел собственными глазами. Изучал. Исследовал. Четыре минуты — достаточный срок, чтобы понять механизм сохранения жизни. Чтобы найти способ обмануть смерть. Чтобы спасти её...

Мать растила меня одна, отца я даже не видел. Санитарка в трёх больницах — утром в детской, днём в районной поликлинике, дежурства в областной. Я часто засыпал на кушетке в сестринской, дожидаясь конца её смены, среди запаха хлорки и антисептиков. Может, поэтому больничные запахи для меня всегда были родными.

— Будешь врачом! — говорила она, разглядывая мои руки с какой-то странной смесью гордости и благоговения, наблюдая, как я собираю микроскопический конструктор, который она купила на сэкономленные деньги. — У тебя руки особенные. Видишь, какие тонкие пальцы? В детской больнице работает хирург, так вот у него точно такие же. Длинные, гибкие. И движения у тебя выверенные, осторожные.

Она отдавала последние деньги на репетиторов, экономя на всём, даже на еде. — Ты будешь у меня самым лучшим!

Тогда я не понимал её одержимости моими руками. Теперь знаю — она видела то, что не мог разглядеть никто другой. Инструмент, созданный для препарирования тайн жизни и смерти.

Она верила в меня больше, чем я сам. И когда я поступил в медицинский, плакала впервые на моей памяти. От счастья.

Всё началось в тот вечер, когда я потерял пациентку. Молодая девушка, двадцать четыре года. Аневризма сосуда головного мозга. Операция длилась шесть часов, но сосуд лопнул прямо под моими пальцами. Я наблюдал, как угасает жизнь, бессильный что-либо изменить.

— Время смерти — 23:47, — произнёс анестезиолог.

Я застыл перед монитором, где ровная линия заменила пульсовую кривую. Драгоценные минуты. Что происходит за это время? Куда исчезает сознание? Почему мы, нейрохирурги, вооружённые передовыми технологиями и инструментами, до сих пор не постигли эту тайну?

Эти вопросы преследовали меня с первого курса, с тех пор как профессор Захаров на лекции по истории медицины рассказал о загадочном профессоре Кирове.

В семидесятые годы тот проводил эксперименты по сохранению жизнедеятельности изолированных органов.

По слухам, добился невероятных результатов — его образцы жили неделями после смерти донора. В семьдесят четвёртом году профессор исчез, а вместе с ним пропали и все записи. Поговаривали, что его исследования привлекли внимание "компетентных органов" — в те годы такие эксперименты не могли остаться незамеченными.

Старые врачи до сих пор перешёптываются, что его забрали в закрытый НИИ где-то в Подмосковье, как и многих перспективных учёных того времени. Ходили легенды, что в подвале своего дома он оборудовал настоящую лабораторию, где проводил самые важные опыты. Единственной находкой была пустая тетрадь с единственной фразой: "Четыре минуты — это только начало".

С того случая прошёл год. Я пришёл на дежурство.

В ординаторской витал смешанный аромат свежесваренного кофе и больничной стерильности. Склонившись над историей болезни, я услышал стук в дверь.

— Сергей Андреевич, множественное ДТП на кольцевой. Везут к нам.

Я машинально облачился в халат. Привычный ритуал дежурного нейрохирурга областной больницы.

Первого пострадавшего доставили через десять минут. Типичный случай: открытая травма головы, потеря сознания.

Коридор прорезал крик медсестры:

— Поступает ещё одна! Женщина без сознания...

Алое платье. Я узнал его мгновенно. Мать всегда возвращалась с дачи по средам в это время.

Многочасовая операция превратилась в нескончаемый кошмар. Механические движения рук, блеск инструментов, алые брызги. Приглушённые голоса ассистентов и монотонное пиканье мониторов сливались в сюрреалистическую какофонию.

Очнулся я только в реанимации. Мать лежала, опутанная паутиной проводов и трубок. Множественные травмы, отёк мозга...

— Состояние критическое, но стабильное, — заключил заведующий. — Однако требуется отдельная палата. И индивидуальная схема лечения.

Сумма в счёте заставила похолодеть. Годового заработка не хватит. А счета будут расти ежедневно.

На больничной парковке, сидя в машине, я впервые за многие годы дал волю слезам. Кроме матери у меня больше никого не было. Единственный выход — продажа квартиры...

Тогда я ещё не предполагал скорую встречу с Димкой. И то, как его предложение изменит мою судьбу.

В съёмном жилье преследовал застоявшийся запах сырости и обветшалых обоев. Это жилище вызывало отвращение, но являлось единственным доступным вариантом рядом с больницей, особенно теперь, когда все средства уходили на лечение матери.

Телефон завибрировал — сообщение от заведующего реанимацией: «Зайди, как будешь».

Взглянув на часы — 5:30 — я понял, что сон уже не придёт. Наскоро приняв душ и переодевшись, я отправился в больницу.

В отдельной палате реанимационного отделения лежала мать.

Здесь царил особый, ни с чем не сравнимый запах: смесь антисептиков, лекарств и того неуловимого аромата, который появляется, когда жизнь балансирует на грани. Мать лежала неподвижно. Её лицо, всегда такое живое и выразительное, застыло восковой маской. Только глаза под закрытыми веками едва заметно двигались, будто она видела какой-то бесконечный сон.

Три недели после аварии не принесли улучшений — она оставалась без сознания. Травмы, переломы, последствия отёка мозга... Ежедневно я изучал снимки МРТ, выискивая малейшие изменения. Безрезультатно. На ЭЭГ (электроэнцефалография) периодически появлялись эпилептиформные разряды, но клинических судорог не было.

— Новая схема терапии потребует дополнительных затрат, — заведующий протянул лист с назначениями. От увиденных цифр пальцы онемели.

— Хорошо, — устало согласился я, покидая кабинет.

На парковке меня окликнули:

— Серёга! Не узнаёшь?

Обернулся. Передо мной предстал Димка Новиков — лучший друг со студенческой скамьи. Как закончилась ординатура наши пути разбежались.

Виделись последний раз лет пять назад. Он немного изменился: всё та же характерная щербатая улыбка, только во взгляде появилось что-то тревожное, неуловимое.

— Какими судьбами? — поинтересовался я.

— За справкой в страховую, — он потёр воспалённые глаза. — Может, кофе?

Больничное кафе пустовало. Димка молчал, вертя чашку в руках. Пальцы его, странно неухоженные, с разбитыми заусенцами, мелко подрагивали. Он исхудал, осунулся — под глазами залегли глубокие тени, будто кто-то мазнул серой краской. Каждые несколько секунд бросал быстрый взгляд на входную дверь, дёргался от звука колокольчика, когда кто-то входил.

Он избегал смотреть мне в глаза. Каждый раз, когда наши взгляды случайно пересекались, вздрагивал и быстро отводил взгляд, будто боялся увидеть в моём лице что-то... другое. Не меня.

– Продаю дом, – наконец выдавил он, облизывая пересохшие губы. – Срочно. Практически за бесценок. – Он поднёс чашку к губам, но руки дрожали слишком сильно. Поставил обратно. – Звучит подозрительно, знаю...

— Что случилось?

— Долги, — он нервно усмехнулся. — Влез в одну авантюру... Неважно. Банк угрожает подать в суд. А мне предложили работу в Германии. Серьёзная медицинская компания, достойная зарплата. Нужно срочно закрыть все дела здесь.

Речь его была сбивчивой, путаной. Он явно что-то недоговаривал. Или чего-то страшился.

— Что за дом? — прервал я его.

— Приобрёл год назад, в частном секторе. Знаешь улицу Станиславского? Там. Старый, конечно, но крепкий. Главное — от больницы десять минут пешком.

Я рассеянно помешивал остывший кофе.

— Какова цена?

— Восемьсот тысяч, — выпалил он.

Я едва не поперхнулся.

— При такой цене должен быть подвох.

— Сам понимаю — дом стоит больше трёх миллионов. Но банк даёт лишь неделю, а потом... Соглашайся. Дом крепкий. Правда, с подвалом есть нюанс, но ты разберёшься.

Он перевёл дыхание и продолжил:

— Я через неделю после сделки сразу улетаю. Первый взнос небольшой, остальное в ипотеку. У тебя зарплата нормальная — одобрят.

Я горько усмехнулся. Была нормальная. До того как все средства начали уходить на частную палату и лекарства.

Взглянув на часы и убедившись, что до следующей операции оставалось время, я предложил:

— Поехали посмотрим.

В голове мелькнула безумная мысль о продаже почки — в конце концов, люди живут и с одной.

Дом представлял собой старое двухэтажное кирпичное здание с облупившейся штукатуркой, но в нём чувствовалась некая основательность. Возможно, дело было в массивных стенах или высоких потолках, в той особой атмосфере дореволюционной постройки. А может, просто в удачном расположении относительно больницы.

Когда Димка отворил дверь парадного входа, в ноздри ударил спёртый запах вперемешку с чем-то смутно знакомым — той стерильной нотой, что царит в хирургии.

Порог дома встретил затхлостью и ещё чем-то — тем особым духом, который бывает только в операционных: металлический привкус, нотки спирта, едва уловимый аромат антисептиков. Этот запах, такой неуместный в жилом доме, словно прятался под слоем пыли и застоявшегося воздуха, но всё равно пробивался, как кровь сквозь свежую повязку.

Тусклый свет из окон, затянутых плёнкой пыли, падал длинными косыми полосами, высвечивая танец пылинок в воздухе. Паркет под ногами поскрипывал — не весело, как в обжитом доме, а надтреснуто, болезненно, будто старые половицы что-то пытались сказать.

— Проходи, — он включил свет дрожащей рукой.

Внутреннее убранство выглядело презентабельнее фасада. Просторная гостиная, величественная лестница, ведущая на второй этаж. Пыль и местами отходящие обои не портили общего впечатления.

— А подвал? — спросил я, заметив дверь под лестницей.

Дима вздрогнул:

– Там... старый котёл и трубы, – Димка дёрнул воротник рубашки, словно тот душил его. На шее выступили красные пятна. – Связку ключей потерял, представляешь?

Его взгляд метался по комнате, ни на чём не задерживаясь, будто боялся на чём-то остановиться. Пальцы непроизвольно сжимались и разжимались, комкая край пиджака. На виске пульсировала вена.

– Я сейчас у сестры живу. Давал ей дубликат на всякий случай. Передам потом, – он говорил всё быстрее, глотая окончания слов. – Пока лучше не спускаться...

В его голосе прозвучала фальшивая нота.

— Дим, с тобой всё в порядке?

Мне стало тревожно за его психическое состояние.

— Да! — он почти выкрикнул. — Да, всё хорошо. Просто время поджимает. Через неделю вылет. Так что... решайся!

Я внимательно посмотрел на друга. Что-то было не так, но анализировать ситуацию не хватало сил. В голове крутились цифры: ипотека на тридцать лет, первый взнос можно собрать, продав машину. Ежемесячный платёж окажется меньше арендной платы, появится возможность больше средств направлять на лечение...

— Согласен.

Из глубины дома донёсся приглушённый стук.

— Что это?

— А... Крысы... расплодились тут, как на ферме, — Димка побледнел. — Слушай, мне ещё собираться...

Неделя ушла на оформление документов и продажу автомобиля. Банк одобрил ипотеку не столько из-за зарплаты, сколько благодаря поручительству главврача больницы.

Димка появился на подписании договора с опухшим от недосыпа лицом. Руки его тряслись так сильно, что пришлось несколько раз переписывать подпись.

– Послушай, – неожиданно сказал он, схватив меня за рукав. На секунду в его глазах мелькнуло что-то от прежнего Димки — того, кто был моим другом. – Может, не надо? Продам кому-нибудь другому. Уедем вместе, а? В Германию...

– С чего это вдруг? – я ошарашенно посмотрел на него.

Он отшатнулся, словно увидел в моём лице что-то ужасное. Его пальцы разжались.

– Поздно, – пробормотал он. – Уже поздно...

После исчез.

Ключи от подвала так и не отдал.

Первым делом я познакомился с соседями. Справа обитали Николай Петрович с Валентиной Степановной — пара пенсионеров.

Он вечно возился в гараже, она опекала бездомных кошек и владела всеми районными новостями.

— Ой, так вы теперь здесь жить будете? — Валентина Степановна перехватила меня у калитки. — А куда Дмитрий подевался? Такой славный молодой человек, всё с ремонтом начать не мог. Из дома такие шумы ужасные бывают, говорил — сантехнические. И всегда здоровался. Правда, в последнее время какой-то дёрганый ходил. И машины по ночам к нему наведывались...

— В Германию уехал, — ответил я, прислушиваясь к визгу электропилы из гаража, где Николай Петрович увлечённо работал.

— Надо же! А вы кем трудитесь? — полюбопытствовала соседка.

— Нейрохирург. В областной. С Дмитрием учились в мединституте.

— Как интересно! Дом прям мистический, только врачей привечает.

Она хохотнула и продолжила:

— А здесь раньше тоже врач жил, представляете? Ещё при Союзе. Тоже хирург. Только он потом куда-то запропастился...

— Жуткая история была, — продолжила Валентина Степановна, понизив голос. — Говорят, его пациенты стали пропадать. Поговаривали про какие-то записи, опыты странные, но вроде бы всё исчезло. Милиция весь дом обыскала, но и его самого так и не нашли. Только в подвале следы какие-то... После этого дом долго пустовал, пока Дима не купил.

Их немецкая овчарка Рекс подбежала к забору, принюхалась ко мне и отпрянула, поджав хвост. Странная реакция — обычно собаки относятся дружелюбно.

Наконец-то, за долгое время, я провалился в сон без борьбы и долгих ворочаний. Собственный дом — пусть и не в лучшем состоянии, но свой. И главное — десять минут ходьбы до больницы, до матери.

Только от кошмаров, преследовавших меня уже давно, я, к сожалению, не избавился. Они ждали в темноте, настойчиво пробираясь в мои сны, словно знали, что я больше не смогу от них убежать.

Первую неделю я посвятил ремонту: удалил старые обои, заменил проводку, где смог. На большее времени не хватало — дежурства в больнице, постоянный стресс и страх за мать забирали все силы.

Однако что-то мешало полноценно обустроиться. Мелочи, едва уловимые несоответствия.

Выключатели, которые я точно помнил включёнными, оказывались в противоположном положении. Предметы перемещались во время сна. В раковине появлялись бурые разводы, хотя я не помнил, чтобы что-то проливал.

А ещё этот запах... Сначала едва уловимый, он пробирался в сознание как скальпель под кожу. Металлический привкус оседал на языке, вызывая тошноту — но вместе с ней и странное, болезненное возбуждение. День за днём он усиливался, проникая даже в спальню.

По ночам дом наполнялся звуками, каждый из которых имел свой особый характер. Где-то капала вода — не простым звонким капаньем, а с тяжёлым шлепком, будто капала не вода. Половицы поскрипывали сами по себе — медленно, протяжно, словно кто-то крался по ним, тщательно выбирая, куда поставить ногу. Иногда из подвала доносился звук, похожий на скрежет металла о бетон, — то короткий и резкий, то долгий, с протяжным затуханием, будто кто-то точил инструменты.

Однажды меня разбудил звук шагов на первом этаже.

Накинув халат, я спустился вниз.

В коридоре царила тьма и безмолвие. Только от подвальной двери тянуло холодом.

И чем-то неправильным, но знакомым. Запахом, перехватывающим дыхание и сковывающим грудь.

Щелчок выключателя — тусклая вспышка, и снова темнота. В кромешной тьме дверь подвала зияла чёрным провалом. За ней едва слышно что-то двигалось, будто кто-то волочил тяжёлую ношу по полу.

Я дёрнул дверь.

Заперто.

Нужно решить вопрос с ключом...

Утром я убедил себя, что всё это игра воображения. Усталость, нервы, кошмары по ночам расшатали нервную систему.

Новостные ленты пестрели сообщениями об исчезновении бездомных в районе. Я пробегал глазами заголовки, но размышлять об этом не было времени — состояние матери ухудшалось.

Дни сливались в монотонный круговорот: операции, ремонт, больница. Я существовал на кофеине и случайных перекусах между операциями. Возможно, поэтому не сразу обратил внимание на странности.

На работе начали происходить необъяснимые вещи. Сначала исчез личный скальпель — старинный, с гравировкой, подарок научного руководителя лучшему студенту.

Я никогда не использовал его в операциях, хранил как память. А однажды наутро его не оказалось в шкафчике.

Затем пропали зажимы из хирургического набора. Новые иглодержатели. Пинцеты.

— Возможно, медсёстры перепутали наборы? — предположила старшая сестра.

Но я знал — мои инструменты невозможно спутать с другими. У каждого хирурга свой почерк, свои привычки. Мои зажимы имели особый изгиб — я сам придавал им такую форму. Подобные следы изгиба я заметил на металлических прутьях, торчащих из стены подвала.

В историях болезни стали появляться загадочные заметки. Какие-то схемы на полях. Формулы растворов. Хронометраж процессов до и после остановки сердца. Моим почерком. Но я не мог вспомнить, когда делал эти записи.

Ночами меня преследовала одна и та же операционная. Не больничная — другая. С кафельными стенами, покрытыми тёмными разводами. С массивным металлическим столом, опутанным проводами. Я просыпался в холодном поту, а в ушах всё ещё звучал ритмичный писк непрнятных приборов и приглушённые крики.

В ту ночь во сне я снова оперировал. Но всё было иначе. Ткани расступались под лезвием с противоестественной лёгкостью, открывая глянцево мерцающие внутренности. Касаясь тёплой плоти я ощущал отклик. Она сжималась и подавалась навстречу скальпелю, будто живое существо, жаждущее препарирования.

Но самое удивительное началось, когда я начал делать трепанацию. Черепная коробка поддалась пиле неожиданно легко. Серое вещество мозга открылось передо мной во всей своей красоте — сеть тончайших сосудов переливалась в свете операционной лампы, каждая извилина хранила в себе тайну сознания.

Когда я коснулся его скальпелем, по поверхности прошла рябь, словно сама ткань пыталась уклониться от прикосновения металла. И тут я осознал — на операционном столе лежал Димка, его сознание всё ещё оставалось здесь, заточённое в этом совершенном органе.

Пробуждение наступило от ощущения тёплой капли на лбу. Машинально вытерев её, я поднёс руку к свету — пальцы блеснули алым.

На белоснежном потолке расплывалось пятно размером с ладонь. В бледном свете фонаря оно казалось чернильным, но я узнал этот оттенок — так выглядит артериальная кровь после двухчасовой экспозиции.

Два часа. Кровь теряет алый оттенок, темнеет, превращаясь в вязкую буро-чёрную субстанцию. Ещё немного — и она высохнет, оставляя на потолке разводы, похожие на обугленные нервы.

Приподнявшись на кровати, я прислушался. В гробовой тишине дома раздавался глухой звук — будто нечто проталкивалось сквозь размокшую штукатурку. Пятно расползалось по потолку причудливыми узорами. В его центре что-то ритмично двигалось.

Включив телефон, я направил свет вверх. В синеватом сиянии стало видно — по краям пятна штукатурка вздувалась волдырями. Они лопались один за другим, исторгая густые капли. А под слоем побелки... извивалось нечто живое. Переплетение мышц и сухожилий.

Встав на кровать, я поднёс телефон ближе. В образовавшемся отверстии тускло отсвечивал металл. Край хирургического зажима.

Мой зажим. Из пропавшего набора.

В этот момент сверху послышался звук, заставивший кровь застыть в жилах, — прерывистое дыхание, переходящее в захлёбывающееся бульканье. Словно кто-то задыхался прямо над моей головой.

Стук в дверь вырвал меня из оцепенения.

— Доктор! — послышался с улицы дрожащий голос Валентины Степановны.

Спрыгнув на пол, я замер. По доскам вились тёмные следы — цепочка отпечатков босых ног, уходящая к лестнице. А на полу, рядом с тапочками тускло мерцал ключ, почерневший от времени.

— Сейчас! — крикнул я, лихорадочно натягивая брюки. На ткани остались бурые пятна. Руки... почему они в крови?

— Умоляю, откройте! — в её голосе слышались истерические нотки. — Рекс пропал. И эти звуки... Я слышала крики. Из вашего дома.

Из темноты первого этажа донёсся новый звук — металлическое лязганье, словно кто-то затачивал инструменты. А следом — сдавленный вой, оборвавшийся на высокой ноте.

Я открыл дверь, стараясь держать руки так, чтобы их не было видно. Соседка стояла на пороге в наспех накинутом халате. В тусклом свете уличного фонаря её лицо напоминало посмертную маску.

— Простите... Но Рекс исчез. И звуки...

— Какие звуки?

— Будто... — она запнулась. — Будто кто-то стонет. И...

В этот момент снизу донёсся звук. Не стон — хриплое, тягучее захлёбывание. Как у человека с пробитым лёгким.

Валентина Степановна побледнела ещё сильнее:

— Вот! Опять! Может, вызвать...

— Это водопровод, — оборвал я. — Старый дом. На завтра вызвал сантехников.

Соврал.

— Но Рекс... — она запнулась.

— Здесь его нет, — отрезал я. — Вы время видели? Поищите в округе. Наверное, за кошками гоняется.

Она переминалась на пороге, явно не веря. Но что она могла предпринять?

— Хорошо... Извините за беспокойство.

Закрыв дверь, я прислонился к ней спиной. Сердце бешено колотилось. Ключ оттягивал карман.

Решил проследовать по цепочке следов.

В непроглядном мраке приходилось двигаться почти на ощупь — включать свет было страшно. Луч телефона выхватывал из мрака прерывистую дорожку отпечатков. С каждым шагом они становились чётче, словно их обладатель нёс всё более тяжёлую ношу. Ношу, с которой сочилась кровь.

Следы вели прямо к подвальной двери, но там... они раздваивались. Одни уходили вправо, другие влево. Идентичные отпечатки, один размер.

Из-за двери донёсся звон падающего металла. А следом — вопль. Нечеловеческий, будто псу одновременно перерезали глотку и вспороли брюхо. Звук резко оборвался, оставляя после себя лишь тяжёлый, рваный хрип.

Рекс?

Замок щёлкнул. Сам по себе.

Дверь бесшумно отворилась, словно приглашая войти.

Первая ступенька. Вторая. На третьей что-то хрустнуло под ногой.

Луч телефона выхватил из тьмы белое. Фрагмент кости? Или просто крошки штукатурки?

Бетонная лестница уходила вниз крутыми, выщербленными ступенями. Каждая хранила свой особый звук: одна отзывалась глухим гулом под ногой, другая издавала короткий треск, словно готова была вот-вот обрушиться, третья молчала совсем, будто поглощала звук шагов. Холод поднимался снизу плотной волной, оседал на коже изморозью страха.

Стены, облицованные старым кафелем, местами потрескавшимся, с тёмными разводы неизвестного происхождения. В некоторых местах кафель отвалился, обнажив бетон, покрытый плесенью, похожей на застывшие брызги крови. Влажный воздух оседал на языке железным привкусом.

Скулёж затих. Теперь из глубины подвала доносилось только мерное капание.

На последней ступеньке я замер.

Шаги за спиной. Я резко обернулся.

Дверь наверху с грохотом захлопнулась.

Телефон мигнул и погас. Батарея разрядилась.

В непроглядной тьме впереди раздался голос.

Мой голос:

— Я знал, что ты придёшь.

Подвал часть 2

Продолжение в следующем посте...