— Кот! — кричит Леха. — Жди!
Кот — это я. Кот, потому что Васька. А Леху мы называем Кротом. С пяти лет он живет у бабушки. Она ему и мать, и отец, славная женщина. Я, как с Лехой дружить начал, даже у стариков воровать перестал. А ведь так легко это было: бабушка, бабулечка, давайте переведу через дорогу, ой, спасибо, внучок, а я думала, перевелась молодежь, совсем одна осталась, некому даже… И вот я уже со ста рублями в кармане.
Четыре года назад, когда нам было по десять, Леха вдруг решил, что если долго и упорно копать, то можно найти клад.
— Ну не клад, — отнекивался он. — Золотишко, может, какое. Серебро. Еще монеты старые. Или подстаканники! Знаешь как эти коллекционеры ссутся от счастья, когда им подстаканники приносят?
— Знаю, — отвечал Леха. — Рассказывали мне.
А сам все копал и копал. Так и стал Лехой-Кротом. Дело это он потом бросил, только кличка осталась. Да и пара непарных сережек, которые Крот подарил бабушке.
— Ты че? — спрашиваю я его, когда он подбегает.
Весь взъерошенный, олимпийка нараспашку, шапка съехала на макушку, и волосы сеном в разные стороны. Шапку эту, зеленую с белой полоской, Крот носил даже летом, потому что:
— Пизда, — объявляет Крот.
Голоса у нас прорезались в прошлом году, и материться мы стали больше. Как будто вместе с сиплостью и низкими нотами мы получили вселенское разрешение.
— И залупа? — спрашиваю я.
— И залупа, — кивает Крот.
Мы отходим от школы, идем по газону, перекопанному дождем и шинами. Двадцать шагов и мы в гаражах. Почему возле школ всегда гаражи? Здесь мы достаем недокуренные бычки и тихо затягиваемся.
— Короче, нет у моей бабки больше пенсии по инвалидности, — говорит Крот.
Я не люблю табачный дым, так пахнет наша однушка. Моя кровать и старый диван. Шторы на кухне, ковер на стене. Так пахнет моя одежда и я сам, но я продолжаю втягивать серый воздух и чувствую, как легкие наполняются комками грязной ваты.
— Это как? Она исцелилась что ли?
— Да ни хуя! — Крот выдергивает сигарету изо рта, чтобы проораться. — Она, пиздец, болеет, ходит еле-еле, ноги почти не сгибаются. А суки в комиссии решили, что ни хуя это не инвалидность. Вчера была, а сегодня нет. И все!
Крот сжимает губами сигарету и с жаждой всасывает дым, будто пьет сок из трубочки. Взгляд у него стеклянный. Я знаю, он где-то далеко от сюда, убивает своих врагов.
— Ну и хуй с ними, Крот. Пусть подавятся своими подачками.
Он выныривает из мыслей и снова орет:
— Хуя себе, подачки! Подачки? Подачки цыганам дают, которые в жизни и дня не работали. А моя бабка ветеран труда! Она всю жизнь налоги платила, а теперь ее на хуй шлют. Это честно?
— Ну а что теперь? — я пожимаю плечами.
Хороший он, но глупый. Не знает еще, что справедливости не существует.
Он подходит ко мне поближе и начинает говорить тихим голосом.
— Бабка моя ходила к чиновнику одному на прием. Так-сяк, помогите. Ну он ей красивых слов наговорил, конечно, но в итоге все равно на хуй послал.
— Да ты подожди. Главное, что он вроде как хотел помочь. Ну так бабка сказала. Говорит, много у него таких. А мы что, лучше?
Все еще ничего не понимаю.
— Ну это она так говорит. Она ведь какая? Скромная. Настоящая советская женщина. Все в народ, ничего себе. Вот, наверное, и не нашла нужных слов. И про меня, наверное, не рассказала. Он, скорее всего, и не знает, что я у нее есть. Внук. Что мы на эту пенсию вдвоем живем.
С каждым новым словом я понимаю все больше. Только не могу поверить. Неужели Крот настолько наивный?
— И что? — спрашиваю без надежды. — Поговорить с ним хочешь?
Я не выдерживаю и смеюсь.
— Че ты ржешь? — он бьет меня по плечу.
Отходит на шаг и хмурится.
— Ну че ты? Я серьезно. Почему нет? Почему ты всегда, — Крот машет руками по воздуху, — вот такой?
Мой смех затихает. Мысли быстро проносятся в голове. Быстрее, чем я успеваю вновь заговорить, я прокручиваю перед глазами жизнь. Снимки не черно-белые, они коричневые. Темные силуэты. И ноги, ноги, ноги… Я ползаю по полу, никто не берет меня на руки. Мне нужно вырасти, чтобы увидеть мир.
Почему я всегда вот такой? Дорогой мой друг, я не знаю.
— Извини, — говорю я. — Наверное, можно попробовать.
Крот отмахивается, но на лице у него проскальзывает улыбка.
В школе мы находим Серого и Белого. Они братья, Сергей и Дима, и когда-то мы так их и называли, по именам, но потом Сергей превратился в Серого, и Дима был обречен стать Белым.
— План, конечно, не гарантирует сто процентный успех, но и о сто процентом провале заявлять не стоит, — говорит Белый.
— Я бы еще добавил непредвиденные обстоятельства, погодные условия и учет времени суток…
Серый складывает на груди руки и морщится.
— И нужно составить полный список аргументов, желательно со ссылками на конституцию…
Наконец, Серый взрывается:
— Да блять, Дима, завали ты уже, заебал!
Когда я не знал этих двоих так близко, я думал — им повезло. Полная семья, пусть и отчим вместо отца. Нормальная, не пьющая мать. Собака маленькой породы. И самое главное — они сами. Они — друг у друга.
До того вечера, когда мы сидели у костра на берегу канала и растягивали на четверых бутылку восьми процентного блейзера, я им завидовал. Я представлял, что будь у меня брат, и все говно мы бы делили на двоих. В два раза меньше говна! О чем еще можно мечтать?
Но в бутылке оставалось все меньше пойла, а Белый все сильнее уходил в разнос.
— Дискриминант равен корню из б в квадрате, минус четыре а ц. Запомните, малята! Минус четыре а ц.
Мы с Кротом валялись от этих приступов ботантства. Алкоголь ударял в голову, выбивал из меня злость и обиды. Выметал остатки пессимизма. Мне было хорошо, здесь и сейчас, и больше я ни о чем не думал.
— Далее! — орал Белый. — Чтобы найти два корня квадратного уравнения, нужно…
Он не успел закончить. Подзатыльник получился настолько громким, что, казалось, сначала Белый услышал звон в ушах, а уже после почувствовал разливающуюся по черепу боль.
— Ты че? — он упал спиной на землю и оперся на локти.
— Заебал, — сказал он тихо.
В пламени костра его кожа светилась красным. Белобрысые волосы тоже горели.
— Да пошел ты! — заорал Белый.
Он начал скалиться, с каждой секундой все сильнее. Злость Серого была тихой. Он почти не моргал, но я видел, как туго сжимались его кулаки. Казалось, еще немного, и ногти проткнут ему ладони. И мы увидим кровь.
Я не помню, как все произошло. В моей голове был туман. Помню только, как высоко Серый взмахивал руками, и как быстро они опускались на его брата. Еще помню Белого и его не закрывающийся рот. Только теперь он выкрикивал не математические формулы.
— Хочу и буду! Хочу и буду! И мне похуй, что ты думаешь. У меня хотя бы есть интересы! И у меня будет будущее. Я не как ты. Ты зациклился. Ты зациклился! А меня плевать, сколько еще раз отчим поставит меня на колени! Мне похуй!
— Заткнись! — Серый упал на брата и зажал ему рот ладонью.
Из-за тумана я многого не помню. Но его взгляд, когда он к нам обернулся, я не забуду никогда. Он был зверьком в клетке, загнанным в самый угол. А мы, узнавшие правду, вдруг стали его погибелью.
Мне кажется, Крот ничего и не понял. Мой добрый и наивный друг. Я тоже сделал вид, что был слишком пьян. Но теперь я знал — энергетически выгоднее быть одному. И будь у меня брат, мы бы не делили дерьмо на двоих. Мы бы стали зеркалами, и дерьмовые зайчики отражались бы от нас, туда и обратно.
— А какие аргументы? — вмешивается Крот. — Как есть, так и скажу.
— Не, так дела не делаются. Так ты ничего не добьешься.
— Ну пошли со мной тогда, — предлагает Крот.
Мы стоим у таблички с аббревиатурой из десятка букв. Проверяем в пятый раз, то ли это здание. Уже темнеет, а мужика все нет.
— Да точно, точно, — утверждает Крот.
— Может, все-таки внутрь попросимся? — в очередной раз просит Белый.
— Ну не пустят нас, не пустят, — устало отвечает Крот. — Бабку мою после двух обращений еле пустили. Куда тебя то?
— Нельзя быть уверенным без проведения экспе… — продолжает Белый, но ловит на себе взгляд брата и замолкает.
— А может, его сегодня вообще нет? — спрашиваю я.
— Может и нет. Вон пара машин осталась. Щас уедут, и тогда точно поймем. Ну чего вы? Решили же, вместе подойдем. Да ну вас…
Он машет рукой. Я давно заметил — из нас всех только Крот умеет обижаться.
— Ладно, нормально все, — я иду в сторону припаркованных у забора машин.
Мы садимся на кривую металлическую ограду. Ждем. Проходит еще пол часа, зажигаются фонари.
— Идет! — подскакивает Крот.
Я вижу мужика в сером костюме. Он моложе, чем я думал. От худее, чем я представлял.
— Белый, — зовет Крот. — Белый, че там ты говорил про конституцию? Давай, быстро, что мне сказать?
— Так я не успел ведь, — мнется Белый.
Подходя к машине, мужчина замедляется. Он замечает нас и заводит за спину руку с портфелем.
— Вам чего? — спрашивает он.
Его голос звучит так, будто мы уже попросили его об одолжении. Большом и наглом.
— Извините, пожалуйста, Виктор Иванович, — поет Крот. — Моя бабушка, Петрова Майя Александровна, к вам обращалась недавно.
— И что? — перебивает Виктор Иванович.
Он перевод взгляд на меня, и я улыбаюсь как могу. Пусть чувствует себя в безопасности.
— Она просила вернуть ей инвалидность. Пенсию. Помните?
— Не помню, — отрезает мужчина. — Все обращения по почте, либо через стол регистрации.
Он обходит автомобиль и открывает дверь. Крот подскакивает к нему, заглядывает в лицо. Хватает за рукав.
— Ну пожалуйста, Виктор Иванович. Она ведь не сказала вам. Скромная она. Советский человек. Всю жизнь… Работала, работала. Ветеран тру…
Толчок в грудь обрывает его на полуслове.
— Отойди от машины! — мужик оглядывает нас всех. — Все! Быстро отошли от машины!
Я смотрю на Белого, он жмется к брату, и никаких ссылок на конституцию не вылетают из его рта. Сам я, не ожидавший ничего иного, слегка разочарован. Крот так надеялся, и я немного с ним.
— Виктор Иванович, да мы же просто поговорить!
Некогда сломанный голос Крота ломается вновь, но уже в обратную сторону, и теперь звучит пискляво. Не плачь, Крот, не плачь.
— Моя бабушка, она ведь совсем… Ноги у нее не сгибаются. Она почти не ходит.
Мужик резко замирает. Он поворачивается к Кроту и слегка улыбается. Крот улыбается в ответ.
— Не ходит, говоришь? — спрашивает Виктор Иванович.
Он лыбится еще сильнее, он почти смеется. А потом говорит:
— А ко мне она как прилетела?
Крот открывает рот и не может ничего сказать. Он смотрит на меня, смотрит на братьев.
— А говоришь, не ходит, — продолжает мужик, бросая в салон портфель. — Всё. По домам, шпана.
— А вы чего нам грубите? — я подхожу к нему.
— Вам? — смеется мужик. — Кому вам? Домой идите, щенки.
Но отчего-то сам он не торопится. Я вглядываюсь ему в лицо, в морщинки у глаз, в носогубные складки, и понимаю — ему весело. Ему хорошо.
— Достоинство личности охраняется государством, — слышу я позади.
Белый подходит и встает рядом со мной.
— Признание прав человека — это обязанность государства, — у Белого немного дрожит голос, но он держится храбрецом.
— Вы ведь, Виктор Иванович, государственный служащий? — возвращается в беседу Крот. — Значит вы представитель государства.
Виктор Иванович, представитель государства, хлопает в ладоши.
Он прикрывает дверь и шагает к Кроту. Резко поднимает руку и вцепляется ему в лицо. Щеки мнутся под пальцами. Мы все вздрагиваем.
— Ты сначала доживи до возраста, когда человеком считаться можно, а потом требуй, мелкий ты кусок дерьма. Еще меня учить будешь, недоносок. Я твоей бабке и не такую сладкую жизнь устроить могу. Пиздюки малолетние.
Он разжимает пальцы, и щеки у Крота возвращаются в нормальное состояние. На секунду, ведь в следующую мужик вновь хватает его за лицо и резко толкает, далеко вытягивая руку. Крот летит, и я, пессимист, уже знаю, чем это кончится. Ограда. Кривая и металлическая. Она где-то там, внизу. Как раз там, где через секунду окажется затылок Крота.
Я не смотрю туда, но я слышу звук. Он глухой и звонкий одновременно. Как звук разбившейся об ковер вазы, как звон топора, вонзенного в дерево. Как хруст кости, обтянутой кожей, волосами и зеленой шапкой с белой полоской, кости, сломанной об кусок ржавой стали со слоями многолетней краски.
— Ой, бляяять, — вытягивает Белый.
Он сгибается и приседает, хватается руками за голову. Подбегает к Кроту. Тот скатывается по ограде на землю, подбородок ложиться на грудь. Глаза закрываются.
— Сука, — как шипение произносит мужик.
Он тоже подходит к Кроту и нагибается над ним.
— Сука, сука, — повторяет мужик.
Я знаю, он сожалеет. Искренне. Ведь теперь он не сядет в новенький БМВ, не включит музыку и не поедет домой, в модную квартиру с тремя комнатами, не считая гостиной, с красной глянцевой кухней и барной стойкой, не обнимет жену, недавнюю студентку, бросившую ВУЗ ради легкой молодости, и не схватит ее за задницу. Не будет скорого повышения на работе, новых должностей, семизначных зарплат. Не будет жизни без проблем. Возможно впервые в его жизни.
А может, я все еще наивен? Как Крот.
— Пошел! — мужик отталкивает меня от приоткрытой двери и готовится сесть в машину.
Все происходит быстро. Фигура Серого пролетает передо мной, я вижу желтый отблеск фонаря в гладком металле. Секунда, и отблеск прячется в ноге.
— СУУ-КА! — кричит мужик.
— На колени, — говорит он твердо, но тихо.
Я вижу, как дрожат его плечи, подергивается капюшон, и отражение фонаря мерцает на влажном лезвии. Я не удивлен. Злость Серого тихая.
— Ты… — запинается Белый. — Ты… Ты что наделал?!
Он хватает брата за рукав и трясет. И плачет.
— Нас же теперь в тюрьму! Сережа! Ты что наделал!
— Завали, — Серый одергивает руку.
И мужик, нащупав рукой влагу, опускается на землю. Он поднимает пальцы к глазам и видит кровь. Его лицо меняется. Будто на ладони у него написано, что это вовсе не шуточки. Что все серьезно.
— Тихо, тихо, — успокаивает он Серого.
Выставляет вперед ладони и опирается ими о невидимую стену.
— Все нормально, опусти нож, — такой вежливый тон. — Давай поговорим.
— Поздно, — говорит Серый.
На мгновение на лице мужика проступает злость. Он с усилием выдавливает из себя спокойствие.
— Давайте сейчас сядем в машину и отвезем вашего друга в больницу? Вы ничего не видели, и я ничего не видел. Никто никому ничего не должен. Все в порядке. Никаких проблем.
— Сережа, хватит! Ну пожалуйста, — Белый виснет на руке брата. — Давай уйдем!
Он поднимает мокрые глаза на меня. Смотрит. Серый тоже переводит взгляд на мое лицо.
Я могу быть хорошим — авансом. Я могу стать послушным — в долг. Но когда мне вернут все положенное добро? Сколько ждать? Сколько надеяться? До гроба? Я смотрю на Крота. Мой глупый друг.
Поворачиваюсь к Белому. Когда мне было шесть, я ждал, что в семь все изменится. Ждал школы, ждал учителей, разумных взрослых и заботы. В семь я ждал пятый класс, чтобы учиться на высоких этажах, где старшеклассники смеялись так свободно. Где-то там, под крышей, мне казалось, начинается жизнь. И будущее правда существует. Правда, правда.
Смотрю на Серого. Не хочу как он цепляться за прошлое. Хочу жить настоящим. Жить моментом. Но сегодня я не пил, и туман в голове не скрывает злость. Сейчас, в эту секунду, я так хочу вернуть себе немножечко долга.
