Полной темноты в отделении тоже не бывает. В коридоре всегда горел приглушённый свет. Если хорошенько присмотреться, можно различить мелькание теней. Из темноты углов и закоулков, многочисленных закутков старого здания выползали ночные соседи. Голодные, они собирались кучками или рыскали поодиночке. Кого-то привлекала сладкая кровушка. Кто-то охотился за продуктами мозга, кто-то искал эмоциональной подпитки. Всего этого в городской больнице хватало с избытком. Здесь – в центре средоточия боли и человеческих мучений – простор для тёмных сущностей. Они шмыгали суетливыми тенями по коридорам и кишмя кишели в больничных палатах и реанимационных блоках. Они пировали и устраивали жуткие оргии. Присасывались жадными ртами к ранам и свежим шрамам. Проникали через открытые рты спящих внутрь организмов или прилипали пиявками к какому-нибудь укромному месту и жрали, жрали, жрали.
Сквозь сон Марина слышала неопрятное чавканье и утробное урчание. Силилась проснуться, отогнать, но поднятая было рука лишь вяло шевельнулась и безвольно упала на стол.
В больнице сущности жирны, избалованы и избирательны. Им уже мало простого грубого корма, им подавай что-нибудь этакое, изысканное и необычайное. Им уже мало пациентов. Они уже открыли охоту на младший и средний медперсонал и даже на врачей. И хотя у этих – нет телесных повреждений, всегда можно проникнуть внутрь через другие изъяны. Можно присосаться к биополю медсестры – любительнице с садистским азартом тыкать больных толстыми тупыми иглами и забирать крови больше, чем того требовалось для анализов. Можно – приложиться к санитарке, обкладывающей матом стариков за пролитые мимо утки капли. Можно последить за пьяницей-анестезиологом – ведь он снова сорвётся и доставит им удовольствие проявлением делирия.
Кто-то большой и бесформенный уже открыто крался на цыпочках, со зловещим шипением тянул длинные шевелящиеся щупальца к чистенькой и успешной Мариночке Александровне. Есть, есть, чем поживиться, полакомиться…
Резкий телефонный звонок прервал дрёму.
Её вызывали в санпропускник: скорая доставила пациента с подозрением на инфаркт.
Пока раздевали маленькую горбатую старуху, Марина брезгливо морщила нос и старалась не смотреть на потёртую жакетку и бесформенную красную шапку, которую никак не удавалось снять: горбунья кричала и держалась за неё мёртвой хваткой. Позже выяснилось, что бабуля ходила в этой шапке, не снимая зимой и летом, волосы проросли через петли вязаного полотна и прочно вплелись в узор.
– Оставьте её, пусть пока так сидит, – сказала Марина, приступая к осмотру.
– Думаешь поди, за что тебе всё это? – неожиданно спросила старуха. – А ты не думай, знай точно: следом за грехами всегда идёт наказание.
– И какие же у меня грехи? – устало спросила Марина.
– А то ты не знаешь. Подумай, сама вспомнишь. Просто так ничего не бывает.
Старуха шмыгнула носом и поджала губы, показывая, что больше ничего не скажет. Не обнаружив у пациентки ничего острого, Марина всё же сказала медсестре:
– Готовьте бабушку к госпитализации.
Вернувшись в ординаторскую, Марина задумалась. О каких таких грехах говорила пациентка? Марина окончила школу, университет, отучилась в ординатуре, поступила в аспирантуру, последние шесть лет работала в первой городской, лечила людей. Некогда было грешить.
И замуж вышла девушкой, и мужу не изменяла, и абортов не делала, дочку родила. Какие грехи имела в виду старуха?
Да, полно! Какая ещё старуха? Марина провела рукой по волосам, стряхивая наваждение. Сверилась с журналом: за ночь в отделение поступило четыре пациента, мужчины. Не было сегодня никаких старух.
И всё же. Как там у Уоррена: «Человек зачат в грехе и рожден в мерзости, путь его – от пеленки зловонной до смердящего савана. Всегда что-то есть». Но что? Не считать же грехом то, что Марина отказала в госпитализации тому однорукому бомжу? Её вины в этом нет, ведь она действовала согласно распоряжению заведующего отделением. «У нас не богадельня», – говорил он. Да и причин для лечения толстяка в отделении она не увидела: румяный, полный. Идёт по коридору, замотанный в простыню…
Марина вскипятила воду. Положила ложечку растворимого кофе, сахар. Отпила глоток. Ну и гадость!
Всё это – глюки. Галлюцинации. И старуха, и давешний покойник! Всё это от недосыпа. От усталости. От ночных дежурств: практически вся жизнь – в стенах больницы. Вырваться бы отсюда – в отпуск, к морю!
Брыська с раздутым животом ни на шаг не отставала от хозяйки: она решительно не понимала, что с ней происходит.
Берегли, да не уберегли. Проворонили. Были уверены, что в дачном посёлке нет ни одного настоящего кота. У соседей напротив жил трусливый до умопомрачения оскоплённый британец, у других – обитал белый перс, тоже кастрат, но тот сдох ещё по весне от укуса клеща. Других «охальников» в округе не наблюдалось. И вот поди ж ты, Брыська где-то нашла любовь, умудрилась впервые за семь лет своей жизни отхватить шматок женского счастья.
Тамара приготовила коробку, постелила старую простыню и, уложив туда кошку, села на пол рядышком. Старалась ласковыми поглаживаниями да уговорами успокоить роженицу. А та содрогалась в схватках и дико орала. В два часа ночи, наконец, выскользнул котёнок. Брыська, хоть и была мамашей неопытной, всё сделала правильно: перегрызла пуповину, облизала первенца – довольно крупного серенького котика.
– Ну и умница, – сказала Тамара, уверенная, что теперь-то всё пойдёт как по маслу.
Она подсовывала слепого малыша к сосцам, но сухие и горячие, они не привлекали котёнка. Он дрожал хвостиком, уползал в сторону и, волоча за собой остатки пуповины, царапал коготками стенки коробки, рвался наружу. Измученной матери было не до него. Тамара согрела молока, выдавила из пипетки несколько капель в розовый ротик.
Шло время, а новые котята появляться на свет не спешили. Почему-то у Брыськи напрочь прекратились схватки. Было видно, что она держалась из последних сил: смотрела на хозяйку и жалобно стонала.
Едва дождавшись утра, Тамара посадила Брыську с единственным чадом в сумку и повезла на такси в лечебницу. Оказалось, что первые роды для семилетней кошки – это неправильно и очень сложно. Котята погибли в утробе. Единственного котика, который смог появиться на свет, пришлось усыпить из-за какой-то патологии.
Перемазанная зелёнкой, с аккуратным швом на бритом животе, прикрытом попонкой, кошка бегала боком, выписывая пьяные кругали: отходила от наркоза. И всюду искала своих деток.
Вечером позвонила Марина Александровна.
– Поступило много новых больных. Больше не можем держать вашего мужа в реанимации. Но и в общую палату ему пока нельзя. Приезжайте.
Тамара сидела на диванчике в холле и ждала. Из реанимационного блока то и дело выезжали кресла-каталки с больными, следовали мимо Тамары, а потом сворачивали за угол – в отделение. «Не мой. Снова не мой», – отмечала она. Напротив – ординаторская. Рядом с ней – столовая и стол для грязной посуды.
По коридору шла согнутая крючком старушка. Стриженая голова двигалась впереди туловища почти горизонтально, параллельно полу. Великоватый, с чужого плеча линялый халат, подвязанный поясом, хвостом волочился по полу. Горбунья проковыляла мимо Тамары, подошла к столу, взяла грязную ложку, облизала её и, засунув в карман, побрела обратно.
– Кто ожидает Потапова? Вы? За нами идите, – скомандовала маленькая девушка и рванула вперёд, ловко лавируя каталкой.
Тамара подхватила пакеты с вещами и бросилась вдогонку. Догнала уже в конце длинного коридора, когда санитарка открывала ключом дверь с надписью: «Изолятор».
Гоша послушно разрешил уложить себя в кровать. Тамара присела на кушетку, которую здесь поставили специально для неё. Осмотрелась. Стены сияют чистотой свежей краски; холодильник, раковина – всё очень приличное. Курорт!
Гоша проследил за её взглядом.
– А где мы, Том? В Новосибирске?
– Нет. Мы в первой горбольнице, на Бардина, – терпеливо повторила Тамара.
– Вот и они мне говорили, что в первой. А я не верю, Том.
– Мне кажется, меня хотят разобрать на органы и продать китайцам.
– А почему ты так думаешь, Гошка?
– Они всё время говорят про органы. И к койке меня привязывали, знаешь, как крепко? Руки все синие.
– Знаю. Это чтобы ты не смог убежать и выпрыгнуть в окно. Рано тебе ещё домой. Вылечишься – тогда и уйдём.
– Ты, Томочка, тоже берегись. Они и тебя разберут на органы. Они знаешь какие?.. У-у… – Он погрозил кому-то невидимому кулаком.
– Да на что им наши с тобой органы, Гоша?
– У тебя случился инфаркт, мы вызвали скорую, тебя привезли в больницу. Лечат.
– Ты здесь уже седьмой день. Сначала лежал в реанимации, теперь перевели сюда.
– А мне разрешили за тобой ухаживать, Гошенька. Потому что ты ещё слабый и глупый, как маленький.
– Примерно. Видишь, ты уже и про внука вспомнил. Это хорошо. – Она поцеловала мужа в макушку.
На новом месте не спалось. Ей велели не запирать на ночь дверь палаты, а ещё лучше – держать её немного приоткрытой: мало ли как повлияет на больного замкнутое пространство. Как будто больничный коридор сможет его разомкнуть!
В коридоре долго не смолкали беготня, топот, звяканье, шарканье больничных тапок. В окно зловеще скалилась красноватая луна. Тамара попробовала уснуть. В голове не укладывалось, как её Гошка, надёжный и благоразумный шестидесятипятилетний мужчина мог превратиться в маленького капризного мальчишку, не осознающего, где он оказался и почему. Инфаркт миокарда сам по себе – не шуточки. Но этот психический синдром… Интересно, как скоро он пройдёт. Хорошо, что Гошка уже не совсем овощ, даже про внука вспомнил.
Чтобы преодолеть бессонницу, надо думать о чём-то хорошем, вспоминать счастливые моменты.
Стояло ужасно жаркое лето. Тамаре было девятнадцать лет, и она спала на балконе. Однажды ночью проснулась от звуков шагов. Кто-то ходил по крыше. Тамара испугалась и тихонько заползла в комнату. И тут же на балкон свалилась огромная охапка пионов. Белые, розовые, бордовые. Они пахли счастьем.
Через два года они уже были женаты и ждали ребёнка. Он повёл её в горы. Благоухал август. Запахи разнотравья пьянили. Она бежала за ним по тропинке, не поспевая. Плакала, но рюкзак не отдавала: это был бы позор. Тогда он сказал, что позорно было бы нагрузить своими вещами чужого человека. А мужа – нормально. На то он и муж. К тому же она сама-то несёт их общий рюкзачок – только не за плечами, а в собственном животе.
Тамару разбудило ощущение постороннего присутствия. Она села на кушетке. Никого нет, показалось, наверное. Гошка похрапывал, приоткрыв рот. И тут она увидела: прямо над ним темнота заметно сгущалась, будто навис и шевелился кто-то угловато-многорукий. Может, вошла медсестра с капельницей? А она и не слышала.
– Кто здесь? – шёпотом спросила Тамара.
Ей не ответили. Угловатый посетитель, оставив мужа, метнулся к ней. Лодыжки коснулось что-то прохладно-влажное, будто шершавым языком лизнула кошка. Тамара отдёрнула ногу.
Щупальца дёрнулись и прижались к длинному туловищу, сделав его менее угловатым и даже округлым. Существо повисело в воздухе ещё какое время, пугая и без того насмерть перепуганную Тамару, и сигаретным дымом потянулось в дверную щель.
Через несколько минут, кое-как успокоив готовое выпрыгнуть сердце, Тамара вышла из палаты. Её шаги гулко раздавались по сумрачному коридору. В туалете горел свет. В душевой лилась вода. Кто-то тихонько напевал.
Вернувшись в палату, она закрыла дверь на ключ и быстро уснула.
Этот ьесконечный день сурка уже начинал раздражать.
– Нет, – резче обычного ответила Тамара. – У нас в Кузне, в первой больнице, на Бардина.
– А я думал в Новосибирске.
– Дался тебе этот Новосибирск! Встань, подойди к окну, посмотри.
Заглянула санитарка – та самая, из реанимации, в сиреневом форменном костюме и с сиреневой прядью в светлых волосах.
– Меня Люда зовут, – представилась она. – Может, вам надо простыни поменять?
– Да, пожалуйста, дайте одну.
Тамара попросила Гошу пересесть на кушетку и начала перестилать постель.
– А что это вчера ночью у вас за переполох был, беготня допоздна? – спросила она у Люды.
– Подробностей не знаю: только пришла на работу, но говорят, в хозяйственную шахту больной упал.
– Как это? – Тамара оторопела.
– Ну, видели мож, в конце коридора, такой люк, как окошко, на замочек закрыт. Мы кидаем туда узлы с грязным бельём, оно прямо в прачечную падает. А вчера почему-то открыто оказалось. А больной из пятой палаты покурить на лестницу пошёл. Не дошёл. Заглянул, видать, в люк-то и не удержался. А мож, подтолкнул кто…
– Лярва, – неожиданно сказал Гоша.
Женщины одновременно повернули головы к нему.
– Что за лярва, Гош? – строго спросила Тамара.
Но муж сидел молча, словно воды в рот набрал. Санитарка хихикнула.
– Вот так и ругался без вас, обзывался всяко. А с вами – сми-ирный.
– А прачечная – на первом этаже? – спросила Тамара, засовывая в карман сиреневого костюмчика пятьсот рублей.
– Это что же получается: он с четвёртого этажа – в подвал упал?
– Да. В лепёшку расшибся. Ой, заболталась я тут с вами. А мне ещё уборку делать.
– И часто у вас такое происходит? – Тамара достала ещё одну бумажку.
– Первый раз было три года назад, когда Горбуниху прорвало.
– Кто это – Горбуниха? – спросила Тамара.
– Лярва, – снова сказал Гоша.
– Гоша, хватит дурить, – сказала Тамара.
– Не кто, а что, – сказала Люда Тамаре и, не обращая на Гошу внимания, спрятала очередную денежку в карман. – Это речка такая. Она текла по этому самому месту, где теперь больница стоит. А ещё тут болото Моховое было. Говорят, много народу в нём утонуло. Болото засыпали, а Горбуниху в канал упрятали. А на этом месте больницу-то и построили.
– Ну, это давно было, а что случилось три года назад?
– Там, за вокзалом, Горбуниха ещё вольно течёт, там мальчик трёхлетний в прорубь упал, его сначала под лёд затащило, а потом в тунелю. Знаете, там такая тунеля, под железкой? Так и не нашли.
– Ну, и как это связано с больницей? – Тамара начала терять терпение. Похоже, сиреневая Люда готова до вечера рассказывать сказки – доставай только денежки.
– А то и случилось: прорвало Горбуниху-то, у нас подвал и затопило. И там слесарь пьяный утоп. Центрифугу ремонтировал и уснул: пьяный был. И утоп.
В палату вошла Марина Александровна. Заметив Люду, строго спросила:
– Вы ещё здесь? Идите, вас сестра-хозяйка ждёт. – Обернувшись к Гоше, поздоровалась: – Здравствуйте! Как у вас дела? Вижу, поднимаетесь, молодцом.
– Здрассьте, – сказал Гоша. – А когда меня домой выпишут?
– Когда выздоровеете, тогда и выпишем. Вот вы, например знаете, Георгий Иванович, какой сейчас месяц идёт?
Гоша посмотрел на жену, ожидая подсказки. Но та молчала.
– Ноябрь, наверное, – неуверенно сказал Гоша.
– Вообще-то уже третье декабря. Ну, ничего, вам простительно не знать, для вас время остановилось.
– А вообще, как долго этот психический синдром у него будет длиться? – спросила Тамара.
– Не могу вам ответить: у всех по-разному. Одним хватает два-три дня, а другим двух недель мало.У вас уже неделя после инфаркта прошла. Будем надеяться, что скоро придёте в себя, да, Георгий Иванович?
– Попробуйте надувать воздушные шарики. Иногда помогает. И побольше гуляйте по палате. Можно и в коридор выходить.
Тамара наказала Гоше лежать смирно. А сама спустилась на первый этаж. Купила двухлитровую бутылку воды без газа и воздушные шарики.
– Тебе какой, Гош, синий или красный? – спросила она.
Гоша выбрал красный и тут же с детской сосредоточенностью принялся надувать.
Из коридора послышался шум. Гоша оторвался от шарика и спросил:
– Ничего. Просто больничный коридор. Пойдём погуляем?
Они брели по коридору. В Гошиной руке трепетал большой красный шар со смеющейся рожицей.
Навстречу шла низенькая, согнутая пополам бабушка. Её стриженая голова двигалась параллельно полу и целилась в Гошин живот. Хорошо, Тамара вовремя оттолкнула мужа, и торпеда лишь чиркнула колючей щетиной по её руке. Бабуля зашипела, приподняла голову, и Тамара поразилась тому, какие мясистые красные у неё губы на сморщенном личике. И глаза… они горели как сигаретные огоньки в ночи.
– Пойдём домой, Тома, – заканючил Гошка, на которого тоже подействовал эффект красных глаз.
Перед ночью Тамара отвела Гошу в женский туалет – так ей было удобнее его проконтролировать. Сама разделась, чтобы принять душ. Отрегулировала воду, подставила тело под упругие струи. Замечательно! Когда есть душ, можно мириться даже с больницей. Вот только почему не уходит вода? Она булькала вокруг канализационной решётки, пузырилась грязной пеной, и, кажется, прибывала откуда-то снизу. Снова прорвало эту, как её, Горбуниху? Тамара быстренько закрыла краны, торопливо оделась и побежала в палату.
Скорее бы домой! Надоела уже эта больница со всеми её ужасами. Тамара заперла дверь на ключ, наказав Гошке пи́сать в пластиковую бутылку из-под молока, если приспичит.
Ему снова снились кошмары. Он махал руками и от кого-то отбивался.
– Тише, тише, Гоша, проснись, что с тобой? – затормошила Тамара.
– Да какая вода, Гош? Мы с тобой в больнице лежим, в кардиоотделении. Сухо, тепло.
– Чёрная, Том. Ломает лёд, тащит меня, крутит в водовороте, а льдины наезжают на голову. Страшно, Том.
– Ну, всё, всё, успокойся. – Она вытерла полотенцем мокрый лоб мужа, прижала его голову к груди, покачала.
Наконец, Гошка уснул. Тамара прилегла на кушетку. Только задремала, как на неё навалилось что-то тяжёлое. Кто-то большой и чёрный схватил её за горло и начал душить. Тамара хрипела, извивалась всем телом, пытаясь вырваться. Твёрдые руки сжимали шею всё сильнее. Стало нечем дышать. Тамара рванулась, собрав все свои силы, оттолкнула его ногами. Ноги вошли во что-то мягкое, а руки никак не могли оторвать от шеи пальцы душителя. Тамара открыла глаза. Пришла в себя. Ночь, больница, они с Гошкой в отдельной палате. Вокруг никого. Её руки судорожно сжимают край одеяла.
– Это я с одеялом боролась? – испуганно сказала она.
– Лярва, – сказал Гошка и снова захрапел.
Следующий день начался как обычно.
– А где это мы? В Новосибирске? – спросил Гоша.
– Ой, хватит уже! Как не надоело дурью маяться. Сегодня попрошу выписать тебя.
– Нет, ты скажи, мы – что, едем в электричке? Слышишь, колёса стучат.
– Вокзал неподалёку. Вот и стучат. Мы же на Бардина. Проспект от вокзала отходит, не помнишь?
– Интересно, давно это вагоны стали оборудовать кислородом?
– Вон труба с потолка тянется к моей кровати. Написано: кислород.
– Правильно написано. Это же больница, специальная палата, для таких, как ты…
– По этой трубе она и приползает.
– Ага. «Пёструю ленту вспомнил?» – съязвила Тамара.
– Да нет, Том, не змея приходит, а лярва.
– Да что ты заладил: лярва да лярва? Что это за слово вообще такое?
– Не знаю. Просто чувствую.
– О, господи! Твои глюки меня уже достали. Нет, ещё одной ночи я здесь не вынесу. Ты сиди здесь, и никуда не суйся. Я скоро приду.
Не обнаружив лечащего врача в ординаторской, Тамара бегала по коридору и заглядывала в палаты. Марины нигде не было.
Когда Тамара пробегала мимо дверей лифта, они услужливо распахнулись, так разъезжаются перед покупателем двери в супермаркетах. Тамара по инерции шагнула в кабину, лифт поехал вниз. «Зачем я туда еду?» – ужаснулась она и захотела выйти. Однако никаких кнопок не наблюдалось. Тамара лихорадочно металась по клетке, колотила в стенки, но стук кулаков перекрывался грохотом механизмов.
Клацнув напоследок пару раз железными челюстями, лифт остановился. Тамара выпала из разъехавшихся дверей, тут же вскочила на ноги, шарахнулась от чёртовой машины в сторону. Куда теперь? В какую сторону? Влажные стены, едва освещённые тусклыми лампами, опоясывали трубы. Немногочисленные двери сплошь заперты. «Зачем я здесь?» – в который раз спрашивала себя Тамара. Ноги сами несли её вперёд. Одна из дверей подалась. Что это? На бетонном полу лежала женщина в белом халате. Рядом в беспорядке валялись туфли, фонендоскоп и какие-то бумажки. Над телом суетилась лысая горбатая старуха.
– Что вы тут делаете? – закричала Тамара.
Старуха нехотя оторвалась от трупа и уставилась на неё пустыми глазами. С отвисших губ капала кровь, её капли расцветали на снежном поле халата алыми маками.
Тамара похолодела. Уж не мерещится ли ей всё это? Проклятая больница!
– Как вы мне все надоели! А ну, проваливай отсюда, мерзкая тварь!
Тамара поискала взглядом, чем бы отогнать людоедку от тела.
На глаза попался огнетушитель. Она схватила баллон и от души отоварила им старуху по лысой башке. Башка отскочила, а лярве хоть бы что. Она деловито подняла голову руками и нахлобучила на неё красную бесформенную шапку, которую извлекла из кармана необъятного линялого халата. Потом попыталась приладить голову к сухонькой морщинистой шее обратно, но шея нагрузки не выдержала. Голова в шапке под цвет красных губ, издающих чавкающие звуки, покатилась к ногам Тамары. Она взвизгнула и отскочила от дьявольского мячика. Попятилась, старясь не упустить из виду, и высоко задирая ноги, чтобы ненароком не коснуться... Спина упёрлась в стену. Капец! Старухино тело приближалось. Оно дёргалось, падало и снова вставало, пытаясь допрыгнуть, доползти до Тамары. Скрюченная нога сумела дотянуться до собственной головы и придать ей ускорение хорошим пинком. Глаза на башке от неожиданности так яростно завращались, что выкатились из-под шапки и с чмоканьем поскакали по бетонному полу, как силиконовые шарики. Такими цветными попрыгунчиками любит играть их внук, Лёшенька.
Воспоминание о внуке придало силы. И Тамара взяла себя в руки. Нажала запорно-спусковое устройство, соединив его с ручкой огнетушителя. Из раструба повалила густая пена. Вскоре на месте лярвы застыла целая гора пены, напоминающая оплывшую снежную бабу с отдельно лежащим комом-головой.
Тамара подхватила тело Марины Александровны и затащила его в лифт. Она шлёпала докторшу по щекам и никак не могла определить, жива ещё Марина или уже бесповоротно мертва. Но сообразила: в любом случае будет очень трудно объяснить, что произошло в подвале. Нет, этих расспросов Тамара не выдержит. Она больше не может находиться в этой проклятой больнице ни минуты. Простите, Мариночка Александровна, дальше вы уж как-нибудь сами. Когда лифт остановился на четвёртом этаже, Тамара выскочила и пулей помчалась к изолятору.
– Гошка, бежим! – крикнула она, лихорадочно собирая вещи.
Через минуту, подхватив муженька под руку, она уже мчалась по коридору. Гоша едва поспевал. Красный шар в его руке колыхался, будто раздавал поклоны.
– Только бы никто не попался навстречу, – шептала Тамара. – Только бы никто…
И, конечно, нашептала. Навстречу беглецам шла сиреневая Люда.
– И куда это мы так торопимся? – подозрительно спросила она.
– А хотите немного заработать? – на ходу спросила Тамара. – Идёмте с нами.
Они спустились по лестнице. Проинструктированная, как нужно отвлечь охранника, Люда с готовностью принялась за дело. В кармашке её форменной блузки лежала и грела сердце пятитысячная бумажка.
Поймав такси, Потаповы уже через час были дома. Тамара заперла дверь на оба замка, прошла в комнату и задёрнула шторы. Уф, кажется, теперь они в безопасности!
Из комнаты вышла Брыська. Она зарычала, выказывая хозяевам неудовольствие за их долгое отсутствие.
– Полно тебе, Брысенька! Тебя ведь соседка кормила, поила? Чего ещё? Погоди, не до тебя пока.
Гошка всё ещё держал в руках воздушный шар. Тамара осторожно вытащила нитку из его судорожно сведённых пальцев, раздела и искупала мужа. Включив ему телевизор, вымылась сама: не хватало ещё притащить оттуда заразу домой.
Гошка после ванны и наспех приготовленного ужина порозовел, успокоился, смотрел мультики и смеялся.
Брыська не отводила от хозяйки внимательных глаз, будто спрашивала:
Ответа Тамара не знала. Она постелила мужу в спальне, на широкой кровати, а сама, чтобы не тревожить человека после всех этих больничных дел, улеглась в большой комнате на диване. Перед сном решила просмотреть свежий номер городской газеты. Бросился в глаза заголовок «Горбуниха вышла на жатву».
Снова, как это уже происходило неоднократно, засорился бетонный тоннель, в который когда-то заточили некогда весёлую живописную речку. Горбуниха вновь вырвалась на волю и безжалостно косит жителей города. В этот раз число жертв увеличилось многократно. Люди гибнут от инфарктов и инсультов. Участились случаи сумасшествия. Городские больницы не справляются. Морги переполнены. До каких пор будут бездействовать власти?
«Слава Богу, мы оттуда сбежали», - подумала Тамара и сразу уснула.
А ночью проснулась от дикого рёва. Брыська носилась кругами по комнате и орала, будто львиный прайд из трёх-четырёх особей. По комнате прыгал, взлетая и падая, надувая щёки и вращая выпученными глазами, красный воздушный шар.
– Ты чего, Брысенька? Иди сюда, моя хорошая... Шарика испугалась? Вот мы его…
Договорить она не успела. Кошка прыгнула Тамаре на грудь, вцепилась клыками в горло, вонзила в кожу острые когти. Тамара пыталась оторвать кошку от себя, хотела закричать, но крик утонул в фонтане крови.
А Брыська всё драла и драла грудь мёртвой хозяйки, яростно, самозабвенно. То ли мстила ей за своё несостоявшееся материнство, то ли выцарапывала из её тела поселившуюся там лярву. А может, и то, и другое одновременно.
Или что-нибудь третье. Кто его знает?
