Философия

Несмотря на то, что понятие «факт» весьма часто упоминается в работах по философии науки, например, во фразах типа: «Установление фактов», «Факты показывают, что...», «Упрямые факты», «Факты подтверждают, опровергают теорию», «Известные факты» и т.п., найти ответ на вопрос о том, что же такое научный факт, довольно затруднительно. Если осмыслить различные употребления этого понятия, то можно выделить по крайней мере три разных истолкования понятия «факт».

1) Иногда факт понимают как фрагмент, «кусок» реальности, как некое положение дел, существующее «само по себе», объективно. В процессе познания мы «открываем» эти факты, которые существовали уже до нашего познания и были от нас «скрыты». Такое понимание, как кажется, было характерно для марксистской философии.

2) Можно встретить истолкование факта как некоего чувственного переживания, чувственного образа: данное ощущение красного, переживание боли, образ предмета — вот факты, которые мы выражаем в особых «фактофиксирующих» предложениях.

3) Наконец, представители логического позитивизма, критики и наследники этого направления под фактом часто понимали особые предложения. Эти предложения выделялись способом обоснования — они обосновывались чувственным восприятием или практическим действием и служили для верификации всех других предложений языка науки.

Каждое из этих истолкований понятия «факт» сталкивается с серьезными трудностями, поэтому, может быть, ни одно из них так и не получило ясного выражения и общего признания. Довольно давно я предложил собственное истолкование этого понятия. Однако оно оказалось, насколько я сейчас понимаю, сложным и довольно-таки неясным. Не вдаваясь в подробные рассмотрения проблем, встающих при разнообразных попытках истолковать понятие «факт», я просто предложу некоторое его определение, которое поможет нам перейти к пониманию специфики исторического факта.

Факт есть положение дел, задаваемое эмпирическим предложением.

Это определение кажется достаточно простым, хотя и нуждается в пояснениях. Эмпирическим можно назвать предложение, проверяемое или обосновываемое посредством эмпирических методов познания: наблюдения, измерения, эксперимента. По-видимому, нельзя говорить о «положениях дел», о «фрагментах реальности» и т.п. самих по себе, существующих безотносительно к нашему познанию, к средствам познания и, главным образом, к языку. Именно язык, который мы налагаем на окружающий мир (или на поток чувственных впечатлений), «вырезает» для нас предметы, их свойства, положения дел, ситуации и т.п. Разные языки будут выделять разные стороны вещей и явлений. Об этом довольно много говорили в связи с обсуждением так называемой «гипотезы лингвистической относительности» Э.Сепира и Б.Л.Уорфа. Но нам не нужно здесь углубляться в рассмотрение различий между языками разных народов. Достаточно сослаться на простой пример. Наш повседневный язык выделяет в мире твердые, устойчивые, сравнительно неизменные предметы. А вот язык диалектики, который мы еще не вполне забыли, не видит в мире предметов, он говорит лишь о процессах: все изменчиво, текуче, зыбко, нет ничего постоянного, твердого. Он создает свою картину мира. О мире вообще, безотносительно к языку, можно сказать, по-видимому, очень мало. Но если мы переходим к его расчленению на объекты, свойства, ситуации, то пользуемся при этом каким-то языком, и членение мира будет в значительной мере детерминироваться свойствами языка.

В сущности, это весьма тривиальная мысль. Реальные вещи, события, положения дел обладают неизвестным для нас количеством разнообразных сторон и свойств. Мы сталкиваемся и изучаем лишь отдельные из них. Язык фиксирует и выделяет интересующие нас стороны реальности. Он создает «модель мира», в которой мы живем и которую изучаем.

При таком истолковании факта становится вполне понятной «теоретическая нагруженность» фактов науки. Если факт — это некое реальное положение дел, существующее независимо от нашего познания и языка, то ни о какой «теоретической нагруженности» таких фактов, конечно, говорить нельзя. Но если факт — это тот фрагмент мира, который выделяется или задается предложением, то всякий факт оказывается «теоретически нагруженным». Нельзя говорить о факте, не указывая языка, которым он задан. Мы привыкли говорить, что предложение «описывает» факт. Отчасти это верно, предложение действительно описывает некоторую сторону, аспект, срез реальности.

Но в то же время предложение в некотором смысле «создает» фрагмент реальности, вычленяя его из хаоса свойств, отношений, процессов. Вот передо мной лежит золотое кольцо. Геометр видит в нем круглый предмет определенных размеров с известными отношениями диаметра к окружности и т.п. Химик увидит в нем кусочек металла с определенным атомным весом, занимающим определенное место в таблице элементов, вступающим в определенные химические реакции. Физика будет интересовать вес кольца, ковкость, плавкость металла, из которого оно изготовлено и т.п. Торговец будет прикидывать его стоимость. У каждого из них свой язык, выделяющий отдельные стороны и свойства кольца. Каждый будет высказывать о нем какие-то утверждения относительно этих сторон. Все они говорят о кольце, но не вообще о кольце, а о каких-то его отдельных сторонах. Все наши предложения таковы.

Ситуации или положения дел, задаваемые нашими предложениями, могут принадлежать физической реальности, но могут носить и иной характер, например, принадлежать миру математических объектов. Особенно интересны для нас в данном случае факты, относящиеся к социальной реальности. «Москва — современная столица России» — это предложение задает некоторый факт, но этот факт принадлежит не физическому, а социальному миру: сколько бы мы ни исследовали Москву с точки зрения естествознания, мы не обнаружим в ней «столичности». Это — социальный факт.

Нельзя говорить об истинности фактов, ибо это — аспекты, срезы самой реальности. Но можно говорить об истинности предложений, задающих факты. При этом истинность понимается в обычном классическом смысле: предложение истинно, если оно соответствует действительности. При этом соответствие или несоответствие действительности истолковывается как существование или несуществование того факта, который задает предложение. Тот факт, что Москва является столицей России, существует в современной социальной реальности, поэтому соответствующее предложение истинно. А вот предложение «Волга впадает в Черное море» говорит о таком факте, которого в реальности нет, поэтому оно ложно, как не соответствующее действительности.

Существование или несуществование фактов, задаваемых теми или иными предложениями, устанавливается обычными эмпирическими методами научного познания — наблюдением или экспериментом.

Итак, факт — это некоторое положение дел, реальное существование которого делает истинным то предложение, которое задает это положение дел. Всякий факт теоретически нагружен, т.е. связан с языком.

А.Л. Никифоров "Понятие истины в социогуманитарном познании".

Иногда мне кажется, что я из другого мира.

Бывает - у тебя дела, ты куда-то спешишь, несешься сломя голову, и вдруг замираешь. Вдыхаешь полной грудью, и как-то по новому смотришь на то, что тебя окружает. Нет, не в глобальном смысле, а именно на вещи, которые окружают тебя в данный момент: стены, лампы; ты в мельчайших деталях рассматриваешь орнамент на полу, всматриваешься в еле заметную царапину на стекле, с внезапным и необъяснимым интересом наблюдаешь за каплями дождя за окном, и все это напоминает тебе о чем то давно забытом, о чем то похожем, как будто все это есть, где-то в другом месте, где ты был не раз и не два, где-то, где эти вещи немного изменены. Как будто все, что ты видишь вокруг, грубо скопировано с того мира. Ты начинаешь вглядываться в окружающие тебя предметы сильнее, силясь понять, почему вдруг ты просто замер и занимаешься абсолютно бесполезным со стороны делом; недоумеваешь, что такого интересного ты нашел и одновременно с этим все равно продолжаешь смотреть и вспоминать, думать... Думать. Да. Именно. Мысли. Точнее размышления. Они ломают все и вся. В тебе, в твоем осознании, понимании и отношении ко всему вокруг, к себе. Мысль - страшная сила. Она созидает и уничтожает одновременно. Тебя. Твои мысли есть строительный материал для твоего же осознания себя самого. Ты можешь годами существовать, быть одним из миллионов вокруг, а потом одна мысль, одно сомнение, одно понимание делает тебя абсолютно другим..

Не часто мне удается хорошо обдумать что либо, постоянно мешают различные факторы, постоянно что-то отвлекает. Только хватаешься за какую то важную мысль, начинаешь раскручивать ее, выплескиваешь свои идеи на бумагу - и обязательно найдется что-то, что помешает тебе переступить черту понимания. Как будто кто-то или что-то специально сбивает нас, не дает вылезти из этого дерьма вокруг, не дает стать кем-то настоящим, а не марионеткой системы. Я не хочу быть чьей то марионеткой. Но приходится. Пока приходится.

Работа. Отвлекает неимоверно от размышлений, и одновременно дает пищу для них. Вы никогда не задумывались, почему немногим удается найти занятие себе по душе? Почему люди не могут работать там, где действительно будут выкладываться по полной, и при этом будут счастливы, потому что это их, именно их дело? Ведь есть люди, которые нашли себя, нашли то, что заставило их идти до конца и в итоге перевернуть, изменить мир! А все из-за нашего незнания. Мы просто не можем узнать и попробовать все, что есть в этом мире. Как можно хотеть кем то стать, если ты даже не знаешь, что такое увлечение, занятие или работа существуют? Мы с детства мечтаем быть тем, о ком слышали, кого видели, о ком нам рассказывали. Но это такая маленькая часть от того, что существует в этом огромном, невероятном и прекрасном мире! Можно много говорить. И размышлять на эту тему, но не сейчас. Обещаю, я еще вернусь к этой мысли. Позже. Когда получше подготовлюсь. Любая мысль должна быть выращена, терпеливо и качественно.

Нет, не так. Любая мысль должна окрепнуть, прежде чем пользоваться ей или же делиться с другими. Слабую мысль растопчут, смешают ее с сотней похожих, извратят ее. Мысль можно было бы сравнить с семенем - она появляется, растет, крепнет, со временем, будучи взрослым растением, приносит свои плоды. Если бы не одно но: семя само по себе не появится. Получается, что это обязательно часть чего то другого, плод с дерева чужих мыслей, это в корне чья-то чужая идея. А ведь это не так. Согласитесь, до многого мы доходим сами, своим умом, пусть даже эту идею высказывали до нас сотни раз. Возникают различные факторы, создаются разнообразные условия в нашей жизни, появляется необходимая среда - и вот, в подходящих условиях зарождается мысль - как бактерия или вирус, я не силен в биологии. Главное, что это живой организм, который может развиваться. Развиваться и прогрессировать. Если постараться конечно.

Неспособных людей не бывает. Каждый к чему-то расположен. Проблема в том, что не каждый может реализовать свой потенциал. Почему? Да без понятия. Факторов много, очень много. Мне интересно другое: как найти, нет, как начать двигаться именно в том направлении, которое окажется хоть немного близко к моим возможностям.

Статья Александра Леонидовича Никифорова, специалиста в области логики, теории познания и философии науки. С полным текстом можно ознакомиться тут.

Философские системы, течения, направления, манеры и способы философствования можно разделять и классифицировать по самым разным основаниям: материализм и идеализм; монизм, дуализм, плюрализм; эмпиризм и рационализм; континентальная и англо-американская философия; научная и ненаучная (скажем, религиозная) философия и т.д. Мне представляется, что в настоящее время особое значение приобретает еще одно разделение философов – различие между ними по способам философствования или по манере изложения своих идей. Это различие существовало, по-видимому, всегда, но в последнее столетие стало особенно наглядным.

За исключением периода средних веков, философия развивалась в тесной связи с наукой и даже сама претендовала на то, чтобы быть наукой. Фалеса считают первым европейским философом, но он же был и первым европейским ученым. В творчестве Платона и Аристотеля философия была тесно переплетена с научными идеями и построениями. И в Новое время Декарт, Паскаль, Лейбниц, Кант развивали одновременно науку и философию. После того, как в начале Х1Х в. благодаря возросшей специализации философия и наука стали институционально расходиться, философия все-таки стремилась сохранять некоторые родовые черты науки – точность, строгость, обоснованность построений. И такие люди, как Э.Мах, А.Пуанкаре, Б.Рассел, в своих философских произведениях придерживались стиля, характерного для науки.

Однако, будучи тесно связана с наукой, философия в то же время никогда не ограничивалась тем, чтобы быть только наукой, она пыталась быть также и литературой, т.е. удовлетворять не только познавательный интерес, но доставлять также и эстетическое удовольствие, выражать не только мысль, но и чувства философа. И как раз Платон – высочайшая вершина европейской философии – воплотил в своих «Диалогах» эту вторую – художественную сторону философии. Близость философии к искусству и литературе в дальнейшем нашла блестящее выражение в поэме Лукреция «О природе вещей», в сочинениях Цицерона, в «Исповеди» Августина, в утопиях Т.Мора и Т.Кампанеллы, в философских повестях Вольтера и т.д.

Таким образом, можно, по-видимому, утверждать, что философское творчество всегда было связано как с наукой, так и с искусством. И точно так же, как говорят о сосуществовании в философии «линии Демокрита и линии Платона» (прошу прощения за плагиат), эмпиристской или рационалистической ориентации философов, имеет смысл, возможно, говорить о научной и литературной линиях в философии. Особенно ярко и резко различия в ориентациях философов на науку или на искусство проявились в последние сто пятьдесят – двести лет. Сейчас эта разница в способах философствования, в стиле изложения философских идей стала столь велика, что представители этих разных стилей философствования не читают работ друг друга и часто неспособны понять их. К этому добавляется еще и то, что как научное, так и в особенности литературное философствование в последнее время часто вырождаются либо в квазинаучную болтовню, либо в псевдолитературное пустословие.

Ниже я попытаюсь охарактеризовать научный или, лучше сказать, рациональный стиль философствования, затем – литературную философию, наконец, приведу примеры псевдофилософского мусора, который получает все большее распространение в последние десятилетия ХХ в.

Рациональная философия

Рациональный философ пытается формулировать ответы на многообразные мировоззренческие вопросы, скажем: что собой представляет окружающий мир – реален он или лишь моя иллюзия? Как доказывается его реальность? Существует ли один-единственный мир или их множество? Что такое время? Необходимо ли связано сознание с мозгом или оно может существовать само по себе? Продолжается ли жизнь человека после смерти его тела? Что такое познание, знание и истина? Что есть добро? И т.п. Конкретные науки дают некоторый материал для обсуждения подобных вопросов, но ответ на них обычно выходит за рамки их возможностей, поэтому ими занимается философия. Философ ищет свой ответ на эти вопросы. Но когда он находит удовлетворяющий его ответ, он стремится обосновать его, придать ему убедительность и общезначимость. В его голове складывается некоторая мысленная конструкция, которую он затем излагает в статье или книге. Язык служит для рационального философа средством выражения мысли, средством передачи изобретенных им идей другим людям. Поэтому философ заботится о языке своих сочинений: старается подобрать наиболее подходящие, наиболее точные слова для передачи своих мыслей; стремится сделать свой текст как можно более понятным; использует риторические украшения для удержания внимания своего читателя. Но не язык – главный предмет рационального философа, а мысль – та мысль, которую он хочет передать читателю. Язык для него – лишь средство.

Можно попытаться отметить некоторые черты, характерные для произведений рациональных философов.

1. В их текстах всегда (или почти всегда) можно найти мысль. Эту мысль формулирует обычно сам автор, но даже если он этого по каким-то причинам не делает, читатель сам открывает ту мысль, которую стремится передать ему автор. В текстах рациональных философов почти каждое предложение осмысленно, т.е. выражает какую-то мысль. Вот пример: «Связь между действием и его результатом, - пишет финский философ Г.Х. фон Вригт, - является внутренней, логической, а не каузальной (внешней) связью. Если результат не реализовался, действие просто не было совершено. Результат – это существенная «часть» самого действия. Грубая ошибка – считать действие причиной своего результата».[2] А вот абзац из сочинения широко известного отечественного философа: «Одним из видов злонамеренного обмана является клевета. Ее субъект (клеветник) обычно преследует сугубо личные цели, стремясь опорочить своих соперников, конкурентов, тех, кто мешает достижению его целей, а иногда и просто из зависти или из «любви к искусству». Люди честные, порядочные, талантливые нередко оказываются жертвой клеветы, в результате чего на первые роли выходят те, кто компенсирует недостаток знаний, способностей и других социально ценных качеств своими клеветническими действиями…».

Несмотря на то, что два упомянутых философа работают в разных странах и в разных областях философии – один опирается на символическую логику, другой тяготеет к психологии, - они очень близки по стилю изложения. Легко заметить, что текст рационального философа выражает последовательность взаимосвязанных мыслей. Конечно, далеко не каждый автор владеет искусством слова, язык многих философских сочинений труден для понимания, однако при некотором усилии мысль автора можно обнаружить и сформулировать в ясном виде. Рациональный философ не будет писать, если ему нечего сказать читателю. Поэтому прежде чем взяться за перо, рациональный философ спрашивает себя: «Какую мысль, идею хочу я передать читателю?».

2. Рациональный философ старается обосновать ту мысль, которую сообщает читателю. В отличие от ученого, которому он часто стремится подражать, философ не может поставить эксперимент или осуществить наблюдения для подтверждения своей идеи. Однако он может сослаться на данные науки. Чаще же всего в процессе обоснования он опирается на определения философских понятий, на рациональные рассуждения, в ходе которых устанавливает связь своих идей с какими-то общепринятыми положениями или выводит из них следствия, по-новому освещающие какие-то философские проблемы. В отношении обоснования философ похож на математика: обосновывая свой результат, математик также представляет его как следствие каких-то общепринятых постулатов или указывает на то, что этот результат помогает в решении каких-то математических проблем. Но философ может еще и обратить внимание на то, что его идея помогает нам лучше, глубже понять какие-то явления окружающего мира или общественной жизни.

3. Благодаря тому, что рациональный философ стремится ясно выразить свою мысль и обосновать ее, его мысленная конструкция может быть подвергнута критике. Неясность используемых им терминов и отстаиваемых идей, внутренняя противоречивость его рассуждений, логическая порочность его доказательств и обоснований – все это может служить пищей для критики. В конце концов, чуть ли не единственный способ развития рациональной философии – взаимная критика, критическая дискуссия, в процессе которой уточняются и исправляются предлагаемые решения философских проблем. Поэтому тексты рациональных философов часто начинаются с критики предшественников и современников. Рациональный философ не внушает свои идеи читателю, а посредством рациональной аргументации убеждает читателя согласиться с ними. Критицизм – отличительная черта рациональной философии.[5] Например, я могу оспорить приведенное выше рассуждение фон Вригта, указав на то, что включение результата в действие лишит нас возможности говорить о неудачных, нерезультативных действиях, т.е. сделает понятие действия чрезмерно узким. Я могу сформулировать утверждение, противоположное тому, которое высказывает фон Вригт: действие является причиной своего результата. Возможно, в ходе дискуссии мы уточним понятие результата и придем к какому-то общему пониманию соотношения между действием и его результатом.

По-видимому, наиболее характерным примером рациональной философии можно считать так называемую аналитическую философию ХХ века, в частности, тексты логических позитивистов и близких им по духу мыслителей. Однако в число рациональных философов попадут, несомненно, почти все крупнейшие представители философской мысли Западной Европы: Декарт и Ф.Бэкон, Спиноза и Лейбниц, Юм и Кант, Д.С.Милль и Э.Мах. Быть может, не будет большим преувеличением сказать, что философия Западной Европы на всем протяжении своего существования вплоть до XIX в. развивалась именно как рациональная философия – философия мысли и рационального рассуждения в тесной близости с развитием научного познания.

2. Литературная философия

По-видимому, наряду с рациональной философией всегда существовала также и литературная философия или философия слова, которая вдохновляется не столько мыслью, сколько чувством, и при выражении этого чувства часто использует не философские категории, а художественный образ. За немногими блестящими образцами она, как мне представляется, обычно находилась где-то на обочине магистрального пути развития философии. Но в XVIII – XIX вв. этот стиль философствования стал получать все большее распространение, а во второй половине ХХ в. сделался чуть ли не господствующим, значительно потеснив рациональную философию.

Взглянем на текст датского философа С.Кьеркегора, сочинения которого долгое время не привлекали никакого внимания, может быть, как раз потому, что в первой половине XIX в. еще сохранялось доминирующее положение рациональной философии. – «Тот, кто воспитывается страхом, - воспитывается возможностью, и только тот, кто воспитывается возможностью, воспитывается сообразно своей бесконечности. Поэтому возможность – тяжелейшая из всех категорий. Правда, мы часто слышим нечто прямо противоположное: что возможность так легка, а действительность так тяжела. Но от кого же мы слышим подобные речи? От пары жалких людей, которые никогда и не знали, что такое возможность, и которые, после того как действительность доказала им, что они ни на что не годятся и ни на что не будут годиться, теперь жульнически возродили возможность, которая некогда была столь прекрасна, столь волшебна; между тем оказалось, что в основании этой возможности лежала некая толика юношеских дурачеств, которых уж скорее пристало бы стыдиться». - Мне кажется, разница между этим текстом и отрывками из работ фон Вригта и Д.И.Дубровского совершенно очевидна.

Но наиболее ярким представителем литературной философии в XIX в. был, несомненно, Ф.Ницше, которого Б.Рассел в своей «Истории западной философии» так и называет – «философ литературного склада». Посмотрим на отрывок из его известного сочинения «Так говорил Заратустра». Это речь Заратустры «Об ученых»:

«Пока я спал, овца принялась объедать венок из плюща на моей голове, - и, объедая, она говорила: «Заратустра не ученый больше».

И, сказав это, она чванливо и гордо отошла в сторону. Ребенок рассказал мне об этом.

Люблю я лежать здесь, где играют дети, вдоль развалившейся стены, среди чертополоха и красного мака.

Я все еще ученый для детей, а также для чертополоха и красного мака. Невинны они, даже в своей злобе.

Но для овец я уже перестал быть ученым: так хочет моя судьба – да будет она благословенна!

Ибо истина в том, что ушел я из дома ученых, и еще захлопнул дверь за собою.

Слишком долго сидела моя душа голодной за их столом; не научился я, подобно им, познанию, как щелканью орехов.

Простор люблю я и воздух над свежей землей; лучше буду спать я на воловьих шкурах, чем на званиях и почестях их».

По-видимому, здесь также присутствует мысль, которую приблизительно можно было бы выразить так: «Не люблю я ученых и не дорожу званием ученого, скучно мне в научном сообществе». Однако этой простой мысли автор придает изысканную словесную форму, и именно эта форма, а не мысль, становится главным достоинством текста Ницше.

Попробуем понять, чем же литературная философия отличается от рациональной философии?

1. Первое отличие уже явно выразилось в приведенных выше текстах Кьеркегора и Ницше: если для рационального философа главное – это мысль, последовательность мыслей, и язык, слово важны для него лишь постольку, поскольку дают возможность выразить мысль, то для литературного философа главным становится сам язык, языковая форма текста, создаваемый художественный образ, а мысль оказывается чем-то второстепенным, порой даже несущественным. Поэтому содержание текстов такого типа философии нередко обнаруживает чрезвычайную бедность и тривиальность. Если рациональный философ сначала изобретает какую-то мысль, находит решение какой-то проблемы, а потом излагает их на бумаге, то литературный философ сначала пишет, сплетает слова, и лишь потом в возникающем тексте постепенно начинает просвечивать какая-то мысль. Вот на нескольких страницах известный философ ХХ в. М.Хайдеггер рассуждает о крестьянских башмаках:

«Дельность изделия, надежность, искони собирает и содержит в себе все вещи, все что ни есть, каковы они ни есть. А служебность изделия – сущностное следствие надежности. Служебность погружена в надежность, она ничто без нее. Отдельное изделие, если им пользоваться, изнашивается и истрачивается; но вместе с этим использованием и само использование используется, изнашиваясь и делаясь обыденным. И так само бытие изделия приходит в запустение и опускается. Такое опустошение дельности есть убывание надежности. А убыль, которой все вещи человеческого обихода бывают обязаны своей тоскливо-назойливой обыденностью, есть лишь новое свидетельство в пользу изначальной сущности дельности изделия. Истираясь и истрачиваясь, обыденность изделия начинает выпирать наружу как единственный и будто бы единственно возможный для изделия способ бытия. И теперь уже одна лишь служебность зрима в изделии. Она создает видимость, будто исток изделия заключен просто в его изготовлении, напечатляющем такую-то форму такому-то веществу. И все же у дельности изделия более глубокое происхождение. У вещества и формы и у различения того и другого более глубокий исток».

К сожалению, из сочинений подобного рода приходится приводить длинные цитаты, иначе вообще ничего понять нельзя. Но даже и обширные цитаты мало что дают. Мы чувствуем, что автор тужится донести до нас какую-то мысль, но сама мысль еще неясна, она еще едва просвечивает сквозь кружево повторяющихся слов и только намеками автор способен указать на нее. Отсюда и какие-то неуклюжие слова, неологизмы, тавтологии – «использование используется», «дельность изделия».

У философов этого типа часто вообще нет мысли, а есть некое неясное чувство, которое автор стремится передать читателю. Возьмем, например, текст нашего, ныне широко известного философа, рассуждающего о сознании и философии:

«Для меня же сознание есть некий сверхчувственный интервал. Или какой-то ритм, и философия есть запись такого ритма. Ритма, который является условием выполнения или реализации нашей сознательной жизни как человеческих существ. То есть философия закодирована в некий акт, лишь потом называемый «философией». Или, скажем так, потом могущий быть названный «философией». Когда уже есть философский язык, то мы можем назвать этот акт философией и эксплицировать его. В этом смысле цель философии как элемента, являющегося условием выполнения других частей или областей нашей сознательной жизни, заключена в самой же философии. Или, другими словами, философия есть мысль мысли. Тот акт, который я назвал интервалом, он как бы встроен, инкорпорирован в режим выполнения человеком своих сознательных, духовных целей и жизни. Эта пауза недеяния, поскольку я говорил, что движение сознания ненаблюдаемо, оно ничего не производит, никаких наблюдаемых продуктов. Или скажем так: есть реальная философия, которая присуща нам, если мы живем как сознательный существа. Если мы выполняем свою человечность. Философский акт как пауза в ряду других актов, являющихся условием самой их возможности и определенной последовательности. Назовем это реальной философией. И есть философия понятий и систем, в которых этот акт или элемент нашей духовной жизни может быть эксплицирован. Тогда философия предстает как удачный язык, посредством которого что-то эксплицируется. Но удачен он только потому, что люди проделали до нас подвиг мысли, подвиг медитации или какого-то очень сложного психотехнического опыта, что ушло затем в толщи истории культуры».

Увы, опять приходится цитировать большой кусок, но иначе поступить нельзя: почти каждое отдельное предложение этого текста лишено смысла и только их связь на что-то намекает, что-то пытается нам передать. Бросается в глаза обилие метафор, почти ни одно слово не употребляется в прямом и привычном смысле. Если попытаться кратко и внятно выразить едва теплющуюся мысль, она окажется плоской и неверной. Но автор стремится передать еще и некое чувство, свое собственное переживание философии, свое отношение к ней. Это и заставляет его изобретать какие-то «интервалы», «ритмы», «мысли мыслей» и т.п.

2. Приведенные примеры достаточно ясно, как мне представляется, выявляют еще одну характерную особенность литературной философии: в ее текстах практически нет рациональной аргументации, она использует внушение вместо убеждения. Литературный философ не обосновывает свою мысль, а внушает ее читателю. Часто он старается передать читателю еще и какое-то чувство, а порой в его текстах вообще нет мысли, остается одно только чувство. Этим объясняется и широкое использование художественных образов, метафор, сравнений и прочих литературно-художественных приемов. В литературной философии не отдельное предложение является носителем смысла, а текст в целом: нужно прочитать все произведение – только тогда можно понять ту мысль, то чувство, которые стремился донести до читателя автор.

Все это вполне очевидно проявляется в приведенном тексте М.К.Мамардашвили: повторение одних и тех же слов и оборотов речи, игра полутонами и оттенками смыслов слов гипнотизирует читателя, погружает его в оцепенение; не за что ухватиться, нечему возразить, как и не с чем согласиться; начинает постепенно казаться, что вот-вот что-то поймешь – что-то очень важное, сокровенное; все с большим вниманием вчитываешься, вслушиваешься в эти слова и вскоре в голове ничего не остается, кроме этой монотонно звучащей речи. В процессе чтения таких текстов часто возникает впечатление, что за всеми этими словесными извержениями кроется какая-то глубина, тайна, в которую ты никак не можешь проникнуть. Это ощущение прикосновения к чему-то важному, к каким-то непостижимым глубинам или вершинам мысли и духа оказывает завораживающее действие. Так древние греки напряженно вслушивались в бессвязный бред пифии, стремясь открыть в нем волю богов. Ясные и легко понимаемые мысли начинают казаться плоскими и поверхностными, не стоящими внимания. Постепенно привыкаешь считать, что только такой текст обладает глубоким философским содержанием, который ты способен понять лишь отчасти, да и то с большим трудом.

3. Наконец, из отмеченных особенностей вытекает третья характерная черта литературной философии – невозможность критики, критической дискуссии. Могу ли я критиковать приведенный выше текст Ницше за то, что он использует образ овцы, а, скажем, не козы? Или за то, что ему скучно в сообществе ученых? – Ну, скучно и скучно… В своей знаменитой статье «Устранение метафизики посредством логического анализа языка» Р.Карнап цитирует Хайдеггера:

«Исследованию должно подлежать только сущее и еще – ничто; сущее одно и дальше – ничто; сущее единственно и сверх этого – ничто. Как обстоит дело с этим ничто? – Имеется ничто только потому, что имеется нет, т.е. отрицание? Или наоборот? Имеется отрицание и нет только потому, что есть ничто? – Мы утверждаем: ничто первоначальнее, чем нет и отрицание. Где ищем мы ничто? Как находим мы ничто? – Мы знаем ничто. – Страх обнаруживает ничто. – Чего и почему мы боялись было «собственно» - ничто. В действительности: ничто само – как такое – было тут. – Как обстоит дело с этим ничто? – Ничто себя ничтит».

Карнап полагал, что такого рода тексты лишены смысла и привел этот отрывок в качестве иллюстрации бессмысленности традиционной философии. Возможно, Карнап был не совсем прав, ибо этот словесный поток способен пробудить у читателя какие-то мысли. Такие тексты похожи на так называемые «пятна Роршаха»: человеку показывают кляксу и просят сказать, что именно видит он в этом пятне. Почти каждый усматривает в нем некий осмысленный образ – облако, животное, гору. Так и с текстами литературных философов. В своей целостности они способны пробудить у читателя какую-то смутную мысль. Но Карнап прав в том отношении, что такие тексты невозможно критиковать, ибо входящие в них отдельные предложения сами по себе могут быть лишены смысла. Отрицанием ложного утверждения является истина; отрицание истины приводит ко лжи. Но отрицание бессмыслицы само бессмысленно! – «Нет, - захотите вы сказать, - неверно, что ничто себя ничтит». Но что же будет верно – то, что ничто себя чтит? – Такая же бессмыслица!

Даже в том случае, когда какие-то смутные идеи шевелятся под толстым словесным одеялом, их трудно или даже невозможно высказать в явном и ясном виде. Когда вы пытаетесь это сделать, чтобы подвергнуть мысль автора критическому анализу, сам автор или его поклонники заявят, что вы неправильно поняли его текст, что он хотел сказать вовсе не то, что здесь не тот оттенок смысла, что какое-то слово используется не вполне обычным образом и т.д. В конце концов, попытка критики сведется к уточнению смысла слов, к разнице истолкований, интерпретаций и т.п. И рациональная аргументация выродится в спор о словах.

Конечно, и представители рационального стиля философствования порой пишут бессвязно и неясно. Однако это происходит тогда, когда мысль еще только зарождается в виде неясной догадки и еще не обрела четкой языковой формы. Тогда философ использует те или иные способы ее выражения, подыскивает наиболее подходящие слова, повторяется, порой впадает в противоречия и в конечном итоге может создать довольно-таки бессвязный текст. Витгенштейн был безусловно неправ, когда утверждал, что о чем нельзя сказать ясно, о том следует молчать. Новая мысль никогда не появляется в полном облачении, как вышла вооруженная Афина из головы Зевса. Она рождается в виде смутного предвосхищения мысли, и еще нет слов для ее выражения. Автор едва способен выразить ее в каком-то корявом, запинающемся тексте. Однако этот текст можно критиковать! Последующая критика, рациональное обсуждение постепенно помогают автору прояснить, уточнить свою мысль, найти для нее адекватную форму выражения. Здесь бессвязность, расплывчатость текста рассматривается как его недостаток, который постепенно устраняется.

Бессвязность и расплывчатость литературной философии иная – она не недостаток, а существенная сторона текста. В ее текстах мысль – отнюдь не самое главное, важнее – внешняя, словесная сторона. Поэтому нельзя устранить бессвязность и метафоричность текстов этой философии, нельзя устранить из них игру словами, ибо во многих случаях помимо этого в них ничего нет. Попробуйте уточнить и прояснить приведенный выше текст М.К.Мамардашвили и вы уничтожите его магнетическое воздействие на читателя, вы уничтожите все, потому что кроме спотыкающегося каравана хромых слов в нем почти ничего больше нет.

Если аналитическую философию можно считать типичным образцом рационального стиля философствования, то литературная философия представлена текстами философов экзистенциалистской ориентации.

По-видимому, большая часть философов испытывает склонность и симпатию к тому или иному стилю философствования. В их сосуществовании выражается двойственная природа самой философии, которая колеблется между наукой и искусством и стремится пробуждать как мысль, так и чувство, пользуется как понятием, так и художественным образом. И высшие образцы философского творчества мы получаем в тех редких случаях, когда интересная философская мысль облекается в хорошую литературную форму. Таковы некоторые произведения А.Бергсона и Х. Ортеги-и-Гассета, С.Франка и Н.Бердяева, Тейяра де Шардена и Э.Ильенкова.

По-видимому, налет литературности присущ почти любому философскому произведению – независимо от способа философствования, которого придерживается автор. Возможно, это обусловлено самим характером философских проблем, на обсуждение и решение которых всегда накладывается личность автора, придавая его тексту индивидуальную окраску. Научные теории не несут в себе личностных особенностей их создателей. В формулировке законов наследственности, скажем, не разглядеть личности Г.Менделя, который был монахом, или голландца Г. де Фриза, немца К.Корренса, австрийского аспиранта Э. Чермака. В философском же произведении всегда присутствует личность автора, поэтому мы всегда отличим текст Беркли от текста Юма или текст Канта от текста Конта. Даже очень сухие рационалистические философы, работающие над одними проблемами и в одно время, отличаются друг от друга своей манерой письма и легко усмотреть разницу между текстами М.Шлика, Р.Карнапа и Г.Рейхенбаха. В этом отношении философские работы похожи на произведения художественной литературы, а философия – на искусство. Б.Рассел помещал философию на «ничейной земле» между наукой и религией, но, может быть, она располагается, скорее, между наукой и искусством. Тогда становится вполне естественным и понятным то обстоятельство, что одни философы тяготеют к науке, другие – к искусству и литературе, одни стремятся выразить мысль, а другие – пробудить чувство и доставить эстетическое удовольствие.