Одетая в типичном для села стиле: каждая вещь по отдельности выглядела бы нормально, но вместе создавали образ странноватый и даже немного нелепый. В фойе сельского Дома культуры одного из западных районов Тывы стояла женщина лет сорока пяти, может, пятидесяти. Она ждала встречи с художественным руководителем — молодой девушкой, которая жила через дорогу и вела вокальный кружок.
Ожидая, она смотрела на детей, бегущих по коридору во время перерыва, слушая музыку и детские голоса, — и чувствовала себя чужой, не подходящей под эту атмосферу, чувствовала себя лишней из-за того, что просто смотрит.
— Мария! Здравствуйте! — услышала она голос и обернулась: перед ней стояла та самая девушка — Анна, её соседка. — Я так рада, что вы пришли. Пройдёмте ко мне в кабинет, нужно будет заполнить анкету.
Марии нравилась Анна — она была молодой, высокой, красивой, яркой, как отражение солнца в зеркале, и от неё приятно пахло кондиционером для белья. Впервые Мария увидела её на концерте ко Дню семьи: сцена, аппаратура, шипение динамиков, суета, разговоры взрослых, беготня детей. И посреди всего этого хаоса стояла она и пела, как поёт молодое, влюблённое сердце.
Мария редко была довольна соседями — те вечно ругались или делали ремонт, даже если жили в четырёх домах от неё. Но появление Анны по ту сторону улицы стало неожиданной радостью. Сначала они махали друг другу издалека у магазина, затем Мария начала выходить со двора всё чаще — просто так, посидеть на бетонном блоке, погрызть семечки, послушать, как дышит улица. Люди, особенно старожилы, замечали это, перешёптывались: «Опять эта странная, всё чудит…»
— Пожалуйста, проходите, — сказала Анна, открывая дверь в светлый, просторный кабинет. — Сейчас… Вот анкеты. Нужно заполнить все поля. Вот ручка.
Мария не заполняла анкеты с тех пор, как устроилась уборщицей в администрацию. Тогда это далось ей с трудом — не потому, что она не знала русского языка или была неграмотной. Просто всегда встречаются два пункта, которые больно бьют по памяти: «семейное положение» и «дети».
— Ага, посмотрим... Отлично! Смотрите, занятия для взрослых проходят два раза в неделю, по полтора часа. Начало в восемнадцать часов. С собой брать ничего не нужно — только хорошее настроение. Давайте я покажу вам наши кабинеты: тут у нас кабинет для танцев, тут зрительный зал, тут гримёрка… Айхаан! А ну-ка не бегай!.. А здесь проходят занятия по вокалу. Мы изучаем дыхательные техники, нотную грамоту и тому подобное. Также я прошу каждого участника выбрать себе песню для итогового концерта в конце года. Это наше любимое! Сегодня, кстати, будет занятие — не хотите прийти?
— Ну ладно. Можете прийти послезавтра. Если будут вопросы, то вы знаете, где я живу. Приходите, поболтаем.
Мария лишь кивнула. И ушла.
«Как странно, — думала она. — Как будто это не та девушка, которую я привыкла видеть по ту сторону улицы...»
Она не могла понять, как прожила эту жизнь столько лет и ни разу не встретила такую красивую и милую девушку, как Анна. Её смущало это несоответствие — между прошлым и настоящим, между своей тусклой жизнью и яркостью соседки. И тут же внутри стало мерзко от себя, от своей жизни.
Мария хотела петь. Хотела быть похожей на Веру Линн — британскую певицу с аристократичным голосом, которая в годы Второй мировой ездила в военные лагеря и пела ностальгические песни о любви. Хотя Мария никогда не встречала аристократов, в голосе Веры было что-то трогательное, близкое. После начала военной операции Мария тоже хотела поехать туда и петь. Она представляла себя на сцене — поющей для людей, мужчин, женщин…
Но теперь, увидев Анну, она испугалась.
Испугалась и даже постыдилась.
«Да как я могу петь? — думала она. — Никогда ведь не пела, и в роду ни одного музыканта... И песни слушала, не понимая слов...»
Глупости всё это. Она не пошла. Всю неделю выходила со двора рано утром, а возвращалась поздно вечером — лишь бы не встретить Анну. Но та всё равно застала Марию на улице. Подбежала к ней сзади, а Мария заметила её за спиной и стала убегать.
— Подождите! Я не собираюсь с вами ругаться. Просто поговорить!
Долго они так бегали, а местные пройдохи смотрели на эти странности и проходили мимо. Наконец Мария сбилась с дыхания, замедлила шаг, но всё равно шла дальше, не слушая Анну.
— Почему же вы не пришли? Я вас ждала. Там все вас ждали. Очень хотели познакомиться. Вы домой идёте? Давайте я помогу донести сумки. Давайте сюда, давайте! Так. Теперь не отвертитесь. Пойдёмте ко мне, у нас стол накрыт. Идёмте, идёмте!
Мария не смогла ничего сказать, сделать и даже подумать. Стояла возле своего двора и смотрела, как Анна держит её пакеты с едой и с ожиданием смотрит в ответ. Но сколько бы вещей та ни взяла у Марии, она не смогла бы забрать желание существовать дальше одной, без чьего-либо участия.
Мария вошла в дом молча, не взяв пакеты. На ужин сварила рис — без котлет, без подливы. Всё оставалось в тех сумках.
Наутро она обнаружила их у двери. Всё было аккуратно завёрнуто, нетронуто. А рядом стоял тазик с боорзаком — невероятно вкусным. Как желание выпить воды в жаркий, знойный день.
— Пам-пам-пам! Девочки, нужно чуть шире открывать рот. Как сомы. Видели когда-нибудь сомов? Вот примерно так и надо.
— Анна Михайловна! К вам гость.
Мария выглянула из дверного проёма. Когда Анна встретилась с ней взглядом, та тут же отвернулась, пожалела, что пришла, чувствовала себя глупой маленькой девочкой, но не успела мысль оформиться, как Анна бросилась к ней.
— Здравствуйте! Как я рада, что вы наконец пришли! Вы на занятие?
— Очень рада! Вас сегодня будут ждать.
И действительно ждали. Не потому, что надеялись на что-то, не потому, что ждали от неё чего-то. Просто так здесь было принято — быть добрыми, открытыми, человечными и смелыми. Каждый участник кружка знал: Мария идеально впишется. Все были рады, что она, известная на всё село своей отстранённостью женщина, выходящая из дома только на работу, пришла научиться петь.
— Ребята, познакомьтесь. Это Мария. Она наконец решилась к нам присоединиться.
Все здоровались. Две женщины — видно, самые активные в их круге — решили подарить новому члену их небольшой семьи вязаную сумочку (такие сумочки были у всех, и все с удовольствием их носили с нотами песен, тетрадками, ручками).
На первом занятии Мария училась дышать, ставить голос, разбирать простые ноты. Слушала, как поют другие. И поняла, что уставала так в последний раз только в школе. Усталость эта была необычная, но не как после мытья полов, от тяжёлого ведра с водой, от постоянных наклонов, а по-другому. Это была усталость от нового. От роста. От жизни.
И где-то глубоко внутри что-то отмерло. А что-то родилось. Мария поняла, что научится петь.
Прошло полгода. Мария научилась брать октаву, петь простые маленькие колыбельные, детские песни, и даже так она была довольна собой. Анна поддерживала её во всём.
Они стали подругами, помогали друг другу, вместе и жаловались на усталость, и отдыхали. Анна познакомила её со своей семьёй — мужем Менги и сыновьями Ай-Херелом и Доржу, — а на вопрос Анны, есть ли у неё дети, Мария ответила:
— Нет. Когда-то у меня тоже была семья. Муж и сын, совсем как у тебя. Мы жили в городе, да и жизнь была хороша, не на что жаловаться. Но сына не стало — и после этого я ушла от мужа. В городе я больше не могла жить — горы звали. Так и оказалась здесь. Я всегда хотела петь. С детства. Помню, как родители собирались с родственниками, — вечер, чай, разговоры. Потом кто-то начинал петь. Я подпевала тихонько, но у меня ничего не получалось. Я благодарна вам, я думаю, благодаря тебе моя мечта становится всё ближе: хочу петь для людей. Для таких же простых людей, как я, понимаешь?
Мария пела везде. На работе, протирая полы, — себе под нос. Иногда увиливала от дел, чтобы посмотреть видеоуроки или на каком-нибудь форуме задать вопрос. Чтобы, научившись чему-нибудь, предстать на занятиях хоть немного лучше.
За старания Анна решила взять её с собой в Москву — в отпуск. Это стало ещё одним ярким событием в жизни Марии: мегаполис, большие дома, дороги, дорогие машины и люди, одетые по непонятной моде.
Ах, Москва! Как же поразила ты Марию!.. Ты стала для неё не просто воспоминанием, а частью самого сознания, стала для неё мечтой, хоть и несбыточной, но это ведь не страшно, у мечтаний есть одно важное свойство: не сбываться, и Мария это прекрасно знала, но всё равно чувствовала присутствие этого города внутри себя. Ей казалось, что этот город был построен для неё. Она была очарована ЦУМом, многочисленными магазинами, красивыми людьми и, конечно же, ценами.
— Сто тысяч рублей за футболку?! — восклицала она. — Да кто вообще такое покупает?
И тут она увидела, как мужчина спокойно расплачивается на кассе за такую футболку.
— Вот что значит — Москва...
Но платье, прекрасное платье, которое она увидела в одном магазине женской одежды, уверило её, что есть вещи, достойные баснословных цен. Платье было чёрным, украшенным сверкающими стразами и идеально подходило фигуре уже не молодой женщины, сделав её похожей на Веру Линн.
— Ты рождена для него, — сказала Анна.
— Ты права. Представь, я бы выступила на «Хамнаарак» в этом платье. Точно получила бы первое место! — ответила Мария и, чуть смутившись, рассмеялась.
Ещё одним знаменательным событием стало посещение музея современных искусств, который Анна просто обожала. А Мария, стараясь не показывать скуку, ходила за ней, рассматривая непонятные экспонаты, привлекавшие множество людей, но не её чувство прекрасного. Так или иначе она восхищалась огромными картинами, которые по размерам походили на её спальню, она восхищалась и удивлялась, как можно создать картину настолько грандиозную, что приходится отходить к противоположной стене, чтобы рассмотреть её полностью!
— Мария! Подойди сюда! Смотри! Это знаменитый проект этого музея, самый живой экспонат. Автор начал эту работу ещё в далёкие девяностые. Вот, посмотри.
Экспонат оказался не привычным предметом искусства. Небольшая площадь была только огорожена красной лентой, и на территории этой не было совершенно ничего, кроме одинокого мужчины на стуле, одетого в синий костюм уборщика. У него в руках были совок и веник, а рядом — тряпка и ведро с водой. Суть экспоната состояла в том, что этот мужчина убирал мусор, который гости музея бросали в огороженную зону: фантики, пластиковые стаканы, бумажки, банки из-под газировки; протирал разлитые напитки, растаявшее мороженое. В какой-то момент мусора и разлитых напитков становилось так много, что мужчина поскальзывался и падал.
Мария не отводила глаз от этого человека. Она нашла в этом мужчине что-то знакомое не просто потому, что сама была уборщицей, а потому, что, как и этот мужчина, она была человеком, и находила она в его действиях то, что свойственно всем людям на планете: одиночество. У многих эта картина вызывала ужас, а бросавшие мусор люди уходили оттуда со стыдом, кто-то со слезами, как и Анна, которая уже не могла смотреть на эту грязь и равнодушие людей. Но когда она попросила Марию уйти подальше от этого отвратительного кошмара, та не сдвинулась с места.
— Пойдём. Мне тяжело на это смотреть. Ты слышишь?
Мария очнулась только, когда Анна взяла её за руку и немного дёрнула. Женщина посмотрела на неё опустошёнными глазами, её сознание находилось в другом месте. В душе поселился неприятный осадок. Она не переставала думать о том мужчине. И каждый следующий день, который проводила в этом огромном городе, всё вокруг уже не казалось таким же прекрасным, как в первый. Особенно в те моменты, когда она видела уборщиков — в кафе, в ресторанах, на улицах.
— Ты всё ещё думаешь об этом? — спросила Анна, когда они сидели в кафе.
— Нет, просто не ожидала увидеть именно это. Мне приходят странные мысли в голову...
— Не знаю, не могу объяснить.
— Ты ведь знаешь, я всегда рядом. Не нагружай голову всяким.
Мария старалась. Но даже не заметила, как, погружённая в воспоминания о том мужчине, уже стала отравлена мыслями о жизни и смерти.
Вернувшись в село, она почувствовала себя лучше — горы спасали. Она продолжила петь, готовилась к своему первому выступлению в День матери, но возвращение омрачила странная новость: в администрацию, где она работала, устроился её бывший муж.
— Привет, Мария, — сказал Болат, увидев её впервые за много лет.
Она не ответила. Сразу пошла в отдел кадров, настаивала, что этого человека нельзя брать на работу, он безответственный алкоголик, не продержится и пары дней, снова запьёт и придёт на работу пьяным. Но ей ничего не ответили. С тех пор работа стала ещё неприятнее от вида бывшего мужа, который за эти годы стал выглядеть так, будто его окутала тяжёлая болезнь. Но он изменился, и это её волновало больше всего, даже раздражало: он всё время пытался помочь, утром не говорил «Экии» или «Здравствуйте», а немного кланялся, не глядя в глаза, и даже предлагал сготовленный дома обед.
— Что же с вами такого произошло? — спросила Анна.
— Не хочу рассказывать. Просто поверь: этому человеку не стоит доверять.
Мария отгоняла любые мысли о Болате. Она готовилась к своему первому выступлению, репетировала, волновалась и за день до концерта по совету Анны дала голосу отдохнуть. А в День матери Мария была довольна собой, хоть и выступала не в том платье из Москвы, а в другом, попроще. Анна выпросила его у родственницы. Главное, она попадала идеально во всё: в ноты, в такт, в настроение людей и, конечно, в их души. И только заметив среди толпы Болата, досадно ошиблась. Эта пара ошибок очень расстраивала Марию, хоть Анна и успокаивала: ошибки на первом выступлении перед десятками людей — это естественно. Но Мария была необычно рассержена:
«Зачем он пришёл сюда? Думает, это что-то изменит? Ни за что!» — злилась она.
Но что-то всё-таки менялось.
Как женщине, Марии нравилось мужское внимание, хоть это и было внимание бывшего мужа. Сколько бы ни отрицала присутствие Болата, ей было уже более сносно видеть его на работе, а иногда даже на занятиях. Он приходил под предлогом, что хочет больше слышать её голос, её пение. Было терпимо иногда обменяться парой фраз и даже говорить «Доброе утро» или «До свидания». Но она не подпускала его ближе, он оставался лишь прошлым.
Перемены так очаровали Марию, что она забыла о законе жизни: за радостью следует горечь.
В день репетиции Анна была не в себе, усталой и грустной, что так не подходило ей, светлой и радостной, внушившей восхищение даже женщине старше себя.
— Ах, Мария... Прости, немного устала.
— Так не пойдёт! Не нравится мне такой настрой. Садись, рассказывай.
— Всё хорошо, правда. Кстати, я выбрала для тебя песню на «Хамнаарак». Надеюсь, понравится. Вот, прочти первый куплет.
— Небо бывает и хмурым, и ясным.
Радость бывает. Бывает беда.
Что б ни случилось, любви никогда не погаснуть.
Если любить, так любить навсегда.
— Ну как? Песня непростая, но время ещё есть. Ты справишься. Ты за короткий срок научилась так многому, я редко такое встречала.
— Песня невероятная! Я правда хочу исполнить её. Вот бы ещё то платье из Москвы, да?
— Но что с тобой? У тебя такой голос грустный.
— Не перестану, расскажи.
— Ну как рассказать о таком? Это тебя убьёт...
— Не убьёт! Как там говорилось: то, что нас не убивает, делает нас сильнее.
— Ницше. Это сказал Ницше.
— Ну я так и сказала: Нише!
— Хорошо-хорошо, ты права.
— Ну, так и что же сделает тебя сильнее?
Анна молча смотрела на Марию, борясь с собой, и перевела взгляд за окно. Небо, несмотря на ясный день, так печально пропускало белые кучевые облака... Анна почувствовала, что ей неудобно сидеть, немного поёрзала на кресле, но смирилась и перестала двигаться.
— Моя дорогая Мария… Я не смогу увидеть твоё выступление на «Хамнаарак». К тому моменту меня уже не станет.
С полуслова, с полувзгляда
Понимать любимых надо.
Жить в тревоге, жить в надежде
И любить сильней, чем прежде.
— Ты ведь шутишь?.. Аня, нельзя так шутить...
Ниже становятся горные кручи.
Ярче полночная светит звезда.
Пусть никому на земле повторять не наскучит:
Если любить, так любить навсегда.
— Я уже давно больна. Осталось пару месяцев. Я не хотела тебе говорить.
— Не хотела говорить?.. Как же это ты не хотела говорить? И какой был у тебя план?.. Просто уйти?! Надо лечиться, шанс ведь ещё есть!
— Я лечусь много лет. Уже ничего не выйдет. А тебе не хотела говорить, потому что… потому что…
— Я не знаю, Мария. Просто боялась...
С полуслова, с полувзгляда...
— Как же можно было скрывать? Как можно? А муж? Дети знают?
— Да. Я долго не решалась... Но мы с Менги решили, что нужно подготовить детей. Ведь все умирают.
— Нет, ты не умрёшь! Нужно лечиться! Лечиться! Всё получится!
— Я лечилась больше пяти лет, но это уже... конец.
Мария зарыдала так громко, что Анна закрыла дверь, чтобы люди не слышали, и стала утешать.
Мария была знакома со смертью, которая преследовала её всю жизнь: забрала мать, когда ей было десять, а потом и маленького сына. Она убегала, пряталась в своём маленьком мирке и мечтала, что встретит только свою собственную смерть. А смерть других людей её больше не затронет.
Жить в тревоге, жить в надежде
На собственную смерть Мария смотрела как на маленькое, беззащитное существо, которое можно приласкать и которое лишь иногда, в моменты опустошения, становилось грозным и страшным. Смерть Анны была совсем другой: жестоким Кроносом, пожирающим детей, неотвратимыми нотами пятой симфонии Бетховена, мёртвой лошадью Достоевского, растоптанной чем-то огромным и неизвестным.
И любить сильней, чем прежде.
Мария любила Анну, а Анна любила её.
После смерти Анны Мария не знала покоя. Ни дома, ни на работе. Минуты превратились в часы, а часы — в вечность. Она тихо плакала ночами, глядя на их совместные фотографии в телефоне. Плакала на работе в тёмной подсобной, проводя там всё больше и больше времени, чтобы скрыть слёзы. Молила горы успокоить её душу и принять Анну в свои объятия.
Болат старался быть рядом, хоть как-то помочь, но это было лишним. Марии не нравились его отзывчивость, его поддержка. Она не могла простить ему прошлого.
— Болат, хватит. Ты ничего не можешь изменить.
— Я просто хочу быть рядом.
— Мне это не нужно. Уйди.
— Уйди, тебе говорят! Уйди!
— Я хочу помочь. Я понимаю твою боль…
— Да что ты понимаешь?! Ты ничего не сделал, чтобы понимать! Ты меня никогда не понимал! Только осуждал!
— Я знаю... Я прошу прощения. Я всегда буду просить прощения.
— Мне не нужно твоё прощение! Никому оно не нужно! Потому что ты никому не нужен! Ты — пустышка!
Их речь стала настолько громкой, что проходящий мимо работник попросил их успокоиться, но разговор на повышенных тонах продолжился, Мария не собиралась никуда уходить. Пришёл начальник.
— Буяновна, что происходит? Хватит кричать!
— Не надо меня успокаивать! Это вы во всём виноваты! Я же говорила, что не надо было брать его на работу! Нет в нём ничего человеческого!
— Мария, успокойся, — сказал Болат. — Давай выйдем отсюда.
— Ты хоть что-нибудь помнишь? Или твоё эго настолько непомерное, что ты уже обо всём позабыл?
— Помнишь? Правда? Помнишь, как ты пил месяцами и постоянно меня избивал? Помнишь, как угрожал, что зарежешь меня? Помнишь ли ты, как умер наш сын? Тебе напомнить?
— А я напомню! Ты в очередной раз напился и отвёл его, нашего мальчика, которому даже и десяти лет не было, на реку. Сам спьяну уснул, а он, сын, которого ты так и не научил плавать, утонул! Теперь вспомнил?!
Болат заплакал, упал на колени, моля о прощении. И глядя на него, Мария вдруг ощутила стыд за себя. За всё, что она наговорила. Но пришла и злость, что этот человек ещё вызывает в ней какие-то чувства, в особенности вину за то, что она говорит правду. Правду, что он — убийца.
Возле двери стояло то же самое ведро. Та же грязная тряпка. Чёрные следы на полу. Не выдержав, она убежала домой.
В тот день Мария поставила себе столько запретов, что такую жизнь нельзя было бы назвать жизнью, а её — человеком. В ней что-то окончательно сломалось.
На похоронах Анны Мария не плакала. Ни слова. Ни грусти. Одно опустошение. Она только смотрела на Менги и двух мальчиков, плачущих в рукава. И вспоминала песню:
С полуслова, с полувзгляда
Понимать любимых надо.
Жить в тревоге, жить в надежде
И любить сильней, чем прежде.
В музее, который они посетили с Анной, мужчина-уборщик по-прежнему был в роли экспоната. Мария увидела это на сайте. Он всё так же убирал мусор, который посетители музея намеренно бросали ему под ноги, считая, что так и должно быть, что в этом и состоит суть экспоната. И, накопив денег, она поехала в Москву — получить ответы на вопросы, которых сама не понимала.
Прожив неделю в столице, она посещала тот музей каждый день, но никогда не подходила к границе экспоната ближе, чем на десять метров. Стояла вдали и наблюдала за уборкой, которая на четвёртый день перестала вызывать в ней жалость, а стала наконец вычерчивать в голове вопрос: «Зачем в мире нужны уборщики?»
В последний день в Москве она пришла к закрытию. Потому что утром и днём решила, что уже нет смысла туда ходить, что она не найдёт ответа на свой вопрос, но её что-то тянуло туда, и вновь она оказалась там, но уже немного ближе к экспонату… Нет, ближе к этому человеку, стояла увереннее, с определённым и чётким вопросом. В музее осталась лишь пара посетителей, а территория экспоната была чистой, под вечер уже мало кто бросал мусор. Мария собралась уходить, но вдруг мужчина позвал её:
— Коллеги всегда узнают друг друга, не так ли?
Мужчина встал и впервые на её глазах вышел за границу, так легко и просто, словно никаким экспонатом и не был. Он направился к двери, которую за все дни посещений Мария не замечала, словно эта дверь образовалась в тот момент, как мужчина вышел из своих границ, и, открыв, обратился к Марии:
— Идём. Ты ведь хочешь знать, зачем нужны уборщики?
Он вошёл в пустоту, какая может быть разве что в центре неисследованной вселенной, настолько тёмную и древнюю, что в ней хранилась история самого времени и больше ничего. Опьянённая густотой этой тьмы, Мария последовала за мужчиной. Сначала, после того как дверь — единственный источник света — закрылась, она ничего не видела, пыталась идти аккуратно, чтобы не споткнуться. Но через десяток шагов она интуитивно поняла, что не обо что спотыкаться и можно идти уверенно, а затем увидела впереди свет. Невидимой лампой, висящей на невидимом потолке, освещались кровать, тумбочка, небольшой столик, стул без спинки. А в шкафу что-то искал тот самый мужчина. Это была его комната, если это пространство можно было назвать комнатой.
— Кто вы? — спросила Мария.
— Обычный уборщик. Такой же уборщик, как ты.
— Откуда вы знаете моё имя?
— Потому что все уборщики знают имена друг друга. Разве ты не знаешь моего?
— Как же это? Я ведь всегда был рядом. Был с тобой, когда ты страдала. Я ведь разделял твои страдания, когда не стало твоего ребёнка и Анны. Разве ты не помнишь?
— Нет. Я хочу лишь знать ответ.
— Ответ… Зачем же нужны уборщики? На самом деле, все в мире уборщики. Люди думают, что нужно убирать лишь мусор, но на самом деле убирать нужно то, что бесполезно. Те, кому бесполезны фантики, их выбрасывают, а когда кто-то их коллекционирует, то они перестают быть мусором. Однако бесполезными бывают не только вещи, но и воспоминания. Многие люди хотят выбросить их из головы. У тебя есть такие воспоминания?
— Знаешь ли ты, как они выбрасываются?
— Они выбрасываются не как обычные вещи. Они хранятся в голове любого человека и выбрасываются лишь тогда, когда человек об этом никому не рассказывает и умирает, забирая их с собой. Потому что эти воспоминания никому не нужны.
— Однажды — да. Но не сейчас. Пока ты жива, спроси себя: хочешь ли ты выбросить свои воспоминания? Хочешь ли выбросить воспоминания о сыне, об Анне, о Болате?
— Мне нужно написать книгу?
— Нет. Воспоминания не хранятся в книгах. Они хранятся в любви. Ложись. Закрой глаза... Я чувствую твою боль... Твои страдания... Я знаю тебя... Твоё сердце многое пережило, ему нужен отдых. Закрой глаза. Засыпай.
Мария ушла в другой мир. Такой он был странный и незнакомый, что она не могла понять, холодно ей или тепло, удобно или нет, и лишь одно было ярко и точно: любовь.
«Аня, где же ты?.. Почему оставила меня? Что мне теперь делать? Как мне жить? Простить ли Болата?.. Что бы ты сделала на моём месте?»
Мария не знала большого счастья. Её жизнь казалась не приспособленной для счастья, нетерпимой к нему. Её жизнь была похожа на средневековый сосуд со спиртом, в котором хранят части человеческих тел. Только её сосуд хранил воспоминания о страданиях, боли и отчаянии, и всё это было настолько гадко, что даже спирт не мог остановить процесс гниения чувств. И постепенно её душа наполнилась ядом.
Лишь Анна стала той, кто вдохнул в неё жизнь. Рядом с ней Мария чувствовала себя прекрасной скульптурой, которую Анна так искусно и с любовью творила, скульптурой, олицетворяющей настоящую женщину, мать, человека. И став творением Анны, она поняла: быть женщиной значит быть полной волнения, сострадания, милосердия. И тогда она поняла, как поступить с Болатом: простить.
Когда он услышал, что спустя долгие годы одиночества Мария простила его, он расплакался, обнял её и сказал, как сильно её любил, любит и будет любить. В его глазах она поднялась до небес, до самого рая, в существование которого он раньше не верил.
С тех пор Мария больше не пела. Она не могла смотреть на Дом культуры, в котором познала и оставила прекрасную жизнь и прекрасных людей, невыносимо было даже думать о нём. И только спустя несколько месяцев она наконец смогла забыть, что когда-то пела и собиралась связать свою жизнь с пением. Она больше не хотела быть похожей на Веру Линн. Ту песню, которую Анна показала ей, сказав о своей болезни, Мария так и не спела: нигде, никогда и никому.
Она снова вышла замуж за Болата. Прожила с ним короткие, но счастливые три года, пока он спокойно не умер во сне от остановки сердца с лёгкой улыбкой на лице, как на портрете Достоевского.
После этого в село вернулась та прежняя чудачка. Мария больше не выходила из дома. Даже когда участники кружка просили её вернуться. Даже когда приходил Менги с сыновьями, по несколько часов ожидая у калитки.
Она прожила ещё долгие тридцать два года в полном одиночестве. Все её знакомые уснули вечным сном, а дети Анны выучились в университетах и завели собственные семьи. Она никогда не показывала, что помнит Анну.
Она умерла в тёплое воскресенье 2024 года. Хоронить было некому, кроме Менги и его сыновей. Они похоронили её на красивом поле возле одинокого, но прекрасного дерева. Её могила была такой непримечательной, что без надгробия никто бы и не понял, что кто-то был здесь похоронен.
Когда она умирала, никого не было рядом, и никто не узнал, что́ она видела перед смертью. Никто не узнал, что, умирая, она представляла, как стоит на сцене в том самом платье и рядом с ней поёт Анна — прекрасная, статная, настолько невероятная, что кажется, к ней невозможно прикоснуться. Они поют в унисон, попадая в один такт любви. Мария любила: всех, всегда и везде. Вдвоём они поют песню Веры Линн 'We’ll meet again':
Мы встретимся снова,
Не зная где, не зная когда,
Но мы встретимся снова
В один солнечный день.
Редактор: Наталья Атряхайлова
Корректор: Вера Вересиянова
Другая художественная литература: chtivo.spb.ru
