Северное сияние разливалось по небу, как зелёно-фиолетовая река, холодная и бездонная. Георгий Семёнович приглушил двигатель вездехода, вытер рукавом запотевшее стекло и замер, наблюдая за этим танцем света. Красота, от которой перехватывало дыхание — и тут же сжимало горло ледяное предчувствие.
Он был один.
Не просто один в этой белой пустыне — а по-настоящему один. Без голосов, без эха шагов, без дыхания за спиной.
Вездеход слегка покачивало на неровностях льда, скрип тросов напоминал тихий стон. Георгий налил себе чаю из термоса, но даже его тепло не разгоняло странного озноба. Он привык к одиночеству, месяцами работал в экспедициях, но здесь, под этим мертвенным светом, даже привычные тени казались длиннее.
— Приём, база. Как слышите? — голос в рации был хрипловатым, но знакомым. Напарник.
— Слышу тебя, Жора. Датчики поставил?
— Поставил. Возвращаюсь.
Рация захрипела, будто кто-то перехватил волну на секунду, но ничего, кроме шума, не последовало. Георгий Семёнович сжал руль, ощущая, как под пальцами дрожит пластик.
Дорога назад всегда казалась короче, но сегодня вездеход полз, словно через смолу. Лёд трещал под колёсами, и Георгию вдруг показалось, что треск идёт не только снизу. Он резко обернулся — в темноте полярной ночи ничего не было видно, но...
Будто кто-то провёл пальцем по заднему стеклу. Он дёрнулся, впился взглядом в заиндевевшее стекло. Никого. Просто снег. Просто ветер. Просто усталость.
— Ты чего притих? — раздалось из рации.
— Ничего. Просто... кажется, я слишком долго не спал.
— Ну-ну, держись. Чайник уже греется.
Георгий ускорил ход.
Базовый домик, маленький, но прочный, встретил его жёлтым светом в окнах. Внутри пахло хвоей и углём — печь, как всегда, не гасли. Он сбросил куртку, поставил чайник, сел за стол.
— Ну как, данные передал? — спросил напарник.
— Передал... — Георгий потёр виски.
На столе лежал второй термос. Полный. Он точно брал только один.
— Ты... ты сегодня выходил из домика? — спросил он, стараясь, чтобы голос не дрогнул.
Рация молчала. Тридцать секунд тишины — только треск помех и собственное учащённое дыхание. Потом голос Дмитрия, с лёгкой усмешкой:
— Конечно выходил. Генератор проверял, да и снег вокруг почистил — заметает сильно. Ты чего, спать хочешь? Говоришь, как во сне.
Георгий Семёнович допил чай, поставил пустую кружку в умывальник. Вода в нём уже покрылась тонкой корочкой льда. Он резко дёрнул ручку — скрип, брызги. Просто устал. Просто мёрзнет техника. Просто...
Утром было чуть легче. Солнца, конечно, не было — только бледное зарево на горизонте, едва отличимое от вечной ночи. Георгий заправил генератор, проверил запасы. Дмитрий, как всегда, шутил, вспоминал дом, спрашивал, как там его жена, ждёт ли...
— Ждёт, — ответил Георгий, затягивая потуже шарф. — Письмо в последней посылке прислала. Пишет, что скучает.
— А ты? — спросил Дмитрий.
Георгий не ответил. Он вышел, сел в вездеход. Рация осталась лежать на столе — зачем тащить её с собой, если связь всё равно прерывается? Да и Дмитрий всегда здесь, в домике.
Лёд под колёсами стонал, как живой. Один из датчиков вышел из строя — показывал хаотичные цифры, будто кто-то намеренно сбивал его настройки. Георгий поправил антенну, постучал по корпусу. Помогло.
— Вот бы ты видел, Дима, — сказал он в пустоту, глядя на переливающееся сияние. — Как же здесь... красиво.
Тягучая тишина, потом, сквозь шум, едва слышно:
— Я устал. Хочу домой.
Голос был слишком близким. Обратный путь прошёл в разговорах — о тёплых краях, о море, о том, как они выпьют вместе по возвращении. Георгий смеялся, но смех застревал в горле.
На базе он разогрел консервы, ел молча. Дмитрий рассказывал что-то о своём детстве, о рыбалке, о том, как однажды чуть не утонул.
— Помнишь? Ты же меня тогда вытащил, — сказал он.
Георгий Семёнович замер. Он посмотрел на рацию, пальцы сжали пластиковый корпус — холодный, мёртвый. Голос Дмитрия продолжал звучать изнутри, будто шёпот из пустоты.
— После этого мы потом отогревались в бане, — сказал Георгий медленно, словно проверяя каждое слово. — И чтобы точно согреться, выпили литра два чая.
Рация хрипела, будто задыхалась.
— ...Я устал. Домой бы сейчас.
Георгий перевернул устройство в руках. Батарейный отсек был пуст. Антенна сломана. Он точно помнил — ещё вчера хотел починить, но руки не дошли.
— С рацией что-то не то, — прошептал он.
Тишина. Потом — лёгкий скрип пружины. Он поднял глаза. На соседней кровати лежал Дмитрий. Глаза открытые, стеклянные. Лицо покрыто инеем. Руки скрещены на груди — как будто кто-то его уложил.
Рация снова щёлкнула.
— Вечно ты, Жора, всё в последний момент замечаешь.
Георгий Семёнович не закричал. Не побежал. Он просто сел на пол, прижал спину к печке и закрыл лицо руками. За окном завывал ветер.
А в углу, где тень была гуще всего, кто-то тихо засмеялся. Звук был знакомым. Слишком знакомым.
Конец.
***
Кроме рассказов, я пишу и книгу, и в ней есть красочные описания, умные персонажи, пугающая или легкая атмосфера, зависящая от сцены, но всегда живая. Загляните, обещаю, вам понравится! А если не понравится, уделите ей хотя бы какое-то время и добавьте в библиотеку. Спасибо, что читаете!)
Она взялась сниться мне с плотно закрытым ртом. Наклоняясь поближе, пониже, показывала лицо: а вот я и молчу. Губы заворачивались у неё в провал рта, прямо вовнутрь, в несколько раз; зубов, следовательно, не было. Зато губы продолжали беззвучно прокручиваться, как валики на папиросной машинке. Вроде туда уже заложили листик бумаги, понюшку табаку — сейчас она прокатает и выйдет готовая папироска... Но ничего не выходило.
После этих снов подташнивало, словно укачало меня, и душнило до отвращения запахом "Земляничного" мыла, старого и дешёвого. Пришлось везти однажды в легковушке несколько коробков — так запах со мной и остался. Как перенервничаю или что, снова чувствую ту противную духовитость от толстых лежалых кусков.
Сон меня беспокоил, конечно. Но сильнее волновало другое: почему она объявилась теперь? Возникла в подсознании и не уходит.. Лет минуло около пятнадцати, как нас заперли в том боксе и свет вырубили. Она на своём жигулёнке ещё пыталась дверь гаражную высадить, очень боялась закрытых глухих помещений. А разгон-то откуда, вот у неё от удара вставная челюсть и выпала, аж скобки лопнули — не вставить. Как она, помню, завоет у этой двери, надувшейся пузырём, да рядом с капотом всмятку, я сам до смерти перепугался. Ну и закричал на неё страшно, но без грубых выражений, разве что так: "Да замолкни ты хоть на минуту!". На крышу машины казённой лез, надеялся, вдруг связь повыше появится. Да какое там, ни "палочки" сигнала, металл кругом и бетон цокольных этажей... Так до утра и досидели, по углам, как мыши, в темноте полной. Она молча, я тоже трепаться попусту не охотник.
Вместе с тем не случилось ничего непоправимого: выпустили нас очень рано, за дверь я металлом в тот же день вернул (был у меня запас), её автомобиль ребята с мастерской бесплатно делать оставили. Выбежала она, правда, сразу, только открыли. Не оглядываясь, как говорится, но тут чего уж. Трухнула тётка. Я тоже быстро уехал и всё посматривал — нет, нигде её не заметил. Да так и позабылось происшествие, дело прошлое. Если и вспомнишь, то как прикол почти, побасенку-несуразицу.. И в боксах этих я по сей день регулярно бываю: то машины ставлю, то масло меняю, то ремонт какой задам транспорту, служебному и своему. Ни женщины не встречал в тех краях, ни её жигуля, красенького, с простым номером.
Очень запутался я в мыслях, а сны давят, покоя нет. Уже сам на чёрта стал похож и она снится всё тоскливее, облезлее, как настоящее привидение. Поехал в те боксы, чтоб на выходные в тепло машину поставить, да и попал в тот, где тогда застряли. Изменилось там мало, надо сказать, ну я походил там, посидел. Все стенки обсмотрел, рванину пошмонал по углам, без света поторчал, мобилой подсвечивая, как оно было. Её позвал даже, прощенья попросил: извини, тихуша, если навредил, да и что так прозвал тебя про себя, вроде с презрением. Невольно всё вышло, сам сдрейфил... Ничего там нет, никакого духа не учуял, даже не запсиховал. Мылом — и тем не запахло.
С бессонницей ночью совладать не мог, а под утро как выключился. Проснулся — солнце всю комнату облило. И она сидит голая, насквозь просвечивается. Бормочет пустым ртом: "Две жизни ты у меня отобрал, ты один — целых две. Ты больше виноват, чем последний". При этом на краешке стульчика легко так держится да кожу с себя снимает. Тянет с пяток, будто надевает, только наоборот... И не мышцы у неё там, не кости, а ничего, пустота на свету. Как сняла всё — так в таз большой и бросила. А из таза уже "Земляничным" завоняло. Да настолько, что я ещё раз проснулся.
Так это ей вёз я то мыло, завхозу, которая зубы ушла вставлять! И не вернулась уже на работу в тот день: по тёмнышку никуда не ходила, такой у неё пунктик, товарки её рассказали. А я остался с этим вонючим мылом и сам взвыл, вот и давай ей названивать. Объявляется поздно, красенький Жигули паркует, номеров не видно. Сама вся закутанная, только зубы сияют. Подписала в варежках еле-еле приёмку и давай трещать без умолку: где положить, куда поставить. А я так устал, что одёрнул её, попросил замолчать. Она рот закрыла и будто вовсе пропала. Потом окликнул её, как с коробками кончил: мол, тихуша, ну ты где провалилась-то опять? Не отзывается. Я уехал и забыл бы совсем об этом, если б мыло в нутро не въелось.
Тихуша-квакуша, царевна-лягуша, одними зубами искусственными за человечий облик ты держалась. Болтала, чтоб не исчезнуть совсем, а только кожу поменять. Но, видно, приказы исполнять была приучена. Вот и в последний раз тобой распорядились, за тебя решили... Кто бы знал, чем тварь живую погубишь? Да кто б поверил, что и трёх жизней мало, чтоб хоть один день белый на этом свете без страха провести.
Детство — это то, что мы потеряли во времени, но сохранили в себе.
Эльчин Сафарли
Иллюстрация Екатерины Ковалевской. Другая художественная литература: chtivo.spb.ru
Моё детство прошло на орбите большого города в посёлке, расположенном неподалёку от огромной свалки. Зимой — кособокие домики, отдувающиеся от морозов дымом из печных труб, осенью и весной — чавкающее, хватающее за резиновые сапоги бездорожье. Часы и минуты, лишённые цифр и растянувшиеся до горизонта. Зато лето щедро плодоносило яблоками, вишней, клубникой и смрадом отходов — этакий зловонный рай.
На свалку мы ходили дружной компанией: пяти-шестилетние мальчишки и девчонки. Смотрели на мусоровозы, пугали разжиревших чаек и искали «сокровища». Ребята постарше нас гоняли: они занимались целенаправленным сбором, мы же только путались под ногами. Одно время свалка уже наступала на посёлок, но местные активисты отбились жалобами в разные службы, и поток отходов устремился в другом направлении. А ещё позже построили забор — такой высокий, что были видны только верхушки самых здоровенных куч. Вместо зрелищ остались миазмы и мухи.
Вспоминается немногое: соседи, свалка, деревянная лошадка. И, конечно же, поездки в большой город.
Соседи запомнились разным. Тётя Катя — болтливая сорокалетняя квашня, перебравшая всех поселковых мужиков и вечно жалующаяся на судьбу моей маме:
— Я Валерке грю: «Ты меня с помойки этой увези. В город. У меня ж об-ра-зо-ва-ние!» А он грит: «В городе своих ПТУ-шниц хватает, Катюха». Ну и зачем такой лапоть сдался?
Обычно мама соглашалась: «Да, действительно».
Дед Григорий запомнился собакой — кавказкой овчаркой с грозной кличкой Эльбрус. По субботам, накатив бражки, сосед рассказывал интересную историю о том, как приобрёл пса:
Я отчаянно пыталась воссоздать в голове образ драндулета с коляской, но выходило не очень.
— Эх ты! Не помнишь ни черта! Такой мотоцикл был! — Дед закуривал слезоточивую папиросу, скорбел, вздыхал, а после продолжал: — Так вот, Эльбруса я выменял на «Урал». Ты ещё давай-ка спроси, не напрасно ли.
Я повиновалась.
— Нет, дурёха. Это ж не пёс, а оружие! Вот только сунься ко мне — мигом руку оттяпает. У-у-у, зверюга! — хвастался дед Григорий и грозил Эльбрусу кулаком. — Поэтому ко мне ни одно ворьё ни-ког-да!
Не знаю, совалось ли на участок деда какое-нибудь ворьё, да только я снимала урожай груш без особых проблем. Для этого надо было запастись куриными косточками и погладить Эльку по здоровенной глупой голове, чтобы сдуру не залаял и не разбудил хозяина, которому наверняка снился мчащийся навстречу ветру «Урал».
Ещё был дядя Толик — неразговорчивый, тихий, часто сидящий на крылечке и наблюдающий за нашими нехитрыми играми. Он с удовольствием делился семечками и поразительно улыбался поперёк лица. Когда-то дядя Толик попал в тяжёлую аварию и теперь, как говорили взрослые, «ничегошеньки не понимал». Только я этому не верила. Уж больно хорошо было примоститься рядом с ним и вместе помолчать. Такое спокойствие наступало в моём детском сердце, и так грезилось чудесными мечтами, что сейчас, вспоминая, хочется тихо заплакать.
Как же долго снились единственный визит городских родственников и мальчик Саша — кумы-свата племянник! Некровный. Абсолютно взрослый восьмилетний человек. Самый красивый на всём помойном свете. Гости вручили удивительно ненужные подарки: мне — колючие гамаши, которые я терпеть не могла, маме — нарядное платье, в котором ей некуда было пойти, папе — книгу, которую он поставил на полку и ни разу не заглянул в неё. Зато эти люди привезли в поселковую неспешность незнакомую суету: разодетую по моде, пахнущую импортным парфюмом, напичканную сплетнями, наглую, уверенную и очень заманчивую.
Мальчик Саша рассчитывал на НХЛ, на Америку, на лёгкую славу и валютные контракты. Занимался в спортивной школе и считал себя перспективным. Он объяснил, что значит данное слово. Тогда я тоже стала считать себя перспективной и занялась Сашей. Это оказалось совсем несложно. Надо было лишь соблюдать вместе с ним режим питания: строго по часам, сытно, полезно. А ещё терпеливо слушать про НХЛ. Чужестранные имена запинались друг о друга, гонорары запутывали меня с нолями, а шайбы, голкиперы, клюшки и арбитры кружились в ледовой свистопляске. Но Сашу… Сашу так полюбило моё детское сердце, что я была готова на всё.
А вот моим друзьям городской сноб не понравился. Выслушав пару рассказов о хоккейных победах на межшкольном уровне, они заскучали, как следствие, намяли бока моему почти родственнику и сыграли в местный баскетбол: набросали ему в шапку козьих котяхов (поселковая детвора называла их колдешками). А потом напялили несчастную шапку на Сашу и прозвали КолдеХЛовцем. Меня же, бросившуюся его защищать, окрестили КолдеХЛовкой. Дома Саше стирали шапку и голову, а меня поставили в угол. Я чувствовала наше полное единение и была счастлива.
Иногда мы ездили в большой город. За покупками. Или сами что-нибудь продавали.
Город действовал как браконьер. Он оглушал нас магазинами, в которых по сравнению с поселковым ларьком хранился годовой запас консервов и соков и в которых не отпускали под запись. А кучи тряпья на китайской барахолке?.. Они и сейчас пестреют в моей памяти почти как на свалке, разве что воняют по-другому.
Меня пугали городские дороги, похожие на русла мёртвых рек, замурованных в асфальт. По ним, разрезая ядовитый воздух и сигналя, мчался в тартарары тысячеколёсный хаос. Люди постоянно куда-то спешили: по делам, на работу, на свидание, за покупками или просто жить.
А мы были убогими для города. Он цинично смеялся над нашими «здравствуйте», сказанными каждому прохожему, потешался над нашими стоптанными сапогами и предлагал купить наших кур и молоко оптом по унизительной цене. Мне тогда казалось неправильным, что улей с бетонными и кирпичными сотами наряжают гирляндами, фонариками, что ставят на главной площади волшебную ёлку и обрамляют городской остов вывесками и рекламами. И на душе было противно потому, что люди радовались пёстрым декорациям, полагая, будто это для них. Но всё делалось только для города, чтобы прикрыть его неприглядный каркас, его бездушный скелет, его зацементированную пустоту. Не для людей. Я по сей день верю в это.
Как-то, не успев на последний автобус, мы остались ночевать у Сашиных родителей. Мы подарили очень нужный подарок — самую большую курицу. И сильно наследили в коридоре. Сашина мать старалась сделать приветливое лицо, Сашин отец спрятался на кухне. КолдеХЛовец же приближался к мечте: потел на тренировке. Мне дали на разграбление его комнаты целых два часа.
Я сидела на краешке кровати, трогала пушистый плед и смотрела на Сашу в новенькой рамке. Умелый фотограф сделал своё чёрное дело: подретушированный, нежно улыбающийся Саша — настоящий маленький принц — заложил в моей неокрепшей груди мину замедленного действия. Я так мечтала приручить этого мальчика и быть за него в ответе.
В углу комнаты притихла лошадка. Деревянная и послушная. От близкого соседства с батареей у неё облупилась морда. На ней давно не катались, просто скидывали на покорную спину спортивный костюм и носки. Я вытащила лошадку на середину комнаты, уселась верхом, качнулась. Потом ещё, ещё...
В дверь позвонили. Пришёл Саша — уставший, хмурый, безнадёжно не мой. Наскоро поужинал, постелил себе в зале и сразу же лёг. Я попробовала с ним заговорить:
— Как там НХЛ? А мы вам курицу привезли.
Но принц перевернулся на другой бок и буркнул: «Отвянь».
Я вернулась в комнату и впервые в жизни осознала, что такое нелюбовь. Взрослые сначала не могли разговориться, потом не могли заткнуться, а я потерялась в периметре Сашиной конюшни. Поковыряла золотинки на обоях. Залезла на подоконник, открыла форточку, глотнула отсыревший октябрь. А потом столкнулась с собой в зеркале. У меня тоже облупилась морда. Я показалась себе самым убогим существом на свете.
Отчаяние иногда приносит необъяснимое. Или просто не желая спать, или не желая быть отвергнутой, я вскочила на лошадку. Я мчалась долго. До луны, серебристым боком вкатившейся в комнату. До бешеного стука в висках. До дырок на «выходных» колготках. До горько-сладкой боли. До немого крика. До спасительного беспамятства.
Утром меня нашли на полу. Привели в чувство и увезли ещё на несколько лет в детство.
Когда мне минуло одиннадцать, случилось неизбежное: мы переехали в большой город. Посёлок пошёл под снос, мусорные отвалы законсервировали для строительства гигантского вредного комбината, а нам дали квартиру. На другой окраине, усыпанной одинаковыми пятиэтажками. Кур зарубили, корову продали, чтобы купить диван, стенку и белую искусственную шубу мне. Мама считала, что мех произведёт нужное впечатление в новой школе.
— Самая нарядная у меня будешь, доченька! — говорила она.
Впечатление было чересчур сильным. Одноклассницы, разодетые в кроликов-баранов или в куртки с куском енота на капюшоне, оскорбились моим искусственным безумием.
— Зато новая! — защищалась я.
— А у нас что, нет? — Отличница оказалась утомительно тупой. — Я недавно в универмаге выбирала.
Меня побили в первый же день. Не очень сильно. Просто поставили на место. Я не сопротивлялась. Куда как проще зареветь и сделать вид, что тебе больно, чем вдолбить в пропитанные городским бытием головы очевидный факт: шубы из животных — сплошное «бэ у». Ну что тут непонятного? Ведь сначала их носили кролики, бараны, норки и еноты, и только после — глупые люди.
К концу февраля белая обновка посерела — прижилась к городу. А вместе с ней посерела и я — прижилась к классу. Я стала клочком тумана на последней парте во втором ряду и не видела в этом ничего плохого. Ведь серый цвет ещё не бездушный вакуум, нет, это всего лишь грань между чёрным и белым. И потом, серый человек хотя бы безобиден: он не стремится поработить народы или изобрести вакцину от СПИДа.
Город оказался жадным. Здесь всем всего не хватало: свободных мест в транспорте, зарплаты, удачи в лотерее, пары шагов по карьерной лестнице, нескольких лет до пенсии. Мне же город и вовсе показывал кукиш. Поэтому моё единственное желание надолго застряло в стыках его бетонных измерений.
А ведь хотелось так мало: увидеть Сашу или хотя бы услышать. Но город таскал подросшего принца из дома на тренировку, с тренировки в школу или к друзьям, в другой раз отправил нас на один фильм, но в разные кинотеатры, а как-то даже зашвырнул Сашу в Болгарию. Город мотал нас, изнемогая от многоэтажной депрессии, или многолюдной хандры, или от нечего делать. Он сжирал телефонные карточки, подсовывая мне то родителей хоккеиста, то длинные безысходные «ту-ту-ту». А потом город устал и на какое-то время потерял мой интерес к Саше.
Мы не виделись столько, что я сильно изменилась: пережила последнюю сказку в потрёпанном переплёте, пубертатный период, переходный возраст, нулевой бюстгальтер, первые чужие романы, свой первый поцелуй на школьной дискотеке. Я металась с этим небогатым багажом от одной компании к другой. И по ночам мне снились почти взрослые сны.
Юность отсчитывает время классами. Мы встретились летом после моего десятого. В переполненном трамвае, спешащем в никуда. Саша сначала даже не узнал меня. Я решила, что это хорошо, ведь он уже не видел во мне ту девочку, которой когда-то сказал «отвянь».
Хоккеем Саша больше не занимался. Спортивную школу закрыли, а ехать за мечтой в другой город он не пожелал. Просто поступил в институт, выбранный родителями. Наверное, решил: лучше заплёванный асфальт под ногами, чем ледяная неопределённость.
Я так стремилась быть взрослой. Я разыграла перед Сашей моноспектакль о несуществующих любовниках. Целовалась, словно голодная самка, впиваясь в губы и бессовестно хозяйничая языком. Я охотилась по законам опытных шлюх. Ставила капканы в тёмных подъездах и в глубоких вырезах. Разбрасывала приманки: пошлые слова, томные вздохи, свободные манеры. И Саша сдался.
Мне всегда сложно остановиться. Помню, как тряслись руки, когда впервые выбривалась, — надо быть взрослой до конца. Помню, как в моих глазах метался совсем ещё детский страх, как хотелось убежать из квартиры — чужой, с затоптанным полом и прокуренным потолком, как тянуло признаться и, может быть, начать всё сначала. Но остановиться так сложно.
Дождливый вечер, в котором царствовала плесень и торжествовала гниль. Вино, отдававшее сивухой, яркая лампочка, мой лобок с узкой дорожкой волос, позорно заклеймённый «Гитлером» подвыпившим Сашей. Было мерзко больно и мерзко стыдно.
— У тебя месячные начались. Хорошо, хоть не залетишь, — сказал Саша, глядя на алое пятно на постели. — Иди помойся. И это… простынь застирай, а то перед хозяином неудобно.
Когда он уснул, я потихоньку сбежала. Наверное, так и поступают маленькие женщины.
С Сашей мы больше не пересекались. За это я благодарила бетонный лабиринт: город понял всё правильно. Саша — тот, на портрете в комнате с деревянной лошадкой, на которой я вылетела на пару секунд из детской оболочки — тот был совсем другим: виделся мне настоящим принцем, который мог спасти весь мир и меня. Увы, прекрасный принц оказался городским прокажённым. Зачем тогда подстраивать ненужные встречи?
Следующий год мы с городом жили сезонами. У него лето сменилось осенью, у меня разочарование — равнодушием. После его замело снегом, меня — контрольными и гриппом. В мае город обзавёлся тополиными листьями, я — шпорами и планами на будущее. Закончилось всё тем, что город отхватил три месяца летней форы, а я — троечный аттестат.
После одиннадцатого класса я блестяще списала экзамены у очкастого абитуриента и поступила в экономический вуз на факультет менеджмента — этакая дань моде. Всем хотелось управлять компаниями, финансами, стадом. А значит, и собой распоряжаться по личному усмотрению. После двухлетнего шквала лекций по экономике, маркетингу и статистике я сделала вывод: надо переводиться на заочное и начинать вкалывать. Ибо на стипендию ничего не светило.
Там, где начинается работа, заканчивается даже самая незамаранная юность. Ты втягиваешься в пятидневку, в дресс-код, в отчётность, а после автоматом отхаркиваешься во взрослую жизнь.
* * *
Все мы остаёмся детьми, сосланными во взрослую жизнь.
Джон Брэдшоу
Удивительное всегда рядом с нами. Надо только разглядеть. Я взрослела, а город уменьшался в размерах. Мне стали малы его улицы, парки и ночные клубы. А запросы жителей? Они и вовсе показались мизерными. Теперь город давил стенами, душил петлями раздолбанных дорог и загонял на распродажи низкими зарплатами. Меня тошнило от его устоев: паши как проклятая, не выделяйся, выйди замуж, роди детей, переродись в мать, бабушку и сдохни. Как все!
И если пахать и не выделяться — я была ещё более-менее согласна, то все остальные пункты оказались невыполнимыми. Кандидатов на замужество так и не нашлось. Перебрав за год с десяток мужчин, так и не подаривших мне выхода в открытый космос, я отхватила неврастению и дурную славу. Родители переживали и подсовывали женихов, согласных за владение моим умом и телом закрыть глаза на прошлое. Подлый город подыгрывал, предлагая мне то премию, то неплохую должность. Только от себя не убежишь.
Но я знала, что делать. Не мной это придумано. Я поступила как многие: собрала чемодан и укатила в Москву. Когда становится совсем фигово, люди едут в Москву. Слишком призывно горят с экранов телевизоров рубиновые звёзды.
Москва не верит ничему и таскает новеньких по загаженным комнатухам, испытывает нищетой и надменностью аборигенов с заветной пропиской. И тогда у тебя есть два варианта. Либо сдаться, поджав тщеславие, словно облезлый хвост, и вернуться назад. Либо бороться за право жить в столице. Я выбрала второе.
Сначала я пыталась честными способами. Трудилась на двух работах. На первой — менеджером в офисе. Заключала договоры на поставку не самой качественной продукции. На второй — ночным продавцом. Не обвешивала, старательно нагружала пивом холодильники и ругалась с хозяйкой из-за сроков годности. Закончилось это увольнением с обеих. За честность по собственному желанию. За то, что плохо впаривала дерьмо.
Я и себя-то плохо впаривала. У меня хватило ума признаться первому московскому ухажёру в собственном постельном фиаско. Кому нужна такая женщина? И уж тем более кто захочет выручить, когда провинциальная идиотка оказывается на улице? Какой прок от половой и финансовой инвалидки? Только проблемы. Плюс можно заработать неуверенность в себе.
Хорошо, что моя бездомность случилась летом. Несколько дней я бомжевала на лавке в сквере, и тогда мне открылась подлинная столичная сущность: рубиновые звёзды не горят, а догорают. Я стала искать новую работу. И себя. Совершенно другую. И нашла.
Никогда не забуду, как задорно скакала на первом попавшемся члене, приютившем меня. Я сказала, что он лучший, и чувствовала себя звездой порнофильмов. Завистливые соседи стучали по батареям. В итоге я и член гордились. Каждый собой. Я вытянула из этого случайного мужчины всё, что можно: частые ужины в кафе, редкие букеты, первые приличные шмотки, последние сбережения. А потом, найдя работу и сняв квартиру, я вытянула из него душу и ушла.
Я стала коварной во всём. Сначала устроилась в парфюмерно-косметический супермаркет. Лучезарно улыбалась покупателям и воровала всё, что не успевали своровать они, а потом сплавляла тушь, помады и духи алчным частникам. Мне было плевать, что недостачу платили всем коллективом.
В личной жизни ставка также делалась исключительно на деньги. Избранных ублажала. Финансово вшивые катились подальше. Москва подмигивала мне пятиугольными глазами — так держать, не останавливайся! Однажды я расхохоталась на щедром бегемоте с волосатой задницей. Не над ним. Над собой. Пора было что-то менять.
Я сделала ставку на беспринципные и безнаказанные времена. Теперь я втюхивала столичный квест гастарбайтерам, согласным на любой развод, лишь бы не вернуться туда, где ещё хуже. В вузе меня учили всякому, но только не московскому менеджменту. Сперва было тошно, но я приказала совести: «Заткнись!»
Я обожала и ненавидела Комсомольскую площадь. Наш офис находился в пешей доступности. Работяги сразу с трёх вокзалов самотёком попадали к нам, в кадровое агентство с громким названием «Мосстройжилком». Схема была проста: мы выдавали себя за муниципальную организацию, бравшуюся трудоустроить бетонщиков, каменщиков, маляров — пофиг кого. Пролетарии отдавали нам деньги (обычно последние) за «трудовой договор» и «московскую регистрацию». Потом за ними приезжали заказчики — реальные строительные фирмы — и увозили на объекты. Плохих работников отсеивали в течение пары дней и вышвыривали на улицу, хороших оставляли, заставляя пахать по шестнадцать часов, расселив в щербатых времянках и осчастливливая то пшёнкой, то сечкой. Побеги исключались конфискацией документов, телефонов и профилактическим мордобоем.
Потом работать с единичными лохами стало неинтересно. Мы вышли на региональный уровень и поставляли жертв тысячами. Принимали в офисе ночью при вырубленном электричестве, чтобы при свете единственной свечи выманивать кровные. А после вывозили неудачников за МКАД, в чистое поле — типа, дожидаться заказчиков, которых за ненадобностью уже не существовало. Офис на несколько дней закрывался, чтобы не досаждали горе-вахтовики, днём прочитавшие «Договор на оказание информационных услуг». Москва того времени была нашим пособником: она за короткий срок переваривала возмущённых в бездонной утробе. А её форменные шакалы, разжирев от взяток, охраняли нашу свободу.
После нескольких лет такого менеджмента я купила квартиру в Красногорске, Lexus и перстень с крупным рубином, таким же красным, как догорающие звёзды. В общем, стала вполне себе подмосквичкой.
В личной жизни тоже установилась стабильность. Я стабильно трахалась со всеми подряд. Только теперь я не гналась за выгодой — я искала то, чего у меня никогда не было. Это стало персональным видом спорта — одноборьем. Я принимала допинг: игрушки из секс-шопов, мягко, жёстко, изощрённо... Позже я сменила допинг на алкоголь, алкоголь — на наркоту. Прошлая жизнь — детство, родной-неродной город, юность, мама и папа — просто выпала из моей почерневшей памяти.
От всех зависимостей я излечилась мгновенно. Реальность телефонным звонком вскрыла мой прогнивший череп:
— Олеся, дочка, ты не могла бы выслать немного денег?
Сразу я даже не узнала голос отца.
— Купить что-нибудь хотите? Из мебели? — промямлила я, ползая по кровати и пытаясь найти трусы.
— Нет, — он на пару секунд замолчал, а потом продолжил: — Мама в больнице. Инсульт. Столько лекарств надо. А у меня зарплата сама помнишь какая. Я отдам, доченька. Я обязательно отдам. Сколько сможешь, Олеся.
Я примчалась в аэропорт в кроссовках, юбке и свитере. Без куртки. В середине окоченевшего от стужи января. Просто надела первое, что попалось. И понеслась в прошлую жизнь. Чтобы не опоздать…
* * *
Сейчас я звоню родителям каждый день и приезжаю к ним при первой возможности. Наверное, таким образом благодарю кого-то там за то, что успела.
Тогда, в самолёте, приснился сон: мама в моей белой искусственной шубе.
— Смотри-ка, впору! — удивлялась она.
Знакомый город встретил меня негостеприимно: в аэропорту не было ни одного такси. Это была месть за измену. Я сидела на остановке, раздетая и продрогшая до зубной морзянки, ждала автобус и плевалась в далёкие огни отборными матюгами.
Дом превратился в выставку моих детских фотографий. Я смотрела на себя широко распахнутыми глазами, облепленная бантами, в компании то куклы, то зайца. Пусть не принцесса, но точно не нищенка.
— Мама сильно скучала, — объяснил отец — совсем другой, ссутулившийся, с потухшим взглядом, обросший годами моего отсутствия. — И я тоже скучал. Ты не звонила, а мы лишний раз старались не беспокоить: у тебя ведь работа и своя жизнь.
Больница — занятное место. Она превращает взрослых в детей и наоборот. Мама снова стала маленькой девочкой: худенькой, зависящей от других, с дрянным аппетитом. Она не владела руками, не ходила, а увидев меня, агукнула так, что из меня моментально выветрилась вся столичная ересь.
Я научилась договариваться с городом. И стала самой обычной его пленницей: отсеивала бройлеров, не подходящих для диетического бульона, истязала вопросами фармацевтов, истребляла мольбами врачебное равнодушие. Я поразила себя и отца идеальными котлетами, я вспомнила имена всех соседей, я вымыла окна, вымыла пол и наконец-то промыла себе мозги.
А мама просто училась жить: держать ложку, сидеть, вставать, одеваться и говорить. Мы на какое-то время обменялись ролями. Первое слово, которое она сказала, было «Олеся». В день, когда её выписали, я сошла с ума: напекла пирогов и сварила борщ.
Теперь город не злился на меня. Более того, он оставлял для меня самые лакомые кусочки: места в маршрутках, погожие деньки, аромат сирени, даже хорошую должность. Но…
Я должна была вернуться в Москву. За машиной, за зарплатой, за вещами. И почему-то именно в столицу я возвратилась за мужем. Я хотела продать этому человеку квартиру с тенями ненужных мужчин, с осколками чужой меня. А вышло так, что вручила себя за спасибо живёшь. За спасибо живёшь с ним. Мы просто сдали мою квартиру и сдались друг другу. Это была не любовь. Любовь так и осталась давним эпизодом с фальшивым принцем. Супруг никогда не снился мне, я никогда о нём не мечтала. Но я вдруг прозрела: этот мужчина — мой счастливый жребий, мой благословенный путь, моя бесценная истина.
Да, я не полетела с ним в космос. Ни разу. Но я никогда об этом не пожалела. Я рассказала ему безо всяких предосторожностей, безо всяких провинциальных шифров обо всём, кроме деревянной лошадки.
— Ну ты даёшь! — сначала опешил муж, а через минуту сказал: — Знаешь, Олеся, я уже ничего не помню, ни словечка. К чёрту всё прошлое! — Крепко обнял меня и пообещал стараться.
Он и правда старается. До сих пор. Я даже начала выходить в стратосферу, которая для меня теперь значит намного больше, чем недосягаемый космос…
Год назад нас стало трое. Накануне именин сына муж предложил:
— Олеся, купи всё, что пожелаешь! Я так хочу порадовать вас!
Я послушалась. Заказала в столярной мастерской качалку — деревянную лошадку. Исключительно для радости. Я попросила, чтобы её сделали весёлой и яркой. Чтобы никогда не вспоминать облезлую морду той, другой, загнанной в угол.
— Ого! — оценил супруг. — Вот это Савраска! Не велика будет?
— На вырост, — ответила я, подмигивая из детства — неповторимого и прекрасного.
— Олеся, родная, а себе? Неужели ничего не приглянулось?
— Но у меня уже всё есть! Я — моя. И вы — мои.
Такие простые слова, сказанные моей отбелённой душой. Такие важные слова, навсегда оставшиеся в моём излеченном сердце.
Моя звать Убунту. Я охотиться в саванна на дикий зверь, жить в племени Большое Копьё, хотеть стать главой племя. Сегодня я, как всегда, отправиться на охоту, решить сделать себе красивый ворот из лев-грива. Лев сидеть под баобаб и вылизывать себя, когда я подкрадываться к нему сзади. И тут случаться странное – лев со мной заговорить.
– К твоему сведению, холода в Африке наступят не скоро и воротник из моей гривы тебе, прямо скажем, не шибко-то и нужен. Да и давай честно: ты – голодранец с копьём, которое ещё и тупое, я – царь зверей с острыми когтями, пускай и ленивый. Как думаешь, у кого больше шансов выйти из схватки живым? – произнести лев, повернувшись ко мне морда.
Моя сразу испугаться и спрятаться за баобаб. Говорящий кошка!
– Не кошка, а лев, – поправить меня говорящий кошка. – Да не кошка, говорю же! Из семейства кошачьих, да, но точно не домашний питомец. И вообще, вместо разговоров с самим собой можешь выйти и нормально пообщаться. Тебя видно, у тебя из-за баобаба копьё торчит.
Моя проверить своё копьё – и впрямь торчит. А вы что подумать? Перехватить его в руке получше, выйти ко льву, спросить:
– Твоя давно говорить научилась? – Вчера, в районе полуночи, – скромно ответить лев и вылизать лапу. – Видишь, как сразу хорошо стало? И я не поранился, и ты живой. – Это неверно, что твоя говорить. Ошибка какая-то. – Может и ошибка, может и нет. Но удобно ведь. Кстати, ты в курсе, что можешь общаться нормально, без вот этих вот “моя говорить” и прочего? Ты же, по сути, так общаешься исключительно по воле автора. – Что? – Забудь.
Этот большой кошка меня разозлить! Сидеть тут в тени баобаб, рассуждать об умно, моя не понимать. Так не пойдёт!
Я подойти к лев и, напрягшись, взвалить его себе на плечи. Лев аж рыкнуть от такого.
– Ты совсем дурак? Во мне сто пятьдесят килограмм весу, надорвёшься. А ну положи на землю. – Ни… чего… – произнести моя, тяжело дыша. – Донести тебя к племя, спро… сить… у шамана. – Ты ведь в курсе, что я могу сам идти? – Ни… чего…
Лев не обмануть – пройти я с ним всего пару шаг, потом свалиться на землю и стонать. Он на меня посмотреть, как на глупый антилоп, который убегать от льва и прыгнуть в реку к крокодил.
– Пошли, – говорить мне, когда я отдохнуть. – Самому интересно, что за чушь творится. Это, если так подумать, я теперь охотиться нормально не смогу – все будут орать, болтать что-то, умолять, весь аппетит отобьют. Тёща ещё заговорит, ну её к львиному богу. Пошли, надо вернуть всё, как было.
И мы с лев направиться в племя.
До племя топать немного. Пока мы идти по саванна, лев пытаться со мной заговорить: – Слушай, я вот что подумал. Что, если всё происходящее – новый виток эволюции, и отныне львы будут царствовать не только над зверьми, но и над людьми? Посуди сам – мы физически сильнее, выносливее, более адаптированы к окружающей среде и её изменениям, к тому же…
Лев не договорить. По земле от ветра прокатиться большой куст колючка, и он сразу напрыгнуть на него, побежать за ним. Моя рассмеяться.
– Ладно, я не учёл фактор инстинктов, – прорычать лев, когда подойти ко мне с колючками в пасть. – Хвост с ней, с эволюцией.
У деревня лев замешкаться. Посмотреть на черепа зверей на палках у входа, вздыбить шерсть.
– Не бояться, – сказать моя лев. – Эти не говорить, вот и висеть теперь. Ты говорить, ты умный кошка. – Да не кошка я! – пробурчать он. – Ладно, идём.
В деревне все сразу кричать, орать – лев, лев! Дети бегать-носиться, пальцами тыкать, повторять.
– Лев! Лев! – прокричать один дитё. – Леф! Леф! – передразнить его лев. Мелкий сразу завизжать и спрятаться в дом. – Чего они у тебя такие дикие? Львов никогда не видели? – Видеть. Просто львы раньше не говорить.
Мванаджума и Ололара выскочить спереди, замахнуться копьями.
– Убунту! Зачем твоя привести в племя лев? – закричать мне. Я поднять руки – не убивать! – Мванаджума! Ололара! Не трогать этот лев! Он говорить! – Мванакто? Олола… Чего? Вы тут конкурс на самое трудно выговариваемое имя устраиваете с каждым новым первенцем? Вам делать нечего? – вмешаться лев, округлив глаза.
Мванаджума и Ололара сразу вскрикнуть, отступить.
– Твоя – правда лев? – спросить у льва Мванаджума. – Нет, моя – прав, – мудро ответить лев.
Они заорать снова, засмеяться, громко обсуждать.
– Где шаман Сибонакализо? – спросить моя у них. – Да ты издеваешься, наверное, – пробурчать лев. – В своя жилища, – протараторить Ололара. – Со вчера не выходить, – подтвердить Мванаджума. – Наша пойти к нему. Спасибо, Мванаджума! Спасибо, Ололара! – отвечать я. – Слушай, а Убунту ещё не такое плохое имя, – добавить лев.
В доме шаман быть темно. Мы с лев войти в землянка, я заглянуть в комната – Сибонакализо сидеть без сил на ложе. Когда увидеть меня, слабо поднять руку в знак приветствия. Когда увидеть лев, совсем не слабо поднять всё тело и запрыгнуть наверх, в глиняный полка в стене.
– Ты кого притащить? Совсем малабумба? – закричать сверху. – А, вот откуда лапы растут. Он имена выбирает, да? Слезай, малабумба, поговорить надо, – и лев подойти к стене, облокотиться на неё лапами.
Шаман, как услышать льва, так вовсе потерять сознание. Свалиться сверху обратно на ложе, побледнеть весь.
– Маскируется, сволочь, – произнести лев. – Иди за водой сходи, что ли.
Моя послушно выйти в другой комната, зачерпнуть из кувшин вода, принести обратно. Лев набрать воду в рот, брызнуть на шаман, тот сразу очнуться – как будто слон из хобота плыщ!
– Моя присниться, что лев говорить, – посмотреть на меня боязно. – Присниться же? – С добрым утром, – произнести лев.
Шаман снова чуть не отключиться, но лев положить ему лапы на плечи, сжать немного, затрясти.
– Хватит терять астральную связь или что у тебя там! Очнись уже! Не сожру я тебя, худощавый ты, сдался мне. Ещё и имя ужас, сам, наверное, такой же, поперёк горла встанешь. – Отпустить! Отпустить! Всё сказать! – закричать шаман и отползти на ложе подальше. – Убунту, сказать ему! – Да всё-всё, – лев убрать лапы с плеч. – Вещай, Убунту, а то у него от моего присутствия скоро третий глаз задёргается. – Моя сегодня пойти на охота, а он – говорить, – показать я на лев. – Ну, твоя уже заметить. Он говорить, вчера ночью начать – может, его кто-то заколдовать?
Шаман почесать голова, потом встать, посмотреть на моя.
– Я вчера колдовать, – говорить. – Ты идиот? – спросить лев. – Моя поколдовать нельзя? – Ты идиот? – Поколдовать нельзя? – Идиот.
Шаман быстро подбежать к сушёным травам, начать их перебирать, затем достать из корзина дощечки с надписями, начать шептать под нос.
– Не мочь, не мочь… – Ну тут ты прав – как колдун ты та ещё немощь, – влезать лев. – Давай расколдовывай меня обратно. – Моя не мочь так заколдовать! – закричать Сибонакализо. – Моя вчера нарушить обряд! Кто-то влезать, другой шаман, и вмешаться! Другой шаман, другое племя! Убунту, твоя видеть вчера ночью вспышка? – Видеть, – сказать я. – Моя думать, гроза. – Ну ты придумал, конечно, – фыркнуть лев. – Гроза. В Африке-то. У нас тут последний раз дождь шёл, когда я ещё у мамки молоко сосал. – Он всегда так много говорить? – спросить шаман, кивая на лев. – Видать, всю жизнь хотеть, – ответить моя.
Дальше Сибонакализо рассказать, что вчера ночь решил колдовать ради большой добычи, хорошей жизнь в племя. Но внезапно в шаманский колдовство влезть кто-то другой, и заклинание сбиться.
– Моя мочь попробовать заколдовать лев обратно, – посмотреть он на меня. – Чтоб он не говорить. – Ну попробуй, попробуй, – вздохнуть лев. Улечься посреди комнаты. – Колдуй что нужно. – Гуан, колово, армуло, чедо… – начать шаман. – Твоя уже колдовать? – влезть моя. – Нет, перечислять, что нужно на охоте добыть! – разозлиться он. – Твоя помолчать! Дуландо, уорнеш, тендэй… – и махать руками над лев. Затем поджечь пучок трава, задымить, вновь повторять колдовство.
Моя, честно говоря, устать от этого всего. Хотеть обычная охота, без льва, который разговаривать. Пока моя думать, шаман закончить махать руками и трава, застыть.
– Всё.
Моя повернуться к лев.
– Р-р-р-р-р… – зарычать он. – Получиться! – обрадоваться шаман. – Р-р-рано радуешься, – обломать его лев. – Так себе колдуешь, если честно.
Шаман заткнуться и нахмуриться. Походить по комната, достать откуда-то карта, протянуть мне.
– Твоя смотреть, Убунту. Вот наш племя – Большое Копьё. Вот ниже – Маленькое Копьё, там шаман совсем плох, не он заколдовать. – Да куда уж хуже, – зевнуть с пола лев. Шаман на него только зло посмотреть, но сам продолжить. – А вот тут – племя Совсем Большое Копьё. У них сильный шаман, сильный колдовство. Он сбить мой обряд вчера. Надо к нему ходить, он расколдовать. – Я смотрю, у вас в целом по континенту с названиями проблемы, – вмешаться лев. Подойти, взглянуть на карта. – Далеко до этого племени топать? – Недалеко, недалеко! – распалиться Сибонакализо. – Их шаман давно нас не любить, вот и мешать мне. – Сухостой, что ль, не поделили? Ладно, пошли, навестим колдуна местного. – Твоя погодить! Взять это! – шаман достать из корзины свёрток, протянуть моя. – Как совсем быть плохо, использовать! – Спасибо, Сибонакализо! – моя кивнуть. – Бывай, малабумба, – попрощаться лев и выйти из жилища.
Провожать нас в путь вся деревня. Песни, танцы, смех. Один дитё, тот что “Лев, лев!”, забраться на лев и кататься – тот поворчать, но разрешить.
– Ну вот, сразу бы так, – улыбаться лев, пока вокруг него плясать жители племя. – А то забоялись, чуть ли не заколоть хотели. – Встречать по гриве, провожать по голова, – изрёк моя. – Слушай, походу шаман не так плох – тебе мозгов наколдовал, – усмехнуться лев.
***
Дорога до Совсем Большое Копьё быть длинной. Моя только сейчас заметить, что вокруг говорить не только лев – говорить все звери. Кричать вдалеке зебра, орать, что искать зоопарк (моя не знать, что это), за ней пробежать четыре пузатые чёрно-белый птиц. Уже летающий птицы над головой обсуждать, куда полететь на зиму (моя тоже не знать, что это). В конце-концов из ближайшая река на дорогу вылез большой крокодил и посмотреть прямо на нас.
– Кр-р-рокодил! – сказать он, показать все зубы. – Приятно познакомиться, – ответить лев. – Лев. – Кр-р-рокодил! – вновь произнести крокодил. – Ага, я тебя понял, – добавить лев. – Ну, мы пойдём? – Кр-р-рокодил! – Да-да, крокодил-крокодил, понятно. Давай, встретимся ещё, – он аккуратно обойти его и пойти дальше. Моя повторить за ним. Крокодил смотреть нам в спину. – Твоя его знать? – спросить моя у лев. – Впервые вижу. – Кр-р-рокодил! – донеслось вслед.
Жарко быть ужасно. Мы всё идти и идти, идти и идти. Лев сверяться по карте, вертеть её, хмуриться, а затем вести меня дальше.
– Слушай, а что малабумба тебе с собой дал? – спросить внезапно, кивнуть на свёрток в моя рука. – Открой, интересно же. – Нет! – закричать моя, прижать свёрток к себе. – Он сказать – только когда совсем плохо! – Слушай, ты сейчас идёшь по удушающей высокоградусной саванне во враждебное племя, а в компаньонах у тебя говорящий лев. Как думаешь, тебе достаточно плохо или ещё нет? – Нет! – замотать моя головой. – Не открыть! – Ну и хвост с тобой.
Как начать темнеть, мы наконец дойти до чужой племя. Совсем Большое Копьё быть не совсем большим – моя прикинуть, чуть-чуть больше землянка, чем у нас. Мы тихо прокрасться ко входу в деревня, уже хотеть войти, как вдруг нас окрикнуть:
– Стоять! Твоя кто? – Свои, свои! – заворчать лев. Мы обернуться – то быть местный житель, натянуть стрелу в лук, целиться в нас. – Пукалку-то свою убери, а. – Не понимать! – закричать местный. – Говорить, кто ваша? – Я – лев, – начать лев. – Это – Убунту. Пришли с миром. Нужно с шаманом вашим побеседовать. – Нет шаман, – внезапно расстроиться местный, опустить лук. – Моя Оджечуквукама звать. Шаман сбежать, когда на нас напасть бородавочник. – Даже запоминать не буду, – шепнуть мне лев в ответ на его имя. – Что за бородавочник? – спросить громче. – О! Большой, злой бородавочник! Топтать наши посевы, нападать на наших людей, творить зло! Совсем Большое Копьё страдать, деревня в упадке, шаман сбежать в саванна. – Наша может помочь, – вмешаться моя. Я почувствовать, как лев наступить мне на ногу. – Только не трогать нас. – Конечно! Конечно! – расплыться в улыбке Оджечуквукама. – Идти за мной, всё вам показать!
В деревня нас встретить радостно. Лев спросить, почему они не удивляться тому, что он говорить, но Оджечуквукама ответить, что сегодня весь день все звери говорить, они уже привыкнуть.
– Вот здесь бородавочник нападать в последний раз, – показать он на разрушенный дом. – Таранить жильё Дабуламанзи. – Да с таким именем я б и сам… – начать лев, но я вмешаться. – Надо устроить ему засада! Подождать его и напасть самим! Он испугаться лев и сбежит! – Ты вообще бородавочников видел? Там махина такая, что скорее ты сбежишь, – перебить меня лев, но посмотреть на грустные лица жителей Совсем Большое Копьё, и вздохнуть. – Ладно, придумаем что-нибудь.
В засаде за стеной разрушенного дома Дабуламанзи мы сидеть долго. Лев уже начать зевать, когда я вдруг услышать топот.
– Твоя смотреть! – прошептать я лев и выглянуть из-за укрытия. Бородавочник реально идти по деревне и примеряться, как бы навредить сегодня. – Э, Пумба! Тимона потерял? – выскочить лев из-за укрытия и засеменить к бородавочник. Тот замереть, пытался побежать, но лев в пару прыжков оказаться перед ним и начать что-то говорить.
Спустя совсем немного лев вернуться к моя – а бородавочник побежать прочь. Тут же на улицу выскочить местные жители, засмеяться, радоваться, начать гладить лев. Тот отнекиваться, но мурчать.
– Что твоя ему сказать? – спросить Оджечуквукама. – Да неважно, – отмахнуться лев. – Он подскочил кабанчиком, решили вопросик. Больше он вас не тронет.
Пировать мы в ту ночь знатно. Льва накормить до отвалу, он храпеть в жилище. Моя тоже накормить и уложить спать. Я, только когда ложиться на ложе, понять, как сильно устать за сегодня.
Спать мы крепко, долго. Моя сниться охота на льва. Я прятаться за баобабом, и копьё в этот раз не торчать.
Утром местные рассказать нам, что шаман уйти глубоко в саванна, перед этим проклянуть своих жителей и наколдовать всякого. Нам сказать, что искать его нужно у самый большой баобаб – это его место силы.
В дорогу нам снарядить много еды, воды. Лев взвалить всё себе на спину, попрощаться с Совсем Большое Копьё, и мы пойти дальше.
– Чудные люди, – добавить он, когда увидеть, что нам махать вслед. – Я ведь думал, вы злые все. Ходите с копьями чумазые, зверьё губите. А вы вон, свинью боитесь, сами добряки те ещё. Удивительно.
Моя улыбнуться, но промолчать.
***
Самый большой баобаб мы заметить издалека. Дерево стоять среди вечера, раскинуть свои большой ветки, небо вокруг мерцать пыщ-пыщ! Как гроза. Или как колдовство.
– Точно не гроза, – будто прочесть лев, что я думать. – Не нравится мне всё это, пошли быстрее, – и побежать к дерево.
Шаман стоять там, у дерева, и читать что-то с дощечек. Когда мы подбежать, он развернуться на нас, захохотать.
– Уже слишком поздно! Вам не помешать моему проклятию! В прошлый раз оно не сработало как нужно, столкнувшись с другим колдунством, но в этот раз я доведу начатое до конца – благодаря магии вуду вся саванна будет подчиняться мне! Разум каждого будет в моей власти! – и вновь захохотать, противно так. – Ну то есть серьёзно, да? Автор сделал единственно адекватно-говорящими персонажами меня, говорящего льва, и главного злодея? Ну здорово, что сказать, – возмущаться лев. – У тебя ещё небось и имя нормальное? – Трепещите перед магией вуду Оджечирутэйдо! – Ладно, тут как обычно. Слышь, давай расколдовывай обратно – я не хочу перед женой объясняться, куда я на несколько дней пропал. – Поздно! Моё заклинание почти готово! Скоро не будет ни тебя, ни его, никого – все будут повиноваться мне!
Оджечирутэйдо начать колдовать, выкрикивать незнакомые слова. Лев попытаться помешать, прыгнуть на него – но шаман замахнуться рукой, грянуть гром, и лев отлететь в сторону.
– Нет! – закричать я и броситься на шаман. Тот лишь захохотать и махнуть на меня – я тоже упасть и больно удариться о землю. – Вам конец! – закричал шаман. – Я победил! – Слушай, пора доставать штуку, что тебе дал малабумба – а то реально все тут поляжем, – произнести лев. Я послушно вынуть из-за пазухи свёрток, развернуть.
Это оказаться камень.
– Твои ж когти… – уставиться лев на камень. – Малабумба превзошёл себя. То есть он реально отправил нас сражаться с колдуном и в качестве запасного плана дал тебе камень? Камень, Убунту! Спасибо, конечно, что не ветка, но…
Моя не дослушать и кинуть камень в шаман. Тот попасть точно ему в голову. Шаман охнуть и прервать заклинание.
– С-с-су… мерки скрыли от меня ваши намерения, – зашипеть он и потирать ушибленное место. – Довольно, вы мне надоели! Сейчас я прикончу вас и закончу начатое! А после того, как я захвачу саванну, то направлю свою армию на новые территории, захватив всё! Все будут подчиняться мне, скандировать моё имя! Все будут кричать “Оджечирутэйдо”! – Ну тут я, конечно, сомневаюсь, – процедить лев. – И вообще, ты, как карикатурный злодей, слишком много говоришь перед тем, как прикончить главных героев. Давай ещё биографию свою расскажи – родился в звёздную ночь на краю саванны, долго ждал прихода колдунской манны… – Достаточно! Абн улэ до мартинэ… – зарокотать колдун, и я почувствовать, как веки мои тяжелеть. Кинуть взгляд на лев – тот тоже засыпать. – Спасибо, Убунту, – прошептать мне он. – Было весело, и…
Издалека раздаться вой трубы. Шаман замереть, прислушаться. Следом кто-то закричать, затопать – и тут же отовсюду показаться жители племя Совсем Большое Копьё. Я увидеть Оджечуквукама, тот натянуть стрелу и пустить её в шаман. Следом за ним из толпы выйти Сибонакализо – подмигнуть мне, начать читать заклинание. Я увидеть и других из наше племя.
– Малабумба! – радостно прошептать лев, когда увидеть наш шаман. – Ты пришёл!
С криком все они побежать на Оджечирутэйдо. Тот отбиваться вспышками, но наши наступать. Сибонакализо читать заклинание, проникать сквозь колдовскую защиту. Лев встать, расправить плечи, напасть тоже.
– Вам не победить! – кричать Оджечирутэйдо. – Моя магия слишком сильна! – и продолжать раскидывать всех туда-сюда. – Кр-р-рокодил! – внезапно выползти из ниоткуда крокодил и цапнуть его за ногу. – Кф-ф-фокодфил! – произнести уже с зажатой в зубах ногой.
Оджечирутэйдо заорать и упасть на землю. Племя Большой Копьё и племя Совсем Большой Копьё тут же подбежать, схватить его, связать верёвками. Крокодила еле смочь отцепить от ноги – тот вновь сказать “Кр-р-рокодил” и побежать куда-то в саванна.
– Понимаешь, растерзать мы тебя не можем, ибо рассказ не восемнадцать плюс, так что давай расколдовывай нас обратно, а тебя сольём где-то за кадром, – подойти к Оджечирутэйдо лев и грозно взглянуть на него.
Шаман сразу испугаться и согласиться на всё.
Колдунство проводить вместе с наш шаман – вместе зачитать заклинание, на небе вновь грянуть яркая вспышка, и всё затихнуть. Я посмотреть на лев, ждать, что он сказать, что это не гроза – но лев молчать.
– Сработать! – закричать я. – Ура!
И племена радостно закричать в ответ.
***
Моя звать Убунту. Недавно моя стать вождь племя Большое Копьё. После тот раз я часто приходить к баобаб, садиться под ним, ждать. Лев приходить следом, смотреть на моя.
– Пойти к нам? Дети скучать по тебе, – спрашиваю у лев. Тот смотреть на меня умно, кивать.
И мы идти в деревня.
В доме у Сибонакализо после праздника тот заколдовывать лев – ненадолго, совсем чуть-чуть.
– Как жизнь, малабумба? – здороваться лев с шаман, затем говорить со мной. – Ну и представляешь, возвращаюсь я домой, к жене, а она…
Шульц выдул из стекла сферу с множеством мелких отверстий с разных сторон. Не спрашивайте как, но этот прохиндей умудрился начинить сферу разрозненными деревянными кусками головоломки.
Затем, Шульц накачал в сферу гель(для имитации пространства с отсутствующей гравитацией), и закупорил ее отверстия пробками для винных бутылок.
Взяв в руки насос, Шульц принялся откачивать им гель понемногу через разные отверстия, чтобы плавающие в сфере куски головоломки оказывались всякий раз ближе друг к другу. Когда нужно было "повернуть" отдельный кусок головоломки под нужным углом, Шульц скрипел мозгами, пыхтел и прицеливался, манипулируя насосом и задействованными отверстиями в сфере...
Жорик(наливая пиво, и наблюдая за опытами Шульца):
– Что за хрень?
Шульц(кивнув):
– И правда хрень выходит. Хотел построить метафизическую модель молодой упорядоченной вселенной, из которой хаос(в модели это гель), постепенно покидает некое пространство(стеклянную сферу), между тем, позволяя разрозненным кускам упорядоченного скрепиться в единое целое...
Жорик:
– Откачиваешь Хаос, и куски Упорядоченного безсистемно купаются в его остатках на дне сферы. Так оно и было на Заре?
Шульц( озадаченно почесав подбородок):
– Нет, я помню это иначе...модель нужно модернизировать...
Жорик:
– Если хотя бы два куска соединятся как надо, то это произойдет по твоей воле, и с твоей же немалой сноровкой– аргумент в пользу Креационизма.
Шульц(кусая губы):
– Не видел Бога за работой, когда все начиналось, но заметил тогда, что Хаоса меньше не становилось, по мере соединения пазлов. Откачивать Хаос насосом – неверное решение для модели...
Немного подумав, Шульц закачал обратно в сферу гель-Хаос, достал вязальные спицы, и, откупорив два отверстия, стал подгонять куски головоломки друг к другу, обливаясь потом.
Жорик(закуривая сигарету):
– Так оно было?
Шульц:
– Так ближе к истине.
Жорик:
– Еще очко в пользу Креационизма.
Шульц(морщась):
– Пожалуй, только у Создателя было намного больше рук и спиц...
Жорик:
– Ну ладно, Создателя за работой ты не заметил, а "спицы" хоть видел его?
Шульц:
– И спиц не видел: куски в свободном плавании сталкивались между собою триллионы раз, но, столкнувшись под правильным углом, оставались в таком виде, пока следующий кусок правильно не прилипнет...
Жорик:
– Очко в пользу Эволюции. А почему правильно слипшиеся куски не разлипались?
Шульц(брезгливо):
– Порядок – липкая зараза, но если опустить этот факт, то вместо невидимых спиц и воли Создателя, вполне работают миллиарды лет свободного плавания..
Жорик:
– Еще очко в пользу Эволюции. Что у нас там получилось..2:2?
Шульц(выпив залпом кружку пива):
– Одно точно – без материи хаоса ничего не работает, а в этой сфере без геля.
Жорик (с сочувствием посмотрел на друга):
– Ну что, адепт Хаоса...самооценку поднял?
Шульц(расправив грудь):
– Весьма.
Жорик:
– Тогда, заместо геля и пущей чистоты эксперимента, может пиво в сферу закачаем?
Сразу тут раздался гром, Аж затрясся Ванькин дом, И исчезла тут супруга, Это был большой облом. Прокричала всё ж она, По ту сторону окна: " Эт Кащей меня похител , Выручай, не то хана!"Горевал Иван три дня, После, оседлав коня, Он поехал в путь далёкий, Громко сбруею звеня...
По улицам города мчалась Василиса, путаясь в утках, которые выпрыгивали из рукавов и с громким кряканьям сбивались в стаи. Колоски вели себя приличней, и молча прорастали, добравшись до земли. Скорее бы добраться до дома, содрать чёртово платье и.....А вдруг рукавная генерация не прекратится?
С заполошным визгом заорали тормоза, рядом с ней остановился автомобиль настолько хищного дизайна, что даже Василиса, пребывающая в расстроенных чувствах, залюбовалась стремительной чёрной торпедой.
Тонированное стекло опустилось, и водитель, худощавый черноволосый мужчина, высунулся в окно.
-Дамочка!
Варвара припустила вперёд с удвоенной силой. Некогда ей отвечать на любопытные вопросы обывателей, время поджимает.
-ДАМОЧКА!!! - заорал водитель, - Что случилось? Забыли как стопором пользоваться?
-Каким ещё стопором? - не прекращая мчаться, пропыхтела Василиса.
-Чтобы остановить рукавный генератор. Тебя ведь Василисой зовут?
-А вы откуда знаете?
-Залазь в салон, расскажу на ходу.
-Спасибо, я вам оплачу химчистку.
-Меня Кощей зовут, - представился водитель, втапливая ногу в газ, - Где живёшь?
-Странное имя, - подивилась Василиса, постепенно приходя в себя.
Утки чувствовали себя в автомобиле как дома, правда, салон дорогой машины стало колоситься...Очень неловко. Она никогда не расплатится!
-Родовое. Наш род невероятно древний, и восходит к таким временам, что и помыслить страшно. Всех мальчиков называют в часть далёкого предка. Мы кстати, все долгожители, - рассказывал водитель, отмахиваясь от любопытных уток.
-А про рукавный генератор откуда знаешь?
-По семейной легенде, у жены первого Кощея, её звали Василиса, было платье. А рукава - как рог изобилия, могла одним кусочком хлеба всё царство накормить. Окружающие отмечали, что оно было ярко зелёного цвета и с чешуйками.
-Как его остановить? - с надеждой спросила Василиса.
-Не знаю. Об этом в семейном предании - ни слова.
Автомобиль остановился возле Василисиного дома, и девушка помчалась в квартиру. Содрала платье, и в отчаянье смотрела на колосившийся ковёр. Платье и не думало останавливаться.
Кощей положил веник и подошёл к рыдающей Василисе.
Девушка сидела на полу в одной футболке среди упаковок гиннеса и вороха пятитысячных тысячных купюр с одинаковыми номерами. По крайней мере теперь она себя обеспечит гиннесом до конца жизни. А вот от купюр надо срочно избавиться.
Подошедшая утка ловко вскрыла клювом банку и выпила до дна. Пернатые наотрез отказывались покидать квартиру, хорошо хоть больше не генерировались.
-Наверно, доллары надо было положить, - вслух подумал Кощей. - Подъезд подмёл, давай теперь думать, как это остановить. Должен же быть способ...
Утки жадно подъедали оставшуюся пшеницу, платье генерировало гиннес и банкноты, парочка силилась понять, как выйти из непростой ситуации с наименьшими потерями.
ДЗЗЗЗЗЫНЬ!
-Ты кого нибудь ждёшь? - поинтересовался Кощей.
-Дворник, наверно. Пришёл скандалить. И я его понимаю.
Но это был не дворник.
-Вот значит как, - зашёлся в негодовании Ваня, - утром замуж за меня собиралась, а через час уже с другим! Вот и верь после этого бабам!
-Ваня, ты бы помолчал, - с неудовольствием окоротил Старший. - Где платье?
-Вы кто такие? - Кощей совершенно не испугался незваных гостей.
-Тысячу лет стояла и стоять будет Земля Русская, - сообщил Илья и достал захваченную с собой фляжку, на которой была выбита надпись "Хмельной мёд".
-Не дам я вам платье, - почему то Василисе совершенно не хотелось расставаться с красивым нарядом.
Ни одно платье на ней не сидело так идеально, как это. Надо разобраться с рукавным генератором, и можно дальше носить.
-Василиса, добром прошу, - слово "добром" плохо вязалось со злобно насупленными бровями Среднего.
-Дама сказала "нет", - вмешался Кощей, - Пошли на хуй. Все четверо.
Братья расступились и вперёд вышел Илья, на ходу закатывая рукава.
-Вы слыхали, как дают пизды? Нет, не те пизды, что с волосами. А пизды, конкретные пизды. Бьют когда руками и ногами? - с нехорошей ухмылкой поинтересовался Илья, занося пудовый кулак
Утки спрыгнули с подоконника и окружили поле предстоящего боя, возбуждённо перекрякиваясь.
И грянула битва!
Огромный кулак нёсся в лицо Кощея. Но тот с ловкостью анорексичного ниндзя увернулся, поднырнул под руку, и вмазал ответку. Кулак Кощея вписался в челюсть богатыря, благодаря чему Илья на секунду завис в пространстве и времени, затем закатив глаза, медленно осел, ошалело мотая головой под издевательский гогот уток.
Пернатые взорвались овацией. Селезень одобрительно клюнул победителя в руку.
Кощей посмотрел на братьев так, что они моментально вспомнили о делах, подхватили под локти Илью и ушли не попрощавшись.
-Это твой жених? - поинтересовался Кощей, выгоняя в окно уток.
-Нет, это моё состояние крайней неадекватности. А где платье, кстати?
Парочка ошалело осмотрелась.
Платья не было.
А в сером волксвагене братья довольно разглядывали платье - пропуск в самостоятельную богатую жизнь.
Умный брат, воспользовавшись тем, что внимание присутствующих было отвлечено, незаметно схватил предмет гардероба, пока богатырь и Кащей мерялись силушкой.
-С чего начнём? - азартно спросил Средний.
-Думаю, с долларов, - подумав, ответил Старший и положил в рукав кошелёк.
Ничего не происходило.
Вообще.
-Неверно, оно работает только на девушке, - сообразил Старший. - Само по себе - обычное платьишко.
-Дык...Надо было с Василисой забирать, - сообразил Иван. - Чего стоите? Василиса сама себя не похитит.
-Ваня, ты дурак? утомлённо возразил Старший, - За похищение человека вообще - то статья.
Расстроенный Ваня схватил платье и принялся яростно трясти.
-Работай, тряпка зелёная. Или.....
Платье гаденько захихикало.
Разозлённый Иван, не привыкший к такому обращению, подскочил к камину и размахнулся, чтобы швырнуть несговорчивую одежонку в огонь.
Платье, расслабленно лежавшее в ладонях, встрепенулось, выскользнуло из рук и встало в боевую стойку.
Ваня, впрочем, не испугался.
-Ну подходи, грязный кусок тряпки! Сейчас тебя на лоскутки порву.
Платье издало дикий вопль, врезало рукавом ниже пояса, и не без изящества выскочило в окно, перепугав слуг.
-Мои чресла! - визжал Ваня.- Как больно - то!!!!
Скорая приехала через минуту и погрузила воющего нечеловеческим голосом Ваню в автомобиль.
О младшем напоминали только меч, обрез и наган, выпавшие из карманов.
-Интересно, куда оно побежало? - раздумчиво спросил Старший.
Илья грустно матернулся, достал балалайку и затянул "Летять утки". Песню дружно подхватили братья, и стройно пропели все куплеты.
Старшему хватило ума сообразить, что Василиса им не по зубам и лучше оставить девушку и её странного приятеля в покое.
С Василисой происходило неладное.
-Что -то у меня голова болит, - прошептала, падая в кресло.
-Наверно, потому, что волосы растут, - предположил Кащей.
Действительно, за какую то минуту Василиса обзавелась длинными пышными волосами практически до пола.
-А! Точно! Это ж мне Колдун дал ,чтобы я хорошо выглядела на благословении. Жаль, средство подействовало с опозданием. Хотя не очень то и жаль.
-Что за средство?
Василиса оглянулась.
-Сейчас покажу флакончик. Он так вкусно пахнул травами! Я еле удержалась, чтобы не вылить на голову весь.....Где же он?
-Потеряла?
-Нет, тут всё время был. Даже не представляю, куда мог подеваться.
Дзззззинь!!!
Телефон не умолкал.
-Наверно, что-то случилось? - переживал Кащей.
-Это мои родители. Не хочу я с ними разговаривать.
Девушка выключила звук на телефоне, на который немедленно посыпались СМС.
А не....Не СМС это. А фотографии.
-Что там? - поинтересовался Кощей, заинтересованный ошарашенным видом приятельницы.
-Моя семья, - с мрачным удовлетворением ответила неродственная Василиса.
-И что с ними?
Вместо ответа она сунула Кощею телефон.
-Это твои братья? Борода аж до пола. Почему они не бреются?Сектанты?
-Это мама и сестра. Написали,что брить бесполезно, она сразу же отрастает вновь. Спрашивают, что им делать.
Длинные роскошные волосы лежали на полу, но, кажется, папу это совсем не радует.
-А зачем они морды мазюкали? - с ноткой сочувствия спросил Кощей.
-Наверно, решили ,что лосьон для лица. А папа за лысиной всегда ухаживал.
-А это кто? С ним вроде всё хорошо, только лицо перекошено и глаза выпучены.
-Муж моей сестры. Интересно, долго он теперь продержится?
Как оказалось - ровно один день. Мужчина пожаловался, что ему не нравится супруга, у которой борода больше, чем у него. Люди могут начать задавать вопросы. И собрав вещи, ушёл.
Поскольку Василиса заблокировала всех родственников, то она и не знала, что с ними было дальше.
У неё началась новая жизнь, в которой им не было места.
Дождливым летним вечером Василиса и Кощей пили гиннес и слушали Сектор Газа.
Шур Шур Шур
-Кто здесь? - вскочил Кощей.
Из-за двери показалось мокрое платье. Бочком проскользнуло в комнату, уселось на диван и схватило упаковку с гиннесом.
Парочка переглянулась.
-А я как раз думала, что мне на свадьбу надеть, - нарушила тишину Василиса.
-Только в рукава ничего не клади, мы ведь так и не знаем, как его остановить.
Два человека и платье мирно сидели на диване.
Скучная и неинтересная повесть была дописана и отложена на дальнюю полку. Пришло время сказки. Со всеми её атрибутами.
Интересными поворотами, злыми и добрыми персонажами, колдовством и в конце - свадьба. Все каноны соблюдены, зло наказано, добро торжествует.
Иногда такие вещи происходят. И деже не только в сказке.
В пабе "Черный дрозд", затерянном среди узких улочек ирландского городка Балликрег, пахло дубом, темным элем и столетиями застывших в воздухе тайн. Стены, почерневшие от времени и дыма, были увешаны пожелтевшими фотографиями: рыбаки с пустыми глазами, давно умершие музыканты, застывшие с улыбками, которые казались теперь скорее гримасами. Но самое странное было в туалете — там висело зеркало в раме из черного дерева, покрытой трещинами, будто кто-то когда-то пытался его разбить, но не смог.
В тот вечер, когда дождь стучал в окна, а огни внутри паба мерцали, словно боясь погаснуть, в дверь вошел Шон О’Нил — местный житель, известный своей любовью к старым вещам и выпивке. Лицо его было бледным, а пальцы нервно сжимали что-то, завернутое в потертую ткань.
— Налей-ка мне полную кружку твоего лучшего эля, старый Мёрфи, да позаботься, чтобы пены было поменьше! А вот тебе нечто любопытное взамен… — Голос звучал хрипло и приглушённо сквозь густые клубы дыма старинной пивнушки.
Мужчина осторожно развернул потрёпанную ткань, бережно извлекая увесистый томик, покрытый пылью веков и загадочными знаками.
— Это… ты поймёшь позже, зачем она здесь оказалась, но береги её лучше. Никто другой не должен узнать, что скрыто внутри…
То, что он положил на стойку, было не просто книгой. Переплет из потрескавшейся кожи, страницы, пожелтевшие до коричневого оттенка, и странные символы, выдавленные на обложке — не то руны, не то что-то древнее. Бармен, Мёрфи, нахмурился, но любопытство пересилило. Он налил Шону пива, тот сделал несколько глотков, затем вдруг, будто вспомнил что-то, и быстро вышел, даже не допив. Книга осталась лежать на стойке.
На следующее утро он проснулся с ощущением тяжести, будто кто-то всю ночь сидел у него на груди. Телевизор, который он забыл выключить, показывал лишь мерцающий снег, хотя он всегда работал исправно. Когда он пошел бриться, лезвие странным образом соскользнуло и оставило глубокий порез на щеке. Кровь текла слишком долго, будто отказываясь сворачиваться.
Неделя превратилась в череду мелких, но зловещих неудач: то вода в кране иногда становилась ржавой, хотя трубы были новыми. То тени в углах комнаты шевелились, когда он поворачивался спиной. А сегодня вечером старые фотографии в его доме — особенно те, где он был снят в детстве — меняли выражение лиц.
Но хуже всего было зеркало. Каждый раз, заходя в туалет "Черного дрозда", он ловил себя на мысли, что его отражение... запаздывает. На долю секунды. А однажды он увидел, как уголки его губ в зеркале медленно поползли вверх, растягиваясь в ухмылке, которой он точно не делал.
На седьмой день, когда он обнаружил у себя на пороге мертвого ворона с выклеванными глазами, Мёрфи понял — это не совпадения.
Мэри О’Доннелл жила на краю городка, в доме, который местные обходили стороной. Ее называли "ведьмой", но шепотом. Когда Мёрфи постучал в дверь, та открылась сама, скрипя, будто давно ждала его. Внутри пахло травами, воском и чем-то... гнилым.
— Ты принес Это с собой, — сказала Мэри, не спрашивая. Ее глаза, мутные, как у слепой, были прикованы к его груди.
— Что... что это за книга? — голос Мёрфи дрожал.
Старуха протянула руку, и ее пальцы, похожие на корни старого дерева, сжали его запястье.
— Это не книга. Это — дверь. И ты ее открыл.
За окном ветер завыл громче, и бармену показалось, что в нем смеются голоса. Мёрфи сжал потрепанную книгу в руках, чувствуя, как холод от ее переплета проникает в кости.
— Что за дверь? — спросил он, голос сорвался на хрип.
Старуха Мэри медленно покачала головой, ее мутные глаза казались бездонными.
— Проклятие... или возможность. Такие вещи всегда были. В средневековье их сжигали, но они возвращались. В будущем их будут находить снова и снова. Они не исчезают, Мёрфи. Они ждут.
Она наклонилась ближе, и запах тления стал невыносимым.
— Единственный способ избавиться от несчастий — передать книгу другому. И взять что-то взамен.
Мёрфи молча кивнул, сжал книгу и вышел, не оглядываясь. Но он не мог так поступить. Дом, который раньше был уютным убежищем, теперь казался ловушкой. Крыша протекала, хотя дождя не было неделями. Вода капала с потолка ровно над его кроватью, будто целилась в него.
Однажды ночью кровать сломалась под ним с громким треском, будто кто-то подпилил ножки. Он упал, и острый осколок дерева впился ему в ногу. Рана загноилась, и теперь он хромал, словно старик.
А Шон О’Нил... исчез. Никто не видел его с того вечера, когда он принес книгу. Мёрфи звонил, стучался в его дом — тишина. Внутри пахло сыростью и чем-то кислым, но следов борьбы не было.
"Он знал... знал, что передает мне проклятие. И сбежал".
Мёрфи не мог обречь другого на такую судьбу. Он отправился в полицию, принес книгу, рассказал о странных событиях. Сержант Келли выслушал его с нарастающим скепсисом, затем громко рассмеялся.
— Мёрфи, может, тебе взять отпуск ненадолго? Или в следующий раз выпей меньше.
Книгу ему вернули.
Через три месяца паб закрыли.
Сначала санитарное надзорное агентство нашло "нарушения" — якобы просроченные продукты, хотя Мёрфи закупался всегда свежими. Потом налоговая внезапно потребовала перепроверить отчеты за последние пять лет. Затем начал пропадать алкоголь, деньги из кассы, а однажды утром он нашел на стойке мертвую крысу с перегрызенным горлом.
Последней каплей стало зеркало. Он зашел в туалет и увидел себя — но не того, кто стоит здесь сейчас, а другого. Изможденного, со впалыми щеками, с глазами, полными ужаса. И этот "он" медленно поднял руку и постучал по стеклу изнутри. Мёрфи выбежал, хлопнул дверью и больше не заходил туда.
Теперь он сидел в пустом пабе, при свете одной лампы, допивая свою последнюю пинту. Фотографии на стенах шевелились. Молодой рыбак на снимке 1920-х годов повернул голову и улыбнулся. Женщина в старомодном платье махнула ему рукой.
А в углу, где тень была гуще всего, что-то медленно встало. Мёрфи не стал оборачиваться. Он открыл книгу. Страницы были пустыми. Но он знал — сейчас они начнут заполняться.
1980 год. Балликрег.
В пабе "Черный дрозд" пахло так же, как и полвека назад — темным элем, древесной смолой и чем-то неуловимо старым.
За стойкой стоял Мёрфи. Все так же улыбчивый. Все так же вежливый. Местные давно перестали удивляться, что он не стареет. Одни шутили, что он нашел Кольцо. Другие — что у него просто хорошие гены. Но те, кто был постарше, помнили. Помнили, как в 1930-х он выглядел точно так же.
— Не пяльтесь в зеркало, — мягко, но твердо говорил Мёрфи новым посетителям, указывая на дверь в туалет.
— А что с ним не так? — смеялись те, кто не знал.
— Оно... не всегда отражает то, что должно, — отвечал он, и его улыбка на мгновение становилась слишком широкой.
Но самое странное была Книга отзывов. Она лежала на краю стойки — та самая, в потрепанном кожаном переплете, с пустыми страницами.
— Не хотите оставить жалобу? — предлагал Мёрфи тем, кто слишком громко возмущался ценой пива или качеством обслуживания.
И если кто-то, хмурясь, брал в руки перо и склонялся над страницей... то через несколько дней его фотография появлялась на стене среди других.
С пустыми глазами.
В один вечер в паб зашел молодой парень — студент, приехавший изучать местный фольклор.
— Говорят, у вас тут есть призраки? — ухмыльнулся он, заказывая пиво.
Мёрфи медленно повернулся к нему.
— Не призраки. Они... живые. Просто не все живут в одном времени.
Парень засмеялся, но потом заметил, как бармен не моргает.
— Э... ладно. А что за история с зеркалом?
Мёрфи налил ему пива.
— Оно показывает то, что ты потеряешь. Но только потом.
Студент почувствовал, как по спине пробежал холодок.
— Вы... шутите, да?
Мёрфи ничего не ответил. Просто улыбнулся. И в этот момент парень увидел — на стене за барменом, среди старых фотографий, его собственное лицо. С пустыми глазами.
— Хочешь оставить отзыв? — спросил Мёрфи, кладя перед ним книгу.
Страницы были пусты.
Но ненадолго.
КОНЕЦ.
***
Всем привет! Надеюсь, рассказ вам понравился своей загадочностью и атмосферой.
Кроме рассказов, я пишу книгу, и в ней есть красочные описания, умные персонажи, пугающая или легкая атмосфера, зависящая от сцены, но всегда живая. Загляните, обещаю, вам понравится! А если не понравится, уделите ей хотя бы какое-то время и добавьте в библиотеку. Спасибо, что читаете!)
Он родился не в доме, потому что его маму из дома выставили.
Она старалась для своих детей. Она нашла место для логова. Родила котят, вылизывала их, кормила, мяла животики, как велел ей инстинкт.
Ее заметили люди, не обидели. Наоборот! Ее решили поймать, а когда сделали это, то увидели, кошка-то кормящая! Стали искать детей и нашли, и забрали. Всех, кроме него.
Он спрятался. Мать и остальных котят увезли в приют. Что с ними потом стало, котенок, который остался на свете один-одинешенек, не знал. Он никого из них больше не видел.
Котенку тогда было месяца два. Он ел сам, пил сам. Но вот еду находить не умел…
Ему пришлось научиться, потому что после двух дней отчаянного писка он понял – никто на помощь не придет.
Люди бы и хотели. Они слышали отчаянный крик, но котенок не понимал их желания помочь и прятался. Все, что смогли сделать люди – спустить в подвал доску в маленькое окошко. По ней котенок и выбрался наружу.
Ночью, когда никого не было, он осмелился вскарабкаться и осторожно, буквально ползя на животике, отправился туда, откуда пахло водой и едой.
Тут ему, конечно, немного повезло. Еду и воду он нашел. Но он был маленьким, да так очень большим и не вырос. А не быть большим, это значит не быть сильным. Ему вечно доставались самые объедки. Людей он по-прежнему боялся и не приходил на зов женщин, которые приносили корм для уличных кошек.
Кот слышал этот зов, слышал, как корм сыпется в миски. Но – не шел.
Он дожидался, когда кошки наедятся, а люди соберут миски и уйдут. Только тогда он выбирался из своего убежища и подбирал, то, что оставалось валяться на земле между травин или в снегу и не успевало окончательно раскиснуть.
Так он и жил. Без имени, без любви и без надежды. Сколько ему оставалось? Он не знал. Он никогда не думал дальше одного дня. Удалось пожевать... и ладно. Не удалось? Может, повезет завтра. Или послезавтра.. .
Однажды он не ел целую неделю.
Кот уже не мог встать. Он тихо лежал на трубах в подвале и то, что ему хотя бы тепло, уже его не радовало. Он лежал и ждал конца.
- Достали они меня уже!!! – сказал кто-то очень громко. – Говорили же – надо менять трубы.
Кот вздрогнул. Случилось то, чего он всю жизнь боялся – к нему приближался человек. А он даже убежать не мог.
Он зажмурился, но потом обрадовался – сейчас все закончится. Но не повезло!
Люди ходили по подвалу, перебирались через трубы, что-то делали, устраняя неполадки. Кот уже стал надеяться, что его не заметят. Но ему снова не повезло.
- Эк ты…
- Михалыч, ну что там?
- Да погоди ты с этой водой! Тут вот…
Второй сантехник подошел к первому.
- Алле, Михалыч! Даем воду, что ли?
Но первый показал на кота, тряпочкой лежавшего на трубе.
- Живой? – с явным недоумением спросил второй.
- Да, похоже, живой…
Михалыч дотронулся до лежавшего. Кот дернулся. Ему казалось – сейчас он убежит от страшных людей! Но все, что он мог – только дернуться.
- Воду-та даем? – снова спросил второй.
- Даем. Вань, ты сам доделай…, а я этого домой.
- На фига он тебе? Сдохнет не сегодня-завтра!
Михалыч аккуратно взял кота, зажал под мышкой сумку с инструментами и начал пробираться к выходу.
- Сам закончи! - обернулся он в дверях.
- Слушаюсь, вашбродь! – шутливо взял под козырек Ваня, недоумевая – зачем напарнику полудохлый кот.
Михалыч и сам этого не понял. Может, его поразила та безысходность, которую он увидел в глазах, открывшихся на миг. Или удивил ужас, который он заметил в том же взгляде.
Да внучка еще…
Только вчера приходила, хлюпала носом, описывая, как спасали "котика из подвала".
- Вот и у меня – котик, - почесал Михалыч в затылке. – Или ты кошка? – спросил он у безвольно свисавшего с руки кота.
Остановился, проверил.
- Нееет, ты – кошак. Мужик. Держись, паря.
Михалыч посмотрел на часы. Десять минут и смена закончится. Он достал мобильник.
- Оля, Танька где? – и, узнав у дочери, что внучка дома, велел, - пущщай она ко мне идет… Котика спасать! - отрубил он в ответ на недоуменный вопрос дочери.
- Михалыч! Тут еще вызов! Будь другом! – прилетело к нему начальство.
Михалыч посмотрел на часы. Смена закончилась.
- Все. Я домой. Пускай аварийку вызывают, - ответил он на призывы "быть другом" и обещания "что за мной не заржавеет".
Когда Михалыч подходил к дому, Танька уже переминалась около калитки.
Она залетела в дом, скинула куртку и взялась за кота.
Дед разделся, разулся и ушел на кухню.
Пока Михалыч ужинал, девушка что-то делала, кому-то звонила. Потом снова что-то делала. Выбегала из дома, возвратилась с какой-то медицинской штуковиной. В кухню, где дед допивал пятую кружку чая, она зашла часа через два.
- Ну, все.
Михалыч на секунду подумал – все. Не выжил кот, но увидел, что Танька улыбается.
Девушка тоже налила себе чая, достала из шкафчика любимую халву, которую Михалыч покупал специально для нее.
- Короче. Жить будет. Капельницу поставила. Его надо будет потом в клинику свозить. Обязательно. Анализы сделать. От блох на холку накапала. Лечить долго...
Она что-то еще говорила, пересыпая речь медицинскими терминами.
- Дед, ты меня слушаешь?
- Слушаю, - погладил Михалыч девушку по руке. – Ты уж делай, что надо. Денег не жалей. Уж если я его нашел, то пускай живет. Надо животине показать, что люди не только гадами бывают, - добавил он, вспомнив блеснувший в глазах кота ужас.
Невезучий кот лежал на мягком платке, который раньше принадлежал жене Михалыча. Коту было не только тепло. Голод, удивительное дело, отступил. Жажда тоже.
До выздоровления было ой, как далеко. И до доверия людям тоже было не близко. Но что-то в судьбе невезучего кота сдвинулось…
Танька с Михалычем постараются, что бы "не" ушло из жизни кота насовсем.
