— …А ведь и правда, Пасха, пожалуй, теперь самый общительный и контактный праздник. Раньше таким праздником Новый год был, но сейчас, однако, всё это — общее веселье, хороводы вокруг ёлочек и даже катание с горок — в прошлом осталось.
— И не говори... Хотя… и Новый год всё-таки тоже хороший…
Собственно, разговор двух женщин в полупустом первоянварском послеобеденном автобусе был самым интересным событием почти часовой дороги. По крайней мере, он отвлекал от мыслей о прошедших двенадцати месяцах прошлого года: «Всё ли сделать успел?», «Всё ли запланированное исполнил?» и так далее...
— Ну вот какой же он «хороший», а? Вот смотри: ты сама-то как своих поздравила? Открыточку из интернета послала? А?
— Своих-то я как раз по телефону поздравила, здоровья, то да сё пожелала. А другим — да, открытки разослала. — Грузная женщина в пальто с пушистым воротником на минуту задумалась и затем продолжила на полтона выше: — А почему бы и нет? Открытка ведь тоже какое-никакое внимание!
Первая женщина, в поношенной рыжей дублёнке, отвернувшись от созданной дыханием маленькой «проруби» на окне, даже ладонью себя по колену хлопнула.
— Вот именно — никакое! Разве ж они, картинки эти, способны заменить живое общение, а? Так только, на отъеб... — На пассажиров вокруг посмотрела. — На отшибись, в общем. Для галочки то есть. Я думаю, что всё это исходит от неуважения как к самому человеку, которому собственными словами ничего пожелать не можешь, так и к празднику, на который волшебство исполнения желаний превратилось в конкурс «Чья открытка пестрее»!
— Так а Пасха-то почему лучше, чем Новый год? — вторая женщина к своей спутнице всем корпусом повернулась.
И все пассажиры в автобусе как-то ближе к собеседницам придвинулись, чтобы ответ не пропустить.
— Почему-почему? Потому что крашеные яйца через эсэмэску пока передавать не научились. Вот почему!..
«Да, права, конечно, эта женщина, — размышлял я, вышагивая по заснеженной дороге между нависающих высоких деревьев, после того как вышел из автобуса на нужной остановке. — Действительно, люди обезличились, за чужие эмоции в чужих рисунках спрятались, живые слова стали редкостью. А ведь потом, когда уже поздно, когда человек уходит, а всё, не сказанное ему, в тебе остаётся, вот тогда эти слова, спрессовываясь в самой глубине души, где обитают исключительно хорошие воспоминания, утрамбовываясь ими, в самый настоящий вой превращаются. В котором, кроме слёз, и не разобрать уже ничего. Только боль одна. Да обида на себя самого...»
Не помню точно, сколько мне тогда было — тринадцать или, может быть, четырнадцать лет, но именно в том возрасте и в тот Новый год я впервые не захотел встречать его дома. Основная причина — скукотища! Да и какие, собственно, могут быть развлечения в компании с тобой, мама? Совместный просмотр «Голубого огонька» — и всё. Максимум в час пора ложиться спать. Ни новогоднего волшебства тебе, ни романтики, ни радостных «ура» рядом с ёлкой. Да и сама ёлка у нас дома как-то незаметно со временем трансформировалась в две-три хвойные ветки в вазе. В общем, настроение было, как говорится, ниже плинтуса.
Поэтому я решил изменить традиционный порядок и накануне праздника заявил:
— Мам, ты сегодня салатов много не готовь.
Ты, не отрываясь от разделывания селёдки, посмотрела на меня.
— Куда-то уйти собираешься?
— Да, мы с Игорями Кочневым и Кондрашовым решили на центральную ёлку сходить.
— Ну и хорошо! Правильно, чего дома-то сидеть. Вот встретим Новый год — и идите гуляйте, сколько душа пожелает.
— Нет, ты не поняла — мы часов в одиннадцать уйдём и там, на ёлке, вместе с друзьями Новый год встречать будем.
Отложив готовку, посмотрела ты на меня растерянно.
— Ма, ну я же не буду всю жизнь за твою юбку держаться! — Эту фразу нам учительница географии постоянно говорила, упоминая необходимость самостоятельного, а не с родителями, выполнения домашнего задания. — Я уже взрослый, и у меня уже есть свои интересы...
— Так что же интереснее Нового года в кругу семьи может быть? — Так и не выпустив нож из ладони, присела на табуретку. — Это же не по-людски как-то...
В ту же секунду в душе поднялась волна возмущения.
— Не по-людски, говоришь? А помнишь?..
А помнишь, ты меня, маленького совсем, на Новый год одного оставила? До сих пор та ночь у меня перед глазами стоит…
…И ведь, как назло, за окном всё вьюжит и вьюжит, ветер в щель форточки колючий снег целыми жменями кидает, обледеневшими ветками по подоконнику царапает. Сколько мне было-то? Пять-шесть лет? А может, и того меньше. Хорошо, что телевизор я уже умел включать: под бубнящий звук голосов героев какого-то кино не так страшно было. А чтобы совсем не бояться, я, мама, в твою шаль закутался и в самый угол дивана пристроился. Туда, где ты обычно сидела. Когда дома бывала.
И тут звонок в дверь раздался.
— Мама! Мама!!! — Я буквально сорвался с дивана и в прихожую понёсся, дверной замок дважды повернул.
Но на пороге стояла не ты, мама, а соседка по площадке тётя Рая — вредная такая тётка. Всегда в подъезд выглядывала, когда мы с друзьями по лестнице на улицу неслись, выговаривала, мол: «Чего шумите, оглашенные! Двора вам, что ли, мало для игр ваших…» Сама-то она одинокая: мужа, дядю Сашу, с год как похоронила, а сын, Валерка, ещё раньше на мопеде разбился. Вот и срывала своё несчастье на нас, детях.
Но в этот раз я на неё с надеждой посмотрел. Может, хоть она вынет меня из этого зимнего страха и кошмара завывающей за окном непогоды.
— Мать твоя звонила, — начала тётя Рая. Ну да, у нас тогда домашнего телефона не было ещё, поэтому квартира соседки многими использовалась как телеграфный пункт. — Так вот, говорит: не жди её, спать ложись. На работе она, не приедет сегодня.
И развернулась, к своей квартире подошла. А я дверь закрыть никак не могу, на неё смотрю.
— Чего вытаращился-то? — спрашивает. — Голодный, что ли?
— Совсем нет, — соврал зачем-то. — Я вот маслица на хлеб намазал и два яйца пожарил, наелся.
— Неужели умеешь? — усомнилась соседка, взвесив меня пристальным взглядом.
— А то! Сам видел, как мамка делала, вот и сумел!
Тётя Рая почему-то улыбнулась:
— Ладно, умелец, стой пока, вернусь сейчас.
К себе зашла, через минуту снова на площадке появилась.
— На вот, — алюминиевую миску, сверху чайным блюдечком прикрытую, протягивает, — поешь немного. Матери, когда придёт, скажи, чтобы помыла и мне вернула, понял?
А у меня почему-то то ли слюни, то ли ещё что-то комком в горле встало — ответить не могу, кивнул только.
Тётя Рая ещё раз на меня пристально так посмотрела, затем тяжко вздохнула: «О-хо-хо-хо» — и к себе в квартиру зашла. Я тоже дверь закрыл и прямо с миской, снова мамину шаль на плечи накинув, в углу дивана устроился.
Под блюдечком оказался холодец. С чесноком, ароматный, вкусный! За хлебом и ложкой на кухню идти не хотелось — холодно, да и страшно, если честно. Поэтому ел прямо руками.
А потом, мама, когда я согрелся, когда показалось, что вот-вот в дрёму уплыву, самое настоящее чудо случилось!
Там, в телевизоре, начался новогодний концерт, и какая-то женщина самым настоящим твоим голосом петь начала: «…закроется небо пылинками звёзд, и выгнутся ветви упруго. Тебя я услышу за тысячи вёрст, мы эхо, мы эхо друг друга…»
А я при этом, доверяя словам в песне, размазывая слёзы по щекам пахнущими холодцом пальцами, шептал: «Мама, мамочка, мамулечка… Значит, слышишь, значит, придёшь». Но ты пришла только утром. Впрочем, я ещё спал и узнал об этом несколько позже. Проснулся от запаха мандаринов — они стояли в глубокой тарелке рядом с моей кроватью, на табуретке — как я здесь оказался, я тоже не помнил. Наверное, ты, мама, придя с работы, перенесла меня на моё место.
Злился ли я тогда на тебя? Нет. Но именно с тех пор Новый год для меня стал ассоциироваться не только с праздничным волшебством, но и с одиночеством, потерей и ожиданием…
Хотя потом, немного позже, ты, мама, и пыталась исправить моё отношение к празднику: старалась что-то именно новогоднее придумать, хоть как-то подарить ощущение волшебства. Но, забегая вперёд, скажу, что все эти попытки в моей памяти почти не отложились, прошли мимо, так и не став основой ныне существующих в моей семье традиций.
Новогоднее обращение главы государства я до сих пор слушаю стоя.
Папы не стало, когда мне исполнилось четыре годика, и поэтому, несмотря на достаточное количество дальних и не очень родственников, я был твоей единственной семьёй. То есть тем, с кем и надо бы отмечать Новый год.
Я очень хорошо помню 1982-й. Как это и не удивительно, запомнился он мне смертью генсека Брежнева и, собственно, последовавшим за этим через полтора с небольшим месяца самим Новым годом.
Согласитесь, далеко не каждый десятилетний ребёнок даже сейчас, не в самые лёгкие для нашей страны времена, следит за политической жизнью на планете. А тогда, в начале 80-х, в самый расцвет застоя, таких детей не было и подавно. Тем более что застой этот обладал одним удивительным качеством — стабильностью буквально во всём. Да, жили «небохато» и, по большому счёту, одинаково. Однако, пристально вглядываясь в те годы, я не могу найти в них чрезмерно плохого. На поверхность всегда всплывают возможности типа бесплатных квартир, бесплатного образования, включая высшее, профсоюзных санаторных путёвок и так далее, которыми государство достаточно щедро одаривало своих граждан. В качестве собственного примера упомяну один случай, когда на дворовом катке вдруг вырубились сразу два фонаря. Так вот, я, малолетний шишгаль, сам, без подсказки, тем же вечером позвонил в райком, где дежурный, не отнекиваясь и не перекладывая ответственность на кого-то другого, буквально за пятнадцать минут решил вопрос — на каток подъехала аварийная бригада, и после недолгого ремонта фонари загорелись снова. Думаю, нашим чиновникам есть чему поучиться у чиновников прошлых лет.
Но при этом я также хорошо понимаю, что все эти позитивные воспоминания основаны в том числе и на моей юности. Которую, разумеется, уже не вернуть. Разве только память нет-нет да и позволяет на очень короткое время снова стать беззаботным мальчишкой…
Утро 11 ноября 1982 года было самым обычным. То есть оно ничем не отличалось от предыдущих. Ты, мама, как всегда, проснулась гораздо раньше меня. Кстати, я до сих пор удивляюсь твоей былой способности передвигаться по однокомнатной квартире, в которой мы тогда жили, практически бесшумно, умудряясь не будить меня до положенного времени. Думаю, это наравне с очень многими другими факторами говорило о том, как сильно ты меня любила и оберегала. Конечно же, ты не знала, что иногда, всё-таки проснувшись раньше, в щёлку ресниц я наблюдал за тобой: как деловито ты проглаживала мою школьную форму на неудобном и громоздком круглом столе посреди комнаты, как, расположившись у зеркала в полроста на внутренней дверце шифоньера, подкрашивала ресницы и губы или как прятала под учебники в моём портфеле завёрнутый в газету бутерброд или яблоко. Всё это было настолько трогательно, что под завязку наполняло меня ощущением счастья и любви.
— Так, ну всё, вставай! — ты присела на краешек моего раскладного кресла, погладила по голове. — Встава-ай, кому говорят. Ещё позавтракать надо успеть…
С кухни уже доносился аромат моих любимых гренок на молоке с маслом. Поэтому через пару минут я уже был за столом, в одной руке сжимая вилку, а другой рукой греясь о бокал с горячим чаем. Всё это было настолько умиротворяющим, что последующие события стали самым настоящим громом среди ясного неба.
Около подъезда меня уже ждал соседский сын, мой ровесник Мишка Земляков — учился он в параллельном классе, но в школу мы ходили вместе.
Поздоровались как взрослые, за руку.
— Игорь, ты вечером ко мне приходи, у сестры день рождения сегодня.
Мишка знал, что его младшая сестра мне нравится, я даже по русскому её иногда подтягивал. Впрочем, как мне сейчас кажется, двойки по этому предмету она специально хватала, чтобы со мной почаще встречаться…
— Ладно, если только непоздно…
— Ой! Что это?! — Мишка мне договорить не дал, пальцем на школу показал.
А там, на верхних ступеньках большого парадного крыльца, что-то происходило. Что-то плохое, судя по громкому рыданию и возбуждённым голосам целой толпы школьников и нескольких учителей.
Как оказалось, в голос рыдала наша директриса Нина Николаевна. И это было настолько невероятно, что вначале я подумал, что это она так смеётся. Но увидев, как её пытаются успокоить буквально все присутствующие, я, честно говоря, немного испугался.
— Что случилось? — спросил у кого-то из школьников.
В это мгновение Нина Николаевна вдруг замолкла и, вероятно, услышав мой вопрос, ко мне подошла и порывисто так, без предупреждения, обняла и к своей груди прижала:
— Дети вы мои несчастные! Горе-то какое! — Я попытался освободиться, но Нина Николаевна держала крепко. — Беда у нас самая настоящая…
— Да что случилось-то? — промычал я в кофту директрисы.
Наконец она меня отпустила. Затем поднялась на самую верхнюю ступеньку школьного крыльца, зачем-то причёску поправила и только после этого, ни на кого не глядя, произнесла:
— Уроков сегодня не будет. Все расходимся по домам… — помолчала несколько секунд. — Брежнев умер.
Мне показалось, что воздух схлопнулся и я оглох — никто не произнёс ни звука, даже птицы замолчали. Было ощущение, что меня наотмашь в грудь ударили и весь воздух из меня куда-то делся. И только через минуту, растянувшуюся в вечность, кто-то рядом со мной произнёс:
Это оказался наш трудовик Сан Саныч, только что присоединившийся к сборищу. Собственно, под знаком произнесённого им слова, как мне кажется, наша страна жила ещё очень долго, вплоть до начала нового тысячелетия. Но именно на новый, 1983 год, когда за пять минут до боя курантов к советскому народу с поздравлением по телевизору обратился исполняющий обязанности председателя президиума Верховного Совета СССР Василий Кузнецов, а не привычный всем диктор Центрального телевидения Игорь Кириллов, который зачитывал новогодние обращения от имени партии и правительства практически всю мою предыдущую жизнь, ты, мама, поставила на стол заранее налитый в фужер для шампанского лимонад и выключила звук. Потом внимательно посмотрела на меня и сказала:
— Сынок, сегодня у нас с тобой не праздник, а поминки по прошлому. Давай встанем и выпьем не чокаясь…
Разумеется, спустя какое-то время я перестал воспринимать Новый год именно как поминки, но, присаживаясь за праздничный стол, первым делом и сегодня вспоминаю, что плохого и хорошего было в ушедшем году, подвожу итоги.
И, услышав первые слова поздравления президента, обязательно встаю, как бы отдавая дань прошлому…
Впрочем, Новый год — это и новые надежды тоже. Я очень хорошо помню, мама, как сильно ждал нашего совместного праздника после двухлетнего перерыва на службу в армии.
Из Рязани, где после вывода войск из Литвы в местном полку ВДВ я прослужил немногим меньше года, возвращался поездом. Эмоции переполняли, во всём виделись отблески гражданской жизни, разукрашенной буквально всеми оттенками изрядно подзабытых цветов радуги, и чёрно-белые образы на фотографиях памяти вдруг становились цветными.
Всю ночь в дороге я не спал. Беспрерывно курил в тамбуре, предощущая радость встречи с мамой и своей любимой девушкой, с которой встретился всего-то месяца три назад — она вместе с родителями приезжала на присягу к моему земляку на четыре призыва младше.
С ним самим я познакомился в первую же ночь его прибытия в войсковое подразделение. Я тогда стоял дежурным наряда по столовой, и в первом часу ночи ответственный офицер ошарашил информацией о позднем ужине новобранцев, которых только что сгрузили на железнодорожном вокзале.
— Давай, сержант, готовься. — Даже через телефон по голосу майора из штаба было понятно, что для него эта новость также стала неприятным сюрпризом, прервавшим и без того короткий сон. — Там тридцать человек всего, так что чем их покормить — найти, думаю, сможешь.
— Товарищ майор, может, тушёнки достать из закромов? — на всякий случай я решил уточнить. — А то ведь вечерней каши, считай, совсем не осталось.
— От Пензы до нас езды восемь часов, так что обойдутся! У них и так ещё мамкины пирожки в животе бродят.
В общем-то, ситуация рядовая, если бы не одно но: приезд целой группы земляков, которых за всю свою службу я встретил раз-два и обчёлся. Поэтому, услышав название родного города, разбудил всех дневальных, и практически минут за пятнадцать общими усилиями был готов полноценный ужин, состоявший из салата с квашеной капустой, перловки с отголосками мяса и компота из сухофруктов.
И вот спустя полчаса открылись двери столовой и внутрь зашли испуганные, как телята, оторванные от мамкиной сиськи, ещё в гражданской одежде, новобранцы. По моей команде они расселись за одним из больших столов и со страхом стали наблюдать за важно расхаживающим перед ними самым первым для них армейским командиром. То есть за мной.
Видя неуверенность и даже страх в их глазах и буквально в каждом лице узнавая себя самого двухгодичной давности, ради смеха я решил нагнать жути:
— Ну, будущие десантники, чего сидим?! Подъём! По росту в шахматном порядке спиной друг к другу по диагонали — становись!!!
Ох, и суета началась! Жалко, в те годы смартфонов ещё не было — сейчас бы вместе, мама, посмеялись. Но, как ни странно, — пензяк есть пензяк! — относительно быстро призывники выстроились-таки по росту в шеренгу, растянувшуюся на всё помещение столовой. Самым высоким и, следовательно, самым первым оказался крепкий парень с русыми волосами, который единственный смотрел на меня без растерянности и испуга.
— Звать как? — спросил я у него.
— Коля… — ответил новобранец.
— Колей ты для своей барышни будешь, солдат! Понял?!
— Так точно! — быстро среагировал парень и тут же отчеканил: — Николай Лукошников!
— Ты откуда такой здоровый взялся? Честно отвечай!
— Так точно, честно! — Коля по стойке смирно вытянулся. — Здоровый я от рождения. И от рукопашки, которой уже лет десять занимаюсь. Родился и живу в Пензе, товарищ сержант!
— Ладно, бойцы, расслабьтесь, — обращаясь ко всему строю, я похлопал Лукошникова по плечу. — Соскучился я по родным пензенским лицам, братцы! Вот так, чтобы рядом с земляками стоять, — уже и забыл, когда это было. Вы мне, считай, почти как дети все…
А у самого, чувствую, комок в горле появился. Да и ребятишки, смотрю, уже с любопытством и даже надеждой на меня из строя смотрят.
Николай широко так, доверчиво улыбнулся, в глаза заглянул:
— А я ведь сразу понял, что вы добрый, а злым притворяетесь только, для острастки, так сказать. Может, родную душу в вас почувствовал?..
С тех пор Коля действительно мне как родной стал, оставшиеся до моего дембеля месяцы буквально не отходил от меня: рядом был и утром после зарядки, и во время послеобеденного свободного часа, и вечером перед отбоем. Поэтому ко мне первому и прибежал с новостью, мол, родители с сестрой на принятие присяги приедут.
Его семью на КПП мы вместе встречать пошли. Сестра Николая — Наталья — мне с первого взгляда понравилась: скромная такая, простая, без выпендрёжа девчонка. Всё тайком, но с восхищением во взгляде зыркала на меня большими голубыми глазами — ведь не ширь-шавырь, а самый настоящий десантник с братом рядом идёт! Значит, и Коля таким же станет — сильным, стройным, красивым. Забегая вперёд, скажу, мама: потом, на гражданке, Лукошников действительно примером для очень многих стал — ОМОНом командовал, до полковника дослужился, сейчас вся грудь в орденах.
Ну а та, самая первая искорка, возникшая между мной и его сестрой, потом разгорелась в самое настоящее пламя, последствиями которого стали брак и рождение детей.
Конечно же, ты, мама, просто не могла этого знать и поэтому на мою встречу из армии пригласила мою «старую» подружку, от которой письмо с вестью о том, что она меня «больше не любит и нашла другого», я получил через три месяца после призыва в армию. Как я тогда переживал, что чувствовал и на что был готов пойти ради потерянной, как казалось в тот момент, единственной в моей жизни любви, я тебе, разумеется, не писал — не хотел расстраивать.
Поэтому для меня стало непонятным обстоятельством, что ты, мама, узнав о разрыве со мной от самой Ленки-изменницы, пригласила-таки её к нам домой на обед в честь моего возвращения… Скорее всего, ты желала мне добра, мол, всё снова склеится, слюбится.
В тот день ты увидела девушку, которую совсем недавно я полюбил всем сердцем, но тем не менее решила действовать по собственному плану…
Это случилось 21 декабря 1992 года. Несмотря на мороз к минус двадцати градусам за окном вагона, я был только в хэбэшной «парадке», на груди которой, кроме аксельбанта и обычных для вэдэвэшника знаков принадлежности к гвардии, значка с количеством совершённых прыжков с парашютом и обозначения высшего разряда, матовым светом отблескивали и два ордена, которые я получил за участие в миротворческих операциях в Бендерах и на Кавказе. Солдатские сапоги были коротко обрезаны, а на концах шнурков вместо привычных пластмассовых висюлек очень красиво смотрелись пули от патронов к АК-45. Образ дембеля завершали парадный ремень белого цвета, белые же нейлоновые перчатки и голубой берет с натёртой до блеска кокардой, лихо сдвинутый на затылок, чтобы открыть всему миру отросшую чёлку и ясный взгляд прошедшего к двадцати годам несколько «горячих» точек молодого, но уже пожившего человека.
Наталью я увидел, конечно же, сразу — она вглядывалась в мелькающие лица внутри ещё не остановившегося поезда, периодически делая попутные шаг-два и тут же снова возвращаясь на своё место. В руках у неё были тюльпаны — тогда ещё подумалось: «Господи, где она их достала-то в конце декабря?» Одной рукой она прижимала цветы к груди, а ладонью другой руки как бы прикрывала их, пряча от мороза. И настолько трогательной была её фигурка, что невольно навернулись слёзы, которые я постеснялся вытереть, стоя рядом с проводником в тамбуре перед уже открытой дверью домой.
Поезд ещё не остановился, когда я спрыгнул на перрон. Приземление было похоже на приземление после прыжка с парашютом — вот она, земля! Теперь снова в бой, в неизведанную взрослую жизнь, во взрослые чувства…
Несмотря на холод, получасовую дорогу домой мы вместе с Наташей решили пройти пешком. Хотелось родной город, район, где вырос, оценить взглядом, посмотреть, много ли изменилось за время моего отсутствия. Прохожие на нас оглядывались, вслед улыбались, а какой-то кавказец, когда мы проходили через местный рынок, вдруг крикнул:
И тут прямо через прилавок перепрыгнул и к нам подбежал, протягивая на вытянутой руке два огромных свекольного цвета граната.
— Вот, натэ вам! — и, видя моё смущение, ещё громче продолжил: — Бэри, солдат! Я ведь тоже ВеДеВэ! В Фергане служил, мамой клянусь! Бэри! От души это…
Забегая вперёд, скажу, что до сих пор хорошо того кавказца помню. Несмотря на сложность времени начала 90-х, искренность и даже любовь между народами и народностями, населявшими не так давно канувший в прошлое Союз Советских Социалистических Республик, и между самыми обычными людьми сохранились!
В общем, других приключений по дороге домой не было. И только около подъезда мы встретили одного из моих дворовых друзей — тех самых друзей детства, с кем несколько лет назад мы на городскую ёлку праздновать Новый год ушли.
Мой тёзка смутился, покраснел почему-то, затем руку для пожатия протянул:
— Вернулся, значит? — спрашивает.
А я вместо рукопожатия обниматься полез. Игорь меня отстранил.
— Погоди, разобраться надо…
— В чём дело? — не понял. — Дома что-то?
— Нет, дома у тебя всё хорошо. Если не считать Ленку.
— Какую ещё Ленку? — О той моей доармейской любви я и думать уже забыл, поэтому это имя у меня никаких ассоциаций в памяти не вызвало.
— Какую? Ту самую. Которая тебя ждать обещала.
— Понимаешь, — тёзка тянул, слова подбирая, — она от тебя ко мне ушла, и мы с ней, считай, полтора года душа в душу жили. До вчерашнего дня. Когда ты матери по телефону сообщил, что возвращаешься. Всё, говорит, мой жених скоро дома будет, мол, ариведерчи тебе. Сейчас она там, с твоей мамкой, стол накрыли, тебя ждут…
И тут только Наташку заметил:
— А это, — отвечаю, — невеста моя. Весной свадьбу играть будем!
Наталья в это время скромно так улыбнулась. Игорь меховую ушанку на затылок сдвинул.
— Ленка как? — Я даже рассмеялся. — Пойдём, забирай её обратно!
Но твоя настойчивость, мама, была просто удивительной!
Когда мы все вместе домой зашли и стали за стол рассаживаться, ты меня во главу посадила, а рядом, конечно же, Ленку! И тебе совершенно всё равно было, как неловко при этом чувствовали себя мой тёзка и тем более Наталья, для которой даже стула вначале не нашлось.
Я очень хорошо помню, как ты постоянно приговаривала:
— Какая же вы хорошая пара, да, Леночка? Она хоть и написала тебе ерунду всякую, но сама каждый день ко мне прибегала, всё спрашивала: «Как там мой Игорюша? Всё ли хорошо у него?» Ведь да, Леночка?..
Этот балаган я прекратил минут через пятнадцать.
— Ма, хорош пургу нести! Ты что, не видишь, что у меня невеста есть? Самая настоящая, которую люблю?
Твой взгляд, брошенный на Наташу в ту секунду, я не забуду никогда.
— А, эта? Это пройдёт, сынок, мало ли там, в армии, таких, как она…
Разумеется, в застолье была поставлена точка, через пару минут мы с Натальей снова были на улице. При этом я не имел ни малейшего представления, куда идти и что делать. Но одно я понимал очень чётко: домой больше не вернусь.
Так и случилось: первые несколько дней жил у своего друга Игоря, который, кстати, с Ленкой так больше и не сошёлся. Затем я очень быстро на работе восстановился, квартиру снял. Однако бытовая неустроенность свою роль всё-таки сыграла: свадьбу пришлось отложить до лучших времён.
Сыграли мы её в одну из первых суббот января 1994 года. То есть новая, по-настоящему взрослая жизнь началась для меня, как полагается, именно с новым годом, объединив в себе надежды на всё самое лучшее, что ждёт впереди, и смешав между собой в бокалах с шампанским наши с Натальей мечты, которые с того момента стали общими…
Разумеется, ни на этот Новый год, мама, ни на следующий я к тебе так и не поехал. Но, конечно, ты же помнишь, что я звонил, поздравлял, произносил какие-то пожелания. И потом, гораздо позже, когда у меня родилась вначале дочь, затем — сын, я решился-таки на ещё одну попытку. Но и она провалилась с треском…
Так вышло, что это была твоя первая возможность увидеться с внуком, который появился в нашей семье немногим больше двух месяцев назад. Как ты тогда сказала, твоё состояние здоровья не позволяет приехать в роддом на выписку моей супруги. Возможно, с твоей стороны это была самая обычная ревность. Или обида на что-то. Ведь наверняка ты всегда желала мне только лучшего…
Жалею ли я о чём-то? Да, мама, жалею.
Жалею о том, что моей любви не хватило и на тебя, и на супругу, не хватило здравого смысла, чтобы вас примирить, сделав частями одной семьи. Хотя, может, ты сама этого не хотела?..
И теперь, стоя у твоей могилки, я думаю о том, что в каждой согбенной старостью фигурке, трогательно пробирающей в своей беззащитности до самого нутра, в каждой семенящей по заснеженным улицам походке я вижу тебя. Мне всё кажется, что вот сейчас — да, прямо сейчас! — ты обернёшься и скажешь:
— Ну всё, сынок, приходи домой. Ведь мне без тебя так одиноко и грустно...
И, возвратившись в того четырнадцатилетнего мальчишку, я со всех ног брошусь к тебе! Уткнувшись в плечо, захлёбываясь слезами, прошепчу:
Но всегда, буквально во всех случаях, это оказываешься не ты, мама, а всего лишь смазанное отражение моего прошлого, которое ты так и не дала мне хоть сколько-то исправить, умерев 31 декабря...
Корректоры: Александра Каменёк и Катерина Гребенщикова
Другая художественная литература: chtivo.spb.ru
