Авторские истории

Хорошо было, когда Лёшка, старший товарищ брата, на тракторе по грунтовке проезжал.

«Залезай, пионер, подброшу».

Уже с утра от Лёши пахло работой и потом, но улыбался он всё равно безмятежно. Бывало завоет басом романс: «Эх, дубинушка, ухнем, эх, зелёная сама пойдет…», а я уши зажму и начну орать: «Я щас оглохну, Лёш!» А он давай громче петь, чтоб двигатель перекричать. Мы смеялись, и у глаз Лешки собирались морщинки.

Прежде чем отпустить меня, он давал мне ломоть хлеба со словами: «Чтобы учителя слышал! Живот твой громче трактора урчит!»

Тогда Лёша казался мне таким взрослым, даже чем-то похожим на отца, хотя ему было слегка за двадцать. Он сам сиротой был и знал, каково нам с братом приходилось.

В классе пахло деревом и мелом, и, наверное, это единственное, что мне там нравилось. Ученик из меня был так себе: на уроках тянуло поспать или, там, в окно поглядеть. Вот только перед глазами стояло лицо Феди: уставшее, измождённое, а в ушах звучали его слова: «Учись, чтобы лучше меня жить». Через силу я заставлял себя следить за доской. Правда, я плохо понимал, что на ней происходило. Если бы не наша учительница Агнесса Викторовна, не знаю, получил бы я аттестат…

После уроков она задерживала меня и начинала объяснять правила и формулы, да так тщательно, что они у меня до сих пор от зубов отскакивают. Мы могли просидеть так до вечера, хотя дома её ждали муж-военный и стопка непроверенных тетрадей. «За что вы меня мучаете, Агнесса Викторовна», — спрашивал её глупый я. Строго Агнесса Викторовна отвечала: «Потом мне спасибо скажешь!», а затем улыбалась по-матерински, нежно и кротко.

После занятий у меня не оставалось времени ни на «сифу», ни на «ножичек». До темноты я только успевал забежать к тёте, чтобы Маньку навестить. Сестренка, завидев меня, тут же выскакивала на крыльцо, чтобы повиснуть на мне. Как же тётка любила в шутку возмущаться: «Ох, егоза! Как поскакала! Вот бы меня хоть раз также крепко обняла! А ведь это я тебя кормлю!». Хоть она и казалась грубой бабой, для меня с братом всегда немного крупы находила. Помню она наградит меня подзатыльником: «Учись, балда!», да мешочек гречи в мой ранец запихнёт.

Я выходил из натопленного дома тётки в прохладу и шёл обратно домой. «Подожди! Можно я с тобой?!» — просилась Маня, растирая сопельки по пухлому личику, упорно продолжала топать за мной.

«Манька! Дура! У нас дома жрать нечего! А ну брысь к тёте Ане!» — ругался я, не сбавляя темп.

«Маня — не дура! Это вы, дураки, бросили бедную Маньку! Бросили! Манька же с братьями жить хочет!» — звонко кричала в ответ сестрёнка.

В сердцах я часто грубил Мане: «Вали отсюда! Не нужен нам лишний рот! Ты, глупая, только мешаться будешь!», и, не оборачиваясь, ступал дальше. Знал, что от таких слов она, захлебываясь слезами, сядет в лужу. Но лучше так. Обидится, а затем обратно пойдёт, а там тетя Аня её отмоет и по-человечески накормит.

Маня рыдала, и я переводил взгляд то на мачтовые сосны, рыжие на закате, то на заросший диким огурцом луг. Когда солнце скрывалось за горизонтом и от заболоченной земли начинало тянуть тиной и влагой, на бледно-голубом небе появлялись огоньки звёзд, и уже в них я всматривался. Знал, что если хоть разок вгляну на зарёванную сестру, расплачусь сам.

Бывало, Маня всё же проходила со мной больше половины пути. Тогда я вздыхал и брал её за маленькую ручку, и светлое чувство радости наполняло сердце. Вместе мы шли домой, а над нами мгла постепенно расступалась перед светом Млечного Пути. Нигде, клянусь, нигде больше я не видел звезды так ясно.

В этом небе я утопал, и травы шептали мне о наступлении осени, и пахло уже как в ноябре, но все ещё было не так холодно. Возможно, из-за того, что рука моя сжимала ладошку Мани, горячую и маленькую. И было мне и страшно, и голодно, но в те моменты я буквально дышал самой жизнью.

Навстречу нам с фонарём выходил Федька, вечно недовольный перед сменой, но всегда дожидающийся меня из школы:

«Чего так поздно?! Уже темно, как в бочке! И зачем ты Маню сюда притащил?!»

Тогда казалось, что эта одновременно болезненная, но душевная пора будет длится бесконечно. Но время утекало. Тракторист Лёшка следующей весной не вышел в поля, зимой его забрала простуда. Федя долго рубил для него могилу в промёрзшей земле. Агнесса Викторовна через год уехала за мужем в Черняховск. Жалею, что не взял у неё адрес, ведь спасибо я ей так и не сказал…

Да и поля, заросшего диким огурцом, тоже уже нет, ещё в восьмидесятые через него дорогу проложили. Только кусочек соснового леса остался… совсем маленький. Когда-нибудь и его не станет… как и нашей Маньки, — отец утёр слезу и встал из-за длинного стола. Вся наша семья, облаченная в траур, подняла на него глаза.

— Любимые мои, ищите человека, и любой путь станет для вас посилен. Что говорить, я одолевал дорогу в школу лишь ради людей, что встречали меня на ней. Лишь ради возможности на обратном пути подержаться за родную ладонь. Ох, Господи, упокой душу моей сестры Марии, и пусть земля ей будет пухом, — закончил историю отец.

До конца поминок тёти Мани я задерживаться не стал, утром надо было на работу. Напоследок выпив стопку и закусив блином с кутьей, я спустился в метро. Вагон трясся, пахло раскаленной пылью. Рядом со мной пацан лет четырнадцати всхлипывал, утирая белым рукавом рубашки раскрасневшийся нос. Вокруг него была сотня людей, а он всё равно оставался один.

Заговорить с ним мне так и не хватило смелости...

Зина Никитина

На коленях держал он ребёнка трёх лет и просил со щемящей тоскою:

«Ты, Рябинка, прости, снова с просьбою здесь за другого, хоть сам занедужил.

Урожай был плохим — вот и выгнали в лес, я не сразу мальца обнаружил.

Мне недолго бродить, кашель суше и злей, да мне многого, знаешь, не надо,

Но ребёнка, родимая, хоть пожалей. Как меня пожалела когда-то».

Нет ответа, лишь шелест поникшей листвы, что укрыла обоих от солнца.

Неспокойно в душе: моя мама, увы, далеко и уже не вернётся.

«Эй, Рябинка мертва и не сможет помочь». — Человеком явившись, к ним вышла.

«Кто же ты?» — «Я Дубравка, Рябинкина дочь», — назвалась я, к ребёнку склонившись.

«Сложный случай, ты прав. Я помочь бы могла, но тебе же, наверно, известно:

Если мальчик поправится, он никогда не покинет заветного леса».

«Это знаю, — старик улыбнулся чуть-чуть, показавшись гораздо моложе. —

Подрастёт и смирится, проложит свой путь, а пока... Как на мать ты похожа,

Те же волосы, губы...» — он тихо сказал и замолк, угасая навечно.

Вот же глупый, закрыл голубые глаза, что совсем как мои, человечьи.

Он ушёл светлым сном в заповедную даль, за границу седого предела.

Я ребёнка из сомкнутых рук забрала и дыханием леса согрела.

Пусть бежит в его жилах рябиновый сок пополам с человеческой кровью.

И пока будет жив, буду помнить зарок, окружу теплотой и любовью.

На холме под рябиной остался старик, подходящее место для праха,

А ребёнок невинный окреп и привык: скоро будет в лесу новый знахарь.

Пила депакин года 3, приступов не было. Я и решила по глупости, что наверное нет ничего у меня, и самостоятельно отменила приём препарата, никому не сказав. Решилась признаться лишь через месяц, когда нужно было докупать несколько упаковок. Родители тоже "выдохнули", ибо препарат не дешёвый.. На ЭЭГ в свою поликлинику сходила - всё хорошо.

Наступил 10 класс : подготовка к экзаменам, стресс - и вот он, очередной приступ, теперь у всех на глазах (обморок, судороги). Вызвали скорую, увезли в больницу. Вернулась к препарату, однако помогать он перестал (при любой дозировке). Приступов не было, но ауры остались (тот же "квадратик", но плюс к этому ещё и пищание в правом ухе. От всего этого паническая атака, иногда и потеря сознания после этой адской смеси). Три года обследований, проб различных препаратов - без изменений. Когда в очередной раз пришла к единственному эпилептологу на весь наш регион, и услышала от неё ответ "Мы уже все возможные препараты попробовали, я не знаю, что с Вами делать!", мягко говоря, обалдела... Записалась в Санкт-Петербург, Институт мозга человека РАН им Н.П Бехтеревой, через три месяца заветное обследование (первый в моей жизни ночной ЭЭГ-мониторинг сна, до этого делали максимум с депривацией). И заключение эпилептолога "Фокальная эпилепсия". Встал вопрос про лечение - врач после моих рассказов была поражена ответу нашего районного эпилептолога, ибо препаратов множество, и я "попробовала" далеко не все.

Вобщем, перешла на Кеппру (леветирацетам), приступы ушли, остались лишь лёгкие ауры (а с ними уже справляюсь сама).

Про бассейн удивлена, ибо в универе выбрала именно это направление по физкультуре - и становилось лучше по внутреннему самочувствию.

На своей текущей работе про заболевание не говорила. Лишь когда с коллегами очень хорошо подружились, самым близким рассказала. И никто не выгнал, спокойно себе работаю уже два года.

Всем здоровья!

Сезоны янтарных дождей приходили в Куити три-четыре раза в год и стояли примерно по неделе. Предугадать их появление было невозможно. Просто однажды утром небо затягивалось необычными облаками, похожими на шарики клубничного мороженного, из которых неторопливо начинал накрапывать мелкий дождик, пахнущий полевыми цветами. Капли были тёплыми и золотистыми, каждая казалась пронизанной солнечными лучами. И вот, стоило первым дождинкам разбиться о булыжники мостовой, двери домов захлопывались, засовы замыкались и жители готовились пережидать. Прямого запрета выходить на улицы не было, да и душистый дождик давно был признан безвредным, но люди все равно боялись — так как вместе с янтарной влагой в городе появлялись лисы.

Говорят, их нельзя убить, но каленое железо может поранить их плоть. Говорят, они могут выпить душу, но заметили, что за душами тех, кого находили мертвыми на улице в сезон янтарных дождей, водилось немало грехов. Говорят, они могут забрать с собой, растворить в радостном янтаре, но так ли нужны здесь все те, кто уходит с ними? Говорят, они могут плясать, босыми пятками разбивая теплые лужи, и выглядеть совсем как люди, только с глазами, утопленными в огне, но чаще они в зверином обличие скачут по крышам, радостно потявкивают и рисуют хвостами узоры на стенах и мостовой.

Доставщик — это тот, кто не боится выходить из дома в сезон янтарных дождей. Их красные плащи мелькают под медовой капелью. Завидев их издали, им машут из окон, передают записки с заказами, ждут с нетерпением их возвращения. Доставщики не боятся лис, у каждого из них, верно, есть своя история, связанная с ними. И есть свои принципы. Так, Тэн никогда не берет денег, если нужно привезти лекарства, и ещё она всегда обезвреживает ловушки, которые ставят люди.

Если лиса поймать и оставить в городе, когда подует восточный ветер, унося с собой тучи, то в первое же солнечное утро от него останется лишь сияющая золотом шкура, пахнущая душистым горошком. Такая лёгкая и теплая, что в сшитой из нее шубе даже в самые злые морозы будет тепло и уютно, как у Бога за пазухой. Стоит такой мех целое состояние, и многие мечтают разжиться им. И все знают, как лисы любят сладкое.

***

Пять лет назад в дом Тэн пришла беда, и как назло не вовремя, хотя беды обычно и не являются, когда надо. Всего третий день шли янтарные дожди, когда заболела младшенькая. С утра она была вялой и капризной, а к вечеру провалилась в бездну горячки и судорожного хриплого кашля. И ни один красный плащ не мелькал на улице — напрасно матушка высматривала их, не отходя от окна. Добрый старичок-врач мистер Дагнус жил всего-то в паре улиц и всегда готов был прийти на помощь. Всегда, но только не в сезон дождей.

— Хоть бы микстуры какой, порошка от жара, – вздыхала матушка.

Она боялась даже глаза поднять на тринадцатилетнюю Тэн. Ведь неосторожный взгляд можно было расценить как просьбу, а разве можно подвергнуть опасности жизнь одного ребенка, ради спасения другого? Тэн приняла решение сама. Она любила маленькую сестрёнку, и ещё очень боялась, что мать не выдержит и с наступлением ночи выскочит из дома.

Лишь только стемнело, Тэн достала из заначки серебряный грошик, сняла с крючка у двери керосиновый фонарь и, ни слова не говоря, выскочила из безопасного нутра дома. Втайне она надеялась, что ее окликнут у самого порога, убедят остаться. Но только напряжённая и полная надежды тишина коснулась ее затылка.

Город утопал в мягких тенях, терпких запахах и лёгкой прохладе. Ласковые янтарные капли лёгко гладили по щекам. Было боязно, но в то же время очень волшебно. Тявканье лис раздавалось совсем близко. Пару раз она замечала на бегу пушистые рыжие всполохи. Мистер Дагнус очень обеспокоился ее визитом. Он предлагал Тэн переночевать у него, даже уговаривал. Но девочка отказалась: после оказавшейся вполне безопасной дороги ей казалось, что и обратный путь будет легким. Да и мечущаяся в жару сестрёнка не выходила из головы.

Уже совсем стемнело и ощутимо похолодало. Газовые фонари стояли только вдоль центральной улицы, а идти по ней в три раза дольше. Тэн, подумав, свернула в темный проулок. Она почти добралась до дома, когда услышала жалобный скулеж. Следовало бы не прислушиваться, а бежать со всех ног дальше. Не ее дело, да и ее так ждут! Но звуки были такими надрывными, скребущими по сердцу, что, подкрутив лампу поярче, Тэн свернула в тупик, из которого доносился звериный плач.

Если лис попадал в железный капкан лапой, он мог отгрызть ее и спастись, поэтому ставили особые силки. Их механизм набрасывал и затягивал удавку на шее, стоило пошевелить приманку — например, плошку с медом, таким сладким, таким привлекательным. Плененный зверь оказался большим и пушистым. Свезло охотникам - шуба получится дивной красоты. Шея была трижды обмотана проволокой, и шерсть под ней сожжена. Лис то сипло хрипел, то принимался жалобно скулить. По шерсти перебегали серебряные искорки — возможно, он пытался перекинуться в человека, но проклятое железо не давало. Учуяв Тэн, лис замолк, уставившись на нее огненными глазами, злыми и ненавидящими.

Что же ты делаешь, зачем, глупая девочка? Беги отсюда — за крепкие засовы, в тепло и безопасность. Зачем тянешься за ножиком, что вечно таскаешь за поясам? Всем же известно: лисы чуждые людям твари, холодные и страшные. Выпьют душу твою, и слаще меда она будет для них.

Когда Тэн дотронулась до лисьего загривка, чтобы проще было орудовать ножиком, ей показалось, что рука погрузилась в теплый упругий туман. Кожу слегка покалывало, но это было даже приятно. Стоило ей разрезать проволоку, как лис, почуяв свободу, с силой рванул в сторону, опрокидывая и спасительницу, и фонарь. Прежде чем керосинка погасла, Тэн успела увидеть уже не звериную, но человеческую фигуру. Лишь глаза остались прежними — они горели в наступившей тьме, как два солнца. "Сейчас сожрет", — подумала Тэн.

— Ты меня съешь?

— Вот ещё. Я не питаюсь детьми.

***

Проехав пару кварталов, Тэн почувствовала рядом чьё-то присутствие. Остановив велосипед, она замерла в ожидании. Он спрыгнул с ближайшей крыши, в прыжке становясь человеком. Точно такой, как и пять лет назад. Она не сомневалась, что и через двадцать лет Лис останется тем же — вихрастым огненноглазым парнем с россыпью веснушек.

— Привет, сестрёнка!

— Привет! — Тэн кивнула.

— Принесла что-нибудь для меня? — Лис облизнулся.

Тэн вывернула карманы и вывалила в протянутую ладонь горсть леденцов.

— Ты по-прежнему не хочешь уйти со мной? — привычно спросил Лис, покончив со сладостями.

Тэн так же привычно покачала головой. Он предлагал ей это при каждой встрече и даже порой показывал, рождая в ее голове картинки своего мира: янтарный океан и полное растворения в нем, покой и безмятежность, а следом — веселый бег по улицам городов, а потом — волшебную проявленность, когда океан решал становиться облаками и лисы рассыпались его живыми частичками, поцелуями этому миру.

Возможно, когда Тэн стукнет сорок или шестьдесят, она все же примет его приглашение и будет так же рисовать хвостом узоры на стенах домов, скакать по крышам или растворяться в блаженном тепле. Но сегодня и сейчас ей нравилось быть человеком, плотным и материальным, вовсе не похожим на упругий щекочущий туман. Ей нравилось пить по утрам чай с мамой, гонять на велосипеде, нравилось приносить людям нужное в сезон янтарных дождей, а ещё ей нравилось, что сосед-ровесник Томми заглядывается на неё и, может быть, скоро позовет замуж.

— Я понял, понял, — без спроса залезший в ее мысли Лис заливисто рассмеялся. — Куда же мне против Томми. Может, хоть провожу тебя?

— Проводи, — Тэн улыбнулась в ответ.

Лис тоже был важной частью ее жизни, пусть и сезонной. С ним было просто, как со старшим братом, которого у нее не было, и спокойно, как с отцом, которого она не знала. Оттого она так радовалась всегда тучам цвета клубничного мороженного и обезвреживала силки, попадающиеся ей на глаза.

Жан выдернул рукав пальто из цепких узловатых пальцев бродяги и побежал к сверкающей стёклами громаде отеля. В зеркале лифта Жан так сосредоточенно разглядывал шрамы чуть ниже ушей — белые, тонкие, очень аккуратные, — что не сразу заметил сжавшуюся в углу старуху. Видимо, её так напугал его безумный взгляд, что она выскочила на первом попавшемся этаже.

Влетев в номер, он споткнулся о картонную коробку, доверху набитую деньгами. Тугие зелёные пачки рассыпались по полу. Утром некто оставил её у двери, постучал и скрылся. Жан слышал удаляющиеся шаги, легкие и быстрые, но увидеть визитёра не успел.

Жана охватило сильнейшее ощущение дежавю. Сколько было таких коробок? Пять? Десять? Воспоминания были словно затянуты пеленой тумана. Жану удалось ухватить ускользающую мысль: коробки явно были связаны с событиями на его выставках. Первую он получил, когда знаменитый боксёр смертельным ударом внезапно отправил в кому жену. Прямо в бурлящей людьми галерее искусств, перед произведением Жана, на котором ему удалось запечатлеть невероятный кровавый закат и руины в ореоле кирпичной пыли.

Следующей была девушка в белом, бьющаяся в припадке перед фото могучего чёрнокожего парня в синем рабочем комбинезоне. Дым заводских труб разлетался за его спиной крыльями, а пыльное солнце сияло нимбом над головой. “Ангела дня” купили после за безумные деньги, но коробка всё равно ждала Жана перед дверью. Были ещё какие-то люди, драки, неприятные инциденты — всё это журналисты списывали на синдром Стендаля, и Жан согласился бы с этим, не будь таинственного дарителя.

Жан не желал быть скандальным фотографом. Эпатаж он считал глупостью и никогда не назвал бы искусством целлофановый пакет, приклеенный к столу жвачкой. Жан лишь хотел заниматься любимым делом. Помимо объектива камеры был его внутренний объектив, который требовал, гнал его искать необычное в обычном, видимую только ему спираль, закручивающуюся от края будущего фото к центру: серый камешек в правом нижнем углу, пузырёк белой пены у кромки воды чуть левее и выше, уголок розовой конфетной обёртки среди россыпи ракушек — нужно напрячь зрение, чтобы разглядеть, яркое цветовое пятно в самом центре… Жан знал, что любой другой фотограф провалится, даже если до миллиметра повторит его фото. Бабушка, воспитавшая Жана и пропавшая десять лет назад, любила повторять:

— Ты Рыбак, Жан, — она всегда долго тянула Ы, — Вот и делай всё, как Рыбак, а не кто-то другой.

И Жан слушался.

Спираль. Что-то связанное с ней не давало покоя. Жан помотал головой. Мысль внезапно скакнула к бродяге, приставшему у отеля. К грязному закутку, из которого он выскочил. Пятно белой краски на стене — центр. Чуть выше и левее — неровность. Ниже и правее — водосточная труба. Внутренний объектив запечатлел на сетчатке глаза спираль. Только закручивалась она не так, как привык Жан — от края к центру. Она вилась наоборот и была не плоской, а вытянутой как воронка.

Жан хлебнул воды из-под крана и шагнул за порог.

В закутке было на удивление сухо и отчего-то пахло нагретым железом. Спираль была на месте. Её дополняла дорожка подсыхающих красных капель вдоль стены. Жан поднял с земли кусок картона с накарябанной просьбой подать. На обратной стороне пальцами было выведено бурое: закручивай воронку раструбом в ИХ сторону, попадёшь домой.

Чьи-то восторженные выкрики с улицы отвлекли Жана от разглядывания картонки. Он вышел из закутка, сложив и сунув её в рукав пальто. Лысый парень в бледно-зелёном одеянии, блестящем мелкими чешуйками, стоял на середине дороги, размахивая руками. Мимо с воем проносились машины.

— Уоу! Смотри, Сири, я могу умереть! Каждую секунду! Вот он, вкус настоящей жизни, я его чувствую!

На тротуаре, в страхе прижав к щекам ладошки, стояла девушка. Она казалась очень хрупкой, а её перламутровая туника такой тонкой, что от одного взгляда на неё становилось холодно.

— Тин, вернись! Пожалуйста, идём домой!

Парень чудом увернулся от летящей на него машины и хохоча запрыгнул на тротуар.

— Тин, сзади!

Две серые тени, похожие на четырёхлапых пауков, скрутили парня и повалили на землю.

— Тин Рыбак, вы обвиняетесь в незаконном проникновении на территорию людей, — шипели тени, словно переговариваясь по рации.

Жан не стал дослушивать, схватил застывшую от ужаса девушку в охапку и побежал, стараясь укрыться в тени зданий. Её длинные серебристые волосы плескались по его спине. Перед входом в отель он поставил её на ноги и уже начал извиняться за свой порыв, но она остановила его жестом и позволила отвести в его номер.

В номере они долго молчали, глядя друг на друга, но Жан не испытывал неловкости. В её прозрачных, мультяшно-огромных глазах мелькало что-то вроде узнавания. Её непропорционально большая голова и тонкое гладкое тело казались удивительно привлекательными. Жана всегда окружали глянцевые люди — так он их называл. Красивые одинаковой, искусственной красотой, в подогнанной до миллиметра одежде, они напоминали ему ожившие манекены. Жан не испытывал к ним ни капли интереса, не говоря уж о любви. Он вспомнил дурацкое выражение “бабочки в животе” и живо представил, как девушка напротив закидывает в рот трепещущих насекомых и задорно хрустит ими. От этой мысли рядом с солнечным сплетением разливалось незнакомое тепло. Голова слегка кружилась и немного подташнивало, как после единственного в жизни бокала шампанского на первой выставке, но эта тошнота была приятной, а головокружение желанным и сладким.

— Извини, — прошептал Жан и забежал в ванную, где его стошнило в раковину чем-то желтоватым и желеобразным, хотя ничего подобного он не ел.

Тонкая ручка с длинными пальцами легла ему на плечо, и он смущённо залепетал:

— Я всё уберу, прости, что тебе пришлось это видеть.

— Не надо, Рыбак. Выйди и подожди меня в комнате.

Жан ждал. Из ванной доносился шум набирающейся воды. Наконец, девушка вышла и улеглась на диван, свернувшись как котёнок. Жану показалось, что в ванной что-то тихо плеснуло.

— Как тебя зовут, Рыбак? Ты же настройщик, как тот бородатый?

— Я Жан. Что ты о нём знаешь?

— Я Сири. Только то, что он создал незаконный портал, через который мы сюда вышли. И то, что, скорее всего, он мёртв.

— Кто вы такие?

— Рыбаки. Как и ты. Но тебе не повезло родиться с талантом настройщика. Тебя перематывали, поэтому ты ничего не помнишь.

— Постой, тот бездомный тоже говорил про перемотку, что это?

— Рыбаки могут вернуться в любой момент своей жизни, хоть в самое начало. Мы живём очень, очень долго. Знаешь, как невыносимо скучно бывает, когда у тебя есть ВСЁ время? И единственное развлечение — наблюдать, как живут те, у кого времени совсем нет. Для этого нужны настройщики. Вы создаёте каналы, а мы их смотрим.

— Но люди… Они же умирают! По-настоящему, это не кино!

— Поэтому мы с Тином сразу шагнули в портал. Хотели почувствовать, каково это — быть людьми. Для Рыбаков они как животные в цирке. А ведь людей можно вырастить, чтобы они разумом дотянулись до нас. Мы родня, хоть и очень дальняя. Но большинство Рыбаков считает такие мысли наивными.

— Что будет с тем парнем? С Тином?

— Тин мой ребёнок. Он совсем мальчишка, таких сильно не наказывают. Хотя арест может напугать. А вот меня могут посчитать… потерявшей разум.

— Тогда… ты можешь остаться здесь. Пока всё не уляжется. А потом… У меня есть кое-что. Это может помочь вернуться. Сейчас покажу…

Жан двинулся в гардеробную, но услышал звук открывающейся входной двери. Навстречу ему метнулись две серые тени, что-то большое, медузообразное врезалось в него, опутало, спеленало и мягко отпустило на пол. Сквозь прозрачное желе он видел лежащую рядом Сири и склонившееся над ним лицо его сильно помолодевшей бабушки. Знакомый голос произнёс:

— Этого перемотаем, эту в карантин.

— На сколько мотать, Ани? На год?

— Ты лишился разума, Сид? У нас единственный настройщик, а ты хочешь стереть год его опыта? Ты хоть знаешь, чего мне стоило вырастить их здесь? Сорок пять лет без перемотки на двоих! И что теперь: один не захотел работать на нас и сдох на улице как пёс, а второй непрерывно лезет куда не надо. Две недели, не больше.

— Ани, каково это — быть старой? Я бы хотел попробовать.

— Ты глупый Рыбак! Старость — это сплошная боль. А перемотка — лучшее, что можно было придумать.

Жан почувствовал, как по всему телу пошли слабые разряды тока, и, прежде чем провалиться в темноту, успел бросить взгляд на полку с плюшевым зайцем, подарком бабушки, в глаз которого он месяц назад установил камеру. Он обязательно о ней вспомнит. Должен вспомнить.

Проснулся Жан посвежевшим, в хорошем настроении, и очень удивился беспорядку в гардеробной. Любимое пальто валялось на полу. В рукаве обнаружился исписанный кусок картона. Воронка раструбом в ИХ сторону… Жан прошёлся по номеру, чувствуя себя беспомощным, потерявшим что-то важное. Плюшевый заяц, подарок бабушки, подмигнул правым глазом, будто живой. Камера. Просмотрев последнюю запись, Жан захотел подставить голову под струю ледяной воды. В ванной его взгляд притянула раковина, накрытая красным полотенцем. Под ним в воде плавал прозрачный шар с чем-то розовым внутри. Розовое дёрнулось, повернулось к Жану сморщенным личиком. Он погладил шар, и зародыш завилял длинным гладким хвостом.

Жан не знал, сработает ли полностью рукотворная спираль, но точно знал, что это будет главное произведение искусства в его жизни. Он свернул из тонкой проволоки конструкцию из двух воронок: одна станет входом, другая выходом. Он использовал всё, что оставила в номере Сири: мелкая перламутровая чешуя, оторванный кусочек платья, блестящие нити, несколько серебристых волосков, заколка, пряжка в виде коралла… Жан до рези в глазах вглядывался в центр спирали и наконец увидел. Большеголовые Рыбаки с хрупкими тонкими телами сновали по своим делам в толще зеленоватой воды, болтали по телефонам в виде ракушек, ели что-то из чёрных глянцевых пакетов. Сири он нашёл не сразу. Она лежала на медузообразном матрасе, стянутая путами водорослей. Радужки её глаз плавно перетекали из стороны в сторону, как будто она провожала бесконечный поезд.

Жан набрал воздуха и нырнул к ней. Шею за ушами обожгла резкая боль, то, что раньше было шрамами, раскрылось, втянуло воду, задышало. Жан рвал нити водорослей, чувствуя, как плавится его память, но изо всех сил удерживал в ней маленькое розовое существо в прозрачном яйце — их с Сири дитя. Когда он, обнимая Сири, вывалился из портала обратно в номер, за окнами было темно. И пока она откашливала воду и непонимающе оглядывалась, Жан громил свою лучшую работу.

Лариса Потолицына

Андсон спас Бруксо девять лет назад, когда тот был щенком. Трое парней отрабатывали на нём низшие уровни. Бог знает, что ещё пакостники могли бы сотворить с собакой, если бы Андсон не спрятал пса в цыганском квартале. Чокнутая Анна и её братец Уно, из клана Разбойников, забрали Бруксо к себе и вырастили. К слову, Игра не пощадила никого из мучителей. Через два года после случившегося Андсон лично читал некролог на каждого: первый мальчишка разбился, упав со скалы, второго убили снежные пчёлы, а третьего нашли под зелёной водой горячего озера, в пещере старой русалки.

Андсон сделал ещё несколько шагов и оказался перед дверью. Она была исписана датами входа в Игру и датами смерти, именами Крузверей и Спящих, Чернокрылов и Разбойников. Андсон коснулся пальцем горизонтально вытянутой цифры восемь, которая была вырезана на двери ножом, потом провёл невидимую диагональ по замёрзшему дереву вверх, вправо и наткнулся на выжженный отпечаток снежинки.

Она точно здесь.

С силой дёрнув дверь, Андсон зашёл внутрь.

Все вокруг знали, что в цыганском квартале уже не осталось нормальных людей. Все они давно были изъедены Игрой, давно потеряли себя. Длинные дорожки от игральных игл бежали по рукам и ногам, виднелись на шеях и щеках. Безумные глаза горели на истощённых лицах, иссохшие тела ползали по земле в поисках серебряных шипов. Раньше шипы можно было отломить от стеблей роз, растущих на клумбах в каждом дворе, затем их стали продавать, а теперь они доставались только избранным.

Нащупав в полутьме перила лестницы, Андсон споткнулся о чью-то ногу.

— Э-э-э, ты ещё кто? — послышался гнусавый голос. Чиркнула спичка, и лицо осветилось тусклым светом. Это был разбойник Уно — бывший ученик Андсона. Уно лежал на полу, раскинув ноги, и непонимающе разглядывал старика. Затем мотнул головой и приподнялся на локтях.

— А-а-а-а, господин Сказочник! Здра-а-асте. Вот и вы до нас добрались. Как говорится, мир тесен. Добро пожаловать!

Оперевшись о стену, Уно сел и ехидно улыбнулся.

— Ну? Что же вы потеряли здесь, мистер Андсон? В отличие от меня, вы совсем не похожи на игольную подушечку. Да вас эта зараза и не берёт, как я помню.

Сверху что-то грохнуло. Андсон испуганно дёрнулся, поправил маленькие круглые очки, приподнял шляпу в знак приветствия и прошептал:

— Мне нужна Тру.

Разбойник изменился в лице, нервно почесал нос и настороженно произнёс:

— Тру? Но с чего вы взяли, что она тут?.. Она же не сидит на игле.

— Я знаю, знаю… — ответил Андсон, — А ещё я точно знаю, что ты прячешь её здесь. Просто она должна знать, что её бабушку вчера увезли с остальными на север. Ты же слышал, что вчера было, да?

Уно помотал головой.

— Ну да, откуда тебе знать? — тихо произнёс старик.

Разбойник подозрительно огляделся, потом вновь поднял глаза на Андсона, почесал гладковыбритую макушку с татуировкой оленя и прошептал:

— Я ни разу не видел здесь эту девчонку, господин Сказочник. Кажется, вы зря тратите своё и моё время… Я без Игры девятый день. И очень зол. Лучше бы вам убраться отсюда…

Андсон сунул руку в карман, вытащил что-то, зажав в кулаке. Потом медленно раскрыл пальцы перед лицом Разбойника, и на ладони блеснул серебристый шип.

— Вот. Тебе велели передать, мой мальчик. Это последний уровень — Небесный — самый волшебный.

Разбойник раскрыл рот, тело его затряслось в предвкушении. Он протянул дрожащую ладонь, но Андсон спрятал руку за спину и выжидательно посмотрел на Уно.

— На чердаке! — тут же ответил Разбойник. — Она прячется на чердаке. Дверь с троллями.

Шип упал на пол, Уно жадно схватил его и нажал на маленькую кнопку с тупого края. Вылезла тонкая игла. Разбойник воткнул еë в шею, блаженно закатив глаза, содрогнулся всем телом, вскрикнул. Шип почернел и отвалился. Уно завертелся, сорвал с себя рубашку и начал расчесывать спину. Там, где были его лопатки, кожа лопнула и закровила. Из ран вылезли две кости, вытянулись, обросли серыми и чёрными перьями. Новые крылья раскрылись, но тут же упёрлись в деревянные перекрытия.

— Долбанные вонючие стены! Дайте Уно свободы! — прорычал уже не Разбойник, а могучий Чернокрыл, и двинулся на выход. Вышиб ногой дверь и, оттолкнувшись от земли, взлетел в небо.

Андсон грустно посмотрел ему вслед, перекрестился, шепнул что-то и направился по скрипучей лестнице на чердак. Ступени вздыхали под его тяжёлыми шагами. Через тонкие стены крохотных комнат слышался рёв умирающих китов и жалобный крик выпи, каркающий смех северных ведьм и плач потерявшихся детей. Добравшись до чердака, Сказочник нашёл дверь с нарисованными троллями. На потолке у входа висело огромное зеркало с трещиной. Андсон глянул в него и увидел вместо своего отражения уродливую бородавчатую морду с красными мелкими глазами и огромным носом, свисающим почти до груди. Старик скривился, а морда улыбнулась. “Чёртов цыганский квартал!”

Постучав три раза, Андсон прислонился ухом к деревянным панелям. Тихо.

— Тру, если ты здесь, открой. Это я, мистер Андсон.

Никто не ответил.

— Всю деревню повезли на Север к Медвежьим норам. Слышишь? Игра добралась и до стариков. Твою бабушку забрали, Тру. Ты её больше не уви…

Щёлкнул замок. Ещё один. Брякнул железный затвор. Зазвенела цепочка, и дверь открылась.

Тру держала в вытянутых руках кривой осколок стекла. Она сделала несколько шагов назад, к заколоченному окну, где стоял мальчик с ярко-красными вьющимися волосами, в рваной одежде и стоптанных ботинках. Мальчик что-то бубнил себе под нос.

— Тру, я с миром.

— Ваше понятие мира слишком отличается от моего! — зло ответила девочка.

— Ну ты же должна понимать…

— Я никому ничего не должна, господин Сказочник. Давайте без лишних слов. Вы, кажется, говорили про нашу бабушку?

Глаза мальчика в это время безотрывно смотрели в одну точку на потолке, а пересохшие губы шептали странные фразы:

«…тем сильнее кривлялось и корчилось зеркало….»

Тру не сводила глаз с Андсона.

— Как твой братишка? Его ведь зовут Кауш? Правильно? — Старик улыбнулся мальчику и наклонил голову. — Зараза так и не отцепилась от него? Ведь только одним глазком глянул на Игру, и вот надо же — сломался.

«…видеть всё навыворот или замечать…» — пробормотал мальчик.

Андсон поставил на пол саквояж, достал из него вещь, завёрнутую в цветастый платок, и протянул. Девочка испуганно уставилась на кусок ткани. Она безвольно опустила оружие и заплакала.

— Она не оставит меня в покое, да, мистер Андсон?

Тот виновато потупил взор.

— Прости, я всего лишь Сказочник. Ты же сама понимаешь, что нужно закончить Игру. А иначе… Всё зашло так далеко, Тру. Она очень злится. Очень. Она будет мстить тебе. Ей нужен мальчик…

— Я ни за что не отдам Кауша!

— Она найдёт тебя и убьёт! Хочешь спасти брата и себя? Пройди Игру.

— Скажите, почему она прицепилась к нему?

Сказочник немного промолчал, а потом ответил:

— Возможно, она просто несчастна.

Тру аккуратно раскрыла белый с голубыми снежинками платок и взяла в руки свежесрезанную, но уже увядшую красную розу. Отломила единственный серебристый шип со стебля, покрутила в пальцах, посмотрела на брата и вздохнула. Затем зажмурившись, воткнула иглу в своё левое предплечье. Вздрогнула, скривила губы от боли. Дорожки вен по всему телу блеснули золотом. Тело Тру выгнулось, она упала на пол и вскрикнула. Шип почернел и отвалился. Тру моргнула вертикальными зрачками, громко выдохнула, поднялась и взяла младшего брата за руку.

— Ты можешь оставить его со мной… — тихо произнёс Сказочник, но Тру даже не взглянув на старика, потянула Кауша за собой.

«…злой тролль хохотал до колик…» — вместо девочки ответил брат.

***

Выйдя на улицу, Тру увидела лежащее на земле тело Уно. Лёд под ним окрасился бордовым. Сломанные крылья ещё подрагивали, но сам Разбойник уже не шевелился, голубой дымок поднимался над его бездыханным телом. Тру сжала губы и отвернулась, стёрла кулаком с глаз мокрое и молча зашагала по хрустящему снегу.

Девочка остановилась на перекрёстке и топнула по промёрзшей земле. Вверх поднялось зелёное облако. Топнула ещё раз – и нога превратилась в огромную медвежью лапу, за ней вторая. Белая шерсть покрыла новое огромное тело. Аккуратно схватив когтистой лапой маленького Кауша, Тру закинула его на спину. Тяжелой походкой Крузверь направился в сторону замка Скорбящей Принцессы.

Бледная и задумчивая Принцесса сидела у надгробия. Она была в черном ажурном платье, черной шубе, накинутой на плечи, черной фате и черных лакированных туфлях. Руки принцесса прятала в чёрную плюшевую муфту.

— Мой бедный принц, — повторяла Скорбящая Принцесса одну и ту же фразу, вытирая с белых щёк слёзы-льдинки, и вздыхала.

Ворон, сидевший на флюгере замка, молча наблюдал. Тру заметила его сразу. В последний раз, когда брат с сестрой были здесь, птица пыталась выклевать глаза Каушу, но тогда Тру не умела перевоплощаться в Крузверя, поэтому они сбежали. Попытайся Ворон кинуться на них сейчас, Тру убила бы его одной лапой. Ворон тоже это прекрасно понимал.

— Мой бедный принц, — вновь залепетала Скорбящая Принцесса и перевела взгляд на Кауша.

— Мой бедный принц, — протянула Принцесса худые, истыканные шипами руки к Тру, но та лишь сочувственно рыкнула в ответ.

Принц в это время сидел на скамейке у своей могилы и грустно смотрел на любимую. Да, он был всего лишь призраком, ярко-синим, с зелёными крылышками. Тру видела его, а Принцесса — нет. Призрак рассказал, что его несчастная супруга с каждым днём угасает. Раньше шипы возвращали Принцессу к нему, и ей так нравилось жить в этой Игре, а когда шипы стали исчезать, ей оставалось только одно. И голодный Ворон ждал, когда она решится на этот шаг.

Принц же пытался поднять по стене гранитного надгробия их общий талисман — одну из двух золотых монет с изображением белого оленя. Хотел показать скорбящей Принцессе, что он здесь, рядом. Он любит. И помнит о ней всегда. Но у него ничего не выходило…

— Принц всегда будет рядом, — сказала Тру, обернувшись человеком. Ей было очень жаль Принцессу. — Он любит вас, слышите? Он сам сказал мне об этом. Он хочет, чтобы вы больше не плакали.

Тру подошла ближе к могиле и посмотрела на золотую монетку, которую безуспешно старался поднять принц прозрачными пальцами. Из-за слёз Принцессы, монета оказалась слишком тяжелой.

— Вам нужно проглотить её. – Тру сама взяла монету и протянула Принцессе. – И вскоре у вас родится ребёнок. Ваш с Принцем ребёнок, слышите?

Скорбящая Принцесса посмотрела на Тру мутными глазами и, кажется, хотела улыбнуться, но только лишь качнула головой в знак благодарности. Ворон громко каркнул, и Тру тут же прикрыла брата рукой, но птица и не пыталась напасть, а лишь размяла крылья и осталась сидеть на заснеженной крыше замка.

— Кажется, ваш мальчик совсем замёрз без рукавичек, — озабоченно произнесла Принцесса и протянула муфту Каушу, — Вот, возьмите. Детям нужно тепло.

«…Но в мужья она хотела выбрать себе такого человека, который бы сумел отвечать, когда с ним заговорят, а не такого, что умел бы только важничать, — это ведь так скучно…» — пробубнил мальчик в сторону и отвернулся.

— Простите. — Принцесса закинула в рот золотую монетку и улыбнулась: — Мысли теперь только о нашем сыне. Я назову его в честь отца. Это символично, не находите?

Тру промолчала.

Принцесса попрощалась сначала с Каушем, а потом и с его сестрой, и медленно направилась в сторону замка. Принц положил в карман Кауша вторую монету, лёгкую без слёз Принцессы.

— Вам нужно идти к горячему озеру, там в корнях дерева смерти живёт Слепая Гейду. Спросите у неё всё, что не хотите знать, — прозвенел голос Принца, и за уходящей Принцессой потянулась худая тень одного очень счастливого ярко-синего призрака.

Кауш посмотрел им вслед и прошептал:

«Тем лучше для нас — удобнее будет рассмотреть спящих…»

У горячего озера Тру и её брата встретили пингвины. Они качали блестящими, чёрными головами влево и вправо, шустро перебирали лапками по рыхлому снегу, перекатывая разноцветные шары. Глаза пингвинов были закрыты, поэтому они врезались друг в друга, ругались на непонятном языке и вновь продолжали свою игру. Спящие пингвины были плохим знаком, — вспомнила Тру и сжала ладонь Кауша крепче. На берегу озера, справа от бегающих птиц, возвышалось огромное, сухое, изъеденное потерями дерево. В корнях, укрытая волчьей шкурой, сидела ведьма Гейду и ела серебряной ложкой пингвиньи яйца. Молодая Гейду повела слепым лицом, принюхалась, повернулась в сторону гостей. Откинула ложку в сторону и встала на волчьи лапы. Старая Гейду, что росла прямо из живота молодой, проснулась, тряхнула седой головой и тоже уставилась незрячими глазами на путников.

— Что привело к нам Крузверя и сломанного мальчишку? — проскрипела старая Гейду.

— Скажите то, что я не хочу знать! — крикнула Тру, и бегающие пингвины тут же застыли в воздухе, глаза их открылись, а цветные яйца из-под красных лапок разом покатились прямо в горячее озеро.

Молодая Гейду бросила на снег разбитую цветную скорлупу и громко засмеялась. Её голос разбудил ветер, он поднял осколки в воздух, закрутил и раскидал по снегу. Скорлупки зашевелились, перебирая паучьими лапками, они собрались в одно слово, от которого в груди Тру стало холодно.

«ИЛЛЮЗИЯ»

— Я не отдам Кауша! — прорычала она по-медвежьи, и Гейду зашипели.

Из озера вытянулась рука, схватилась за берег, затем показалась вторая. Вскоре из воды вылезла девочка. Она осмотрелась, её пронзительный взгляд застыл на Кауше.

«Вечность… Вечность… Вечность…» – повторял он.

Тру аккуратно сняла брата на землю и обернулась человеком.

— Кто ты? — спросила она у девочки, но вдруг поняла, что не хочет знать ответа на этот вопрос.

Незнакомка подошла ближе, в её глазах совсем не было страха.

— Лучше вспомни: кто ты? Тролль Андсон, или как он теперь себя называет? Сказочник? Затуманил тебе голову своими дьявольскими играми!

Тру потрогала свое холодное лицо, посмотрела на ладони и погладила длинные костлявые пальцы, покрытые инеем.

— Я помню, кто я. Меня зовут Гер-тру-да, — шепнула она дрожащим голосом. — Но все зовут меня Тру…

Девчонка, стоящая напротив, покачала кудрявой головой.

— Нет. Это меня зовут Гертруда. Но все зовут меня Герда. А это мой брат. И я собираюсь забрать его домой!

Кто-то кашлянул, все обернулись и увидели Андсона.

— Моя Королева, — произнёс он, подошёл ближе к Тру и преклонил колено. — Я лишь пытался помочь…

Ветер стих. Тру вопросительно посмотрела на старика.

— Когда ваш супруг умер, вы так страдали, госпожа. Я собрал всех алхимиков и колдунов королевства, и мы придумали эту Игру с отражениями. Волшебные зеркала разбились, осколки превратились в шипы на розах вашего королевского сада. Они помогали облегчить вам боль, стать тем, кем захотите, жить в том мире — каком пожелаете. Но вы решили стать человеком, а розы случайно попали в руки смертных, Игра разлетелась по всему миру. И началось!

Андсон вздохнул, снял чёрные кожаные перчатки и обернулся уродливым Троллем, потёр огромный нос и сказал:

— Одиночество сводит с ума... Вы решили, что этот мальчик научит вас быть человеком, моя Королева. Живой мальчик… Как и ваш супруг. Но рядом с вами люди замерзают, понимаете? — Тролль кивнул в сторону Кауша, — И этот скоро умрёт. А вы опять будете страдать.

Тру испуганно посмотрела на Кауша: взгляд мальчика застыл, зелёные глаза стали прозрачными, странные фразы больше не звучали из его рта. Тогда она отпустила маленькую ладошку и отошла в сторону, а Герда подбежала, обняла брата и расплакалась.

Кауш захлопал оттаявшими ресницами, тонкая плёнка льда треснула на бледном лице. Сунув руку в карман замшевой курточки, он достал золотую монету с изображением белого оленя и вложив в холодную ладонь Королевы, прошептал:

— Вы знаете, что нужно сделать.

Наташа Лебедевская

– Нет, сударь мой, "к нам" у них гумманизьму не хватило...в Ипотеку.

Николай Васильевич(озадаченно):

– В Ипотееку? А это где: в Аду, в Раю, али в Чистилище?

Павел Иванович:

– На Земле, батюшка, на Землю Ипотеку воздвигли, и на шестьдесят пять лет туда освобожденные души упекли.

Николай Васильевич::

– Так шестьдесят пять лет минули.. И что? Вернулся ль кто из Ипотеки?

Павел Иванович(зевая):

– Об том еще не доложили – почтовый приказ на нашу глухомань медленно работает. Я б, на месте бывших крепостных, ту Ипотеку бы погромил, и в козачки бы подался – на вольные кардоны..

Николай Васильевич:

– Вполне возможно, что так оно и случилось. А знаете, Павел Иванович, а мне ведь в Ипотеку тоже предлагали, только на тридцать лет...за день до моей смерти.

Павел Иванович:

– И далеко ехать нужно было? Где она, эта Ипотека?

Николай Васильевич(вздыхая):

– Сказал же: в тридцати годах от Смерти. Отказался я, уж больно кабальными условия были, и каждый пункт в контракте кровью подписать требовали.

Павел Иванович:

– Чего ж тогда спрашивали:"Где эта Ипотека?", коли сами ответ знали?

Николай Васильевич(отрицательно мотая головой):

– Нет, где шестидесятипятилетняя – не ведаю...