CreepyStory

Вы никогда не сумеете заглянуть в душу, читая человека по внешнему виду. Мы научились обманывать жестами, мимикой, покорять улыбкой. Человек - это самое коварное существо на земле. Он способен убивать ради изощренного удовольствия, но при этом молиться и отпускать грехи самому себе.

Это началось в мои 16 лет, когда я еще был по уши влюблен в соседку Люси и часто мечтал у себя в комнате на чердаке об очередной нашей “случайной” встрече. Я всегда был послушным ребенком добропорядочных родителей, которые еженедельно ходили в церковь и честно пытались со всеми быть добрыми.
Круг моих интересов на тот момент ограничивался школьными уроками, на которых я мог тайно смотреть на свою красивую соседку, кружком по рисованию, куда я ходил два раза в неделю после уроков, и тайным просмотром Playboy по вечерам в своей комнате.

Господи, я не был задиристым или наглым ребенком, скорее наоборот! Я всегда предпочитал спокойствие, искренне любил животных, искусство и никогда не вмешивался в конфликты. Например, когда толстяк Фредди в очередной раз травил нашего новенького одноклассника Дина, отбирал у него рюкзак и отвратительно хрюкал при этом от удовольствия, я стоял в стороне. Молчаливый свидетель несправедливости. Да, сейчас я бы ему устроил армагеддон, но на тот момент я молчал, смотрел и втайне радовался, что Фредди не пришло в голову докопаться до меня.

И однажды случилось то, что перевернуло всю мою жизнь. Когда мне было 16 с небольшим, родители настояли на обряде Конфирмации в нашей церкви. Я, как обычно, согласился - я вообще почти никогда не спорил с родителями. Но на Конфирмации случилось это.

***
Стоял ясный солнечный день в разгар лета. Я и еще несколько подростков стояли возле нашего пастора, благообразного добродушного Фрэнки, и пели отрывок из Откровений 15:3,4. Вообще, наш Фрэнки был очень неплохим парнем внешне - ему было где-то до 40 лет, его светлые глаза так и лучились добротой и всепрощением ко всему живому. Он умел найти подход к каждому, кто приходил в его церковь. Неудивительно, что его все любили.

И вот, когда мы уже почти спели всю песню, он начал обходить нас и крестить водой. Когда очередь дошла до меня, я будто на несколько секунд потерял сознание. Я не помню, как я устоял на ногах. Когда я открыл глаза, я заметил, каким ярким все стало - окна, солнечный свет, падающий на людей, и крест, висевший на шее у священника, особенно крест - он буквально ослепил меня.

Но что это? Я будто прозрел! Позади Фрэнки я вдруг увидел прозрачного маленького мальчика лет 10, у которого на шее висела… цепь! Это была толстая стальная конструкция, где каждое звено было не меньше 5-6 см в диаметре. Мальчик испуганно смотрел на пастора сзади, его худенькие ручки были в крови. На глазах застыли слезы, а его впалые щеки и лоб были в грязи.

Я онемел. В то время, как другие дети благодарили пастора и отпускали кокетливые взгляды в зал, я стоял как завороженный. Я не мог пошевелиться от изумления. На призрачном ребенке была светлая футболка в потеках застывшей крови. Господи, я не мог смотреть на это больше! Я закрыл глаза. Когда я снова посмотрел на ничего не подозревающего Фрэнки, видение уже исчезло.

Разумеется, я никому не рассказал об увиденном. Накануне я посмотрел “Пролетая над гнездом кукушки”, и все еще был под впечатлением. Я боялся, что родители меня потащат к психиатру, а там и до стационара недалеко. Я сам себе не мог объяснить произошедшее, поэтому я бы с удовольствием забыл об этом кошмаре.

***

Второй вариант обложки книги.

На следующее утро Чарли был сильно обеспокоен: пропало трое детей, один из них почти младенец. Никто их не видел, следов не нашли, а все, что они получили в помощь, это агент, не внушающий особых надежд. Он активно искал среди жителей города человека, которого можно привязать к трем исчезновениям. В понимании Ричарда Хэмминга – это мужчина средних лет с садистскими наклонностями и без приводов в полицию (с приводами таковых не было), без собственных детей. И пока что он прорабатывал эту теорию, допрашивая все новых подозреваемых, у каждого из которых было алиби. А люди тем временем были напуганы до смерти. Больше никто не выпускал детей из дома, на улицах после 5 вечера было тихо, как на кладбище.

Пустая трата времени, думал Чарли. Он сложил руки так, словно молился, и опустил на них голову.

Пока Ричи прячется в лесу,

Ричард – ковыряется в носу.

Озорное двустишие вызвало в нем улыбку, к счастью, Хэмминг этого не видел. Он потирал подбородок и задумчиво смотрел в дело о последнем пропавшем.

– Знаете, что мы упустили, шериф? – он поднялся и подошел к окну. – Оба пропавших ребенка маленькие.

Чарли отвлекся от мыслей и вместо ответа стал внимательно наблюдать за Хэммингом.

– Я говорю «оба», потому что третий может быть совсем не пропавшим. Мы совершенно не пробовали смотреть на ситуацию под другим углом: подросток, который похитил двух детей и при этом разыграл собственное исчезновение.

Чарли чувствовал себя уставшим. Ему совершенно не хотелось объяснять агенту, почему эта идея так же глупа, как предыдущие. В лесу что-то есть. Теперь, когда у него было время подумать, он не сомневался, что происходит нечто страшное и выходящее за рамки обыденного. Но как объяснить это человеку, который привык мыслить шаблонами и стереотипами?

– Маловероятно, – ответил шериф, расстегивая верхние пуговицы рубашки. Температура сегодня выросла до 36 градусов. Чарли вытер липкое лицо. – Для этого нужно обладать хотя бы минимальными навыками выживания в дикой природе, а также иметь опыт похищения людей. Невозможно незаметно увести маленького ребенка в лес: он будет брыкаться, истерично орать, вырываться.

– Не будет, если доверяет тебе.

– Существо, совершившее подобное, прекрасно знало, что делает. Быстро, четко, без жалости. Нам следует начать паниковать.

– Я бы все же поговорил с мистером Беном Джонсоном. Может, он раскроет глаза на некоторые аспекты личности своего друга.  И что значит «существо», шериф?

– Что? – растерянно спросил Чарли.

– Вы сказали «существо». Выбросьте эти глупости из головы. Я знаю, как иногда хочется обезличить того, кто совершает страшные преступления, особенно если это делают давние знакомые, от которых ты такого не ожидаешь. Но поверьте мне: настоящее зло – это люди, а не монстры под кроватью.

Дверь в кабинет шерифа отворилась, и за ней появилась секретарь Люси с бледным и чуть зеленоватым лицом, на нем выражалось что-то похожее на ужас. Вентилятор растрепал ее рыжие волосы, и парик чуть съехал на бок, обнажив голый лоб. Не исключено, что она может упасть в обморок.

– Простите, шериф… – ее голос звучал с надрывом. – Простите ради бога, но…

Чарли уже догадывался, что она скажет, но, видя, что женщина вот-вот скатится по стене, подставил под нее стул с целью поймать.

– Что случилось, Люси? Кто-то еще пропал?

Хэмминг следил за ее движениями, словно хотел прочитать информацию по мимике и жестам. Он не мог понять, что именно так напугало человека, работающего в полиции.

– Да, – ответила она слабым голосом.

– Кто? – спросил Чарли. – Ну же, отвечай.

– Тони Смит, – Люси смотрела перед собой, затем, опомнившись, схватила листок бумаги из кармана и взглянула на него, – 8 лет.

Чарли был опечален. Единственный ребенок в семье, как его родители переживут это? Он уже хотел спросить, как они обнаружили пропажу, но Люси продолжила:

– Меган Гаррис, 10 лет, – ее глаза смотрели в лист и читали по нему. – Долорес Джонс, 4 года. Дилан Форд, 14 лет…

Остановись. Пожалуйста, думал шериф, сбившись со счета.

– Еще один ребенок Джефферсонов – Пол, 12 лет, – ее голос сорвался на плач. – Я поверить не могу. И все это за одно утро, а сколько еще позвонит?!

В кабинете все замерло, даже время: никто не слышал секундную стрелку часов. Чарли не знал, что ответить. Он вспомнил звуки, которые слышал около леса, и ужаснулся. Хэмминг позволил себе минутное молчание, после чего первым заговорил:

– Думаю, теперь можно бить тревогу, шериф.

Соломинка, переломившая хребет верблюда

1.

Железная дорога, огибающая гору, как удав, сжимающий жертве горло, задрожала при появлении поезда, направляющегося в Анкоридж. Раскаленные рельсы блестели так, что, если смотреть на них без очков, можно повредить сетчатку глаза. Внезапная духота опустилась на Скарвей, словно город поместили в печь. В полдень температура в тени достигала 41 градуса, солнце плавило асфальт, от которого стал подниматься сильный жар. В городе объявили красный уровень опасности из-за высоких рисков пожара. Казалось, сама природа насмехается над отчаянием, которому подверглись местные жители. Снежные верхушки гор заметно поредели, уступив место зелени.  Нетерпимая жара, стоящая в городе, плохо влияла на возможность здраво мыслить, а вентиляторы только разгоняли горячий воздух.

К обеду звонки в отделение полиции достигали нескольких десятков. Хэмминг поделил полицейских на две команды: в одной – шериф и патрульный Фрэнк Рид, а себе взял в напарники офицера Кларка. Их первостепенной целью было отсеять ложные вызовы, сделанные в панике, и разобраться сколько детей в действительности пропало. Большинство находились в собственных домах: шкафах, тумбах, под кроватью, кое кто-то забрался даже в холодильник. Но все равно список к концу дня обещал стать внушительным.

Чарли не понимал, почему Хэмминг так его раздражает. С одной стороны, его спокойствие и умение держать себя в руках вызывали уважение, с другой – медлительность и скрупулёзная педантичность, с которыми он подходил к делу, приводили в ярость; появлялось желание схватить его за шкирку и трясти, пока не выпадут остатки волос с его бестолковой башки.

***

Тем временем Лиззи провела ночь в собачьей будке. Ближе к утру, когда температура воздуха стала заметно подниматься, ей даже удалось уснуть. Во сне она слышала шум, доносящийся из комнаты Ричи. Лиззи медленно шла к двери, надеясь найти мальчика, играющего с железной дорогой. Но когда отворила дверь, она увидела, как по путям ездит лишь одинокий паровозик. Комната хранила одинокую пустоту. В этом сне не было стен, истекающих черной кровью, монстров, зовущих ее в свои гнилые объятия, но эта пугающая тишина вызывала ужас, давящий на сердце. Никто не придет, не будет больше катать вагончики по маленькой железной дороге, не станет смеяться и плакать одновременно. Ей хотелось кричать.

Проснулась Лиззи со слезами на глазах и жгучей болью по всему телу. Макс спал рядом, растянувшись на траве. Ее вспотевшие руки были закутаны в теплую собачью шерсть. Солнечные лучи пробивались сквозь деревья, а в будке стало очень жарко. Никем не охраняемая дверь, выходящая на задний двор, была распахнута и словно приглашала войти. Наказание окончено.

Лиззи ощущала себя неимоверно разбитой, будто из нее высосали все жизненные силы, и меньше всего ей хотелось возвращаться в дом, полный безумия и насилия. Тем не менее она вылезла из будки – это далось ей с трудом, тело застыло и превратилось в камень – и пошла внутрь, чтобы смыть с себя грязь и запах собачьей мочи. Дом бережно сохранил остатки вчерашних событий: размазанную блевотину на полу гостиной, порванный тапок, которым Лиззи били по голове и телу, задернутые шторы, едва пропускающие утренний свет. Это место казалось Лиззи чужим, каким-то ненастоящим, искусственным, а все произошедшее словно было с другим человеком. Теперь она видела окружающий мир сквозь кривую призму, как будто через отражение на воде.

Проходя мимо зеркала, она ужаснулась: бледное лицо с темными кругами под глазами, кровоподтек вокруг нижней губы, ссадины и гематомы по всему телу. Оливия никому не позволит это увидеть, а значит, впереди, как минимум, несколько недель заточения. Лиззи смыла с себя грязь, кровь, а вместе с тем клочья волос, очевидно заботливо вырванные накануне. Плакать больше не было сил, и вообще, все чувства сжались в клубочек крошечным плюшевым котенком. Разум старался убедить Лиззи, что ничего страшного не произошло, будто пытался сместить границу нормы дозволенного до «бейте, сколько хотите – не жалко». Она сопротивлялась этим мыслям, но в то же время понимала, что если останется надолго, то уступит им власть над собой. А этого нельзя было допустить.

Целый день она провела с маской смирения на лице. Не произнесла ни слова упрека, молча занималась домашними делами, убирая следы вчерашнего недоразумения. Оливия взаимно игнорировала ее, следуя по пятам полуживой тенью. Иногда она вставала прямо над ней и смотрела сверху вниз, словно укрепляя свою власть, и если бы Лиззи в этот момент осмелилась поднять глаза, то мог случиться очередной взрыв. Между ними происходил безмолвный разговор:

«Теперь ты видишь кто тут главный».

«Вижу».

«Не забывай, что ты вышла из моего тела, а значит, полностью принадлежишь мне».

«Да».

«Ты будешь делать все, что я скажу, будешь подчиняться мне безоговорочно, и не вынуждай меня снова причинять тебе боль».

Лиззи пыталась поймать возможность позвонить Бену и рассказать о случившемся, но в течение дня Оливия постоянно висела на телефоне. Она не в первый раз беседовала с каким-то мужчиной, но обычно это ограничивалось одним звонком в пару дней. С ним она была ласкова, какой никогда не бывала с дочерью. Сначала Лиззи думала, что у нее появился ухажер, потому что во время звонка на долю секунды ее лицо становилось мягче, но в этот раз оно оставалось бескомпромиссно суровым. Часами она сидела с трубкой у уха, в основном молча, но иногда вставляя пару тихих фраз. Лиззи начинала нервничать: ей нужно было услышать слова поддержки, узнать, что мир не рухнул, а жизнь продолжает течь за стенами тюрьмы. Стоявшая духота не давала расслабиться, а стекающий пот пощипывал открытые ранки.

Возможность появилась только ближе к вечеру, когда Оливия вышла до двор напоить Макса, все также лежавшего на одном боку. Лиззи быстро набрала номер телефона, поглядывая в окно. Она в двух словах объяснила ситуацию, не углубляясь в подробности, и попросила укрытия в его подвале. Бен отпустил шутку, что она добровольно сдает себя в плен «коллекционеру», но по тону ее голоса понял, что шутки неуместны.

– Может, есть другой выход, – предположил он. – Я считаю, нам все же следует пойти в лес.

Она посматривала в окно на то, как Оливия пытается заставить пса попить.

– Ты, возможно, слышала, сегодня пропали еще около десятка детей. Мне надоело это дерьмо.

Она об этом не слышала. Их дом теперь был огорожен мертвой стеной от остального мира.

– Я думал пойти днем, но раз у тебя все так плохо, мы можем отправиться сейчас. Заночуем в лесу. Знаю, ты боишься, но мы будем не с пустыми руками.

Дальше он объяснял свой план, но Лиззи не прислушивалась, она смотрела во двор и надеялась, что Оливия не оглянется и не заметит ее. Впрочем, ей было все равно куда идти и насколько это опасно, главное, сбежать с этого проклятого места. Казалось, хуже быть просто не может.

– Я согласна. Скажи, что мне делать и побыстрее.

Оливия поднялась с колен, оставив попытки напоить пса, и отправилась в дом. Лиззи сказала еще пару слов и резко бросила трубку, не желая искушать судьбу. Что бы ни случилось, она не умрет в этом доме.

Глава шестнадцатая

Невропатолог осматривал Айдахара. Стучал молоточком по неподвижным коленям, локтям, светил в глаза фонариком.

– Странно, хм, - бормотал он себе под нос.

– Доктор, почему такие резкие продвижения? – взволнованно спросила Оля. – Это не свидетельствует об ухудшении состояния?

– Хм, - шевельнул врач усами и поправил свои тонкие очки. – Это необычно… вы ведь медработник, сами знаете, что речевые функции так внезапно не восстанавливаются. Афазия… тут её как не было. Молчал – заговорил.

– Его друг как-то болтал, что Айдахар мол его ударил и сказал что-то, но никто не поверил, - вспомнила Оля.

– Это правда? – поинтересовался доктор сощурив свои глаза в щёлочки.

– Было,- ответил Даха.

– А недавно он деда обнял, - продолжала Ольга. – Сиделка была свидетелем…

– После этого двигался?

– Нет.

– Пожалуй придётся посоветоваться с коллегами, - врач встал со стула на котором сидел. – Терапия та же, о малейших изменениях сразу рассказывайте мне, хорошо?

– До свидания, доктор, - попрощался Даха.

Оленька убежала в коридор, провожать врача, а когда вернулась спросила:

– Чаю хочешь?

– Валяй…

Дома они были одни. Ясминку забрала на прогулку бабушка, отец был на работе, а Мольдир сегодня попросила отгул.

Оля заварила чай, прикатила коляску на кухню, и они стали чаёвничать. Чай пили в тишине, оба чувствовали неловкость, и никто не знал, как начать разговор. Наконец-то Даха решился:

– Оля, - негромко начал он, но Ольга всё равно вздрогнула. – Ты за Ясминой странностей не замечала?

– Ясминой? – удивилась женщина. – Ты о чём?

– Ладно, забудь…

– Нет, давай поговорим, - встрепенулась Оля.

Она поднесла к губам Дахи крекер, но тот отказался.

– Ясминка, она, ну…- Даха не знал, как спросить. – Ну вот, к примеру голова у тебя болит, а взяла её на руки и всё прошло, такое бывало?

– Ммм,- кивнула Оля. – Дедушка рассказал?

– Если бы, - буркнул парень.

– Ну я не заостряла на этом внимания, – Оля собрала чашки и убрала их в мойку. – Возишься с дитём и на всякие болячки порой даже внимания не обращаешь…

– Ясно, - молвил Адахар. – Вывези меня на улицу…

*

Кулан нёс Амира через степь. Под утро они ворвались в густой как молочная пена туман. Пир остановился, лёг, подогнув по-оленьи ноги и осторожно спустил Двоедушника на сырую, холодную землю.

Стояла звенящая предрассветная тишина. Парень приоткрыл веки. Перед глазами всё плыло в розоватом мареве. Шею тянуло, словно Коровья смерть по сию пору вгрызался в неё своими зубами. Амир чувствовал налившийся отёк, повернуть голову было невозможно. К тому же от раны ощутимо несло гнилью. Болела голова, язык словно покрылся наждачной бумагой и пересохло горло.

– Я умираю, мой Пир? – спросил Амир сипло.

– Твой срок не скоро, - повторил свои же слова Кулан. – Нужна помощь… Ты унял кровь, но этого мало…

– Кто же придёт ко мне на помощь?

– Рядом место силы, - Кулан поднялся. – Ты сможешь восстановить там жизненную энергию…

– Из меня, наверное, литр крови вытек, нужен врач!

– Лекарь нужен, - согласился Кулан. – Но ты ранен не оружием, не огнём, не болезнью… Тебе нужен Емши…

– Что это?

– Поднимайся, не приближай свой срок…

Пир ткнул Амира мордой в бок, помог поднятья и служа опорой повёл его сквозь туман. Спустя некоторое время в белом киселе проступили очертания громадной скалы. Подойдя ближе Двоедушник поднял, кривясь от боли голову, чтобы разглядеть её вершину. Скала в высоту была приблизительно пять –шесть метров. Кулан повёл баксы вокруг камня и Амир увидел, что тот раскололся на три части, образуя подобие гранитного цветка.  Чтобы охватить этот цветок понадобилось бы не меньше десяти взрослых мужчин. Амир коснулся шершавой поверхности рукой и почувствовал пульсацию, словно камень был живым.

– Его имя Уйтас, - заговорил Кулан. –Он спасал много жизней и душ, Каменный дом .  Много лун назад, когда я ещё не был Пиром на эту скалу упал раненный Агге́л, расколов её. Его кровь, окропила камень, дав силу сберегать жизни. Чабаны и путники спасались в Уйтас от непогоды и зверя.

– Я чувствую пульс, - прошептал Амир.

Он закрыл глаза, перед внутренним взором начали движение сотни пар молодоженов. Новобрачные были одеты в одежду разных эпох, они проходили через Уйтас взявшись за руки.

– Свадьбы? – удивился Амир. – Я видел женихов и невест…

– Верно, - кивнул Кулан. – Молодые часто сюда приезжают за благословением. Уйтас помогает обрести свой дом. Теперь ты должен войти в него.

Амир придерживаясь за камень вошел в раскол, сел, опершись о тёплый пульсирующий гранит и вскоре заснул.

Было тепло, лёгкий бриз пах водой. Амир лежал на горячем песке под ласковым солнцем. Он поднёс к лицу руки и открыл глаза. Ладошки были такими как до перерождения: мягкие, детские. Он резко сел, ощупал шею – раны не было, лицо было гладким, а волосы короткие. В нескольких метрах от его ног плескалось море. Мальчик побежал к воде, запнулся, рухнул на мелководье, попытался разглядеть своё лицо в потревоженной воде.

Когда поверхность стала гладкой, он увидел себя таким, как в тот день… последний.

– Я всё-таки умер? – ужаснулся Амир.

– Нет, балам, это сон, - услышал он такой знакомый, ласковый, но будто присыпанный золотым песком голос мамы.

Мальчик вскочил на ноги, обернулся прыжком и увидел сидящую на песке маму, одетую в небесно-голубое платье из невесомой полупрозрачной ткани. На голове матери была золотая тиара к которой прикреплялась такая же голубая фата.

– Мама? – от удивления и неожиданности у Амира сел голос.

Он бросился к ней и обнял, из глаз брызнули слёзы.

– Ну же, малыш, не плачь, - успокаивала его мать. – Ты должен быть сильным, Двоедушник.

– Мамочка, я так скучал…

– И я скучала, котёнок, - улыбнулась Айгуль.

– А папа где? – спросил Амир, отстраняясь от матери и утирая слёзы.

– Папа… к сожалению, теперь подданный Хасатана, - с грустью произнесла Пери. – Ему будет сложно попасть со мной в один сон.

– Почему?

– Я дитя первых небес, сынок, - пояснила она. – А его мать Жалмауыз Кемпир из срединного мира.

– А отец?

– Человек. Поэтому я и сказала, что сложно, а не невозможно, - мама потрепала Амира по волосам. – Я вижу твой путь, сын… Тебе тяжело…

– Меня ранил Коровья смерть, - мальчик потёр шею. – Больно…

– Ты поправишься, - улыбнулась Пери. – Канат стал Аруахом. Это очень хорошо, что за тобой есть кому приглядеть…

– Аруахом? – не понял Амир.

– Это что-то вроде призрака, - Мама повела в воздухе рукой и создала мираж в котором показала схематично изображенного человечка.

Человечек схватился за сердце, упал, на его месте образовался могильный холмик из которого выплыл такой же схематично изображенный призрак.

– Только не такой как в твоих играх, - продолжила Айгуль. – Он не боится света дня, ему не нужно кладбище, он может перешагнуть сорокадневный рубеж после кончины… Кулан и Канат не стали тебя перегружать информацией, объяснять всю эту кухню. Это правильно. Тебе придётся быстро вырасти, малыш.

Они умолкли, слушая шум воды.

– Что это за место? – спросил Амир.

– Не узнаёшь?

– Не-а…

Пери вновь повела рукой и вдали показался песчаный пляж со сложенными на зиму пляжными зонтиками и небольшими бунгало чуть поодаль.

– Это что, Балхаш? – удивился мальчик.

В ответ мама только улыбнулась.

– Значит дедушка – Аруах, - задумался Амир.

– Ты не выбрал второго Пира?

– Я боюсь ошибиться.

– Понимаю, - кивнула Пери. – Но они…

– Знаю, долго ждать не любят, - Амир зачерпнул песок и пустил его сквозь пальцы.

– А особая сила, ты уже её почувствовал?

– Какая особая сила? – не понял мальчик.

– Канат не рассказывал?

– Сказал, что я Двоедушник…

– Да нет же, - рассмеялась мать. – Наверное ещё не время.

Она поцеловала сына в лоб и Амир почувствовал, как на него наваливается усталость. Он опустил голову маме на колени и закрыл глаза. Сквозь дрёму он услышал:

– Будь сильным, Двоедушник…

*

Даха сидел в саду.

– Ты обрёл дар речи, - заговорила девушка в голове парня. – Ты счастлив?

– Я ещё не понял… А, кстати ты ещё кто?

– Хммм, - разочарованно протянула девушка. – Моё имя Шнадир…

– Айдахар, приятно познакомиться. Шнадир, а ты… ну … я псих, да?

– Что такое псих?

– Ну это когда с ума сходишь…

– Ааа… А как ты думаешь?

Даха помолчал, затем молвил:

– Наверное… голоса в голове это ведь шиза, да?

– Шиза? Мне нравится это имя! -  воодушевилась Шнадир.

– Шиза, это шизофрения, - фыркнул Даха. – Душевная болезнь такая.

– Душевная?

Шнадир немного помолчала, а через пару минут насмешливо сказала:

– Но в твоей душе нет болезней, если не считать тоску…

– Это ещё что за диагностика? – удивился Айдахар.

– Ну как тебе сказать, милый… Мы теперь одно целое.

*

Сквозь сон Амир услышал звон. Это было похоже на звук, издаваемый коровьим колокольчиком. Парень приоткрыл глаза. Вокруг всё так же было туманно. Пира и дедушки не было видно. Звон колокольчика приближался, к нему присоединилось баранье блеянье. Внезапно из тумана в Уйтас ворвалось бородатое лицо старика. Амир вздрогнул, вжался в камень.

Дед был низок ростом, на голове капюшон из грубой, похожей на мешковину ткани. Он потянулся к парню рукой с похожими на пеньки пальцы с грязными обгрызенными ногтями, повернул Амирову голову, чтобы рассмотреть рану на шее, затем шагнул в Уйтас.

Старик был похож на сказочного гнома в своём плаще из мешковины и с посохом, к которому были привязаны несколько пустых консервных банок, они и издавали похожий на коровий колокольчик звон. Борода была длинной, с проседью и запутавшимися в кончике колючими головками репейника.

Незнакомец приложил посох к камню. Взял Двоедушника за руку и прощупал пульс. Оставшись довольным сердцебиением парня он кивнул, вставил два пальца в рот и свистнул. В тумане показался силуэт ишака. Старик потянул на себя парня, заставляя того встать. Амир застонал от боли в шее и затёкшем теле, но всё-таки встал. Ишак был облезлым, грязно-серым в пятнах навоза на крупе. Вместо седла на осле лежал кусок настенного ковра. Дед помог Амиру вскарабкаться на животное и куда-то его повёз. Ослабший Двоедушник прижался лицом к вонючей ишачьей гриве и прикрыл глаза.

*

Обедали всей семьёй. Отец закончил дела раньше, заказал пиццу и суши, чтобы отметить радостное событие. Все болтали, а Даха не мог уловить сути разговора, потому, что Шнадир снова визжала:

– Емши! Емши! Емши!

После обеда пошли гулять всей семьёй. Даха пытался поддерживать разговоры с родными, но Шнадир знай своё – кричала о Ясмине:

– Дай мне добраться до неё Айдахар, это ведь Емши!

– Цыц, - шепнул Даха, пытаясь угомонить её. – Зачем тебе, блин? Уймись сейчас же, хочешь, чтобы меня в дурку увезли?

Как ни странно, девушка умолкла.

– Что ты говоришь, сынок? -  поинтересовался Бекир.

– А, говорю, что блинов хочется, - быстро нашелся парень.

– Хм, хорошая идея, - улыбнулся отец. – Оля, Мама!

Он замахал руками и двинулся к игровой площадке, где женщины играли с малышкой.

– Я всё равно её сожру, - прошептала Шнадир.

*

Пахло отварным мясом. Кто-то гремел посудой. Амир приоткрыл один глаз и обнаружил себя без кофты лежащим на тюфяке. Шея была перевязана, парня кто-то заботливо укрыл овчиной. Он почмокал губами, очень хотелось пить. Открыв оба глаза юноша за озирался вокруг. Это был вагончик с одним единственным окошком. На стене у тюфяка, где лежал болящий, висел ковёр, смутно знакомый, точь-в-точь как попона на ослике.  На полу – вытертые шкуры и кошма, у входа рукомойник, и застеленный под спальное место сундук.

Возле дальней стены потрескивала буржуйка у которой крутилась старушка в платке и длинном в пол платье. Сверху на платье она натянула овчинный жилет. Старушка помешивала что-то в казане.

– Проснулся, подранок? – спросила по-казахски.

– Доброго утра, бабушка, - ответил Амир.

Старушка поднесла ему глиняный кувшин с холодной водой и Амир жадно стал пить. Хозяйка повернула его голову, нажала на рану, и парень чуть не захлебнулся от боли.

– Ну ничего, жить будешь, - усмехнулась та. – Зовут как?

– Амир.

Женщина кивнула, встала и вернулась к буржуйке.

– А вас как звать? – Амир сел на тюфяке.

В вагончике было прохладно, Амир накинул на себя овчину.

– Еке́у, - ответила не оборачиваясь женщина.

– Екеу-аже, а где я?

– Мы тут со стариком овец разводим, - ответила Екеу, обернувшись. – Живём потихоньку…

Она налила в большую пиалу бульон из казанка и поднесла его Амиру. В пиале плавал хороший кусок мяса на кости. Амир пригубил бульон. Глотать было немного больно.

– Тц, - покачала бабушка головой, глядя на шею Двоедушника. – Опять кровит…Ты ешь-ешь… вся кофта вон кровью залита, силы надо восстанавливать.

– Спасибо вам, бабушка, - поблагодарил Амир и отпил из пиалы. – А где дедушка, который меня спас?

– Овец пасёт, - махнула рукой Екеу. – Притащил тебя и дальше пошел. К ужину вернётся.

Она поправила платок, схватила казан и сняла его с огня. Затем взяла ведро из плотного пластика и пошла к выходу.

– Я за водой, - пояснила бабушка. – Ты не ходи никуда, если по нужде захочется – вон там ведро.

Сказав это она вышла из вагончика. Амир поел, поставил пиалу на пол и снова лёг. Проснулся он от того, что кто-то трогает его за шею. Парень повернулся на спину и увидел того, похожего на гнома деда.

– Ой, это вы? – он вскочил на тюфяке, но дед его мягко уложил обратно.

Он промывал Амиру рану тряпочкой, парень видел, как на ней остаются кусочки свернувшейся крови и гнойные разводы.

– Спасибо вам, Ата, - тихо поблагодарил парень. – Как вас зовут?

Дед замер, поглядел на Двоедушника печальными мутными глазами из-под кустистых бровей.

– Он не может разговаривать, - ответила за него Екеу.

Дед при этом открыл рот и показал отрубленный под корешок язык.

– Простите, - шепнул Амир. – Ужас какой…

– Его зовут Алиби́, - женщина поднесла деду ковш с горячей водой, глянула на рану. – Тц, плохо дело, старик…

Дед не обратил на её слова внимания, сунул себе в рот пучок какой-то терпко пахнущей травы и продолжил промывать рану, одновременно её разжевывая. Промыв, он сплюнул зелёную кашу себе в ладонь и приложил её к ранению Амира. После перевязал обрывком от вафельного полотенца и, погладив юношу по голове пошел к умывальнику. Помывшись Алиби-ата вкатил с улицы круглый коротконогий столик.

К ужину подали домашний лаваш с тушеной бараниной. Глотать было всё так же тяжело, аппетита почти не было, но Екеу чуть ли ни насильно кормила Двоедушника. На ночь устроились так: Дедушка на кошме, Амир, который хотел занять его место – на тюфяке, а Екеу-аже на сундуке.

Ночь проходила беспокойно. Рану тянуло, она болела и пульсировала. Парень крутился с боку на бок, никак не находя удобного для себя положения. Наконец он реши встать, чтобы справить нужду, но только он об этом подумал, как увидел сидящего на краю тюфяка Канат-ата.

– Дедушка! – воскликнул Амир, но тут же зажал рот рукой.

– Они ударили меня топором, - тихо проговорил Аташка. – Мюрид в больнице…

– Не понял, эти люди, которые ждали и нуждались во мне ударили вас топором? А… Я думал мне показалось, что вы приняли мой облик…

– Я это сделал, чтобы дать тебе время на побег, - дедушка повернулся к внуку лицом. – Как ни жаль, но такое случается…Ты как, балам?

– Уже получше, - шепнул Амир в ответ и тронул полотенце на шее. – Боюсь хозяев разбудить, можем мы утром поговорить?

– Кого разбудить? Ты ведь здесь один.

Амир осмотрелся и увидел, что хозяев в вагончике нет. Он сел, затем встал и подошел к окошку. Луна сегодня была почти полная, чистая, а на небе ни облачка. Дворик перед вагончиком был огорожен низким саманным заборчиком и перекладинами из дерева. На бельевой верёвке, натянутой между воротами и вагончиком висела выстиранная кофта, которую трепал ветерок.

– Куда, интересно они ушли?

Тут дверь скрипнула и в вагончик вошел Алиби. Он поглядел на парня, зажег тусклую лампочку под потолком, затем взял Двоедушника за руку и усадил на тюфяк. Указал пальцем на дверь, и скрестил руки, поясняя, что нельзя выходить наружу.

– Почему? – спросил Амир.

Тогда Алиби-ата провёл поперёк своего горла пальцем.

– Он не угрожает, - отозвался дедушка. – Не выходи ночью за ограду. Сделай как он просит.

Алиби –ата кивнул, словно услышал Каната.

*

Дома, когда все уснули, Даха заговорил со Шнадир первым:

– Что это ещё значит «Я её сожру», м? Шнадир!

– Я ,кажется, говорила прямо!

– Я видимо всё-таки свихнулся…

– Твоя сестрёнка – Емши.

– Я это уже сотню раз слышал. Она целительница или как там…

– Мне нужна её сила.

– А мне видимо психиатр…

Шнадир помолчала, затем проговорила:

– Есть хочу…

– Мы ужинали два часа назад.

– Я ела в последний раз до того, как стали отсчитывать годы…

*

– БОМЖ и БИЧ это разные вещи! – философствовал сидя на теплотрассе Егорыч.

Он называл себя просто пьющим, хотя вряд ли кто-то скажет, что Егорыч был когда-то учителем математики Искандиром Егоровичем. Бомж, алкаш, бич – иначе его не называли. Отец его в своё время женился на одногруппнице - казашке так и получился Искандир Егорович. Сейчас уже и сам Егорыч затруднялся с ответом на вопрос почему он стал злоупотреблять. Однако, от большинства своих собутыльников его отличало наличие комнаты в общежитии коридорного типа. Правда там он не пил и гостей к себе не звал, ревностно оберегая своё логово закостенелого холостяка.

– Бомж – это человек без определённого места жительства, - Егорыч поднял вверх палец. - А бич, это бывший. Интеллигентный. Человек! Интеллигентный, понимаешь?

Он пытался втолковать эту мудрость сильно выпившим своим приятелям, которые вряд ли моги её оценить.

– Егорыч, ты на, выпей-ка, - подали ему пластиковый стаканчик с прозрачной жидкостью.

– Так вот, к чему это я, - принял напиток Егорыч. – За Интеллигентных людей!

Приятели чокнулись мягким пластиком и залпом опустошили посуду. Тут откуда ни возьмись взялась пьянчушка Ленка вся в слезах, соплях, заикающаяся от истерики. Егорыч уступил ей своё место на трубе, тут же поднесли полный стаканчик выпивки и Ленка его осушила одним глотком.

– Т-там Агапыча ууууубииилиии! – завыла Ленка.

Приятели переглянулись, разлили по стаканам водку и выпили не чокаясь.

Агапыч лежал, облепленный мухами.

– Кто ж его так? – Егорыч стянул с лысеющей макушки кепку.

– А где ребёнок? – спохватилась Ленка.

– Какой ребёнок? – не понял БИЧ. – Ты чего, родила?

Он ущипнул её за живот сквозь слои одежды.

– Отвали! – взвизгнула Ленка. – Я под утро ребёнка в мусорке нашла, хотела его в полицию отнести…  А …а…Агапыч его отнял…

Женщина снова зарыдала.

– Эй, брат, -отозвался один из приятелей Искендира. – В полицию пойдём? Убийство же…

– Ещё чего, - вскинулась Ленка. – Они меня выгонят отсюда и где мне потом жить?

Все замолчали на минуту злобно глядя друг на друга. Молчание нарушило бормотание:

– Мне жить негде… ик…Я инвалид… Помогите нуждающемуся…ууф