Шестая глава здесь: Вести Ругенбрамса
Глава 7. Странные похороны
Обогнув здание редакции и ратуши, я свернул в узкий проулок, где брусчатка постепенно уступала место мокрой грязи. С обеих сторон подступали низкие заборы из красного кирпича. Проулок заканчивался небольшой чугунной калиткой, замшелой, с облупившейся краской. За ней начиналось кладбище, пространство неожиданно просторное, вытянутое вдоль холма, с редкими деревьями и гранитными памятниками со стёртыми надписями.
В дальнем конце я заметил небольшое скопление людей — человек тридцать, не больше. Уважаемый Герман Штраус стоял перед ними у свежевырытой могилы, облачённый в длинную церемониальную одежду. Рядом, на отдельной высокой подставке, был установлен открытый гроб. Белая ткань его одеяния едва колыхалась от ветра. Поверх неё — широкая фиолетовая накидка, резко выделявшаяся на светлом фоне.
Почти у самой могилы стояла Агнес и тихо рыдала на плече мясника, утираясь аккуратно сложенным носовым платком. Рядом на траве сидел попугай Болтун. Чуть в стороне от остальных, ближе к низкой изгороди, стояла Хелле. Увидев её там, я не почувствовал радости, только тревогу. Ещё вчера мне сказали, что она умерла от удара молнии, а сегодня она здесь, стоит живая. Что это значит?
— Идите сюда! — крикнул мне мэр, призывая рукой, — я рад вас видеть.
Я пошёл к ним и не сразу понял, как оказался рядом с Хелле. Сначала просто шёл вперёд — к мэру, к людям. Обошёл толпу по дуге, стараясь не смотреть никому в глаза, и вдруг оказался рядом с ней. Её плечо почти касалось моего. Когда я остановился, собравшиеся начали тихо перешёптываться, несколько человек даже переглянулись.
Она смотрела прямо перед собой, будто вовсе не замечала меня, а я — на неё, пытаясь понять, жива ли она или это лишь видимость. Слова не приходили. Хелле, не оборачиваясь, произнесла полушёпотом:
— Мне приятно тебя видеть. Но лучше скажи им что-нибудь, а то они так и будут нервничать до конца церемонии.
Я с трудом перевёл дыхание. Указ всё ещё действовал, а значит, придётся говорить.
— Мне кажется, я виноват… — начал я с трудом и сразу об этом пожалел. Не потому, что это была неправда, а потому, что теперь моё признание слышали все. Голос прозвучал так, будто его сказал кто-то более честный, чем я сам.
— Ещё бы, — воскликнул попугай.
Кто-то тихо ухмыльнулся, кто-то нахмурился. Хелле снова повернулась ко мне чуть ближе, теперь уже не шепча:
— Это же не всё? Ты не закончил.
— Не всё, — согласился я, но язык, как назло, отказывался продолжать. Вместо того, что хотел сказать, из меня вырвалось совершенно другое:
— Я боюсь говорить всю правду…
Наступила тишина. Несколько секунд никто не двигался. Мэр перевёл взгляд с попугая на меня. На его лице появилась слабая, сдержанная улыбка. Он поспешил прийти мне на помощь:
— Страх — тоже чувство. Спасибо за вашу откровенность. Что ж, продолжим?
— Нет, — вмешался Болтун. — Он должен молвить. Мы ведь здесь из-за него пришедше.
— Болтун, он всего второй день как пришёл из Громкого мира, — заметил мэр. — Новичкам всегда труднее. Не дави на него.
— Указы едины для всех, — возразил попугай. — Либо пусть молвит, либо смерть примет.
— Если ты настаиваешь… — вздохнул Герман. — Прошу вас, Эрик, продолжайте.
Я посмотрел на него с недоумением. Почему-то мне показалось, что вся эта перепалка была заранее отрепетирована. Все тридцать человек стояли молча и смотрели на меня. В их взглядах не было враждебности, только терпеливое, тягучее ожидание, которое давило сильнее укоров. В таких ситуациях я всегда терялся.
— Я… — снова начал я, стараясь потянуть время и одновременно подобрать хоть что-то, что не прозвучит глупо.
— Смелее. Никто тебя здесь не будет осуждать, — подбодрила меня Хелле.
Болтун презрительно фыркнул.
— Мне… — неловко продолжил я.
В голове крутилась одна единственная мысль, но она была слишком честная, чтобы произносить её вслух. Но тишина затягивалась, и мне нужно было хоть что-то сказать, пока она не стала совсем невыносимой.
— Мне должно быть грустно, — медленно произнёс я.
А потом, не выдержав, выпалил всё остальное на одном дыхании:
— Но мне не грустно. Я думаю только о Хелле, и я не знаю, что должен сейчас чувствовать.
Слова прозвучали неловко, и мне вдруг захотелось извиниться — не за саму правду, а за то, как я её сказал.
— Ты ничего не должен, — твёрдо сказала Агнес. — Ты либо чувствуешь, либо нет. Всё остальное — притворство.
— Нет, он должен! — неожиданно закричал Болтун. — Должен! Должен был остановиться! И тогда… тогда Румия была бы меж нас…
Я смотрел на него и не верил глазам. У попугаев не бывает слёз — я это точно знал. Но у Болтуна они были. Глаза его поблёскивали влажной плёнкой, в уголке собиралась крупная капля. Она дрогнула и, медленно сорвавшись, скатилась по пёрышкам у клюва.
— Ну всё, Болтун… — прервал его Герман Штраус. — Хватит. А то все подумают, что ты не попугай, а человек…
— Да, попугай я, — сквозь слёзы пробормотал он.
Внимание толпы переключилось на Болтуна, и это дало мне краткую передышку. Пусть всего на минуту, но я смог расслабиться. Тем временем попугай утих, нахохлился, поджал лапки, опустил клюв. Что-то в его молчании было сдавленным и уязвимым. Я отвёл взгляд — смотреть было тяжело.
— Почему Агнес сказала, что ты мертва? — тихо спросил я у Хелле.
— Потому что я действительно мертва, — ответила она спокойно, почти буднично, — тебе это пока не понять, но смерть в привычном виде существует только там, где есть время. А его здесь нет. Да и многого другого тоже.
— Почему? — спросил я чуть громче, чем собирался, и тут же почувствовал взгляды, я снова привлёк к себе внимание. — Объясните. Объясните, как это вообще работает?
Хелле усмехнулась — не снисходительно и не жестоко, а с лёгкой усталостью, как взрослый, объясняющий нечто элементарное ребёнку.
— Ты пока слишком глуп, — мягко сказала она. — Не обижайся. Это не твоя вина. Твой разум слишком закостенел за годы жизни в Громком мире, где есть электричество и время.
Я почувствовал, как внутри стало неприятно, и не сразу понял, на что обиделся: на её слова, её тон… или на то, как легко она их произнесла.
— Отлично. Я глуп! — огрызнулся я и резко шагнул вперёд. — Великолепно. А как же Румия?
Развернулся и быстро направился к гробу. Пара шагов, и я оказался у края. Наклонился, опёрся ладонями о бортик и заглянул внутрь.
Глазам потребовалась секунда, чтобы осознать: никого. Совсем. Оттуда веяло холодом и абсурдом.
— Где она?.. — спросил я тихо, почти себе под нос.
— Где она?! Что это за шутка?! Кого вы вообще собирались хоронить?!
Говоря это, я уже знал, что никто не ответит. Всё было нелепо, нелогично, бессмысленно.
Если я не схожу с ума, тогда что?
— Если хочешь, можешь покричать, — вкрадчиво проговорил Герман Штраус.
Эти слова сломали что-то очень хрупкое, что так долго сдерживало мои чувства. И я заорал — глухо, с надрывом, рвя изнутри голосовые связки, пока воздух не стал обжигать горло. В этом крике была не только ярость от происходящего в Ругенбрамсе. Там было всё: усталость прошлых лет, раздражение от пустой, чужой жизни, ненависть к себе за то, как бессмысленно и медленно я себя разрушал. Эти чувства копились годами, спрессовываясь в комок, не давая дышать, но спрятались так глубоко, что я сам перестал замечать их вес. И вот теперь они вырывались наружу — тяжёлые, чёрные, мерзкие.
Раньше я обижался, когда меня называли сволочью, тупицей или засранцем. Но сейчас, услышав свой собственный голос — злой, дрожащий от страха, — вдруг понял: они были правы.
Я бы не смог сказать всё это вслух — не хватило бы слов. Даже то, что написано здесь, — лишь бледная тень. В том крике было больше, чем в любом признании или исповеди. Гораздо больше.
Минуту спустя я замолчал и, ошарашенный, огляделся. На мгновение мне показалось, что все тридцать человек сейчас разразятся аплодисментами. Но этого не случилось.
— Румия почила и решила отправиться в твой мир, — спокойно сказал Болтун.
— Не понимаю… — пробормотал я и сам услышал, насколько жалко это прозвучало. — Я вообще ничего не понимаю…
— Тебе и не нужно, — улыбнулась Хелле. — Просто перестань сопротивляться Ругенбрамсу.
— Сопротивляться? — я усмехнулся. — Я подчинился всем вашим указам, устроился в редакцию, пришёл на эти похороны. Что дальше? Сшить себе форму с эмблемой Ругенбрамса и маршировать по утрам? Я и так уже делаю всё, как вы хотите.
— Это не совсем так, — добродушно упрекнул меня Герман Штраус. — Всё, что происходит здесь, происходит ради общего блага и ради твоего блага тоже. Пока ты по-настоящему в это не поверишь, ты так и будешь подсознательно сопротивляться. Твой разум ещё не готов, но момент настанет. Он ближе, чем тебе кажется.
Я сел на траву. Даже не понял как. Казалось, будто меня выжали досуха. Никогда раньше мне не приходилось говорить так много слов подряд, и всё в пустоту.
— Продолжим? — поинтересовался мэр.
И начались самые странные похороны в моей жизни.
Булочник и мясник первыми подошли к пустому гробу. Молча, без колебаний, стали разламывать его голыми руками. Доски трещали с оглушительным хрустом. Один за другим они вырывали куски, передавали их окружающим.
Когда каждый получил свою часть, по кругу пошёл нож. Он был тяжёлый, с широким металлическим лезвием и резной бронзовой рукояткой.
Жители по очереди делали неглубокий надрез на подушечке пальца, чаще всего на безымянном. Затем на несколько секунд прижимали окровавленный палец к своему куску, чтобы оставить отпечаток. Потом передавали нож дальше.
Очередь дошла до меня. Я не мог решиться. Сидел, сжимая нож, не зная, как и с какой силой надавить.
Мэр подошёл, не говоря ни слова, спокойно взял нож, сжал мою руку и легко поднял меня. Затем уверенным движением провёл лезвием по коже. Боль была резкой, но короткой, как от укола. Тут же выступила кровь. Я торопливо приложил палец к доске и передал нож Агнес.
Когда все сделали свои метки, то стали поочерёдно подходить к краю могилы. Они бросали туда обломки досок и говорили вслух одно-два предложения о Румии. Говорили чётко и спокойно. Никто не плакал.
— Она была доброй женщиной. Она мне нравилась, — сказала Агнес.
— Она была полной женщиной. Она мне нравилась, — сказал булочник.
— Она была... я… почти не знал её, — произнёс я и бросил свой кусок дерева в яму.
Наступила очередь Болтуна.
Он вспорхнул с земли, пролетел несколько метров и сел прямо напротив меня. Несколько секунд просто неотрывно смотрел прямо в глаза, будто хотел, чтобы я что-то понял, и только потом заговорил.
— Румия была настоящим человеком, — сказал он хрипло. — Может, поэтому я не мог с ней говорить. Я появился в её жизни после того, как умер её муж, Олаф. С тех пор каждое утро она насыпала мне зерно и ни разу не закрыла окно. Благодаря ей я мог быть там, где должен был, но иногда я прятался на ветке и смотрел. Она подолгу сидела перед этим жутким портретом Олафа на стене. Просто сидела и плакала.
— Когда-то один приезжий сказал, что мы в Ругенбрамсе не умеем любить. Это ложь. Даже здесь любовь возможна. Румия тому доказательство. И я тоже.
— Хорошо сказано, Болтун. Спасибо, — произнёс Герман Штраус. — Теперь могила будет открыта двенадцать дней. Пусть Ругенбрамс тоже скорбит.
Я промолчал. Только я один. Остальные, как слаженный хор, произнесли:
Мэр сбросил с себя чёрную рясу. Она осталась лежать на траве. Под ней оказался знакомый светлый летний костюм, в котором я видел его в день своего прибытия.
Жители стали расходиться молча, без слов.
— Идите, пишите вашу статью, — сказал Герман Штраус на прощание. — Нам правда интересно, что вы о нас думаете.
Я не ответил ему. Просто кивнул, не вполне осознавая, на что именно соглашаюсь.
Потом поискал глазами Хелле. Хотел — сам не знал чего. Слов, объяснений, прикосновения? Но успел заметить лишь, как край её платья скользнул между деревьями. А может, мне всё это привиделось…
Я поднялся в свою комнату. Было тихо, прохладно, но что-то изменилось. Я никак не мог понять, что именно. Подошёл к окну и распахнул его. Ветер ворвался внутрь. На этот раз без пыли, просто чистый воздух. Неужели кто-то приходил убираться? Я осмотрелся.
Стул был сдвинут. Совсем немного. Кровать стала другой, её металлический каркас посветлел. Ни от ржавчины или грязи, просто другой оттенок. Шкаф был приоткрыт. Не так, чтобы широко, всего на пару сантиметров, как если бы кто-то только что спрятался внутри. Я сглотнул, подошёл ближе, резко распахнул дверцу. Никого. Лишь мои вещи: несколько рубашек, пара брюк. Но задней стенки шкафа больше не было. Только старые обои.
— С этим надо просто смириться, — обречённо пробормотал я, глядя внутрь.
Позже Агнес принесла обед. Я набросился на еду: тушёная говядина, бульон, картофельное пюре, простой вкус настоящей еды. Потом сделал глоток обжигающего кофе.
Насытившись, я положил перед собой чистый лист. Пора было писать статью. В голове уже оформился план: я отвечу Ругенбрамсу его же языком, вежливо, прямо и достаточно зло.
Где-то в коридоре скрипнула доска. Так же скрипели ступеньки, когда я поднимался. Но шагов не последовало. Просто одинокий скрип, без последствий. Я подождал пару секунд. Ничего. Взял карандаш и начал писать:
«Ругенбрамсу интересно узнать мои чувства. Я разочарую вас всех: у меня больше нет чувств. Я оставил их там, на кладбище около могилы Румии Олафсон. Они ушли вместе с криком, который вы так все ждали. Вы дождались!
А теперь о важном: на похороны собралось человек тридцать. Много это или мало для такого городка? Я не знаю, и мне не хотят ничего говорить. Так что, если вы хотите что-то рассказать, приходите ко мне в трактир. Я вас выслушаю. Может, даже помогу.
Олаф, бывший глашатай, передал мне свою рукопись. В ней он рассказал, как выбраться отсюда — и для этого вовсе не нужно умирать! Я уверен, найдутся те, кто захочет покинуть Ругенбрамс. Я покажу вам дорогу!
Что касается самих похорон, то они были самыми странными в моей жизни…»
Я откинулся на спинку стула и невольно улыбнулся.
— Всё-таки я тебя сделаю, Ругенбрамс, — сказал вслух. — Вечно водить меня за нос ты не сможешь.
И тут же представил, как мэр подписывает новый указ: «Запрещается сообщать что-либо Эрику». Ну-ну. Послезавтра или послепослезавтра ему придётся придумать что-нибудь новенькое. Сначала вы довели меня до срыва. Потом унизили. Но теперь — моя очередь. Рано или поздно я всё узнаю!
Я взял лист, перечитал, и пальцы сами отпустили его. Он упал в том же положении, как лежал до этого.
На странице не было ни вступления, ни слов о рукописи, ни приглашения ко мне в комнату. Весь лист был исписан всего лишь одной фразой:
«Чёрт возьми, Эрик, поймай большую рыбу!»
— Сволочи… — прошептал я, стискивая пальцами бумагу. Смял её и принялся рвать на маленькие клочки.
И тут под окном раздался голос.
Громкий, внятный, без пауз:
— Новый указ! С завтрашнего дня каждый житель Ругенбрамса должен исчезнуть для всех остальных! Повторяю…
На улице стоял человек: длинные волосы, тёмный костюм.
— Стой… Что это значит? — растерянно выкрикнул я.
Глашатай сразу замолк, развернулся и испуганно убежал за угол.
Продолжение следует: седьмая глава появится здесь в пятницу, 5 сентября.
Спасибо, что прочитали. Подписывайтесь!
UPD:
Продолжение здесь: Глава 8. Стук в дверь
