Это случилось на моей ночной смене на прошлой неделе в частной больнице в Кувейте, в Кувейт-Сити. Я знаю, как это прозвучит, но мне нужно вынести это из головы куда-нибудь наружу, потому что с тех пор я толком не сплю. Никто из коллег не хочет об этом говорить. Служба безопасности сказала, что это неполадки в проводке. Техники заявили, что эта линия вообще без питания. Внутрь комнаты зашла только я, и только я принесла домой то, что потом пошло за мной.
Я не медсестра, пока ещё. Я подменный «раннер» — человек, который делает всё, что не ложится аккуратно на чьи-то обязанности. Я вожу кресла-коляски, пополняю наборы для капельниц, ношу кровь в операционную и поднимаю ночью еду из кухни, когда у кого-то сахар падает в два часа. Я коплю на медшколу, поэтому беру каждую ночную смену, что дают. Ночью тихо — пока вдруг не перестаёт быть тихо.
Наша больница современная — так, как это красиво смотрится в буклетах. Белые стены, мягкий свет, нержавейка, в которой можно разглядеть своё лицо. Новое крыло — шестой этаж, восточное — открыли всего несколько месяцев назад, а потом… наполовину закрыли снова из-за «калибровки отрицательного давления». Инфекционные, изоляторы — такие палаты, где двери шепотом захлопываются, а у щиколоток шипит воздух. Три комнаты — 615, 617 и 619 — опечатали и перетянули коридор оранжевым пластиком, как на стройке. Кто-то повесил бумажку DO NOT ENTER. Клейкая лента загибалась по краям, потому что в Кувейте кондиционер не выключается никогда, даже в три утра.
В ту ночь шестой этаж был моей последней обходной точкой перед перерывом. Медсестра Амаль (назовём её Л., потому что она была добра ко мне, и я не хочу светить её имя) раздавала лекарства. Старшая медсестра, филиппинка, проработавшая в ночи пятнадцать лет, полуспала за монитором, печатая самыми мягкими в мире нажатиями. Остальные входили и выходили из палат; быстро привыкаешь не задерживать взгляд в дверях там, где кто-то с трудом дышит. Много чему учишься.
На табло вызовов прозвенел сигнал: мягкий, приятный динь, который должен означать «помогите подвинуть стакан воды», но очень часто значит «я сейчас умру». Квадрат с номером 617 вспыхнул янтарным, затем красным, затем снова янтарным, как будто не мог решить.
Старшая даже не подняла взгляд. «Игнорируйте восточное», — сказала она, не глядя на табло. — «Электрики тесты проводят».
Табло снова звякнуло. 617. Ещё раз. Ещё. Каждый раз — вежливый колокольчик. Динь. Динь. Динь.
Я переступила с ноги на ногу. Ночью никто не хочет быть тем, кто нарушит распорядок. Мы все делаем вид, будто корабль идёт сам. Но нескончаемый вызов сделан так, чтобы лезть под кожу. Это младенческий плач, придуманный инженерами.
«Электрики уже закончили», — сказала Л. тихим голосом. — «Они прислали письмо».
Табло прозвенело три раза подряд, быстро. Для 617 вспыхнул жёсткий красный, затем устойчивый.
Старшая наконец нахмурилась и выдернула звук из системы. Лампа не погасла. Она сняла трубку и набрала коммутатор: «ИТ, шестой восток — да, снова тот самый. Нет, в 617 нет пациента. Она опечатана».
Послушала и закатила глаза. «Говорят, это фантомный сигнал со старой панели», — сказала нам, а потом, тише, добавила: «Kul sana winta tayyeb», как говорят на Ид — хотя так же говорят, когда происходит то, что «всегда так».
«Фантом», — повторила Л. — «Ладно». Рот у неё был тонкой линией.
На табло мелькнуло крошечное зелёное сообщение: PULL CORD—BEDSIDE.
Фантомные сигналы так не выглядят. Я знаю, потому что на своей третьей смене дёргала шнуры во всех палатах, чтобы посмотреть, что пишет табло. OVERBED — если нажать кнопку на подушке. BATH — если кто-то поскользнулся в душе. BEDSIDE — если дёрнуть красный шнур у кровати.
«А кто в 617?» — спросила я. Это была моя первая неделя, когда меня закрепили за этим этажом.
«Никого», — сказала старшая. — «Опечатана».
Табло снова звякнуло. Лампа не гасла. Сообщение продолжало всплывать: BEDSIDE.
«Я пойду проверю дверь», — сказала я, потому что если никто не отключит этот сигнал, он так и будет краснеть, и мы все понемногу сойдём с ума.
«Не нужно», — сказала старшая, уже набирая техников. — «Они…»
«Я только дверь проверю», — повторила я, потому что работа раннера — мелочи, позволяющие всем остальным делать вид, что всё в порядке.
Коридор шестого восточного был холоднее остальных, кондиционер выкрутили посуше — чтобы пластик не отсырел. Оранжевая лента дрожала от дыхания вентиляции. 617 была посередине закрытой секции, тяжёлая дверь с длинным окном — если встать не там, видишь своё отражение.
Я отодвинула ленту и подошла к двери. Лампа над ней — та же, что на табло, — горела устойчивым красным. Изнутри на окно был приклеен лист бумаги. На притолоке трафаретом по-английски и по-арабски было выведено DO NOT USE — аккуратно и официально.
Я приложила ухо к щели у ручки. Больница в 2:47 — это набор маленьких звуков: звон лифта, кашель в двух палатах отсюда, резиновые колёса тележки для лекарств, монитор в конце коридора, который играет в океан. За дверью я услышала другое: медленный звон, какому не место на шестом — старше, более металлический. Динь… динь… динь…
О том, как колокольчики идут по воздуху, задумываешься только когда начинаешь их считать.
Я вернулась к посту. «Там внутри в 617 звенит колокол», — сказала я.
«Техники говорят, что вся ветка мертва», — ответила старшая. — «На этой линии нет питания. И… не открывай. Пожалуйста».
Л. на меня не посмотрела. «Оставь», — мягко сказала она.
Табло снова мигнуло: BEDSIDE.
«Вы помните, когда это началось?» — спросила я, потому что не могла не спросить.
«До тебя», — сказала старшая. — «До открытия нового крыла. До пандемии». Потом она встряхнула головой, как отгоняя муху. «Иди на перерыв».
Я кивнула, соврала и вместо этого пошла в кладовку. Если звонит колокол — идёшь по проводу. Больница — это клубок проводов и люди, которые делают вид, будто провода имеют смысл.
В кладовке стояла панель системы вызовов. Я видела, как её однажды перезагружали; крышка не запиралась — просто защёлка. Я сняла её и уставилась на решётку стареньких светодиодов и самодельную полоску с подписями, которую, казалось, переписывали много лет подряд. У 617 было две линии: Overbed и Bath. Маленький красный диод рядом с Overbed горел. Это не удивило. Удивило то, что напечатанный номер рядом был не «East 617», а «Old East 617», как ИТ иногда помечают то, что перенесли, но не до конца стерли.
Old East — старая часть больницы до ремонта. Что-то там снесли; что-то превратили в склад. Один коридор на цокольном уровне соединял её с новым корпусом: служебный проход, едва широкий для каталки, выкрашен в тот самый бледно-зелёный, что в любой больнице.
Я спустилась служебным лифтом на B2, туда, где коридоры пахнут хлоркой и старой пылью. Если вы никогда не ходили по подвальным этажам больницы, это как underside собственных мыслей. Тележки с бельём скользят, как призрачные корабли. Мерцание одиночной люминесцентной лампы кажется личным. Указателей меньше, больше дверей «Только для персонала», что смешно, потому что на ночной смене «персонал» — любой, кто идёт уверенно.
Датчик движения зажёг ряд ламп, когда я шагнула в Old East. Стены казались ближе. Я слышала гул мотора, дальний тук-тук вакуумного насоса, который держит дыхание в аспирационных линиях. И тихо под этим, как сердечный шум больницы, — колокол.
Панель вызовов там была ещё старее, с настоящим ключом. Кто-то оставил ключ в замке. Лампа 617 горела и здесь. Полоска с подписями была не печатной — белая изолента с цифрами, выцветшими от ручки. На металле карандашом — пометки, даты, инициалы. На одной было «03/07». Без года.
Колокол звякнул снова — не из панели, а дальше по коридору, где раньше были изоляторы. Большинство дверей подпёрты открытыми, пустые, как рты. Последняя — выкрашена так же, с тем же узким окном — была закрыта. Табличка с номером отсутствовала. Я знала, что это 617, только потому, что на белой краске оставался более чистый прямоугольник от таблички. Кто-то снял её очень осторожно, будто не хотел поцарапать.
Красная лампа над дверью горела устойчиво.
Я сказала себе, что если просто проверю, заперта ли дверь, шум перестанет считать меня «своей». Я нажала большим пальцем на аварийную перекладину. Она не двинулась. Заперто.
Колокол звякнул снова, но не из-за двери. Он прозвенел у меня за спиной, в конце, где коридор под сорок пять уходит к служебному лифту. Маленький белый квадратик на стене мигал в такт звону. Это был ретранслятор — способ старой системы передавать вызов в коридор.
«Там кто-нибудь есть?» — сказала я. Не знаю, почему по-английски. Когда мне страшно звучать испуганной, мозг переключается на английский.
Звук был терпеливым — как у человека, который попросил воды и готов ждать, пока ты вспомнишь, что ты хороший.
Когда я подошла к посту, там уже была охрана: большой суданец, который всегда называет меня «ya walad», будто мне двенадцать. Он качал головой. «Khalas, всё мертво, — говорил он. — Питания нет. Табло врёт».
Табло снова звякнуло. 617.
Я подошла ближе и заметила то, что упустила: внизу крошечным текстом бежала строка. PULL CORD—03:07.
«Это время?» — спросила я.
Л. наконец посмотрела на меня. Глаза у неё были уставшими так, как не про часы. «Там всегда так пишет», — сказала она.
«Три-ноль-семь», — проговорил за меня охранник, будто если он проговорит, станет менее странно. «Три-ноль-семь», — повторил он тише.
Губы старшей снова сжались в прямую линию. «Поешь», — сказала она. — «Ты бледная».
Я не ела. Пошла в маленькую комнату отдыха и открыла старый журнал происшествий. На каждом посту он есть: спиральная тетрадь с записями за годы — туда пишут то, что не тянет на официальный рапорт, но и не «ничего». «Пропал судно-стул». «Пациент отказался от CPAP, попробуем снова». «Посетитель злится из-за парковки».
Я листала назад. Марты, апрели, май. Руки дрожали — как когда не ел и кондиционер дует слишком сильно. Вот:
— 03/07, 03:07 — Вызов 617 продолжает звенеть. Палата опечатана. Отмена с панели не работает. Приходил техник «Хассан» — в палате нет питания. Изнутри слышны звуки. — L.
Сердце у меня сделало что-то боком. Л. давно работает в ночи.
— 03/07, 03:07 — Снова. Пациент не назначен. Дверь заперта. Охрана говорит «перекрёст по старому крылу». — A.A.
Таких записей на эту дату было пять за разные годы, все в 03:07. Последняя — за год до моего прихода. Почерк наклонный, острый.
— 03/07, 03:07 — RN ушла от кровати. Вернулась — шнур дёрнут. Внутри никого. — M.A.
Табло снова звякнуло, как будто соглашаясь.
Я вернулась к 617. Бумага на окне чуть дрогнула от перепада давления, когда открылся служебный лифт в конце коридора. Красная лампа над дверью отливала тусклым светом на пластик строительной плёнки — таким, как видишь за веками, когда солнце ударяет. Я стояла в этом свете и пыталась быть достаточно смелой, чтобы уйти.
Вместо этого приложила ладонь к двери и снова прижалась ухом к щели.
Секунду я слышала только воздух из решётки. Потом, тихо, ровно там, где моё ухо касалось металла, — колокол. Один звон, длинная пауза, ещё один. Между ними — шёпот воздуха, будто комната дышит в опечатанную дверь.
Рация щёлкнула. Голос старшей: «Раннер, приёмный просит транспорт через пять. Если ты на этаже, перезвони… о. Ты на этаже. Возьмёшь?»
«Уже иду», — сказала я, потому что отказ прозвучал бы как признание, что шум меня держит. Я отступила, и, отступая, пальцами нашла ручку двери.
Я не нажимала на перекладину. Я не проводила бейджем. Я ничего не делала. Ручка повернулась на долю, дверь сдвинулась в раме с глухим чмоканьем, словно язык отлип от нёба.
Я отвезла пациента из приёмного и пыталась забыть, как резиновый уплотнитель на двери на секунду прилип к моей коже, будто не хотел меня отпускать.
Когда вернулась, охраны уже не было, а Л. сидела у поста и смотрела в никуда. «Не заходи туда», — сказала она, не поднимая глаз.
«Я и не…» — начала я, и это было не совсем ложью.
«Это не шутка», — сказала она. — «Лет десять назад у нас там был код. Ещё до тебя. Песчаная буря, отключение электричества, резервная система умерла на сорок секунд. Пациент на ИВЛ. Медсестра была одна и жала на вызов, жала на вызов, жала на вызов. Батарея дошла до 03:07 и сдохла. Говорили, что вызовы на отдельной линии, но… мы слышали их ещё очень долго».
Я ждала, что она скажет, мол, шучу. Она не улыбнулась. Потёрла большим пальцем переносицу и сказала: «Когда ремонтировали, техслужба опечатала палату. Табличку с номера сняли. Но колокол…»
Мы обе подняли глаза. Табло молчало. Маленький квадрат 617 был темен.
«Может, закончилось», — сказала я.
«До следующего раза», — сказала Л., и в голосе у неё была одна усталость.
Я продолжила ночь. Носила. Обходила стороной тот коридор. В 2:58 табло было спокойно. В 3:04 уборщица выкатили ведро, и запах лимонного моющего наполнил коридор — как шутка про свежесть. В 3:06 я ставила стойки для капельниц обратно в кладовку, чтобы руки считали что-то кроме секунд. Ровно в 3:07 мой служебный телефон завибрировал. Внутренний номер неопознанный. Я ответила.
Голоса не было. Только мягкий колокольчик. Динь. Пауза, достаточная, чтобы кто-то понял — шнур надо дёрнуть сильнее. Динь.
Я сбросила, потому что кожа на щеке под телефоном стала «неправильной». Когда посмотрела в историю, было написано, что звонок пришёл с «B2-Old East». Так коммутатор помечает вызовы, когда ретранслятор перекидывает их со старой системы.
В семь мне нужно было бы поехать домой и поспать, как человек, который платит за квартиру. Вместо этого я сказала Л., что сделаю ещё один обход. Я сказала себе: если проверю, что дверь заперта, мозг отпустит.
Клейкая лента на вход в «стройку» казалась липче. Воздух — холоднее и одновременно влажнее, а это значит, что где-то рядом не так работает вентиляция. Красная лампа над 617 не горела. Бумага на окне лежала ровно. Я взялась за ручку.
Она снова повернулась. Я толкнула.
Дверь ушла на полсантиметра, не больше — резина присосалась к раме, как язык к льду. По щели вдоль моего запястья протянулась холодная струйка воздуха. Пахло затхлой хлоркой и пластиком — запах комнаты, которую вымыли и запечатали так, что запаху некуда деться.
Я толкнула ещё раз, и изнутри толкнули в ответ — не резко, не зло, а убедимо, тяжестью человека, который опёрся плечом на дверь так, как делают медсёстры, когда разговаривают с тобой, но всё равно заслоняют пациента. Это было не сильно. Но достаточно.
Я дала двери закрыться и убрала руку. Кожа на костяшках побелела там, где холод её «поцеловал». На тыльной стороне остались рёбра рисунка — точь-в-точь как текстура резинового уплотнителя. Я растёрла их, пока они не порозовели.
Когда я отметилась на выход, солнце над заливом делало эту некрасивую-красивую штуку, когда из-за пыли оно становится оранжевым и плоским, как монета. Я приехала домой, приняла душ, задвинула шторы, легла, закрыла глаза — и увидела, как красная лампа над дверью распускается под веками.
Включила подкаст, чтобы заглушить. Должно быть, задремала. Через десять минут телефон пикнул.
На этот раз — личный, не больничный. Уведомление было не о звонке. Запрос на Bluetooth-сопряжение: CALL UNIT 600 SERIES хочет подключиться.
У меня нет ничего с таким названием. У больницы — есть. Тестовые пульты — выглядят как белые пульты от телевизора, с красной кнопкой на одном конце и CANCEL на другом — называются 600 Series. Мы выдаём их, когда настенный шнур сломан. Я как раз пользовалась одним три ночи назад в 603-й: старик со свежими переломами рёбер боялся тянуться к стенному шнуру; он держал пульт рядом с рукой, как талисман.
«Невесело», — сказала я в пустоту, потому что иначе пришлось бы молчать.
Через секунду всплыло вновь. CALL UNIT 600 SERIES хочет подключиться.
Я выключила Bluetooth. Подумала, не бросить ли телефон.
И тут завибрировало другое.
Я бросила сумку на стул у двери, как всегда. Что-то внутри сумки пророкотало один длинный тихий тон. Я застыла и прислушалась, повторится ли.
Я подошла и расстегнула молнию. Ключи. Кошелёк. Батончик, «украденный» из staff-холодильника, из-за которого мне стало стыдно уже в лифте. Под батончиком, завернутая в край худи, лежала белая прямоугольная штука со скруглёнными углами — ровно размером и формой как пульт вызова.
Этого не могло быть. Я не уношу оборудование домой. Никто не уносит — если унесёшь, все узнают. Я подняла его — глупо бережно, как спящее животное.
Он был тяжелее, чем я ожидала. Белый пластик по краям потёрся — так всё и стирается за несколько месяцев ночей. Красная кнопка на конце в одном месте истёрта до тускло-коричневого, там, где чей-то большой палец снова и снова её теребил. Кнопка CANCEL под моим пальцем была чуть разболтана — не настолько, чтобы греметь, ровно настолько, чтобы сказать «меня использовали». Внизу логотип синими буквами: 600 SERIES. На задней стенке — полоска клея под стикер с номером палаты. Пустая.
У меня нет объяснения, как он попал в сумку. Хотелось бы. Может, я машинально схватила его, когда тянула бельё для 605, и не заметила веса. Может, кто-то подложил в шутку. Может быть. Может быть.
Красный светодиод вверху — крошечный, булавочное ушко — участил мигание, стоило мне его держать, будто касание его взволновало. Миг… миг… миг-миг-миг.
«Cancel», — сказала я вслух, как говоришь R2 машине, которую считаешь тупой, но надеешься — послушает. Я нажала CANCEL. Кнопка щёлкнула, и свет погас.
Я бросила пульт обратно в сумку, затолкала сумку в шкаф, захлопнула дверцу, села на пол, будто только что спаслась бегством. Сказала себе: отнесу его на следующей смене. Отдам техникам и скажу: «Нашла в кладовке», — они похлопают по плечу и пошутят про ночных енотов.
Проснулась — снова темно. Комната пахла пылью и кондиционером. Кувейт таков: просыпаешься жаждущим, даже если не потел. На часах — 03:03.
Я уставилась в потолок и сказала себе встать и попить воды.
Телефон звякнул один раз. Не мой рингтон. Колокольчик, которого я не ставила. Динь.
Экран вспыхнул сам. Прокатилась строка: INTERNAL EXTENSION 6601 MISSED CALL.
6-6-0-1 — номер на стикере над телефоном у поста в подвале. Old East. Иногда — морг. Иногда — лаборатория, когда звонят с запасного аппарата.
Сумка в шкафу снова глухо «загудела», один длинный выдох. Я встала и открыла дверцу. Светодиод на пульте не горел. Я коснулась его. Пластик был холодным так, как пластик не бывает в жаркой квартире.
Светодиод начал мигать. Сначала медленно. Потом быстрее. Миг-миг-миг. Это было как стоять перед 617 с рукой на ручке — и ждать, пока толкнут изнутри.
Светодиод стал ровно красным. Пульт «звенел», хотя у него нет динамика. Он звенел у меня в черепе, как ты слышишь собственную кровь, если слишком долго лежишь в тишине. Я нажала CANCEL так сильно, что больно большому пальцу. Кнопка ушла вниз. Свет не погас.
Колокол звякнул ещё раз. Динь. А затем крошечный экранчик, которого я прежде не замечала рядом со светодиодом — меньше ногтя, — высветил строку, в которую я не поверила бы, что может показать такой пластмассово-железный больничный кусок: PULL CORD—BEDSIDE.
У меня нет шнура у кровати.
Пульт завибрировал в руке, как живой. Я выронила его, не желая. Он подпрыгнул и заскользил под край кровати.
С другой стороны матраса что-то дёрнуло в ответ, слабо — будто шнур там всё же был, и чья-то слишком холодная рука пыталась ухватиться.
Я опустилась на колени и приподняла покрывало. В пыльном треугольнике под кроватью красный светодиод светился, как глаз. Воздух там был холоднее. Я сунула руку — и почувствовала движение, не как от кондиционера, а как дыхание комнаты в запечатанную дверь. Я потянулась за пультом, и пальцы коснулись резины, не пластика — той самой фактуры уплотнителя, что отпечаталась у меня на костяшках.
Я вытянула пульт, и резина потянулась за ним — дюйм серо-чёрного лоскута, растянутого, как жвачка. На другом конце резины что-то потянуло в ответ, мягко, но неумолимо — как человек, который плечом держит дверь и не даёт вытолкнуть себя из комнаты, где умер в 03:07 в ночь, когда песок сделал рассвет медной монетой.
Резина уползла под кровать. Светодиод мигнул один раз, как подмигнул.
Я пишу это на кухонной столешнице, потому что спальня — полна. В шкафу чуть пахнет хлоркой и чем-то, что когда-то слишком усердно отмывали. Я звонила Л., но она не ответила. Позвонила охране, но не смогла сформулировать, что именно им надо «охранять». Позвонила маме и сказала, что со мной всё хорошо; она посоветовала помолиться — я помолилась, и светодиод мигнул на последнем слоге, как будто сказал «аминь».
Сейчас 02:58, пока я печатаю. Если вы когда-нибудь работали ночью, вы знаете, что 03:07 существует даже в те дни, когда вы не смотрите на часы. Пульт лежит на столе рядом с ноутбуком, потому что я слишком боюсь снова запихнуть его под кровать и слишком боюсь выбросить. Светодиод пока темен. Я нажала CANCEL, и он послушался, как пациент, который доверяет тебе ненадолго.
Сзади у него полоска под стикер. Всё думаю: если написать номер палаты, он выберет другую дверь. Всё думаю: если написать моё имя, он перестанет делать вид, будто его не знает.
На посту, наверное, снова прозвенит ночью. Old East 617. Кто-то скажет — глюк. Техники скажут — линии обесточены. Л. перекрестится — а может, нет, если знает, что это не помогает. Охрана скажет «Khalas» и будет пить чай.
Никто из них не услышит вежливый маленький колокольчик в моей квартире, тот, что звенит, как вода в стакане. Никто не увидит текст на крошечном экранчике — просьбу о шнуре у кровати, которого здесь нет.
Если вы читаете это потому, что раньше работали на нашем этаже и когда-то ходили подвалом по коридору Old East мимо опечатанной 617, я хочу задать вопрос, и плевать, если ответ сделает мне хуже: когда вы нажимали CANCEL, оно когда-нибудь по-настоящему прекращалось? Прекращалось больше, чем на ночь — дольше, чем нужно, чтобы вы снова осмелились взяться за ручку?
Свет только что стал красным. Колокол звенит.
Кто-то тянет с другой стороны двери моей спальни. Это вежливое давление, которым медсестра не даёт вам увидеть то, чему вы не поможете. Это вес того, кто выучил: если тянуть достаточно долго, кто-то придёт. В этом городе очень хорошие резиновые уплотнители. Они держат пыль и жар снаружи. Они удерживают… другое — внутри.
Я нажму CANCEL ещё раз и буду держать, и скажу себе, что это не бессмысленно.
Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit
