Когда на свет появился наш маленький мальчик, последнее, о чём мы с мужем думали, — что через шесть с лишним месяцев он будет мёртв.
У нашего крохи были проблемы с дыханием с самого рождения, его сразу поместили в кувез на сорок восемь часов. На это было тяжело смотреть. Ужас, который испытываешь как новый родитель, ни с чем не сравнить в эти минуты, когда ты смотришь в лицо возможной смерти своего ребёнка. Этот маленький инопланетянин так долго рос внутри тебя, ты — его единственный источник жизни, а теперь ты смотришь на него и задаёшься вопросом, не было ли всё напрасно.
В конце концов мы привезли его домой из больницы — розовый, готовый устроить нам ад ближайшие восемнадцать лет. А то и дольше. Я так хотела, чтобы дольше.
Примерно через полгода был один вечер, когда я чувствовала себя… не так. Будто воздух в доме был неправильным, материнская интуиция, наверное. Жаль, что я не прислушалась к себе. Но я была так устала. В ту ночь я уснула и не проснулась ни от чего и ни от кого. Другие родители поймут, насколько ужасна и реальна депривация сна. Не зря её используют как действенный метод пытки. Ты готов на всё, выложишь все секреты мира — только бы немного поспать.
Мы как раз за неделю до того вечера переселили сына в другую комнату в основном потому, что мой муж храпит как слон. Это было настолько невыносимо, что собака начала спать в гостиной.
Это была первая ночь за недели, когда я проспала без единого пробуждения. Проснувшись утром, я перевернулась и почувствовала, как голова яснее, будто я отдохнула. Но тело было натянуто, как струна. Снова накатила та странная тревога, и я посмотрела на телефон: давно прошло время, когда обычно просыпался мой сын.
Я посмотрела на видеоняню — и у меня провалился живот, будто в бездонную яму. Как на американских горках, в тот миг перед ударом о землю.
Он лежал лицом вниз и не двигался. Сердце заколотилось так, словно работало на чистом реактивном топливе.
Дальше я толком не помню, только обрывки. Трещины во времени.
Помню, как смотрела на дверь его комнаты и зависла над ручкой. Помню, как стояла босиком на его коврике, на котором не раз засыпала ночами. Потом вдруг обнаружила себя сидящей в качалке в углу, молоко струилось по мне, пока я прижимала его синие губы к своей тёплой коже.
Я раскачивалась и шептала: «Просыпайся, малыш, ну же, бубба, просыпайся, пожалуйста». Но он так и не проснулся.
Наверное, тогда я закричала, потому что вбежал муж. Теперь, оглядываясь назад, мне жаль, что ему пришлось увидеть всё это, и одновременно я злюсь на него.
Последнее, что помню, — как парамедики пытались мягко вытащить его из моих рук. Я боролась, ногтями вцепилась в его спальный мешок и зарычала, как бешеное животное.
Следующие недели тоже прошли как в тумане. Мы узнали причину — СВДС, синдром внезапной детской смерти. Он перевернулся среди ночи, а я была слишком измотана, чтобы заметить, как он задыхается в простыне.
Я не знала, что бывают гробы для детей; это был шок. Хотя, наверное, знала, просто никогда не думала об этом. Он был такой маленький, такой хрупкий. Его опустили в яму — и на этом закончилась моя прежняя жизнь. Не было ни искупления, ни примирения, ни выхода из этой ямы. И больше ни к чему.
Мы с мужем изначально были не так уж крепки, и ссоры после этого стали такими жёсткими, что он настойчиво потребовал, чтобы я ходила в группу поддержки для матерей, переживших подобное. После долгих уговоров он уже потребовал это под угрозой развода. Я согласилась. Я знала, что мне нужна помощь. Я не была из тех, кто всё отрицает. Я знала, что произошло, и знала, что это моя вина.
В группе были в основном матери, потерявшие детей от рака. У одной женщины сын погиб в автокатастрофе — тело так изуродовало, что ей даже не позволили его увидеть. Моя история казалась самой «мирной», от чего мне становилось плохо: у кого-то оказалось ещё хуже, хотя у меня внутри всё гнило.
Я почти ничего не говорила, просто слушала. Но из уважения представилась и коротко рассказала, что помню: почему он оказался в той комнате, синие губы, перепачканные молоком, — парамедики. Остальные смотрели на меня так, будто у меня недостаточно сырого, недостаточно ужасного. Я и сама это чувствовала. Кроме одной пожилой женщины — она смотрела на меня по-настоящему с разбитым сердцем. Это было приятно.
Когда всё закончилось и люди стали расходиться, я подошла к столу с бутербродами и дешёвым кофе. Долго на всё это смотрела. Наверное, они зря положили сэндвичи с клубничным джемом, сочащимся из хлеба, как мини-место преступления.
Кто-то положил руку мне на плечо, и я вздрогнула, резко обернувшись.
Так я встретила её — Марлу.
Ей было, наверное, под пятьдесят. По одному виду было понятно, что ей досталось от жизни. В её глазах видны были пережитые вещи. Настоящая мучительная боль.
Она улыбнулась мне так, словно знала, что я переживаю, — и я сразу расплакалась. Это было странно. Я не понимала, почему, а она обняла меня крепко, как старую подругу, которую не видела много лет. Мы стояли так слишком долго, но мне не хотелось отпускать. В ней было что-то, будто изнутри исходила энергия, от которой казалось, что всё будет хорошо.
После мы пошли прогуляться — по улице и в парк.
Мы сидели на скамейке и смотрели, как дети играют на площадке.
Посидев в тишине, она сказала: «Я знаю, что случилось, знаешь ли».
Я посмотрела на неё, немного растерянная.
«Я знаю, что ты винишь себя, но это не твоя вина. Я это знаю, и, думаю, ты тоже».
Я откинулась, уставилась перед собой, губа дрожала, и дала ей продолжить.
«Я знаю, что во всём виноват твой муж. Знаю, прозвучит жёстко, но я просто честна».
Я встала и пошла прочь, утирая слезу, но она сказала что-то, от чего я застыла.
«Есть способ вернуть твоего мальчика, знаешь ли».
Я медленно повернулась, готовая наброситься на эту женщину.
Она поднялась и вскинула руки, как бы сдаваясь. Думаю, она увидела огонь в моих глазах.
Она быстро добавила: «Пожалуйста, поверь мне, способы есть. Мы уже делали это. Делали — и успешно. Пожалуйста, позволь мне помочь».
Я закрыла лицо руками и разрыдалась.
«Зачем вы это делаете со мной? Вы больная!» — закричала я ей.
Она подскочила и крепко обняла меня. Я была в шоке, в замешательстве — всё сразу.
Я сжала её в ответ, почти грубо. «Зачем вы это делаете со мной? Кто вы такая?»
Она держала меня очень крепко, как стена, медленно раздавливающая. Но это почему-то успокаивало.
Она прошептала мне в ухо: «Я знаю, ты меня не знаешь, но это сработает только если ты мне доверишься. Ты доверяешь? Тебе нужно быть за это на сто процентов».
Я медленно отстранилась и оглядела её с ног до головы. Одетая со вкусом, будто только что из загородного клуба, а не какая-нибудь ведьма, помешивающая зелье в котле. И странное дело — я ей доверилась; мне действительно показалось, что она говорит правду — по крайней мере ту правду, которая есть у неё.
Мы прошли ещё немного, и она объяснила мне процесс. Ей нужно было что-то, принадлежавшее моему мальчику: любимая мягкая игрушка, предмет одежды — что угодно, на чём ещё осталась частичка «его». Она заберёт это на несколько дней, а на следующей встрече женской группы вернёт мне, и я должна буду отнести это в подвал и запереть дверь до её следующей команды.
Я сделала всё, как она сказала.
Когда она вернула плюшевую овечку, с которой он спал, я отнесла её в подвал. Мужу я ничего не сказала — что бы я ему сказала? Я никому об этом не говорила. И сама не задавала вопросов.
В моей голове это было безвредно. Если каким-то чудом это сработает — я верну своего малыша. А если эта женщина оказалась сумасшедшей, чем она почти наверняка и была, — я ведь ничего не теряю, правда?
Прошло несколько ночей — ничего. Я решила, что меня провели. Чувствовала себя идиоткой.
Пока не услышала звук из подвала.
В ту ночь я спала и проснулась от холода в воздухе. Будто муж, который теперь окончательно перебрался в гостевую, врубил кондиционер просто чтобы меня добить. Я поднялась, чтобы выключить, и услышала странный звук. Он шёл из подвала. Это было похоже на плач новорождённого, уткнувшегося в подушку: приглушённый и слабый.
Посветив телефоном, я медленно прошла мимо панели кондиционера — он был выключен — и направилась к двери подвала. Я дрожала и изо всех сил пыталась выровнять дыхание. Половицы скрипнули подо мной, и плач стих. Я осторожно приложила ухо к холодной двери и уже потянулась за ручкой, когда муж схватил меня за плечо.
«Чёрт!» — вырвалось у меня, я подпрыгнула и схватилась за грудь.
Он посмотрел на меня как на сбежавшую сумасшедшую. Впервые я увидела в его глазах настоящий страх.
Он обхватил себя руками, пытаясь согреться. «Какого чёрта ты включила кондиционер?»
«Я не включала, я думала, это ты — чтобы меня позлить», — пошутила я. Но ему было не смешно.
Он покачал головой и ушёл, фыркая: «Тебе правда нужна помощь, женщина, честно, я уже не знаю, что делать».
Я было пошла за ним, чтобы оправдаться и поспорить, как всегда, но будто ноги приросли к полу. Я отпустила его.
Вместо этого я позвонила Марле и шёпотом рассказала, что происходит, надеясь, что она прояснит ситуацию.
Я почти слышала её улыбку в трубке. Чистая радость в каждом слове. «О, это же замечательные новости, дорогая. Теперь корми его».
Слова застряли, выходили обрывками: «Я… Его?»
«Прости, оговорилась: корми его — твоего мальчика. О, это просто чудесно».
«Постойте, что вы имеете в виду? Что там внизу?» — спросила я, глядя на дверь.
«Просто следуй правилам: ни при каких обстоятельствах не открывай дверь, пока я не скажу. Понимаешь? Запри её и спрячь ключ, чтобы твой муж не сунулся. Это очень важно».
Я и правда забыла про этот ключевой пункт.
«Да, конечно», — солгала я.
«Хорошо. Теперь слушай этот звук: у тебя скоро снова пойдёт молоко, это природа. Не сопротивляйся, сцеживай и клади в пакет с застёжкой, просовывай под дверь четыре-пять раз в день, пусть он сам подсказывает тебе своим плачем. Сообщай мне, когда будут ещё… явления».
«Что вы имеете в виду? Что произойдёт? Как он возьмёт молоко из пакета?»
Вопросов было слишком много.
«Он знает, что делать, не переживай. А насчёт явлений… Ты поймёшь, когда это случится. Я так рада за тебя, дорогая. Поспи. Впереди изнурительное, но прекрасное путешествие».
Она была права: на следующее утро я проснулась от резкой боли в груди, будто кто-то медленно вонзал нож. Я посмотрела вниз — футболка была мокрой от молока. Грудь стала каменной. Ночью моё тело ответило на слабый плач. Касаться было мучительно больно; всё случилось куда быстрее, чем в прошлый раз.
Муж всю следующую неделю ничего не спрашивал. Я сцеживалась в ванной, на замке, с включённым душем, кусая губы от боли.
Не знаю, что он думал, но стал задерживаться на работе ещё дольше — нам нужны были деньги. А потом стал ночевать у родителей несколько раз в неделю. Сказал, что так ближе к офису, что правда, но я видела, что происходит. Мне было всё равно. Так мне только было удобнее сцеживаться.
Я прекрасно понимала, как безумно всё это звучит, но плач… Он был… Он звучал точно как его идеальный маленький плач. Это был его плач. Даже моё тело это знало.
Примерно через месяц муж собрал вещи и ушёл.
Я не винила его. К тому моменту я уже тронулась. Я переделала детскую и снова привела её в вид, будто вот-вот въедет новорождённый. Купила новую одежду и заменила некоторые игрушки, которые мы отдали.
Я сдалась и рассказала ему, что делаю. Скрывать было уже невозможно. Он паковал сумку так быстро, что, кажется, не взял ничего нужного. Полностью перебрался к родителям, пока «разберётся, как быть». Как он на меня посмотрел — это было ужасно. Будто я отвратительна. В его глазах читалось, что он меня больше не знает.
Я делала это и для него тоже: он тоже получит нашего малыша обратно. Почему он не поддержал меня? Это же ради нас, чтобы снова стать целыми.
Он говорил, что не слышит плача, но он просто не прислушивался. Он был, плач был — он его игнорировал, потому что решил двигаться дальше.
В какой-то момент я и сама стала сомневаться. Подумала, что схожу с ума, но однажды мои сомнения рассыпались, и с тех пор я знала, что здорова. Я пришла положить под дверь свежее молоко — и нашла маленький зубик. Молочный зуб. Его — такой маленький и милый. Я положила его в отдельную коробочку. Я так разволновалась, что не могла уснуть и всю ночь просидела у двери, просто слушая, иногда напевая колыбельные. Тянущиеся звуки, сладкие всхлипы и агуканье. Как же хотелось открыть дверь, спуститься вниз, обнять его, чтобы всё стало хорошо.
Последний звонок Марле я сделала как раз перед тем, как пропал ребёнок у соседей.
Она сказала, что время почти пришло, мой малыш почти готов вернуться к нам, в этот сумасшедший мир. Осталось только одно — жизнь за жизнь.
Ему нужно тело, чтобы вернуться, здоровая оболочка, которую он сможет занять. Меня замутило, хотелось бросить трубку, хотелось убить её за то, что она всё это провела со мной, не сказав о последнем, чудовищном шаге сразу.
Хотелось. Но я не смогла. Не сделала этого.
Я спросила подробностей — вдруг есть обходной путь.
Мысли потемнели: «А сколько держится тело, если оно забальзамировано? Можно выкопать его?»
Она сказала, что сработает только с живым ребёнком. «Ты же не хочешь, чтобы твой малыш выглядел так, будто месяцами лежал в гробу, с жуками, проедающими дырки в коже, правда?» — сказала она.
Меня чуть не вывернуло от этой картинки. В этом был смысл, но я знала, что значит потерять ребёнка, — неужели я могу сделать это другой семье, другой матери. Я отказалась, и тогда она сказала нечто, от чего меня пронзил ледяной ужас.
«Когда процесс начат, его уже не остановить. Ты должна довести всё до конца, иначе то, что ты создашь, станет твоим пожизненным сожалением».
Побрела в спальню, не зная, что делать дальше с этим экспериментом. И тут снаружи двери подвала послышались царапанья. Значит, у него отросли ноготки — странно. В таком возрасте так не бывает, уж точно не такие ногти, чтобы царапать дверь, как бешеная кошка.
Я заперлась в комнате, но всё равно всю ночь слышала слабое поскребывание. Потом начался плач. И молоко — снова. Она была права, это не остановить.
А сегодня, возвращаясь из магазина, где я купила ещё кое-какие припасы — подгузники и прочее, — я увидела полицию, утешающую наших соседей.
У меня провалился желудок. Лицо соседки тут же вернуло меня в то утро, когда я нашла своего мальчика лицом вниз. Меня чуть не стошнило на крыльце; я вбежала в дом, моля Бога, чтобы они меня не заметили.
Я медленно подошла к двери подвала и опустилась к ней спиной. Я слышала тихое дыхание, и затем плач начался как по расписанию. Я начала сцеживаться — механически, онемев, молоко шипело, набегая в бутылочку. Я сидела без выражения на лице — тут я и сижу сейчас, всё ещё сцеживаюсь, всё ещё жду, всё ещё пишу свою историю, всё ещё держусь за надежду снова обнять моего мальчика.
Из кухни потянуло запахом жарящегося мяса, и в дверном проёме появилась Марла. «Не беспокойся о них, — сказала она, — я помогу им вернуть их мальчика… со временем. А пока просто корми его, ты всё делаешь прекрасно».
Что-то бухнулось в дверь у меня за спиной. Не стук — скорее маленький черепок, испытывающий прочность дерева. Маленькие пальчики просунулись в щель у пола. Они были холодные, скользкие, ногти — чёрные от грязи.
«Скоро, — пробормотала Марла, помешивая кастрюлю. — Твой прекрасный мальчик будет свободен. Этот растёт быстрее предыдущего».
Марла напевала колыбельную, и он начал напевать ей в ответ из-за двери. Я такой раньше не слышала. Будто она была только для нас.
Я улыбнулась, прислонилась лбом к двери, взяла его пальчики и прошептала: «Скоро увидимся, мой прекрасный мальчик».
Пальцы сжались сильнее и не отпустили.
Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit
