Когда я наткнулся на Микки в библиотеке, мне показалось, будто я вижу ее впервые. Хотя, конечно же, это было не так. Она раз в неделю посещала мои лекции, приходила всегда до звонка и незаметно проскальзывала на задние ряды амфитеатра. Сидя там, наверху, и склонившись над тетрадями, она похожа была на невзрачного, съежившегося от холода и взъерошенного воробушка. Она куталась в огромный серый шарф почти в любую погоду, пепельная челка падала на лоб, скрывая глаза, увеличенные очками до размера кукольных. Было неясно, слушает она материал лекции или погружена в свой собственный внутренний мир – так редко она отрывала взгляд от парты, вырисовывая на полях конспекта странные паттерны. Все же один наушник она всегда вынимала сразу после звонка.
Вот и в библиотеке она сидела за столиком почти неподвижно, даже губы не шевелились, когда она читала – одна рука, согнутая в локте, подпирает голову, вторая придерживает разворот книги. Ее можно было принять за фарфоровую куклу, настолько бела и полупрозрачна была ее кожа. Неестественно тонкие, на грани анорексии, пальцы и запястья, слишком выпуклый лоб, тонкая талия и по-мальчишечьи узкие бедра. Пепельная краска с волос смылась, вернув им цвет естественного блонда. Но даже новый, более теплый цвет волос не придал ее образу живости. Микки для своих однокурсников выглядела бледной молью, никогда не участвуя в бурной студенческой жизни. Я никак не мог понять, как она успевала в учебе с этой своей заторможенностью, медлительностью и безразличию ко всему происходящему рядом.
Жиденький золотистый локон падает, почти касаясь страниц. Она не отводит мешающую прядь, дует на нее безуспешно и неторопливо, продолжая читать.
Не знаю, сколько я так простоял, любуясь Микки. Думаю, лишь до того момента, пока она не перевернула страницу, разрушая волшебный кукольный образ внезапным движением. Я сделал несколько шагов к ее столику и все же не решился подойти. Занял место через несколько столов дальше. Время от времени я смотрел на нее, как раз в те моменты, когда она сохраняла неподвижность статуэтки.
Узкие плечи и едва наметившаяся под толстовкой грудь, длинные белесые ресницы, пухлые полуоткрытые губы. Книга рядом с ней казалась такой огромной, что только подчеркивала ее хрупкость. Я почувствовал странное волнение, которое никогда раньше не испытывал, находясь рядом с женщиной. Это было такое новое ощущение, тревожное и одновременно сладостное. И когда тягучая, пульсирующая волна побежала по телу, от горла, вниз по животу, создавая горячее напряжение под ширинкой джинсов, я залился краской и отошел в тень стеллажей. Она так и не шевельнулась за эти считанные минуты, и я поспешил скрыться в страхе, что она вновь перелистнет страницы и нарушит очарование неподвижной загадочности.
Я не искал с ней встреч, но будто случайно появлялся в тех местах, где Микки любила бывать. Как оказалось, он была такой сонной, витающей где-то в своих фантазиях, не только на лекциях. Ей и правда была свойственна некоторая заторможенность в движениях, что делало ее в минуты задумчивости похожей как две капли воды на моих любимиц. На моих девочек.
Я собирал их с самого детства. В моей коллекции были и старинные куклы, оставшиеся еще от мамы и бабушки, и совсем новые, с шарнирными соединениями на суставах, способные сгибать ручки и ножки, садиться и делать шаги. Несколько «девочек» умели говорить слово «мама», когда куклу наклоняли всем корпусов вниз, жалобно и отрывисто, как кошка, которая просит положить ей корма в миску. Я стирал им платьица, крахмалил подъюбники, нашивал новое кружево вместо пожелтевших старых рюшей. Мыл их роскошные локоны, завивал и иногда придавал форму прядям с помощью ножниц.
Затем я начал заказывать на «али» заготовки для кукол, которые можно было раскрасить, и наборы париков для них. Купил швейную машинку, искал выкройки старинных платьев в интернете. Возможно, девочки выходили несколько однообразными, но я не мог остановиться и продолжал делать новых. Расстаться хоть с одной из них, продать или подарить, я был не в силах.
Я уже и не помню, как мы начали встречаться с Микки и как незаметно для меня, без каких-то особых предисловий, она переехала в мою холостяцкую квартиру. Все было хорошо, но даже с ней, такой медлительной, миниатюрной и немногословной, я не мог почувствовать удовольствие от самой плотской близости. Я пытался вернуть в нашу спальню ту трепетность, тот сладкий момент, который испытал в библиотеке, в тот, свой самый первый раз. Но все было тщетно.
Я надеялся, что ей хватает моих робких прикосновений, поглаживаний, когда пальцы скользят по ее телу, лаская изгибы шеи, нежную кожу на внутренней части бедер, очерчивают соски и проникают в ее тайные складочки. Но именно в этот момент она все и портила – начинала дышать часто, изгибаться и постанывать, прикусывая пухлые губы. Ее скулы покрывались румянцем, глаза прикрывались, роняя густые синеватые тени от ресниц, и она пыталась дотронуться до меня, добиться большей близости и интимности, что ли. Ей хотелось приглушить свет и заниматься тем примитивным действом, которым предаются обычно в постели мужчины и женщины. И это разрушало ее очарование. Все волшебство, которое окружало ее в минуты покоя.
Я любил ее до безумия в те моменты, когда она витала в облаках, погружаясь в музыку, звучащую в наушниках или, может даже, только в ее воображении. Но стоило ей потянуться, прильнуть ко мне вспотевшим телом, дотронуться губами моей ключицы, шеи, высказать нетерпение – как желание обладать ею покидало меня, напряжение сходило на нет, и медовая истома сменялась раздражением.
Даже аромат женского тела имел для меня значение, когда к цитрусовым нотам духов и мятной свежести мыла примешивалась кислинка выделений живого девичьего тела.
Я осознавал, что, возможно, со мной что-то не так, и поначалу поддавался ее порывам, но вскоре понял, что не могу больше наслаждаться ею так же, как раньше. А она будто и вовсе не замечала моих страданий. Иногда она терпеливо сносила, как я натягиваю на ее тонкие ноги полосатые чулочки с кружевными подвязками, едва заметно касаясь подушечками пальцев бархатистой кожи под пышной юбочкой коротенького платьица, как завязываю сзади широкий атласный бант, застегиваю пряжки на туфельках. Она читала, пока я укладывал ее волосы в тугие локоны плойкой, едва заметно улыбалась, когда наносил ей розовый тон румян на щеки и кисточкой подкрашивал губы. Я любовался своим творением, точь-в-точь как художник окидывает взором только что вышедший из-под его руки портрет мадонны. Как в те часы, когда создавал своих девочек.
Знаете, когда личики кукол отливают из полимера, они кажутся одинаково мертвыми, даже если отлиты из разных молдов, и только акриловые краски придают им индивидуальность. Я раскрашивал моих девочек, нежных, бледненьких, с невинными приоткрытыми ртами, с застывшим выражением лиц на грани невинности и искушения. Куклы ростом почти с пяти-семилетнего ребенка занимали кресла, сидели на тумбах и комодах, заполонили полки. Они были неподвижны. Всегда неподвижны. Но точно не мертвы. Они застыли, они представляли не момент смерти, а момент жизни, срез жизни, если хотите.
В начале Микки нравилось смотреть, как я вожусь с красками и леплю из глины конечности, но вскоре, ее интерес сменился раздражением. Она начала находить нечто порочное в том, как я наряжаю кукол в сшитую мною одежду. Ей не нравилось, что я их не продаю, не в силах расстаться ни с одной из моих «малышек» – ведь каждой из них я отдавал часть моей души. Мне казалось, что она ревнует меня к девочкам, и в глубине души не находил это смешным. Ведь я и сам ощущал их живыми, просто замершими во времени.
Это казалось невероятным, но как ни прискорбно, Микки из меланхоличной и тихой нимфетки превращалась в истеричную женщину. Я с ужасом думал, что будет, когда на ее тонких, чуть ли не обтянутых кожей косточках появится жир, неприятные складки лягут под мышками и на животе, она начнет сильнее потеть и страдать одышкой, кожа потеряет упругость и бархатистость, ее ноги покроются венами, а на бледно-розовом носике и подбородке проступят капилляры. Ее совершенная красота растает, она не сможет больше соперничать с моими куклами, а значит, и я не смогу больше испытывать то острое удовольствие, которое охватывало меня рядом с ней в те моменты, когда я наряжал ее в полудетские платья, превращая в послушную куклу.
Она была прекрасна сейчас, но время неумолимо превращало ее из нескладного подростка в женщину. Я почти забросил своих девочек ради нее, но просьбы Микки убрать их из нашей спальни доводили меня до исступленной злости.
Микки говорила, что ей неприятно, как они на нее смотрят. Да-да, ей казалось, что их раскрашенные лица следят за ней нарисованными глазами. Что их взгляд, оценивающий, холодный, скользит следом за ней, фиксируя ее перемещения по комнате. Что девочки поглядывают на нее с осуждением, а то и с ревностью.
Я смеялся, ощущая острый укол в сердце – я и сам думал, что мои малышки страдают, заброшенные и одинокие. Их наряды начали покрываться пылью, чудесные локоны растрепались, а кружева на давно нестиранных платьях обвисли за то время, которое было посвящено только Микки.
Тем не менее, когда ее не было дома, что случалось довольно редко, я брал в руки одну из кукол и гладил отполированную поверхность ее изящных ножек, изгибы спины и шеи, зарывался в надушенные парики и пытался представлять Микки. И иногда мне удавалось испытать то томительное напряжение, что начинало покидать меня при взгляде на мою мышку.
Но моя маленькая невеста начала закатывать затяжные скандалы. Называла моих девочек жуткими, мертвыми созданиями. Микки кричала, что они только притворяются наивными детками, а на самом деле под их полимерной оболочкой скрываются чудовища, монстры, которые питаются моими фантазиями, мыслями, чувствами. Что они не дают ей спокойно дышать и жить, душат своими липкими взглядами, высасывают радость. Что ей неприятно, когда она даже случайно задевает за их юбки. Что девочки будто специально цепляют ее руками за волосы и одежду, царапают пластмассовыми ноготками. Что они душат ее во сне, наваливаясь всем телом и прижимая кружевные подушки к лицу. Подобного бреда я в жизни не слышал.
И самое главное, когда она была в таком истеричном состоянии, я ее почти ненавидел. Она разрушала весь волшебный образ моей загадочной Микки, моей милой девочки, маленькой серой мышки, которую можно было нарядить и раскрасить как моей душе угодно.
Я попытался заглушить ее ярость алкоголем. После пары бокалов вина или пива, она расслаблялась и погружалась в сон, разрешая делать с собой, что угодно. Хотя я и не совершал ничего ужасного – только наблюдал, как она спит, стараясь не замечать ее ровное дыхание и легкое посапывание, выводившее меня из состояния блаженной истомы.
Потом мне попалась на глаза статья, что в алкоголе много калорий, я испугался, что моя девочка начнет набирать вес еще быстрее, и заменил ее витамины на легкое снотворное. А затем и на более сильное успокоительное.
Вскоре она стала замечать странный привкус в капучино и свежевыжатом апельсиновом соке и перешла на сладкую газировку. Скандалы вернулись с новой силой. Ей стало сложнее уснуть. Микки становилась нервной, дерганой. Она требовала, чтобы я развернул кукол лицом к стене, когда мы ложились в кровать, но даже в таком положении, ей казалось, что они оборачиваются и подглядывают за ней. Она не могла расслабиться. Ей все время казалось, что девочки меняют положение, пока мы спим, перемещаются по спальне, поворачивают головы на шарнирах и смеются над ней. Над тем, что у нее не получается возбудить своего мужчину не только своим видом, но даже действиями.
Однажды, вернувшись с работы, я обнаружил ее рядом с моими малышками с зажатыми в руках ножницами и кухонным ножом. Больше всего досталось старым, раритетным куклам, которые всегда вызывали у нее особенный страх. Бог с ними, с платьями – я бы легко нашил новых, тем более их уже стоило обновить. Но их чудесные волосы… Они были искромсаны, неровно, под корень. На туалетном столике стоял стеклянный салатник, куда Микки с маниакальным упорством собрала все вырезанные из кукол глаза. Стеклянные шары с голубыми и зелеными радужками. Полная миска. Резиновые личики были покрыты рваными ранами, из пустых глазниц торчали ошметки ресниц.
У некоторых фарфоровых кукол были отбиты носы, у одной из моих девочек зиял пролом во лбу – Микки использовала молоток для отбивных. Полимерные куклы отделались небольшими царапинами, которые можно было легко заштукатурить, но Микки поглумилась и над ними. Она сломала шарнирные конечности, вырвав их из суставов с корнем. Искалеченная голова одной из кукол валялась на полу.
Я не могу описать, что я почувствовал. Наверное, это была боль, почти физическая, осязаемая. Будто это меня изрезали и исковеркали, а не игрушечных красавиц. Я поднял голову Мадлен и прижал ее к сердцу. Во мне будто что-то умерло. Слезы хлынули из глаз, застилая комнату. Я не видел перед собой Микки, даже не думал, что в таком возбужденном состоянии она может и для меня представлять опасность.
Она выронила нож и заплакала сама, сжавшись, как будто я уже попытался ее ударить. Я даже не мог ничего сказать, оценивая картину разрушений. Микки успела убить не всех, может, половину, скорее даже, треть. Видимо, она не крушила все вокруг, как сделала бы любая другая разъяренная женщина. Микки методично и с наслаждением уродовала одну куклу и только потом переходила к следующей. Так, все же часть моей коллекции осталась нетронутой.
Но смерть любой из моих девочек была для меня трагедией. Я так лелеял их раньше, заботился и обожал, и вот я стою рядом с их останками и чувствую…
Это было странно и непонятно, но при виде исколотого резинового кукольного тела, бесстыдно обнаженного в мешанине изрезанного кружева, я испытал не слабость или гнев, а болезненное исступление, желание. Необъяснимое, неописуемое.
Что ж, у нас был секс. Микки затихла и почти не шевелилась, лишь в самом конце ее тело изогнулось дугой, содрогаясь в такт моей разрядке. В этот раз ее не смущали еще целые куклы, которые, как мне казалось, смотрели обличающе, с ненавистью. Они жаждали мести за своих подруг, и я чувствовал себя подлым предателем, но ничего не мог с собой поделать. Я любил Микки даже сейчас. Или тем более сейчас.
А потом она ушла. Когда я проснулся ее уже не было дома. Почти все вещи были на месте, кроме ее любимого серебристого рюкзачка с анимешным лисенком и наушников. Она пропадала где-то, а я даже не знал, где ее искать. Микки уже давно закончила институт и так и не устроилась на работу – ей это было не нужно, ведь я обеспечивал все ее скромные потребности.
Я начал подозревать, что, возможно, она завела себе друга и теперь сбежала к нему. Я же никогда не контролировал круг ее виртуальных знакомых. Я думал, что она только читает, но никогда не вступает в беседу. У нее практически не было реальных подруг, а родители жили где-то далеко, в провинции. Я кинулся к ее ноутбуку, но все аккаунты были под паролем.
У меня не было даже сил прибраться и похоронить моих девочек. Останки кукол я сложил в коробку, а оставшихся целыми и еще подлежащих ремонту рассадил по полкам. Я взял больничный и просто бесцельно слонялся по улицам в надежде встретить Микки.
Она все же зашла. За вещами, конечно. И перед тем, как Микки сказала, что окончательно решила расстаться со мной, у нас снова была близость, мучительная в своей незавершенности. В начале – все было просто прекрасно, она лежала, раздвинув ноги на постели, почти не шевелясь, разглядывая паутинку на потолке с завязшей в ней крохотной мушкой. Ее широко распахнутые глаза почти не мигали. Она не стонала и не дергалась, возможно, не испытывала удовольствие, и просто обреченно терпела, но от этого казалась только желаннее. Но вскоре возбуждение взяло над ней верх, и она потянулась ко мне, обнимая за шею, что-то жарко зашептала на ухо, какую-то глупую пошлость, разрушая очарование неподвижности.
А затем пришло время терпеть ее слезы. Она обзывала меня извращенцем, бездушным чудовищем. Микки выбросила из ящиков шкафа ворох кружевного белья, все эти бесконечные чулочки и бантики, заколки, винтажные ботиночки, платьица с накладными кармашками и накрахмаленными воротничками. Она сунула в сумку свою старую толстовку и пару футболок и сказала, что уходит. И первое, что она сделает – это отрежет волосы, которые ей чертовски надоели. Да-да, сделает короткую стрижку, почти лысую и перекрасит их в темно-каштановый или даже черный. Никаких больше блондов, розовых и светло-лиловых прядочек, она сыта этим по уши. Я могу наслаждаться обществом своих кукол в полной мере, без нее.
Я догнал ее у входной двери. Это происходило как во сне. Не помню, умолял ли я Микки остаться, но я просил ее не уничтожать свою красоту, чтобы я мог любоваться ею хотя бы издали. Я валялся у ее ног, а она равнодушно смотрела, погрузившись в ступор, и все более и более напоминала мою любимую куколку, мою Микки.
И все-таки она ушла насовсем.
Почти месяц я не мог взять себя в руки. Я страдал, перебирая ее шелковые трусики, крошечные бюстгальтеры с пуш-апом. Я не мог уснуть без одной из ее вещиц и в забытье чувствовал прилив жара вместе со сновидением, чарующим и мучительным одновременно. А потом я сел делать куклу.
Я посадил Микаэлу на диван и вложил ей в руки книгу. Светлый, почти пепельный локон упал ей на лоб, повторял изгиб пухлых губ и подбородка. Она, казалось, вот-вот шевельнет губами и перелистнет страницу, но все же была неподвижна. И чертовски сексуальна в этом своем молчаливом спокойствии. Моя Микки никогда больше не закатит мне истерику. Никаких скандалов, слез и угроз. Она всегда будет делать так, как я захочу. Я могу придать ее шарнирным суставам нужную позу, и она замрет в ней, в одном только предвкушении движения.
Я почувствовал знакомое напряжение в штанах и поспешно расстегнул джинсы, торопливо стягивая их и сдирая рубашку, потянул за один край банта, развязывая шелковый пояс на платье. Она не сопротивлялась, только улыбалась все также призывно и таинственно.
Я перенес мою девочку в постель, лаская ее тонкие пальчики с розовыми ноготками, идеально гладкую поверхность ног, любуясь ее чуть тронутыми румянцем скулами. Она была божественно молчалива и неподвижна. Меня охватил восторг и бросило в жар, я почувствовал непреодолимое сладкое желание.
Рука нащупала портновское шило, и я с наслаждением вонзил его в грудь. Оно входило в тело без всяких усилий, снова и снова. Красноватая жидкость брызнула на белоснежную простынь, раскрашивая нежным узором наволочку. Я погружал шило в тряпичную основу, к которой крепились руки и ноги, туда, где должно было быть сердце, в живот, промежность, испытывая почти такой же яркий оргазм, как в тот миг, когда от меня захотела уйти Микаэла. Когда она полузадушенная замерла, раскинув конечности на кровати, как морская звезда, и я стащил с нее эту отвратительную бесформенную толстовку. Вот только она дернулась в тот самый миг, когда я, наконец, смог достичь пика удовольствия, за которым тотчас последовал приступ безудержной злости.
Тогда шило входило гораздо с большим напряжением, несмотря на его остроту. Но испытанные мною эмоции и чувства того стоили. Она стала неподвижной навсегда, закатив глаза к потолку, к паутинке и завязшей в ней мухе. Теперь она стала моей любимой куколкой Микки. Но, к сожалению, ненадолго.
Я не стал ждать признаков разложения и принялся за работу много раньше. Я почувствовал лишь легкий укол то ли боли, то ли сожаления, когда срезал ее прекрасные, почти до пояса, волосы. Их пришлось отмыть от крови и других биологических жидкостей, но вскоре они засияли как раньше. Я выкрасил их в нежно розовый, оставив лишь несколько пепельных прядей, и занялся созданием моей Микки. Моей новой совершенной Микки, которая будет всегда неподвижна и всегда прекрасна.
Я встал с кровати, сдергивая забрызганное красным постельное белье, отрезал с легким чувством горечи пришитые руки и ноги Микки. В следующий раз надо сделать тело из чего-то другого. Возможно, стоит использовать силикон – глина категорически не подойдет – слишком твердая, как и тряпичное туловище, наполненное синтепухом. Можно сделать полости в области внутренностей и залить их, например, брусничным вареньем. Да-да, определенно варенье более всего похоже на кровь, никаких больше морсов и краски, слишком жидко и мокро.
Я погладил полимерную кожу на ее запястье и сложил конечности в тумбу. Завтра у моей Микки будет новое тело, а у меня – страстная незабываемая ночь.
(с) Рэндалл Флэгг
https://vk.com/@tilvitteg-kukla
