Говорят, каждая несчастная семья несчастлива по-своему. Семья Троймкэфигов не была исключением: отец-мануфактурщик до́ма скидывал маску благочестия и превращался в пьяное животное. Однако он устраивал скандалы не без повода, ведь заставал истеричку-жену, любительницу спиритических салонов и лауданумных капель, в постели с очередным любовником. Впрочем, проспавшись, отец обычно звал на помощь лучших лекарей Кёнигсберга, но не было на том веку такого нарколога, что вывел бы мать из мистического транса. Неудивительно, что именно здесь будущий архитектор Хорст Троймкэфиг вырос болезненным мечтателем: получив наследство от скоропостижно скончавшихся родителей, юноша закончил образование и приступил к исполнению своей главной цели — созданию дома, где все будут счастливы.
Так появился Троймстай — удивительный жилкомплекс на окраине Кёнигсберга. Три дома, соединённые галереями, напоминали средневековый замок, особенно если глядеть на глубокий ров вокруг внешних стен. Хорст, увы, не дожил до конца стройки, не успел провести ручей — умер от пневмонии в стенах собственного шедевра с улыбкой на лице. Говорят, перед смертью даже изрёк: «Это мой подарок всему человечеству!»
И действительно, поначалу беды обходили Троймстай стороной. Пока страна стенала под гнётом Версальского мира, пока по соседству бушевали пожар революции, голод и война, жилкомплекс стоял над этим всем, как несгибаемый исполин. «Это просто совпадение», — говорил всякий, узнавая, что лишь здесь лапы коричневой чумы никого не отправили в концлагерь. Никого никогда даже не заставали вдрызг пьяным или тайно посещающим любовницу! А когда советская власть сбила со стен орлов и свастики, и Кёнигсберг превратился в Калининград, никто не решился сорвать с внутренней арки мемориальную табличку, посвящённую Троймкэфигу — забыли или не заметили, история умалчивает. Сменилось разве что название — на политически-актуальное Тройсталь. Партийная элита на жилплощадь не позарилась — поди ещё доберись до острова Ломзе, — и вместо депортированных немцев квартиры заселились советскими пролетариями.
Но грянули девяностые, и монументальный Тройсталь местные стали звать просто Тройкой. Не коснулись её разруха, нищета и бандитизм. Местные, конечно, понимали, что жизнь у них — почти сказка: здесь редко запирались двери, почти не приезжала сюда милиция, а дети, рассказывая друг другу страшилки, всегда добавляли, что «это произошло в другом дворе», иначе никто не поверит. Пожилые жильцы и вовсе в полушутку благоговейно звали жилкомплекс Троицей — верили, что хранят их от невзгод родные стены…
Одной из таких пенсионерок была Арина Ильинична, вдова с избытком свободного времени. Разве мог кто-то лучше подойти на должность домоуправши? Арина всерьёз занялась клумбами, составляла график субботников, вывешивала повсюду правила поведения и гоняла мальчишек с лавочек. Зная, что одиночество ведёт к деменции, вечерами разгадывала сканворды, для чего наметила час в расписании — верила, что распорядок умственного труда полезен. Непонятно, впрочем, почему, услышав какой-то тихий голос, зовущий из спальни, Арина Ильинична не стала грешить на подступающее безумие, а восприняла звук как нечто само собой разумеющееся: раз зовут — надо идти.
Звал, как выяснилось, покойный муж, Семён Андреич. Вернее, звала его фотография с чёрной лентой по нижнему краю, кое-как прибитая гвоздиками к стенке. Ушёл Семён Андреич мирно, во сне, и даже в гробу лежал такой умиротворённый, что казалось, это усталый человек просто задремал. И, подойдя к фотографии, старушка перекрестилась, перешла на шёпот — не вслух же говорить с покойниками: «Ты чего, Сёмушка? Чего не лежится тебе?» А Сёмушка ответил, но как-то непонятно, и заплакал правым глазом с фотографии. Вот оно как: при жизни был не человек — кремень, начальник, а после смерти, вон, расчувствовался. «Воистину чудеса происходят в Троице!..» И, подчинившись какому-то внутреннему порыву, Арина Ильинична поймала пальцем эту каплю да слизала своим жёлтым от налёта языком…
Но оставим старушку наедине в столь интимный момент и переместимся на лестничную клетку этажом ниже, где курил скользкий тип по имени Эдик, несмотря на запрещающую табличку. Не знали жильцы, откуда он взялся, а сам он улыбался с прищуром, искусно увиливая от расспросов. Эдика Тройка настораживала, и держался он поначалу особнячком: вся эта, как он поговаривал, «колония непуганых идиотов» заставляла его ёжиться от неуюта.
Двадцать лет на «красной» зоне. Пара лет переписок с «заочницей» Галиной, продавщицей из стоящего во дворе гастронома… Весь список своих статей Эдик, конечно, скрыл, а то Галина б не пустила его даже на порог квартиры, где проживала также несовершеннолетняя дочь Олеська. Но вот что странно: женщина знала, что в «Чёрном Беркуте» не уличное хулиганьё сидит, и ведь не испугалась же, приютила, сказала просто: «Приезжай, а там поглядим, как приживёшься». Эдик было поднапрягся, подумал, не «на живца» ли его ловят, но отказываться не стал. И встретила его как назло именно Олеська — «пигалица в шортиках». Поначалу хотел было «ломиться с хаты», а потом ничего — как отшептали. Нет, никто не меняется в одночасье, и всплывала в его мозгу то и дело какая гаденькая мыслишка, но не получалось её ухватить покрепче, повертеть в уме. Думалось, может, в «Чёрном беркуте» его как-то по-хитрому химически кастрировали, но нет — с Галиной же всё получилось, хоть и не сразу.
Итак, затушив сигарету об табличку, наш Эдик собрался было швырнуть бычок меж перил, как вдруг ему стало совестно — зачем посреди такой чистоты гадить? Бычок отправился в карман, а Эдик закурил вторую и задумчиво уставился вдаль. Гасли окна напротив — так Тройка укладывалась спать. По старой, ещё вольной привычке Эдик стал подмечать, где какая семья обитает, кто ещё не выключил свет. На первом этаже в этот час трудился студентик архитектурного за своими конспектами, а вон там, у фартового программиста с «Ролексами» на тонком запястье, ещё два часа будет стоять дым коромыслом — поди уложи близняшек-шестилеток. Эдик даже гадко усмехнулся, подумал: «Уж я бы уложил», — но тут фантазия отчего-то подсунула мирный образ двух рыжих головёнок на подушках, а остальное было целомудренно укрыто одеялами. Нельзя было пропустить взглядом и другое окно, залепленное бумагой, — местного дурачка Ефимки. Жилец этот, похоронив мать, окончательно обрёл «связь с космосом» и потому теперь бродил по двору с хрипящим радио на шее, вооружившись то лозой, то стетоскопом, то чем ещё: стены «слушал». Стоило встать кому на пути, Ефимка начинал свою извечную лекцию про «пустоты в здании» и про «конструкторские аномалии». Как-то поймал и Эдика, и тот подумал, что можно бы, как говорится, и «леща лоху́ отвесить», да вот вгляделся в эти почти детские глаза — и неожиданно для себя усовестился. А над Ефимкой жил Валера — трудяга, крановщик, — и его окна голубели, как аквариумные: вновь пролетарий не спал у телевизора. Впрочем, в нашей истории он появится чуть позже…
Всё в Тройке вызывало какую-то странную ностальгию, точно смотришь на картинку из детской книжки или видишь счастливый финал старого фильма. И даже раскормленная дворняга Жулька не вызывала никакой оторопи: это на зоне собака, знающая вкус людского мясца, не друг человека, а тут вроде как и ничего. И, будто ощутив, что о ней думают, Жулька завыла так жутко, безнадёжно да надрывно, что у Эдика вдруг закололо под сердцем — затушил он вторую сигарету, сунул и этот бычок в карман да заспешил домой. И на лестнице так и эдак прикидывал, что ж его напугало в том весьма обыкновенном вое, но, уже подойдя к вспучившейся бордовым дерматином двери, и сам позабыл, что же такое почуял…
Оставим же и Эдика — переместимся на этаж ниже, к противоположному подъезду, к той квартире, где проживал программист Сергей Шишкин. «Ролексы» свои он надевал лишь «на выход», чтобы не износить китайскую краску на искусной имитации. Вся жизнь его была похожа на эти «Ролексы»: снаружи кажущаяся удачной, но изнутри всё-таки пустая. Так, уютная квартирка была взята в ипотеку, что занимала полбюджета, а жену Лену он мысленно звал не как все, «кровь с молоком», а с горькой усмешкой: «кетчуп с майонезом». Но самое главное, что близняшки, рыженькие хулиганки, лишь на людях слушались, а дома устраивали бедлам, на который то и дело, казалось, засматривались прохожие, вглядываясь в окна.
Счастье, как известно, штука коварная: любит тишину. В квартире Шишкиных же царил вечный хаос, а Леночка из него самоустранилась, оставив заботы на супруга, потому как посещать салоны красоты и шоу-румы ей было интересней. «Ты же целый день сидишь за компьютером, — ворковала она, — разве сложно будет за близняшками присмотреть?» И Сергей, вздыхая, продолжал варить каши, убирать игрушки и читать на ночь книжки. Кто бы не почувствовал себя белкой в колесе от этой бесконечной рутины? Кому бы не захотелось вырваться из оков быта, доказать, что ты не просто оператор стиральной машины и мультиварки, а человек, и хочешь ты не просто провалиться в бездонную черноту сна, но и пожить, как говорится, «для себя»? Но стоило Сергею лишь заикнуться о чём-то подобном, как Лена закатывала глаза, в сотый раз повторяя, что материнство — это подвиг. А подвиг до́лжно разделять.
И вот сегодня в ванной Шишкиных прорвалась труба: змеевик изрыгал из себя клубы пара и потоки ржавого, вонючего кипятка. Прикрикнула жёнушка, потребовав от супруга разобраться с проблемой, не дожидаясь сантехника, и Сергей повиновался: взял инструменты, попытался что-то предпринять, хоть бы и воду перекрыть. Но неожиданно змеевик крякнул и отошёл от стены — открылась щель над отколовшимся кафелем, и брызнуло оттуда вонючей жижей прямо в глаза.
Сергей отшатнулся, поскользнулся на мокром полу и распластался навзничь, ткнувшись затылком о край ванной. Держась за голову, осмотрелся: весь в какой-то дряни цвета детской неожиданности. Хотя этим оборотом можно было бы обозначить всю его жизнь: детская неожиданность на лице Лены, держащей в руках злополучный тест; детская неожиданность на лице гинеколога, сообщающей, что будет двойня; детская неожиданность на подгузниках, на ползунках, на стенах, на диване, на супружеском ложе, на одежде, на клавиатуре… А где же он во всей этой кутерьме, а кто же он сам, Сергей Шишкин, и что же осталось от него за эти годы?..
История умалчивает, что именно случилось дальше. Когда Сергей закончил наводить порядок в доме, то блаженно растянулся на диване, спихнув игрушки на пол: не было больше никакой «детской неожиданности». Квартира теперь была неровно выкрашена в благородные бордовые оттенки, а надёжный разводной ключ с налипшим на него клочком рыжих волос примостился рядом. Телевизор же вместо мультиков наконец показывал блаженную темноту, но ещё важнее была долгожданная тишина. Так Сергей впервые за долгие годы различил звук собственного дыхания, теперь горячего, как после хорошего секса. Однако в эту тишину, к сожалению, вмешивались хлопки подъездных дверей, болтовня чужих телевизоров за стенами, шум унитазных бачков и вой шавки во дворе. Но вспыхнувшее было раздражение сменилось предвкушением, и, приобняв Лену, Сергей нежно поцеловал её в обнажённое плечо, прошептав на ушко, что теперь-то всё в их жизни станет иначе.
А пока Сергей наслаждается долгожданной тишиной, взглянем на других жильцов этого примечательного места. Так, с полгода тому назад объявился в жилкомплексе и Марк — юный адепт архитектурного искусства. В Тройку он попал, как говорится, «не от хорошей жизни»: после того, как родители, уставшие от творческих метаний отпрыска, перекрыли финансовый поток, пришлось искать пристанище подешевле. И вот тут-то на выручку пришёл всегда добрый дядя Виталик, троюродный брат матери, и его жена, тётя Оля, строго-настрого запрещающая называть себя «тётей» вслух.
Тройка, с её высокими стенами и обветшалыми фасадами, поначалу Марка не впечатлила — показалась захолустьем, от которого до института добираться полтора часа. Но затем он разглядел тут некий «архитектурный шарм» — хоть с темой дипломной работы сходу определяйся. Порадовали и родственнички: непримечательный дядя Виталик работал на заводе — ни выпивки, ни гулянок, ни даже громких разговоров. Тётя Оля же, напротив, словно сошла со страниц глянцевого журнала: ухоженная, нарядная, с макияжем и причёской даже в стенах квартиры. Она обожала наряжаться в шёлковые халатики и туфли на каблучках, словно каждый миг готовясь к выходу на красную дорожку, и, казалось, застряла в какой-то другой эпохе, где кавалеры поют избранницам серенады под балконами.
Этот брак выглядел странным: Виталик, как молчаливый слуга, исполнял все прихоти Ольги, а та, в свою очередь, то подтрунивала над ним, то покровительственно улыбалась. Чувствовалась в этом всём какая-то недосказанность, какая-то старая рана, так и не зажившая. Впрочем, если спросить прямо, супруги улыбались да отнекивались, мол, «они давно и безнадёжно счастливы в браке». Может, так оно и было? По крайней мере, все мысли о какой-то другой жизни и даже, возможно, других мужчинах, что оценили бы красу по достоинству, обрывались в голове, не приходя к логическому концу, и наступила звенящая пустота, какой раньше, в молодости, не бывало. Неужели старость?.. Но появление Марка придало тёте Оле новых сил: она стала чаще наряжаться, просила совета в выборе нарядов, а ещё удачно помогла ему найти подработку — репетиторство для дочери подруги, Галины, той самой продавщицы из гастронома. «Девка совсем от рук отбилась — одни тик-токи в голове, а тебе хоть копейка лишняя будет».
Первый подъём к «апартаментам» Галины обернулся для Марка экзекуцией: всё-таки шестой этаж без лифта. Увидев нашего героя в тот момент, вы бы подумали по пунцовому лицу, что парнишка зря пренебрегает парами физической культуры в университете. Может, об этом же подумал и Эдик, силясь изобразить гостеприимного хозяина и не рассмеяться, но до конца спрятать усмешку не удалось.
В этой обители царил хаос, органично сочетающий советский аскетизм и подростковый бунт. Олеська как воплощение современной «альтушки» — бледная, тонкокостная, с рваной чёлкой — казалась иллюстрацией интернет-мема, и небольшая разница в возрасте, а также лифчик, некстати свисавший с подлокотника кресла, вызвали у Марка приступ неловкости. Парень только и смог выдавить вместо приветствия: «Я буду тебя, э-э-э, учить…» — и тут же подумал, что лучше б ему провалиться на месте. А за спиной ехидно просмеялся Эдик — то ли над студентиком, то ли над «Сватами», балакающими с телевизора.
Марк задал упражнение, а сам украдкой разглядел Олеську в первый раз: красивая, даже очень. В голове всплыл старинный метод проверки дам на аристократичность: если в ключичную впадину можно вложить перепелиное яйцо и оно не выпадет при ходьбе, значит, барышня пригодна открыть плечи на балу. Эта тест явно проходила… Но зачем такое только лезло в голову? Чтобы отвлечься, Марк принялся разглядывать комнату: обшарпанный шкаф, украшенный плакатом какой-то рок-группы, нагромождение одежды на диване, пыльный монитор да рыжая полоса, прочертившая старые обои от потолка до пола. «Это у вас крыша течёт?» — спросил парень, и Олеська пожала плечами: Арина Ильинична не очень прилежно относилась к своим обязанностям в последнее время, а мутный Эдик «мужика в доме» включать не спешил.
С той поры Марк стал завсегдатаем этого маршрута — от своего подъезда до соседнего. Зима пролетела в занятиях, а весной путь преградила зловонная лужа, образовавшаяся от течи из центрального здания. Ходили слухи, что когда-то там была то ли парикмахерская, то ли стоматологический кабинет, то ли магазин цветов или даже всё вместе, но теперь функционировала лишь котельная в подвале. Жалобы домоправительнице результатов тоже не принесли — та была слишком заворожена общением с фотографией покойного мужа. И вот как-то раз, морщась от вони, Марк едва не столкнулся с дурачком Ефимкой — хотел было скрыться, но не успел, и тот вцепился в локоть студентика. Завязался разговор:
— Как вам это нравится, а? Лопается! Всё лопается!
— Да всё! Теперь вот котельную прорвало! А кто-то чешется разве? Хрен!
— Ну вы пожалуйтесь, напишите, куда следует… вы ж умеете…
— Я-то умею! Это они слушать не умеют! Я им и пробы цемента высылал, и замеры, и лужу это со всех ракурсов! У меня уже стены как скорлупа от этих соскобов. И что, чешутся? Если бы! Тут пустоты кругом: здание не выдерживает. Вы-то должны понять — вы же будущий архитектор!
— Да здесь все друг про друга… Но это же не здание — это просто катастрофа замедленного действия! Это всё немцы строили — здесь же их тоннели и бункеры по всему Калининграду! Это не для жизни строилось, а для…
— От меня-то вы что хотите?
— Как что? Давайте сочиним коллективную жалобу: я напишу, а вы подписи соберёте и от себя пошлёте! Да нет, вы не думайте, мы всё вместе проверим, замеры сделаем. У меня и молоточек имеется! Да вы послушайте! Слышите, пусто за стеной? А зачем? Где это видано, чтобы в несущих стенах полости были? Да ещё и неравномерные? Вы думаете, к нам почему телефонный кабель не провели? А потому что хрен подкопаешься, там под нами не кирпичи — металл! Не верите? Пойдёмте в подвал, покажу…
— Слушайте, мне некогда, давайте как-нибудь…
И Марк начал отступать, но чуть не плюхнулся в лужу сам, споткнувшись о невесть откуда взявшуюся Жульку: та взвизгнула кратко, а потом продолжила лакать воду. Усовестившись, парень потрепал животину по загривку, а та лишь ушами повела. За зиму дворняга неслабо так раздалась в боках, и Ефимка доверительно сообщил, что собака «гуляет» не впервой, а щенками, как обычно, займётся Арина, и поспешил за сосисками.
Весна вступала в свои права, и вместе с ней в Тройке пробуждалось недовольство. Так, крановщик Валера, и без того измученный ночной синевой рекламного щита за окном, проклинал утренний рёв газонокосилок. Мини-купер Шишкиных покрывался пылью на стоянке, Марк по-прежнему посещал Олеську, а течь на стене в её комнате всё ширилась. Арина Ильинична и вовсе будто сдала — забросила хлопоты и предпочла им чаепития с «кумушками». Лишь Ефимка продолжал осаждать её, требуя доступа в технические помещения, но получал неизменный отказ.
Трудно спалось Эдику на воле. Во-первых, отвык засыпать в темноте — в камере-то под потолком всегда светится «залупа». Да и ложились тут рано: Галке на смену, Олеське в школу. Во-вторых, не хватало обычных ночных мыслей, державших на плаву в «Чёрном Беркуте» — мыслей о том, чем бы таким приятным заняться на свободе. Здесь почему-то заниматься ничем не хотелось: желудок полный, яйца пустые. Но отчего тогда сна всё нет?.. Неспокойно было жить в Тройке, а отчего, Эдик и сам понять не мог. Потому в тот злополучный вечер, когда страшный Жулькин вой взбаламутил всех жильцов и послышались голоса под окнами, был даже рад выскользнуть из постели.
Во дворе развернулась сцена родов: Арина Ильинична исполняла роль акушерки, а соседи оказывали моральную поддержку, разгоняя любопытных детей по домам. Эдик предложил перенести собаку в подъезд, но старушка лишь вздохнула, что уже поздно тревожить животное. Вскоре появился первый плод — комок лысой плоти, больше похожий на требуху, чем на живое существо, непонятно от кого нагулянное. Был он весь какой-то несуразный: глаза затянуты кожаной плёнкой, лапы слиплись, голова раздута — отвратительное зрелище! И щенки рождались один за другим, склизкие и синюшные: кто-то в толпе предположил, что они уже мертвы, но нет, запищали. И писк этот показался всем таким зловещим, что даже неслабый духом Эдик скривился, и Арина выронила уродца из рук — тот шлёпнулся на асфальт и, лопнув по пузу, продолжил перебирать сросшимися лапками, убегая от матери.
Делать было нечего: старушка сгребла целых щенков к Жульке клюкой, но та, обнюхав их, вдруг зарычала и вгрызлась в шею ближнего, переломив хребет. Эдик было дёрнулся вперёд, но собака злобно огрызнулась и быстро расправилась с остальными детками, а затем рухнула на трупики, выдыхая клочья розовой пены. «Да она бешеная!» — воскликнул кто-то из толпы, и помощники разбежались — все, кроме Эдика. Вскоре приехали вызванные домоправительницей ветеринары, и, кончив хлопоты, Арина Ильинична позвала помощничка на «особенный чаёк» от мужа, но тот вежливо отказался и отправился курить на привычное место.
Так началась первая неспокойная ночь в Тройке. В разных квартирах плакали дети, кто-то метался в постели, а за стенами будто что-то шуршало и ухало. Какой-то незнакомый дед поднялся к двери Галины, утверждая, что там прячется его жена, и Эдику отчего-то легко удалось переступить себя и передать «кавалера» обратно родне, а не спустить с лестницы. В окне же сорок пятой сперва разбилось стекло, а затем на подоконник встал жилец, неприятный мажорчик, и бросился вниз, но не разбился — уж больно низко жил. Растянувшись по земле и зарыдав, парень запричитал какую-то ерунду: «Почему я не умер? Как я буду жить теперь без него? Похороните нас в одной могиле!». Зеваки, вновь высыпавшие во двор, так и не поняли, о ком же шла речь.
Толпа собралась разношёрстная, пёстрая. Так, заурядный на вид сосед снизу, кутаясь в шарф, говорил, что ему нельзя показываться на людях из-за своей ужасной внешности. Другого мужичка вырвало после того, как в его суп упала какая-то дрянь с потолка, и продолжило рвать даже на улице. Стоявшая рядом пигалица заявила, что тот «украл лучшие годы её жизни», пусть и был он с ней даже не знаком. Но когда скорая забрала всех пострадавших, покой в Тройку не вернулся: выскочил во двор посреди ночи мальчонка, крича, что это он во всём виноват, что это он «всех убил», «всех хотел нагнуть», и полетели ему вслед вещи из окна, оказавшиеся портфелем с учебниками. Повздорили две закадычные старушки-подружки, подёргав друг другу волосы, а другая матрона поднялась к крановщику Валере, пытаясь напроситься на эротическую встречу. Лишь бывший академик с первого этажа заколотил окна и заперся в ванной, пытаясь скрыться от вдруг нахлынувшего ужаса.
Утро в Тройке ознаменовалось неизбежным — дворовыми пересудами. Так выяснилось, что Жулька отправилась на тот свет, и Арина Ильинична по случаю выступила с предложением защитить жилкомплекс от заходящих псин и поставить шлагбаум, а лучше кованые ворота. Отзывчивые жильцы быстро собрали деньги. Программист Сергей же озвучил инициативу закрыть за свой счёт все нижние окна решётками: по прихоти фантазии Троймкэфига, квартиры здесь всё равно начинались со второго этажа, а первый был отделён под разветвлённую систему диковинных коммуникаций, давно заброшенных, а может, так и недостроенных. И как же быстро Тройка позабыла все хлопоты сумбурной ночи!
К ужасу своему, забывал детали и Эдик, ощущая в себе какую-то перемену. Не понимал теперь, например, зачем по привычке разглядывает соседей, для чего отвлекается от учёта на полках гастронома, зачем глядит в кассу, для чего смотрит на Олеську на пару секунд дольше нужного. Как-то раз в пору этой задумчивости его выловил прямо на работе крановщик Валера, потряс за грудки, затараторил что-то навроде: «Смотри у меня, ходи-оглядывайся, держи себя в руках: я-то знаю, кто ты такой, и чуть что — на месте порешаю, менты доехать не успеют!». Что именно «смотреть» и «держать», Эдик так понять и не смог — будто говорили не с ним, а с кем-то другим, кем он был раньше.
Забыла о всплеске активизма и Арина Ильинична, вернувшись к уютному, хоть и несколько одностороннему, общению с покойным супругом. Кроссворды, трогательные посиделки, беседы с фотографией на стене — разве могла она мечтать о более спокойной старости? Но даже в этом умиротворении нашлась брешь: Семён Андреич, пусть и в виде фотокарточки, стал жаловаться на холод. Что оставалось делать вдове? Разумеется, надо было согреть любимого! И вот в ночной тиши Арина, накинув пальто, потопала в котельную, где, орудуя рычагами и вентилями, принялась поднимать температуру. В квартирах стало жарко, и даже лужа во дворе принялась пузыриться, как ведьмин котёл.
Не выдержав, Марк отложил учебники и предложил Олеське прогуляться, однако стоило им выйти, как прогулка эта превратилась в фарс. Заехавший в Тройку курьер доставки, поскользнувшись на раскисшей грязи, рухнул прямо в лужу, и Марк как всякий воспитанный молодой человек бросился на помощь. Однако вместо благодарности курьер разразился бранью и принялся неистово пинать воздух, пытаясь попасть по студентику. К счастью, мимо проходил Валера-крановщик, в последнее время предпочитавший проводить время на свежем воздухе — подальше от телика, синего света баннера за окном и навязчивых поклонниц. Одним метким ударом он утихомирил хулигана, а затем чуть ли не на руках вынес его вместе с мопедом за пределы жилкомплекса. Арина Ильинична, наблюдавшая за всем этим из окна, тут же предложила обратиться в милицию, а заодно и задние ворота на замок закрыть, дабы неповадно было посторонним шастать по Тройке на колёсах. А Марк с Олеськой продолжили променад:
— М-да, все джинсы изгваздал… Может, ну его, эти прогулки? Твоя мамка мне всё-таки за занятия платит.
— Давай вон на скамейке позанимаемся. Не хочу дома, достало — сил нет.
— Да причём тут Эдик? Просто странно мне дома. Вот, в комнате кипятком ржавым воняет — пятнище уже на квадратный метр…
— Метр? Можно подумать, ты площадь замеряла? А по какой формуле?
— Не смешно!.. Нет, правда, душно там в последнее время. И Эдик тоже…
— Да нет, он какой-то будто… пустой.
— Ну, неудивительно: твоя мама говорила, что человек двадцатку отмотал, ко всему там привык, а тут, получается, ни устава, ни понятий, своей головой надо думать, жить как все, работать, всё такое…
— Кстати, вот что странно: я его второй раз посреди ночи за компом ловлю.
— Так-так-так? По интернету кого-нибудь разводит, что ли?
— Даже браузер не открывает — я проверяла! Смотрит в наушниках что-то, прячется. Флешку с собой какую-то носит! Я в отражении окна заметила — там вроде бы какое-то видео. Или показалось, не знаю…
Но Олеська была права: обуянный непонятными сомнениями, Эдик три ночи кряду пытался понять причину своей внезапной амнезии. Флешка, невесть как оказавшаяся в кармане его робы, своим содержимым повергла уголовника в паранойю: не следят ли за ним? Может, менты или бывшие сокамерники решили стрясти за былые грехи? Но чем шантажировать человека, у которого, по сути, ничего нет? Да и сам способ казался каким-то вычурным: ни на одном видео Эдик не фигурировал, да и зря сомневался даже: был он, конечно, преступником, но не совсем уж идиотом, чтоб когда-либо снимать свои «художества» на камеру, добавляя «эпизоды в серию». Ему и воспоминаний хватало, да и откуда бы у него в те времена взялась камера? Значит, кто-то нарочно выудил из тёмных уголков интернета ролики, за распространение которых можно «отъехать»…
Но самое странное, что, просматривая эти мерзкие кадры раз за разом, Эдик не испытывал ровным счётом ничего. Словно вырвали из него ту самую деталь, что отвечала за болезненное возбуждение, за желание преследовать намарафеченных школьниц в подъездах, заскакивать в лифт к развязным студентам, уговаривать наивных пацанов впустить в квартиру. Эдик помнил наизусть все свои статьи и свой приговор, но воспоминания о том, что происходило за закрытыми дверьми, ускользали из памяти, как наваждение. Временами он так терялся, что сомневался, был ли вообще тем человеком из тюрьмы строгого режима. И потому теперь, когда Ефимка на улице начинал свою извечную лекцию о тайнах дореволюционной архитектуры, Эдик не злился, а сочувствовал бедняге и терпеливо выслушивал все эти бредни, давая дурачку выговориться.
Менялась и другая наша героиня, Арина Ильинична. С каждым днём её оптимизм и жажда деятельности лишь расцветали пышным цветом: навещая престарелых приятельниц или зазывая их на чайные церемонии, она с неизменным усердием подливала в заварочник «святую водицу» из фотокарточки, не утруждаясь размышлениями о её происхождении. Ведь если покойный Семён Андреич был личностью почти святой, то и слёзы его, стало быть, благодатны! И то, что всех причастившихся этим «целебным варевом» вдруг раздуло, как утопленниц, было, разумеется, лишь проявлением высшей милости. Не познавшая радости материнства и лишённая возможности нянчить внуков, Арина с трепетным благоговением поглаживала свой округлившийся живот. А если же кто-то из «благословенных» старушек начинал поддаваться панике, то извлекала из потайного ящика один из ключиков, давным-давно выданных подругами «на всякий случай», отпирала чужие двери да умиротворяла пенсионерок. Надо было только привязать их покрепче к радиатору отопления и убедительно нашептать, что «благословенны они в жёнах», и занятная перемена совершалась с ними как предначертанная!..
