CreepyStory

3 место  7500  рублей от канала  ПРИЗРАЧНЫЙ АВТОБУС и сайта КНИГА В УХЕ - @KatrinAp В надёжных руках. Часть 1

4 место 6500  рублей от канала  ПРИЗРАЧНЫЙ АВТОБУС и сайта КНИГА В УХЕ - @Koroed69 Адай помещённый в бездну (часть первая из трёх)

5 место 5500 рублей от канала  ПРИЗРАЧНЫЙ АВТОБУС и сайта КНИГА В УХЕ - @ZippyMurrr Дождливый сезон

6 место 3500 рублей от канала  ПРИЗРАЧНЫЙ АВТОБУС и сайта КНИГА В УХЕ - @Skufasofsky Точка замерзания (Часть 1/4)

7 место, дополнительно, от Моран Джурич, 1000 рублей @HelenaCh Жертва на крови

Арт дизайнер Николай Геллер @nllrgt

https://t.me/gellermasterskya

сделает обложку или арт для истории @ZippyMurrr Дождливый сезон

Так же озвучку текстов на канале Призрачный автобус получают :

@NikkiToxic Заповедник счастья. Часть первая

@levstep Четвертый лишний или последняя исповедь. Часть 1

@Polar.fox Операция "Белая сова". Часть 1

@Aleksandr.T Жальник. Часть 1

@SenchurovaV Особые места 1 часть

@YaLynx Мать - волчица (1/3)

@Scary.stories Дом священника
Очень лесные байки

@Anita.K Белый волк. Часть 1

@Philauthor Рассказ «Матушка»
Рассказ «Осиновый Крест»

@lokans995 Конкурс крипистори. Автор lokans995

@Erase.t Фольклорные зоологи. Первая экспедиция. Часть 1

@botw Зона кошмаров (Часть 1)

@DTK.35 ПЕРЕСМЕШНИК

@user11245104 Архив «Янтарь» (часть первая)

@SugizoEdogava Элеватор (1 часть)
@NiceViole Хозяин

@Oralcle Тихий бор (1/2)

@Nelloy Растерянный ч.1

@Skufasofsky Голодный мыс (Часть 1)
М р а з ь (Часть 1/2)

@VampiRUS Проводник

@YourFearExists Исследователь аномальных мест

Гул бездны

@elkin1988 Вычислительный центр (часть 1)

@mve83 Бренное время. (1/2)

Если кто-то из авторов отредактировал свой текст, хочет чтобы на канале озвучки дали ссылки на ваши ресурсы, указали ваше настоящее имя , а не ник на Пикабу, пожалуйста, по ссылке ниже, добавьте ссылку на свой гугл док с текстом, или файл ворд и напишите - имя автора и куда давать ссылки ( На АТ, ЛИТрес, Пикабу и проч.)

Этот гугл док открыт для всех.
https://docs.google.com/document/d/1Kem25qWHbIXEnQmtudKbSxKZ...

Выбор для меня был не легким, учитывалось все. Подача, яркость, запоминаемость образов, сюжет, креативность, грамотность, умение донести до читателя образы и характеры персонажей, так описать атмосферу, место действия, чтобы каждый там, в этом месте, себя ощутил. Насколько сюжет зацепит. И много других нюансов, так как текст идет для озвучки.

В который раз убеждаюсь, что авторы Крипистори - это практически профессиональные , сложившиеся писатели, лучше чем у нас, контента на конкурсы нет, а опыт в вычитке конкурсных работ на других ресурсах у меня есть. Вы - интересно, грамотно пишущие, создающие сложные миры. Люди, радующие своих читателей годнотой. Люблю вас. Вы- лучшие!

Большое спасибо подписчикам Крипистори, админам Пикабу за поддержку наших авторов и нашего конкурса. Надеюсь, это вас немного развлекло. Кто еще не прочел наших финалистов - добро пожаловать по ссылкам!)

- На, пей и не сцы. Проблему решу. Но держи язык за зубами. Чтобы с Данилой как мыши, понял?!

Водка обожгла Костику горло. Он поперхнулся и закашлялся. Марат выпил, налил себе повторно. Крякнул, закусывая солёным огурцом.

- Вон с глаз моих.

От облегчения Костику хотелось плакать.

Вечером отлегло. Резались с Данилой на компьютере в «Диабло». Дома Марат говорил со следаком. За бутербродами и чаем с печеньем Данила пересказал, что слышала мать: в селе два опера ходили по хатам с собакой. Спрашивали. Вынюхивали.

Отец Данилы был на заработках в Москве. А мать шепелявила после инсульта, к тому же была глухая как пробка, но вот сплетничать любила.

Уж точно: как опера нагрянут, то мать Данилы замучает оперов по самое не хочу. Чего уж там – и на чай пригласит, конечно же.

Вот только опера к ним не пришли. А брат Кости позвонил ближе к десяти, сказал, чтобы младший возвращался домой. Костик выдохнул с облегчением и с улыбкой сказал:

- Ну, я пошёл.

И больше Данила его не видел.

Вернулся Архипка глубоко за полночь. Не стучал. Поскребся легонько в окошко. Шикнула кошка, спрыгнув с кровати на пол. Прокофья проснулась, тяжко дыша. Сна ни в одном глазу.

Кряхтя, она пошла открывать дверь. Под босыми ногами скрипел холодный пол. Скинула защёлку, и дверь распахнулось. Со двора дохнуло туманной сыростью и сладостью подгнивающих яблок. Тягучий дух скрутил живот, растёкся по нёбу Прокофьи приторным ядом.

Она щелкнула по кнопке выключателя на стене в коридоре. Напрасно. Электричество в старой хате барахлило давно.

Дрожащие пальцы запалили спичку (коробок всегда лежал на всякий случай в кармане ночнушки). Затем зажгла свечу в банке, стоящую на деревянном табурете у изголовья кровати.

Архипка ввалился в хату голышом. Живот огромный, неимоверно раздутый. Точно у роженицы, ожидающей тройню, да и то поболее будет. Худое тельце измазано в грязи, в чём-то буром.

Ухмылка кривая, недобрая. И видно, что в зубах застряло что-то серое, жилистое, мясное… Он облизнулся. Желудок Прокофьи болезненно сжался в комок. Ноги  отяжелели так, что с места не сдвинуться. Клюква со страху забилась под кровать.

Собака за Архипкой тихонько порыкивала.

От того рычанья у Прокофьи по позвоночнику холодок пробежал, и резко кольнуло где-то под сердцем. Ох, беда. Плохи дела… Прокофья, кряхтя, тяжко вздохнула. Будь что будет.

Архипка молча забрался в подпол. Только смотрел пристально, взглядом своих янтарных глаз не отпуская её взгляда. Оттого в мыслях и в теле Прокофьи возникает чужая сытость, чужая злобная радость. И что хуже – она не знает: эти чувства, или то, что в мальчишеском теле Архипки совсем не Архипка, а проклятое существо из яблони. Но самое страшное то, что существо больше не скрывается, зная, что старая Прокофья ему не противник. И некому больше в селе остановить его.

Так и стояла Прокофья, заиндевевшая на месте от собственных домыслов, тёмных, тяжких, нестерпимых, пока существо в теле Архипки вместе с собакой в подполе не скрылось, да крышка за ними сверху сама не захлопнулась.

Вздрогнула, сомнамбулой отошла в сторонку.

Опомнилась, когда носки надевала шиворот-навыворот. И Клюква из-под кровати выползла, боком меховым о лодыжки ласково потёрлась и совсем не по-кошачьи в глаза Прокофьи уставилась.

И стыдно старухе стало, что совсем о кошке забыла: когда кормила в последний раз Клюкву – не помнила.

Вздохнула тяжко и, маня кошку, потопала в носках на кухню, надеясь, что в маленьком, тарахтящем порой, как трактор, холодильнике остатки молока в пакете не прокисли.

От кроликов в клетках в сарае ничего не осталось, кроме костей и кусочков шерстки. Единственная тощая курица забилась в хлев, где раньше держали корову.

А Прокофья все деньги растратила. И чем дальше кормить Архипку – не знала. Она всхлипнула от отчаяния, закрыв морщинистыми ладонями такое же морщинистое скукоженное лицо и зарыдала.

Клюква громко мяукнула, вскочила на забор и, водя хвостом из стороны в сторону, посмотрела на хозяйку так пристально, что Прокофья вдруг поняла, куда нужно пойти и что сделать.

В дверь Марата постучали. Раз. Другой. Третий. Он, перепивший накануне, гаркнул, с неохотой поднимаясь с дивана:

- Иду! - ругаясь сквозь зубы: мол, кого в такой час чёрт принёс.

За дверью стояли опера и следак, с которым Марат и перепил сивухи не более пяти часов назад. Лица оперов суровы, губы следователя поджаты. В глазах всех стальная решимость.

- С чем пожаловали?! - зыркнул, обдавая пришлых кислым смрадом пота и перегара.

- Коновалов Марат Юрьевич, пройдёмте с нами. На опознание.

Из «вазика» за забором гавкнула овчарка.

От слов следователя, от его отнюдь не дружелюбного взгляда дрожь пробрала. Марат аж протрезвел, только вот в голове разлилась тупая пульсирующая боль.

Спорить с пришлыми в таком настроении было бесполезно. Это Марат понял сразу. На душе от нехорошего предчувствия кошки заскреблись.

- Сейчас соберусь, - открыл дверь пошире, впуская в дом оперов. И таки спросил, не сдержался, не смог: - А в чём, собственно, дело? Архипа нашли?

Следователь моргнул. Оперуполномоченные переглянулись.

- Нет, не его. Другого мальчика. Возможно, вашего брата.

Кровь отлила от лица Марата, сердце сделало в груди болезненный кульбит и замерло. Руки мужчины задрожали, впервые в жизни. Пока вглядывался в суровые лица оперуполномоченных, переспросить сил уже не хватило.

… Прокофья за ночь навестила пять хат, прихватив парочку куриц. Читала про себя и «Отче наш», хоть в Бога давно и не верила. Так, для храбрости. И заговор от собак, чтоб не учуяли. Вот заговор-то помогал, не раз проверенный.

Туман сырой и влажный, до омерзения густой, с каждым днём задерживался в деревне всё дольше. Он противоестественно пах гнилью и спелыми яблоками одновременно.

Фонарный свет в посёлке оказывался бесполезен как для освещения, так и для подслеповатых глаз старухи. Застревал ещё в верхушке толщи белого туманного марева.

Клюква помогала, подталкивала Прокофью в нужном направлении, не давала ни споткнуться, ни зацепиться за забор, ни провалиться в канаву. Кошка родимая, не зря её Прокофья молоком поила да первой всегда ухой на пробу угощала.

Уроки в маленькой сельской школе отменили. Назначили комендантский час. Ученикам ничего толком и не объясняли. Оттого собственные догадки терзали гораздо сильнее и страшнее.

Даниле от тревоги не спалось. Костик не отвечал на телефонные звонки (он звонил раз десять), и дома у них никого не оказалось. Даже домоседа –  старшего брата Кости, выпивохи Марата.

А когда следак нагрянул к ним в дом, то мама всполошилась так, что несла совсем уж околесицу да лебезила.

- Присядьте, Зинаида Викторовна. Я с Данилой хочу поговорить.

- Я лучше заварю чаю, - не находя себе места, робко предложила женщина и вышла.

От тучного следака сильно пахло сигаретным дымом. А его улыбка, скорее болезненная гримаса, демонстрировала края нездоровых, покрытых кариесом зубов.

Следователь не тянул резину, а начал сразу с вопросов:

- Данила, когда ты последний раз видел Костю Коновалова?

В небольшой комнате Данилы находилась кровать, компьютерный стол со стулом да шкаф. Окно было зарешечено, потому что мать всегда боялась воров. Закрытая дверь за спиной только усиливала у Данилы ощущение паники и ловушки.

Всё, он попал, так попал. Мысли кружились, утягивая Данилу в мучительный водоворот сомнений и предположений.

Данила встретился взглядом со следаком, сжал пальцы в кулаки, разжал и решил, что будет молчать.

Через час такой вот тихой беседы, состоящей из вопросов и ответов, Данила признался во всём. Заревел, начал заикаться, как в детском саду, и, достав тетрадку, которую они с Костиком случайно нашли в дупле яблони, когда играли в чёрных копателей в овраге, то уселся на пол и выложил всё, ничего не скрывая.

… Придушенных кур ощипывать не пришлось. Прокофья только положила тушки на пол возле погреба.

Нужно было поесть, покормить Клюкву да заняться чем-то обыденным, например, зайти в продуктовый ларёк за хлебом.

Но до восьми часов утра, когда открывался ларёк, ещё оставалось полтора часа, поэтому Прокофья сходила к колонке за водой. Затем поставила чайник на плиту. Почистила несколько ссохшихся картофелин да потерла морковку, чтобы зажарить с луком на топлёном жире. Клюква, забравшись на подоконник, жалобно мяукнула, попросив еды.

- Погуляй, потерпи, родная. Могу сейчас только воды дать, - ответила Прокофья, наливая ковшом воду из ведра в металлическую миску на полу.

Морг находился в городе, в двух часах езды от посёлка. Пока «вазик» ехал по сельским рытвинам и колдобинам, выбираясь на более приемлемую асфальтированную колею, Марат всё думал и думал, то и дело хватаясь руками за голову. Такого просто быть не могло! Только не с Костей, только не с его братишкой... Это точно ошибка. Глупая, злая ошибка, и по приезде он во всём разберётся, как и со следаком, которого просил сильно не рыскать по селу, не пугать стариков и старух. Предполагая, под крепкую сивуху с сальцем да огурцом, свою версию, что Заморыш (тьфу ты, Архипка) сбежал от своего отчима к прабабке Мальвине в дом престарелых. Там-то следовало его искать да вынюхивать.

Войти в дверь морга Марату оказалось чертовски сложно. Все тело сопротивлялось командам мозга, отказываясь переступать за порог.

- Идёмте, Марат Юрьевич, - избавил от наваждения следователь.

Он тяжко, глубоко вздохнул и, пересиливая себя, вошёл внутрь здания. В подвал их сопровождал работник морга, бледный и невзрачный мужчина, в очках и в белом просторном халате,  всем видом напоминающий привидение.

В морге обыденно. Холодно, чисто. Яркий свет отражался от закрытого простынёй металлического стола с телом. Потерявший цвет кафель под ногами был выдраен на совесть. В углах отсутствовала паутина. Марат осмотрелся, прежде чем поднять глаза и снова посмотреть на стол.

По знаку следователя работник морга, ловко снял простыню.

Искорёженное маленькое тело ребёнка. Глаза Марата отказывались смотреть, он сглотнул слюну, стиснул зубы и продолжал смотреть, пока мозг рисовал картину.

Тело словно стискивали до синевы жгутами, которые оставили резкий, въедливый отпечаток на коже.

Нет, это точно не мог быть его младший брат. Он не такой маленький, а высокий и крепкий для своего возраста.

«Ошибочка вышла!» - хотел рассмеяться Марат, озвучить слова, но взгляд упёрся в бледное до синевы лицо ребёнка, в правую, практически не повреждённую часть, которую до этого момента невнимательно рассмотрел. Синий, не прикрытый веком глаз – навыкате, такой же, как у матери, как у самого Марата. От осознания увиденного, от шока мужчину словно пронзило током. Он растерялся и задрожал всем телом.

Марат придушенно всхлипнул, моргнул. Голова закружилась, и он едва не упал, но следователь успел подхватить за плечо.

В голове шумело, всё расплывалось перед глазами, и он вдруг понял, что плачет, хотя он с детства никогда не плакал, когда ещё живой отец чётко объяснил, что значит быть настоящим мужиком.

Прокофья так и не дождалась выхода Архипки из подпола. Или того, кем оно было, притворяясь Архипкой.

Она поела супа, покормила кошку, попила чаю, убралась в хате.

Затем, усевшись в плетённое из ивовой лозы да соломы покойным мужем кресло подле окошка, задремала, чтобы вскорести резко вскочить, задыхаясь от рвущегося с губ крика.

Она подошла к подполу, открыла его и в ужасе задержала дыханье. Там было пусто. Только пахло до одури сладко яблоками и гнилой, покрытой янтарными выделениями соломой.

Плохи дела, ибо не спал сегодня, как обычно, днём Архипка со своей собакой. Значит, времени совсем не осталось. Знала Прокофья из сна, что не будет он мстить обидчикам, ибо не Архипка это больше, а затеет кровавую резню.

Надо бы предупредить всех сельских, надо бы предупредить Мальвину. Вдруг ей получше стало, и она поможет…

Скорее собираться и… Прокофья упала, сделав шаг к двери.

Сердце крепко сдавило, так что не вдохнуть, не крикнуть, ни шепнуть.… Задыхаясь, дёргаясь, как рыба на льду, она ползла по полу к двери.

Клюква почуяла беду, неслась во весь дух по огороду к хозяйке.

- Родная, найди Мальвину, пока не поздно, и сообщи… - булькнула в последний раз Прокофья и затихла.

Данила был наказан, заперт в своей комнате. Мать отшлёпала бы его ремнём, да в последнюю секунду пожалела, отвела руку и ушла, хлопнув дверью.

До сих пор в ушах Данилы стояли злые слова про психушку, зло оборонённые следователем. Там, в мягкой палате из войлока, медсёстры каждый день делают болючие уколы и дают горькие таблетки негодным мальчишкам, вроде него. Чёрная, полуобгоревшая тетрадка с заклинаниями, что они с Костиком нашли, сыграла злую шутку. Едва следователь открыл её, как увидел чистые жёлтые листы.

Чёрные брови мужчины, словно живые гусеницы, в недоумении поползли вверх, и он так рьяно глянул, что против воли Данила зажмурился.

Следователь выругался. Затем ушёл.

Так Данила и остался сидеть, как ошпаренный, игнорируя разошедшуюся мать, обещавшую вызвать отца из столицы.

Когда слёз не осталось, в горле образовался противный комок. … Всё же ему стало легче.

- Из дома ни ногой, паскудник!- сердито грохнула по столу массивным кулаком мамаша. Щёки красные, лоб в бисеринках пота. Руки упрёла в бока и дышит тяжело, как паровоз.

- Я на работу ухожу, в ночь. Так и быть, завтра всё решим, - смягчила тон мать и, уходя, добавила, что борщ с котлетами в холодильнике.

Оставшись в одиночестве, Данила вдруг осознал, что ему очень страшно. И в тихом, пустом доме страх только усиливался.

Вот только идти ему было некуда, и от обиды и жалости к себе Данила тихонько заплакал.

А за окном всё сильнее сгущался плотный туман.

«Вазик» сломался, едва последний сельский дом остался позади. Мотор вдруг забуксовал, зафырчал и заглох. Туман и не думал редеть.

- Чтоб ты провалилась, старая развалюха! - выругался следователь, в ярости ударив руками по рулю. – Цыц! - тут же оборвал на корню сдавленное хихиканье оперуполномоченных.

- Подмогу запросим? - с насмешкой отозвался сидящий позади с задержанным и овчаркой самый молодой опер Димыч.

- Хренасе.… Мы вернёмся. Пешочком недалеко тут будет до райцентра. На месте сообразим.

Никакие препараты ему не помогали. Он уже несколько лет вёл лечение. Он перепробовал все виды психотерапий. Он перепробовал множество антидепрессантов. И ничего, кроме ужасных побочных эффектов, в виде панических атак и зависимости, не получил. Антидепрессанты помогали лишь немного. Но когда заканчивался длительный курс, то Коля не просто возвращался обратно в депрессию. Страдания многократно усугублялись.

На отмене очередного курса он и совершил попытку убить себя. Уже не было сил терпеть неисчислимые ужасы, которые судьба обрушивала на него.

Если когда-то в жизни и был свет, то Коля его позабыл. Если в жизни и был свет, то свет незначительный. Несущественный. Его существованием можно было пренебречь. Этот свет тонул в океане темнейшей душевной боли. Коля плакал от жалости к себе. Он изнывал от одиночества. От собственной нищеты. Он считал себя уродом, глупцом, неудачником. У него ничего не получалось. Никогда. За что бы ни брался.

Психотерапевты разводили руками. И говорили, что нужно пробовать новые подходы к лечению, что нужно пробовать новые лекарства. Он уже устал от бесконечных попыток выйти из своего тяжёлого состояния.

Но убиться не получилось. Оказывается, вскрыться не так уж и легко – организмы за многие миллионы лет эволюции научились бороться с подобными происшествиями. А резать глубоко Коля не решался, да и анатомии не знал. Он боялся боли.

Реальность издевалась над ним. Она не давала уйти. Черти держали его крепко, поджигая адским пламенем.

И ведь если бы всё сложилось тогда иначе… Если бы Настя не ушла от него… Если бы он мог тратить на неё больше денег. Если бы он чаще водил её в рестораны. Если бы он… Настя так прямо и говорила ему, она ведь предупреждала его. Что хочет жить приличную жизнь, что не станет заводить с ним детей, потому что на детей нужна была хотя бы трёхкомнатная квартира. Нужна машина, и не абы какая, а солидная – иначе ездить в ней будет стыдно. Нужна надёжная высокооплачиваемая должность. А Коля ничего не сделал. Ничего в себе не исправил.

А Настя хотела путешествий, шоппинга и впечатлений. Сначала она охладела. Сначала перестала дарить свои объятия. Стала надолго задерживаться после работы.  

А потом сказала однажды изо все сил отрицающему реальность Коле: «Нам нужно поговорить».

И после разговора этого Коля преобразился. Сломался.

Месяц он не мог подняться с постели. Ничего не ел.

Настя через несколько дней после расставания в своих соцсетях опубликовала фото из Дубая, где она висела на плечах  мускулистого кавказца. Фотография эта разорвала Колю на части. Она уничтожила его. Как так? Ведь Настя только что клялась в любви! Ведь Настя ластилась к нему! Прижималась по ночам, мурлыкала на ушко глупости… А теперь кровать пуста. И теперь Настя была счастлива в объятиях успешного и уверенного в себе мужчины – такого она себе и искала всегда.

Это уничтожило его. Настолько сильна была его любовь. И больше он никогда не сможет испытать ничего подобного. Никогда не найдёт себе настолько же идеальную девушку. Да и не нужна ему «другая». Он больше не был способен кого-то полюбить снова…

Но даже после того, как Колю выписали из лечебницы, после курса тяжёлых препаратов – симптомы депрессии никуда не делись. Они лишь ненадолго отступили, приглушились, размазались, словно свет фонаря в тумане. И тут же набросились на Николая, когда действие препаратов ослабло.

-- Помогите мне, -- простонал Николай, когда явился на приём к новому психотерапевту, с отличными, практически, идеальными отзывами. – Помогите мне… я так больше не могу. Мне плохо…

Специалист выслушал всю историю Николая. И на этот раз Коля видел… чувствовал уверенность специалиста. Он уже поднаторел в посещении сеансов и умел различать, когда врач уверен, а когда теряется… Несмотря на такую неудачную предысторию, психотерапевт вовсе не перешёл в оборону, как бы заранее приготовившись к собственному поражению: ведь до него Николая лечила целая ватага психологов и психиатров. Психотерапевт даже как-то обрадовался!

-- Ну, Николай, -- оптимистично пропел специалист. – Вам повезло, что вы пришли ко мне. Скоро ваша депрессия исчезнет.

И щёлкнул своими пальцами, как бы изображая, насколько быстро Николай исцелится.

Психотерапевт рассказал про некий новейший препарат «зоптилин». Воистину чудодейственный, показывающий необычайно высокую клиническую эффективность – предвещавший революцию в мире психотерапии. Но пока ещё малоизученный. И не прошедший долгосрочных клинических испытаний, но уже вылечивший огромное число пациентов со схожими симптомами. Психотерапевт сказал, что в случае Николая лучше рискнуть…

Николай согласился, даже несмотря на предупреждения об особенной дороговизне препарата. Он был согласен отдавать любые деньги, лишь бы этот нескончаемый ад закончился.

Препарат не продавали в аптеке. Его можно было приобрести через психотерапевта, у которого были связи с фармкомпанией. Подозрительно, ничего не скажешь, но Коля не верил в исцеление и ему было уже совсем всё равно.

Пачка с таблетками была невзрачна. Надпись «Зоптилин» красовалась на белой упаковке, а рядом с ней улыбался смайлик, будто обещая такую же улыбку на лице каждого, кто попробует эти таблетки.

Николай не стал читать инструкцию. Какая разница? Побочки всё равно есть. И лучше обойтись без самовнушения, как было много раз. Он выпил первую таблетку сразу, как пришёл к себе домой…

Он увидел жизнь как бы с высоты птичьего полёта. Он вдруг осознал, каким идиотом был всё это время, раз бегал за Настей, каким он был идиотом, когда так отреагировал на расставание с ней. Ведь надо было радоваться! Вдруг Коля увидел, как всё было «на самом деле». Он залился смехом, схватился за голову. Впервые за несколько лет он ощутил, что ему действительно полегчало. По-настоящему. Он не потерял чёткость восприятия. Он просто вдруг ПОНЯЛ…

Коля смеялся и одновременно удивлялся тому, как же вдруг преобразился мир вокруг. Ужас! Ведь мир прекрасен! Он необычайно широк! Необычайно богат! Разнообразен! И всё это время Коля был по какой-то неведомой причине закольцован на одной и той же мысли, на одном и том же объекте. По какой-то причине в голове поселилась сеть из определённых мыслей, которые вытеснили все прочие – будто иной жизни и не было!

Коля глядел на всё это и не верил, каким же дураком был. Не верил, что Тьма ещё вернётся. Что он снова «залипнет» на негативе.

Негатив – ложь. Это всегда враньё. А вот Свет – по его поводу нечего возразить. Потому что Свет – правда…

Коля прибрался дома. Он вынес мусор, пропылесосил, вымыл пол, оттёр всю посуду из заваленной раковины… Он включал комедии – и смеялся. Искренне. От живота! Как не делал уже много лет…

А потом, летним вечером, он вышел во двор. В траве стрекотали кузнечики, солнце заливало небо лазурью. Свежо, тихо и спокойно. Он шёл по улице и уже не замечал осуждающих взглядов прохожих – их ведь никогда и не было. И не замечал больше Голоса в голове, который всё это время убеждал его в том, что жизнь – дерьмо.

Жизнь преобразилась. Ещё никогда антидепрессанты не действовали  так явно. И так сразу.

Завертелись события, закрутилась жизнь. Николай нашёл приятную работу. Он занялся старыми хобби. Его душа снова зажглась интересом к действительности.

Когда жизнь стала приятна, то дни летели незаметно, в отличии от тёмного периода, когда часы растягивались в бесконечность. Недели мчались и превращались в месяцы. И с каждым днём становилось всё лучше и лучше. Жизнь стала не просто «не плохой». Она стала насыщенной и яркой. И с каждым днём эмоций становилось всё больше.

Психотерапевт говорил, что лечение идёт по плану – и скоро Николай совсем вылечится. Что ему нужно всего лишь «подождать».

Но на четвёртом месяце лечения Николай начал подозревать, что происходит что-то неправильное, неестественное. Так ведь быть не могло… Но врач отвечал, что это лишь искажённое депрессией мышление, которое отвыкло от нормальных состояний.

И тем не менее, Коля не помнил, чтобы когда-то ещё он испытывал подобные эмоции. Его душа сияла. Ликование выскакивало из груди. А иногда приходили такие странные ощущения и чувства, что он замирал посреди офиса. И коллеги на работе не могли не заметить странности, происходившие с Николаем. Они рассказывали про необычные гримасы, которые порой корчил Коля в подобных приступах. Сам он не помнил, чтобы как-то менялся в лице – он пытался контролировать себя.

Но получалось не очень. И с каждым днём Коля терял контроль.

Однажды он вскочил с кресла и принялся совершать непонятные циклические движения, некий безумный танец. Он хохотал и рыдал одновременно. Он рычал от злобы… или от того, что похоже на злобу, но ею не являлось. Он радовался… или испытывал то, что лишь отдалённо походило на радость – с примесью чего-то чужеродного. И даже старые известные ему печаль и тоска – даже они теперь не были похожи на то, что было раньше. Все эмоции обрели иной оттенок. Сделались совершенно другими, необъяснимыми. И Николай не знал, что с ними делать, как их правильно выражать. Потому что к таким эмоциям он не привык. Он чувствовал себя, словно заново родившимся в неизвестном мире, в котором он был ещё маленьким ребёнком.

-- Успокойся, Коля, -- попытался его усадить обратно друг по работе. А Коля сшиб того с ног и принялся лупасить по лицу. Его быстро оттащили в сторону. Выгнали из офиса. Коля деталей не помнил. Он очнулся лишь на улице, с ужасом осознавая, что отныне он не осознаёт своих действий.

Ему показалось, что друг излучал опасность, что друг пытался его как-то унизить… Или… Коля не мог объяснить, что происходило в его голове на самом деле. Он не мог интерпретировать свои новые эмоции, которые теперь управляли всей его жизнью… Красивый снегопад, закатное небо теперь не вызывали тех же чувств, что и раньше. Даже ощущение эстетического наслаждения исказилось, обрело иной оттенок. Чужеродный. Не человеческий.

Когда Коля пришёл домой, то обеспокоенность событиями дня вдруг усилилась, но не через грусть, тревожность или сожаления. А через что-то неведомое и непредсказуемое. Даже страх обрёл другую форму – куда более чудовищную, непривычную. Непредсказуемую. Лавинообразную.

Коля взглянул в зеркало и ужаснулся. Лицо его нечеловечески исказилось, свернулось судорогами, окосело. Оно пыталось выразить новые эмоции, но всё никак не справлялось с задачей. Не существовало лицевых мышц, которые были бы способны выразить чудовищный шторм из нейромедиаторов, агонию синапсов, сверкающих беспорядочными сигналами.

Коля схватился за инструкцию, принялся читать побочные эффекты. Лекарство могло вызывать эмоции, не характерные для людей. Часто.

Коля едва сумел продержаться ночь, полную совершенно новой жизни. Он не страдал. Ему не было плохо. Ему не было хорошо. И страшно не было. Он ничего не понимал. Он попал в другую вселенную. Он стремительно терял свою человечность. Существовало ещё некое центральное «Я», которое ещё помнило, что существовало понятие «нормальность». Но это понятие теперь существовало как что-то абстрактное. Оно никак не подтверждалось эмоциональным откликом. Как в депрессии позабывается свет. Так и Николай позабыл, что такое «нормальность». Он бросился к врачу с самого утра.

-- В твоём мозге образовались новые рецепторы, которые стали синтезировать и принимать совершенно новые нейромедиаторы, -- объяснял психотерапевт с некой демонической ухмылкой. -- Теперь ты излечен от депрессии навечно. Ты больше никогда не сможешь страдать.

-- Почему вы меня не предупредили…

-- Это незначительный побочный эффект. Мы его тоже вылечим. Но для этого вам придётся приехать в экспериментальную лечебницу нашей фармкомпании, где мы ведём работу над прогрессивными методами психотерапий. И приближаемся к революции в исследовании человеческого мозга! Вы можете помочь человечеству приблизиться к прорыву, Николай!

-- Вы поможете мне?! – взвизгнул Николай и рассмеялся, закряхтел, задёргался.

-- Мы постараемся, -- психотерапевт подсунул договор. – Только вам нужно подписать согласие на лечение…

Его привезли к старому двухэтажному зданию, окружённому трёхметровым забором. На охране стояли вооружённые автоматами люди с широкими чёрными бородами.

А окна «лечебницы» оказались завешаны плотными шторами и стальными решётками. Коля испугался бы, если бы мог. Врач дал ему «Зоптилин Плюс» -- улучшенную форму препарата, усовершенствованную. И теперь от былого Николая совсем ничего не осталось – в мозгу полыхали чужеродные наборы сигналов. Даже организм теперь начинал функционировать по-другому. Это чувствовалось.

-- В новых структурах сознанию невозможно разобраться, -- рассказывал психотерапевт. Они шли по тёмному коридору со сверкающими неисправными лампочками. -- Старое подсознание, выстроенное на предыдущей системе, пытается уцепиться за что-то знакомое. Но не может. Потому что больше не существует ничего знакомого. «Зопталин»  действительно необратимо излечивает депрессию. Но у новых структур тоже есть свои болезни. Иные. Лечения которых ещё никто не изобрёл. Этим мы и занимаемся здесь…

А потом Колю привели в палаты, где он увидел множество таких же пациентов. Лица их искажались особенно сильно.

-- Почему… почему они выглядят… как монстры… -- спросил Коля у врача.

-- К сожалению, -- ответил он. – Гормональная система тоже начинает работать немного по-другому. Она преобразуется, видоизменяется. Она начинает синтез совершенно новых гормонов, которые и перестраивают, видоизменяют человеческое тело. Превращая его в более совершенное. Превращая его в венец эволюции. В то, что не подвластно мирским категориям…

Ноги, выгнутые назад. Массивные челюсти, испещрённые рядами зубов, вытянувшиеся морды. Некоторые пациенты были без ног или без рук. Иногда они нападали друг на друга в неземной ярости, разрывая на части тела. Тогда их приходилось связывать.

Лица, похожие на дыры…

Финальной точкой «экскурсии» оказался Лес.

-- А здесь наши пациенты расцветают, -- воодушевлённо вздохнул психотерапевт и открыл дверь.

Посреди огромной комнаты от пола до потолка тянулись многочисленные столбообразные субстанции. И мясные лица фрактальных форм, испещрённые глазами, раскидывались в стороны, словно листья на деревьях. Это были деревья – в лесу побочных эффектов. Только эти лица были способны выразить новые эмоции в своём безумном цикличном танце… Они достигли совершенства.

Зоптилин — новый лекарственный антидепрессант! Который необратимо лечит депрессию! Клиническая эффективность – 100%!

Зоптилин меняет мозговые структуры, на новые рецепторы, синтезирующие совершенно новые нейромедиаторы, которые вызывают ИНЫЕ чувства! Отныне вы не будете испытывать депрессию! Потому что больше не будете способны на старые эмоции... испытывая лишь совершенно неведомые.

Побочные эффекты: непонимание того, что происходит, полное разрушение личности, полное расчеловечивание. (Частота: всегда)

Лекарство может вызывать эмоции, не характерные для людей (Частота: всегда)

Гормональная система тоже преобразуется. Теперь гормоны искажают ваше тело в нечто совершенно неведомое! (Частота: всегда)

В новой нервной системе с совершенно новейшими неромедитаторами — тоже свои сбои и болезни! Чуждые. Лечение которых еще не изобретено... (Частота: иногда)

***

Спасители. Глава 60

***

Мой ТГ канал: https://t.me/emir_radrigez

Осмотр места происшествия начался сразу, как был потушен пожар. Здания и постройки сгорели подчистую. Пахло гарью. Перед руинами застыли закопченные пионеры  с пустыми глазницами да зевал посыпанный пеплом каменный крокодил у фонтана. Ржавые трубы косо торчали над забитой сажей и грязью чашей.

Обугленные кости сложили в несколько мешков и отправили на экспертизу. Останки принадлежали людям довольно преклонного возраста. Определить, кому  именно, – не представлялось возможным, так как ни списков обитателей, ни медицинских карточек не сохранилось.

А самое странное –  почему журналисты решили, что сгорел дом престарелых? Ни одного дома престарелых ни в каких документах города Энска и прилежащих к нему окрестностях вообще не значилось. Здания бывшего пионерского лагеря «Уголёк» во время перестройки были переданы на баланс здравоохранению под лесную школу. А вскоре после её расформирования – ввиду нецелесообразности – их и вовсе списали. Дачники и жители ближайшей деревни уже лет десять потихоньку растаскивали бесхозные стройматериалы для собственных нужд, и ни о какой «богадельне» слыхом не слыхивали.

Словом, после небольшого скандала в администрации сочли, что в заброшенном лагере поселились бомжи или беженцы – что практически одно и то же, которые сами себя и спалили. Опровержение в газету давать не стали. Само рассосётся-позабудется, – справедливо решили в верхах. И в самом деле – каждый день что-то горит, либо кого-то затопляет. Привыкли люди к разгулам стихии. А начнёшь в прессе объяснять, что и дома-то такого в области не было, – себе дороже будет. Тут скандальчиком с журналистами не отделаешься.

Матвей Кузнецов, шустрый домовитый дедок, бродил по пожарищу и шевелил палкой золу в поисках чего-нибудь подходящего. Вообще-то Матвею нужны были трубы: стар стал ведра по огороду таскать, а шлангов не напасёшься. На один сезон только и хватает, а стоят сколько – никакой пенсии не хватит, если всё покупать. Но если попадалось что-нибудь ещё, что могло сгодиться в хозяйстве, –  скажем, старый утюг или кружка с чуть сколотой эмалью, старик такими находками не брезговал и деловито складывал их в старый брезентовый рюкзак.

Наполнив его полностью дребезжащей всячиной, Матвей, принялся дёргать и расшатывать тонкие трубы у фонтана. Задел ногой каменного крокодила и взвыл от боли.

– Ах, ты – кусаться, тварь проклятая! – замахнулся он на образчик парковой скульптуры ржавой трубой.

Крокодил клацнул зубищами и испуганно отодвинулся, отполз, значит. По крайней мере, так потом рассказывал Матвей своей старухе. А под ним оказался перевязанный резинкой полиэтиленовый пакет. Дед бросил находку в рюкзак, подхватил несколько труб и рысцой побежал домой. Там он перво-наперво стал прилаживать трубы: соединять их обрезками шины, прикручивая проволокой, и протягивать по огороду, потом демонстрировал водопровод бабке и набежавшим соседям.

Словом, про таинственный пакет вспомнил не скоро. А когда вспомнил, развернул и – разочарованно чертыхнулся: в пакете оказалась старая тетрадка, исписанная от одной коленкоровой корки до другой – крупным, будто бы детским, почерком.

– Ладно, опосля разберёмся! – пробормотал дед Матвей, сунул книжку с тетрадкой обратно в пакет, отложил его в сторону и занялся более важным делом.

Он неторопливо извлекал из рюкзака трофеи, любовно оглаживал их, кумекал, как починить, если требовалось, и мысленно представлял, куда он приспособит ту или иную вещь.

Откружилось пёстрой юбкой лето. Было у старухи в молодости такое платье: на зелёном крепдешиновом поле – голубые васильки и алые маки. Ох, и любила танцевать Вера! Кружилась в танце, а юбка порхала и бесстыдно обнимала ноги. Промчалась каруселью ярмарка-осень.  Достала из сундуков и расстелила белые перины зима.

Однажды дед Матвей полез за старыми газетами для растопки печи и наткнулся на свёрток, который вытащил летом из-под крокодила. Хотел кинуть в топку, но передумал. Затопил печь, нацепил на нос очки, открыл коленкоровую тетрадку и начал читать.

Лето. Мне 10 лет.

Мама отправила меня в пионерский лагерь. Солнце, воздух и вода множат силы для труда. Так она сказала. А ещё дала тетрадку и велела вести дневник. Солнце с воздухом здесь точно есть. А воду караулит крокодил. К фонтану не подойти. У него страшные зубы и глаза… Ну такие… всё видят, короче. Пойдёшь по дорожке, оглянешься  – он смотрит, свернёшь на газон – а он и там достанет. Я его боюсь. Хоть он и каменный. По газонам ходить нельзя. Светлана Сергеевна ругает. Она строгая. Никогда не улыбается. А Томка Трушкина красивая. Глаза у неё коричневые и большие. Как у телёнка за забором. Он пришёл и тыкался в распахнутую ладошку розовой тёплой мордой. Потом ещё напишу. Светлана Сергеевна кричит неукоснительно: Ну-ка дети встаньте в круг.

Через неделю.

Всю неделю в дневник не писал. Мама говорила в плохую погоду ходить в библиотеку. Вчера шёл дождь, и я ходил. Читал про Таракана. У нас они тоже ползают. Сторож грубою рукою из окна его швырнёт. И во двор вниз головою наш голубчик упадёт. Сторож дядя Миша добрый. Раздаёт нам леденцы. Говорит, что бродят по свету его дети. Он не знает, где они бродят, поэтому всем встречным-поперечным ребятам раздаёт. Томка сказала, что лучше бы шоколадки раздавал. Она шоколадки лучше любит, чем леденцы. А дядь Миша сказал: я свой калибр знаю. Я спросил: а что такое калибр? Тогда он показал на Ваську и сказал. Вот крупный калибр, а Лягушонок – мелкий. Лягушонок у нас меньше всех. Он ходить не может. Только ползает  и мычит. А говорить и квакать не может. У него большой рот и текут слюни. Наверно мешают ему говорить. Мы опять водили хоровод. Пусть всегда будет солнце!

Через два месяца.

На заднем дворе живут куры. Томка Трушкина по-доброму кормила их хлебом. Петух подпрыгнул и клюнул её в лоб. Она сильно ревела. Я испугался, что он клюнет её в голый глаз и тоже заревел. Дядя Миша зарезал петуха. Стукнул топором по шее. Голова с гребешком и открытым клювом валяется на траве, а он скачет. Если птичке хвост отрезать, она только запоёт. А он подпрыгивает и отъявленно скачет. Кровь красная булькает из шеи и замарала перья. Томка снова ревела. Светлана Сергеевна кричала на нас и дядю Мишу. А он сказал, что суп все любят. Ну-ка, дети, встали в круг.

Вышла из комнаты Вера.

– Что это у тебя, Матвей? Тетрадка какая-то?

Дед Матвей мягко отстранился от жены, пытающейся заглянуть через его плечо.

– Да тут… такое дело… потом расскажу. Иди, Вера, сейчас твой сериал начнётся! – он взял сигареты и направился в сенцы.

Затягивался и живо представлял себе этих ребятишек. Вот ведь… Они тоже отправляли своих в лагерь. Но никогда не думали, что там – так… Как так – Матвей не смог бы себе объяснить. Почему-то защемило сердце. Вернулся в избу, налил в кружку молока, отрезал хлеба.

– Эй, ты чего кусочничаешь? – всполошилась Вера. – Я борща наварила. Обедать надо, а не кусочничать.

– Да погоди ты с обедом, – Матвей допил молоко, подкинул дров в печку и, захватив тетрадку, пошёл в комнату.

Лёг на диван и стал читать дальше. Неожиданно история, написанная в тетрадке круглым детским почерком, захватила его настолько, что он ничего другого делать не мог. Ему дозарезу нужно было узнать, что случилось дальше.

На следующий день.

Почему не едет мама? Говорила, что заберёт меня. Я хожу в библиотеку. Пишу дневник. А мама всё не приезжает. Сегодня на обед давали суп с курятиной. Не верится, что серые куски в супе – это петух, который клюнул Томку. Совсем не похож. У него – мы видели – внутри красное. Даже перья стали красные. И у крысы тоже красное. Под грязной шкурой. Васька убил крысу. Он тыкал её большим гвоздём, потому что топора у него не было. А он хотел посмотреть, как булькает из шеи кровь. Гвоздь он вытащил из забора. И тыкал, а она не булькала. Всё-таки надо топором, а не гвоздём. А я хотел посмотреть, что у неё там внутри. Как она бегала и ела? Интересно, а у крысы есть душа? Где она? Я её не видел. Там только кишки. Это сказал Васька. А ещё он сказал, что я ботаник. Светлана Сергеевна сказала: Ну-ка. Дети. Встанем в круг.  Томка не хотела вставать и сказала, что боится крокодила. А Светлана Сергеевна ответила, он же каменный, глупая. И ещё сказала тихо, но я услышал: это скопище дебилов пострашнее крокодилов. Дебилы – это она про нас говорит. А что такое скопище? Дядя Миша взял крысу за хвост и унёс. Интересно, куда? Одни вопросы. Надо в библиотеку сходить.

Прошло четыре лета и три зимы.

Прошло четыре лета и три зимы. А мама не приезжает. Меня стала внушительно беспокоить Томка. Она иногда смотрит на крокодила огромными глазами. Танцует на каменной дорожке в колготках без башмаков и смотрит. Из дырявых колготок кровь сочится. А Томка плачет, как наводнение. Говорит, что он съел её сны. А сама такая красивая. Утончённо. Наверно, я влюбился. И что теперь делать? Как же мне узнать? Другие девчонки тоже туфли скинули. Но это не то…

Пошёл ещё год.

Васька стал большой безразмерно. За обедом он задел локтем кружку и пролил кисель. Светлана Сергеевна стала кричать: «Подлизывай теперь языком! Из-за стола не выпущу, пока не подлижешь!» А Васька упёрся глазами в стол смело и молчит, не хочет подлизывать. Кисель по столу ползёт. Светлана Сергеевна краснее киселя сделалась, задрожала вся. Мы даже испугались, что ей плохо. Лягушонок всех спас. Он залез с ногами  на стол и начал этот кисель лизать, язык высунул,  лакал и улыбался большим ртом. А потом слизывал одну улыбку вместе с киселём, но тут же вырастала другая. А кисель так и капал обратно на стол. Томка сказала: у Лягушонка есть душа. Светлана Сергеевна повела нас к крокодилу. Ну-ка, встали! Шире круг! Уже стемнело, а мы всё ходили и ходили протяжённо. Дядя Миша сказал: пора скотину кормить. Светлана Сергеевна ответила, что не заработала скотина, пусть пляшет. Тут Томка выскочила из круга и, чтоб крокодил на неё не пялился, ведро на голову себе надела и давай по нему кулаками стучать, будто в барабан бить. Все смеялись, и даже Лягушонок.  Светлана Сергеевна одна не смеялась. Она хотела ведро отобрать, но Томка – ловкая девчонка, убежала вместе с ним. И Васька тоже куда-то делся. Под утро Томка пришла, коричневые глаза её сияют, будто лампочки горят, а по колготкам кровь бежит, как из петуха, красная. Светлана Сергеевна спросила, где ведро. Томка не знала, только улыбалась недосказанно. Светлана Сергеевна велела ей лечь на пол и стала бить её по пяткам. Я понял, зачем она это делала.  Я читал, что по пяткам бьют покойных, когда не уверены, что они умерли. Это называется проба Разе. Но Томка-то живая. Она хохотала и необузданно извивалась, когда Светлана Сергеевна её била. А Светлана Сергеевна злилась и всё сильнее окрокодиливалась. От неё шёл монотонный холод. А Ваську дядя Миша поймал, когда тот через забор перелезть хотел. Светлана Сергеевна так кричала на него, что дядя Миша натурально захотел есть и ушёл в столовую. А Васька сказал: зарежу суку. И зарезал скоротечно. Только не суку, а Светлану Сергеевну. Она лежала у фонтана, а голова с накрашенными губами лежала отдельно и улыбалась. Когда была приставлена к Светлане Сергеевне, никогда не улыбалась, а теперь улыбается. Как такое возможно? Природа ничего не понимает, и ей довериться нельзя. Тогда я стал любознательно делать пробу Разе. Бил палкой по пяткам. Но тело Светланы Сергеевны не подавало признаков жизни. А ещё утром она кричала расточительно. Я хотел ещё проделать пробу Дегранжа, но у меня не было горячего масла, чтобы ввести его в сосок Светланы Сергеевны. А голова всё ещё обворожительно улыбалась. Тогда я вспомнил, что надо проверить зрачки. Слегка сжать глазные яблоки с боков. И – да! Зрачки так и остались овальные. А по правому глазу вообще ползала жирная муха. Откуда она тут взялась? А глаз от мухи даже не мигал. Значит, голова Светланы Сергеевны тоже умерла? Красная улыбка жила на мёртвой голове сама по себе. Осталось последнее средство: поколотить по щекам и поколоть иголкой уши, но пришёл дядя Миша, пододвинул голову Светланы Сергеевны к телу и накрыл простынёй. Опыты пришлось прекратить. Я так и не узнал обобщённо, была ли у Светланы Сергеевны душа. А потом дядя Миша куда-то унёс Светлану Сергеевну. Я оглянулся и увидел, что крокодил был в крови и старательно облизывался. Но ведь он же каменный!? Очень холодно. Снег тоже красный.

Прошло десять лет.

Лягушонок тоже умер. Кто-то истыкал его большим гвоздём, как крысу. Зачем? Это не была пищевая мотивация. Все части тела Лягушонка были на месте. Я хотел посмотреть с погружением, что у него внутри. Почему он не мог говорить, ведь рот у него широкий. И где у него душа. Томка говорила, что у Лягушонка она была определённо. Осталось узнать, где. Но дядя Миша его тоже накрыл простынёй и не дал исследовать. А новая Светлана Сергеевна, которую прислали вместо старой, сказала: пойдёмте танцевать! И мы снова поступательно ходили по кругу. Крокодил наблюдал за всеми. Томка думала, что он бессовестно смотрит только на неё. Она хотела снова надеть ведро на голову, но Васька сказал: пойдём в кусты. И они ушли, а новая Светлана Сергеевна не обратила на это внимания. Я тоже хотел пойти, но Светлана Сергеевна плотоядно держала меня за руку.

Через месяц.

Томка стала совсем негодная. Бегает стильно, задирает подол и показывает всем чёрненькое. А сама такая красивая! И улыбается. Глаза чистые-чистые! Мама мне давно говорила, что показывать всем, что у тебя есть в штанах – неприлично. Мама всё не едет. Наверно, тоже умерла. Что же мне делать? Любить Томку или не любить? Я не чувствую жар любви, про который пишут в стихах. Мне часто бывает холодно. Наверное, со мной что-то не так… аномальный ботаник…

Прошло ещё десять или одиннадцать лет.

Нам поставили другой забор – высокий и без щелочек, и телёнка больше не видно. И вообще ничего не видно. Лил дождь, и я сидел в библиотеке. Я читал книгу про одного учёного, который заразил весь мир пандемическим вирусом. Потому что боялся, что людей на земле стало сильно много. Перенаселение планеты. Воздействие вируса должно проявиться лишь у некоторых детей. Они с рожденья нездоровы. У них никогда не будет потомства. «А как их выбирают? – подумал я, – тех, кому никогда не придётся стать родителями? И какой может последовать побочный эффект от всего этого? Ведь у всех лекарств, да и вообще у всего на свете, бывает побочный эффект. Мама говорила, что человек не должен превосходить назначенного ему господом». Вопросов не становится меньше. Томка сказала, что иногда хочет жить, а иногда хочет умереть. Эмоциональная амбивалентность. Зачем умирать? После смерти вы не сможете измениться к лучшему.

Матвей Кузнецов поднялся с дивана. Вышел на улицу. Мороз тут же прильнул к  пылающему лицу, забрался под ватник  и свернулся в клубок на груди, сжимая сердце ледяными пальцами. Старик закурил. Немного отпустило. Это что ж такое? Кто это все написал? Как такое вообще могло быть? Прочитанное никак не укладывалось в седой голове.

Дед Матвей взял лопату. Прошёлся по дорожке, поправляя снежный коридор. Дорожку он чистил регулярно, снегопада нынче не было. Механические привычные движения должны были отвлечь от страшного повествования. Не отвлекли. Аккуратно поставив лопату, Матвей вошёл в дом. Вера дремала перед включенным телевизором. Стараясь не разбудить жену, старик прокрался к дивану и снова потянулся к тетрадке в коленкоровой обложке.

Не знаю, сколько лет прошло. Я долго не писал в дневник. А что писать? Всё одно и то же. Бег по кругу. Каждый следующий день похож на предыдущий. Но сегодня… Мной овладела энергия исступлённой ярости. Не знаю, к чему это приведёт. Какой это будет взрыв.

Сегодня банный день. Очередная Светлана Сергеевна сказала: Бабки, дедки, лягте в круг! Мы лежали голые на каменном полу, а она поливала из шланга и лениво возила шваброй по нашим телам. Даже огромному толстому Ваське было холодно. Он икал и всхлипывал пугливо.

Седая Томка никак не могла подняться и плакала. У неё ноги стали отвердевать, окаменело тело. Только внутри осталось что-то и выходило из неё тёплыми слезами.

Светлана Сергеевна выкрикивала злобу квадратным красным ртом. Речевая грубость отнимает у женщины часть женственности.

Мы как лилипуты, имеющие нестандартно маленькие размеры для своего класса. Мы никогда не станем по-настоящему взрослыми. У нас не будет детей. Зачем нам жить?

Я решился. Я сделаю Инферно восьмого уровня. И пусть обманщиков бичуют бесы. Тираны пусть кипят в смоле. Кто вынырнет – их подстрелят из лука. А воры пусть мучаются гадами, взаимопревращаясь с ними, окрокодиливаясь и пожирая друг друга. Вечная драка в грязном болоте.

А мы… мы просто умрём. Ни плача. Ни вопля. Ни болезней больше не будет. Ничего не будет.

Матвей Кузнецов поднялся, держась за грудь, попытался растереть её, но корявые пальцы не слушались. Тетрадка в коленкоровом переплёте упала на пол.

Жена его, Вера, пережила мужа всего на полгода.

Ничего изменить нельзя.

Хасуми: Надеюсь, ты прав.

Такеши: Может, ты села не на свою ветку?

Хасуми: Нет, это та самая ветка, по которой я всегда езжу?

Такеши: С тобой кто-то ещё есть в поезде?

Хасуми: Нет, я совсем одна. Другие вагоны пусты. Мне немного страшно.

Такеши: Дойди до первого вагона и постарайся поговорить с машинистом.

Хасуми: OK

Такеши: Спроси его, когда будет следующая станция.

Хасуми: Окно в кабине машиниста затемнено. Я не могу его увидеть.

Такеши: Попробуй постучать.

Хасуми: Я постучала, никто не ответил.

Такеши: Это странно.

Хасуми: Поезд замедляется. Похоже мы сейчас остановимся.

Такеши: Хорошо.

Хасуми: Мы остановились на станции. Мне выйти?

Такеши: Конечно, выходи.

Хасуми: OK. Я вышла. Я на платформе. Я не знаю эту станцию.

Такеши: Я приеду и заберу тебя. Скажи название станции? Я найду её по карте.

Хасуми: У этой станции нет названия.

Такеши: Да брось. Название должно быть.

Хасуми: Я не вижу никаких названий.

Такеши: Там нет никаких знаков?

Хасуми: На всех на них просто написано "Станция метро”.

Такеши: Как насчет расписания?

Хасуми: Ничего нет. Я в любом случае не смогу уехать обратно. Все поезда прекращают движение в полночь.

Такеши: А на стене нет электронного табло, на нём должно быть название станции.

Хасуми: На стенах ничего нет.

Такеши: Ну, тогда просто поднимись вверх по эскалатору и посмотри, есть ли там какая-то вывеска и т.п.

Хасуми: OK

Такеши: Ну, есть что-нибудь?

Хасуми: Ничего.

Такеши: Выйди на улицу. Посмотри, может, там есть какие-то указатели.

Хасуми: Здесь ничего нет.

Такеши: Рядом есть какие-нибудь здания?

Хасуми: Да. Есть несколько. Но в них, похоже, никто не живёт. В них совсем не горит свет.

Такеши: Я не знаю, что делать. Я волнуюсь.

Хасуми: Не волнуйся. Я отойду от станции и поймаю такси или попутку.

Такеши: Хорошая идея.

Хасуми: Здесь очень холодно.

Такеши: Будь осторожна.

Хасуми: Тут нет никаких такси и попуток. Что мне делать?

Такеши: Может быть, где-то рядом стоит телефонная будка. Попробуй вызвать такси.

Хасуми: И что я им скажу? Я не знаю, где я нахожусь.

Такеши: Это какой-то замкнутый круг. Попробуй позвонить оператору и попросить, чтобы они отследили звонок.

Хасуми: Я не вижу никаких телефонных будок. Я словно оказалась вдали от мира.

Такеши: Останови любой автомобиль. Скажи им, что ты в отчаянной ситуации.

Хасуми: Улицы совершенно пусты. Я не видела ни одного автомобиля за всё время, что нахожусь здесь. Мне очень страшно.

Такеши: Не бойся.

Хасуми: Тебе легко говорить. Ты в безопасности, дома и в тепле. А я застряла здесь. Я просто замёрзну.

Такеши: Не паникуй. Всё нормально. Мы справимся с этим.

Хасуми: Ты прав. Извини. Я успокоилась. Я просто пойду вдоль шоссе, пока не увижу машину.

Такеши: Только будь осторожна.

Хасуми: Конечно.

Такеши: Мне тревожно за тебя.

Хасуми: Фонари у шоссе погасли. Полная тьма. Я ничего не вижу.

Такеши: Всё. Я звоню в полицию.

Хасуми: Как теперь меня найдут?

Такеши: Я не знаю.

Хасуми: Это плохо. Это очень плохо.

Такеши: Ты хоть что-то можешь видеть?

Хасуми: Не много.

Такеши: Ты уверена что идти дальше безопасно. Ты никогда раньше не гуляла на морозе и в темноте?

Хасуми: Я просто не знаю, что ещё делать.

Такеши: Будь осторожна, смотри, чтобы батарея телефона не села. Это твой спасательный круг.

Хасуми: Я что-то слышу вдалеке. Странный шум.

Такеши: Что это?

Хасуми: Звучит, как стук барабанов. Барабаны или колокола.

Такеши: Что это может быть?

Хасуми: Я просто буду продолжать идти дальше.

Такеши: Может быть, безопаснее было бы подождать на станции до восхода солнца …

Хасуми: Может быть …

Такеши: Просто вернись к станции, Хасуми. Когда заблудишься, лучше всего вернуться обратно.

Хасуми: Там туннель впереди.

Такеши: Не ходи в туннель. Это не безопасно. Ты можешь попасть под машину. Просто вернись. Дождись первой утренней электрички.

Хасуми: Я только что услышала, как кто-то позади меня крикнул. Когда я обернулась, там был человек с одной ногой, он стоял примерно в 10 метрах позади меня. Потом он исчез. Я так боюсь, я не могу успокоиться.

Такеши: Убегай оттуда. Можешь скрыться в туннеле?

Хасуми: Я так испугалась. Я боюсь оборачиваться. Я хочу вернуться к станции, но я не могу обернуться.

Такеши: Нет. Беги. Не смей возвращаться.

Хасуми: Я не могу бежать. Я даже идти не могу. Звук барабанов все ближе.

Такеши: Успокойся и выслушай меня, хорошо? Если ты пройдёшь через туннель, ты будешь в безопасности.

Хасуми: Я позвонила родителям. Мой папа сказал, что позвонит в полицию, но звук все ближе. Я не хочу умирать.

Такеши: Ты в порядке?

Хасуми: Я упала и повредила ногу. У меня всё лицо заплаканное.

Такеши: О, боже. Как бы я хотел помочь тебе.

Хасуми: я все еще жива. У меня кровь течёт после того падения, когда я споткнулась и сломала каблук.

Такеши: Просто продолжай идти. Не останавливайся. Дай мне знать, как только выйдешь из туннеля.

Хасуми: Я вышла из туннеля. Звук становится все ближе.

Такеши: Если ты увидишь какой-нибудь дом, можешь там укрыться.

Хасуми: Там кто-то стоит в отдалении. Кажется, это мужчина, и у него есть автомобиль.

Такеши: Кто может быть там в такой поздний час? Это подозрительно …

Хасуми: Я попрошу у него помощи.

Такеши: Подожди, Хасуми! Не доверяй ему! Здесь что-то не так!

Хасуми: Извини, что побеспокоила. Этот парень оказался очень добрым. Он даже предложил подвезти меня домой.

Такеши: Это слишком подозрительно! Зачем кому-то стоять на шоссе в такой поздний час? Мне это не нравится.

Хасуми: Мы направляемся в сторону гор. Он увозит меня всё дальше от города. Он больше не разговаривает со мной, совсем не разговаривает.

Такеши: Хасуми, постарайся выбраться из машины!

Хасуми: Всё становится странным. Он начал бормотать какую-то чушь про себя. Батарея почти села. Я постараюсь убежать.

Такеши: Я люблю тебя.

Хасуми: Я люблю тебя.

Это было последнее сообщение от Хасуми. Ровно в 3:00 утра ее сотовый телефон умолк. Больше её никто никогда не видел.

Бабушка всегда говорила смешные деревенские словечки. Простые и вкусные, они Тане нравились, хотя и были пережитком древности. Но сейчас это "суслишь" встревожило, потому что напомнило о том, кто дал ей эту обидную кличку.

Зазвенело оконное стекло. Кто-то бросил камушек. Таня выглянула. Под окном стоял Карпушкин. Таня удивилась: только про него подумала, а он тут как тут. Она высунулась в форточку.

– Чего тебе?

– Выходи, Сусля. Прошвырнёмся по Броду.

– Вот ещё!

– Выходи, Тань, поговорить надо.

– Кофту надень! – крикнула вдогонку бабушка.

Они шли по Бродвею. Как большие, подумала Таня и хихикнула про себя. Изредка их обгоняли велосипедисты. На сосновых ветках зеленели отросшие кончики. Сёга был не похож на себя, какой-то пришибленный.

– Ну, и что ты хотел мне сказать?

– Ты раньше всегда с Томкой ходила... а теперь... когда Томка... когда её нет... ты это...

– Ну, чего ты мямлишь, Сёга?

– Давай ходить вместе, Сусля!

Таня фыркнула.

– Вот ещё! Зачем нам ходить вместе?

– Для безопасности.

– Чё, боишься один? – Таня засмеялась, прикрывая ладошкой свои некрасивые зубы.

– Да. Боюсь. Только не за себя, а за тебя боюсь.

– А чего тебе за меня бояться?

– Помнишь, как Каримов на тебя смотрел? Кажется, что в покое тебя не оставит.

– Да чё он мне сделает, твой Каримов?

– То же, что и с Томкой.

– Ты думаешь, это он?

– Да. Только доказательств у меня нет. Ну так чё, Сусля, будешь со мной ходить?

– Вот ещё! И не подумаю! Ты будешь меня обзывать и за волосы дёргать, а я с тобой ходить?

– Да не буду я. Правда, Сусля, не буду.

– Вот видишь, снова Сусля. Да пошёл ты! – Таня развернулась и побежала к дому.

– Ну и дура! – крикнул вслед Сёга.

И тут же пожалел о том, что не сумел сдержаться. Надо будет последить за Каримчиком. Не дай бог, он к Сусле, то есть, к Таньке полезет. Они, эти южные, ранние. Да к тому же он второгодник. Ему, наверное, уже лет тринадцать. Или даже четырнадцать.

Таня бежала домой, и сердечко её радостно билось. Сёга за неё волнуется. Но почему он думает, что Томку убил дядька Карим? Его же отпустили, значит, не он.

***

Томкина смерть как будто отрыла дверь для последующих жутких событий, которые сотрясали Степную почти всё лето.

В лесополосе, между подросших сосёнок третьеклашки нашли мертвяка. Раздробленный череп. Каша вместо лица. Ходили смотреть всей деревней. Но опознать в трупе своего смогли только новенькие Каримовы. Это был их Сашка.

Не успели похоронить Искандера, как в семье электрика Каримова снова горе – повесилась его неприметная, как тень, жена Лала.

Люди гудели, не зная, что и думать. Конечно, в деревне Степной, как и везде, время от времени умирали люди. Одни от старости, другие от болезни. Бывали и несчастные случаи. Но чтобы за один месяц сразу два трупа подростков – такого отродясь не бывало. А чтобы покончить свою жизнь самоубийством – для степновцев вообще было делом неслыханным.

Пока не приехала милиция, все ходили смотреть на удавленницу.

Таня тоже хотела пойти. Но бабушка не пускала. Таня плакала и кричала, что ей надо, просто необходимо на это посмотреть. И бабушка, которая боялась отпускать Таню одну, пошла с ней.

Лала лежала на полу с обрывком верёвки на шее.

– Господи, Иисусе, спаси и сохрани! – пробормотала бабушка. – А почему на полу? Хоть бы на диван положил.

Чёрный, как грач, Каримов сидел на стуле и раскачивался маятником. Вперёд-назад. Вперёд-назад. Не поднимая головы, ответил:

– Участковый не велел трогать. Сказал, до приезда милиции из города пусть так лежит.

Таня не могла отвести глаз от обрывка верёвки, который свисал с потолка. Где-то она уже видела эту заляпанную грязью верёвку. И даже знает, какова она на ощупь.

Таня посмотрела на покойницу. Худенькое тело в чёрных одеждах, по-птичьи отвёрнутая в сторону маленькая головка с гладкими волосами и остреньким серым носом. В широко открытом рту не вмещался язык. Казалось, птица глотала мясо, но подавилась слишком большим куском.

– Пойдём, внучка, – позвала бабушка.

Каримов поднял голову и уставился на Таню чёрными дырами глаз.

В подъезде и на улице толпились люди. Бабки на скамейке подвинулись:

– Садись, посиди, Григорьевна.

Бабушка присела на скамейку. Таня осталась послушать, что говорят. А говорили разное.

– Отмучилась.

– Странная она была. Не поговорит ни с кем, не поздоровается. Кивнёт своей птичьей головкой и всё.

– Да у них вся семейка странная.

– И сынок, царство ему небесное, и мужик.

– Откуда они к нам приехали?

– Да кто его знает, вроде с юга...

– По-русски-то хорошо говорили.

– Так это отец с сыном, а она? Кто-нибудь слышал, как она говорит?

– Нет, молчком всё, молчком.

– Плакала только и выла, когда муж на работу уйдёт. При нём-то боялась.

– Бил её, что ли?

– Ага.

– Одна отрада, сынок был. А как не стало его, вот руки на себя и наложила.

– Не захотела с этим извергом жить.

– Теперь один остался.

– А я слышала, что и не сын он ей вовсе, Искандер-то.

– А хто?

– Пасынок. Он и не похож на её был.

– Ага. Скажи ещё, что оне её на пару со старым Каримом пользовали.

– А что, и скажу. Вот и у тебя такое подозрение возникло. Не на пустом же месте?

– Ох, грех-то какой!

Бабушка поднялась со скамейки.

– Хватит болтать языками, бабы. Негоже так о мёртвых...

– И то правда. Свят-свят...

***

Таня долго не могла уснуть. Закроет глаза – начинает мерещиться большая мёртвая птица. Она лежит на полу, медленно поворачивает голову, нацеливает острый серый клюв прямо в Таню и клюёт, клюёт... прямо в нос, в лицо, норовит выклевать глаза. Хочет, чтобы и у Тани были такие же чёрные дырки, как у Карима.

– Не надо, Лала... – бредила Таня, и бабушка поила её чаем с травками – от морока.

– Вот, говорила тебе, не надо было удавленницу смотреть.

– Бабушка, расскажи мне про птиц.

– Да что рассказывать-то. Сто раз тебе рассказывала.

– Ну, ба!..

– Ладно, слушай! Жили-были на земле чириклы, это такие птицы навроде ворон, только больше, и суслики. Тоже покрупнее теперешних. И были они родственниками, жили мирно, помогали друг дружке. Чириклы вили гнёзда прямо на земле, и суслики не умели ещё рыть норы, тут же в траве жили. А потом вдруг случился голод. Мор. И косил всех одинаково, и сусликов, и птиц. Одна большая чирикла схватила суслика и понесла в гнездо, чтобы накормить своих птенцов. Но суслик не хотел становиться чьей-то едой и схитрил. Притворился мёртвым, а когда очутился в гнезде, загрыз маленьких птенчиков.

– За это чирикла сожрала его, да ба?

– Да. И стали они злейшими врагами, суслики и чириклы. И началась между ними война. Суслики воровали у них яйца, а чириклы кормили суслятиной своих деток. Однажды оглянулись – осталась на земле всего одна пара птиц и суслик с суслихой. И договорились они больше не враждовать, заключили мир. Только непрочный он. Не доверяют друг дружке. Чириклы убрались повыше на деревья, а суслики стали рыть норы и прятать детёнышей глубоко под землёй... Э, да ты спишь, деточка! Ну, спи, спи, спокойной ночи, ясонька моя!

***

Карима не забрали. Да и за что? Лала лишила себя жизни сама. Он отвёл от себя все подозрения. Но ходил по деревне мрачный, чёрный и почему-то, несмотря на жару, не снимал серое пальто.

Если не Карим, то кто? Кто убивает степновских детей? Над деревней словно туча нависла. Люди стали подозрительными. Их придавило ощущение, что приближается что-то ужасное, неизбежное, чего они не в силах предотвратить или изменить. Родители боялись отпускать ребятишек на улицу, и даже в магазин за хлебом. Взрослые уходили на работу и строго-настрого наказывали детям сидеть дома. А как усидишь, если начались каникулы, наступил июнь и стояли такие пригожие деньки...

Взрослые посовещались и решили, что будут отпускать ребят вечером на большую поляну за старой школой. В лес, за околицу и даже прошвырнуться по Броду – ни-ни. Только на поляне, все вместе, и под присмотром одного из родителей, которые дежурили по очереди.

На поляне каждый вечер собирались ребятишки от шести до шестнадцати лет, играли в ремешки, горелки, третий лишний. Бегали как угорелые, уворачивались от жгучих ударов ремня, хохотали и радовались лету, детству и просто жизни.

Сёга отозвал Таню в сторонку. Они присели на крыльце старой школы.

– Ты хоть понимаешь, что происходит? – спросил Сёга.

– А что происходит?

– Всё началось, когда в деревню приехали Каримовы.

– И что?

– Как что? Они птицы. Чириклы. А мы суслики. В Степной всегда жили суслики. Это наши холмы, наша степь.

– Бред какой! Ты как хочешь, а я не суслик, сто раз тебе говорила, я никакая не Сусля!

– Да нет, не бред, спроси у свой бабки... Она знает.

– Да, она мне рассказывала про птиц, – вспомнила Таня. – Но я думала, это сказка. Или вообще приснилось...

– Это не сказка, Танька. Мы суслики, а Каримовы – птицы. Чёрные хищники. Хуже ворон. Они первые начали. Приехали сюда и убили Томку. Надо было уравновесить, дать отпор, а то они истребили бы всю деревню.

– Сёга! Я поняла! – Таня зажала ладошкой рот и смотрела на Карпушкина испуганными глазищами. – Я поняла. Это ты? Ты... убил Искандера?

– Да. Око за око.

– Но тогда скажи, чем ты лучше их? Такой же убийца! – закричала Таня.

– Тише! Ты не понимаешь. Это не мы к ним, это они пришли на нашу землю, приехали в нашу деревню... Томка, Искандер – счёт один-один. На этом должны были остановиться, но эта чёрная Лала... Она снова нарушила равновесие.

– И что теперь?

– А то, что мы потеряли одну Томку, а они двоих. Теперь снова наша очередь. Они снова готовятся убить кого-то из наших.

Таня молчала, не зная, что говорить. В это невозможно поверить. Похоже, Карпушкин сошёл с ума.

– Я очень боюсь за тебя, Таня, Сусля ты моя ненаглядная. Короче, спрячься, закопайся в норку, чтобы чириклы тебя не сумели найти. Ладно, пойдём, вон уже коровы идут.

Но Сёга ошибался. Следующей оказалась вовсе не Таня.

Играли обычно до прихода деревенского стада. Пастух пригонял его сюда же, к поляне. Встретив коров, ребята расходились – провожали своих до стайки. Мелкие после этого отправлялись по домам, а ребятня постарше возвращалась. С приходом темноты дежурный родитель отправлял всех спать.

Тане встречать никого не надо: у них коровы не было. А многодетные Карпушкины держали корову, тёлку и телёнка. Сёга встретил свой гурт и погнал прутиком. Какое-то время шли вместе, потом Сёга спросил:

– Выйдешь?

– Не знаю, если бабушка отпустит.

– Выходи, Тань, – сказал он и повернул в проулок.

А потом Сёгу Карпушкина убило током. Вот так просто, при всех. Вернулся на поляну и поднял валяющийся на земле провод. Как он упал со столба, никто не видел. А может, специально кто-то оборвал? Но как колотило Карпушкина, видели многие. Его тело выгибалось дугой, ноги и руки неестественно выворачивало, кожа на лице посинела. Вокруг рассыпались искры, по земле разбегались молнии. Никто не решался подойти. Побежали за электриком Каримовым и, как назло, долго не могли найти. Пока разыскали, пока он повернул рубильник, пока освободил провод, для Сёги всё уже кончилось. "С чего бы у электрика так дрожали руки?" – подумала Таня, с подозрением наблюдая за Каримовым.

***

Целую неделю Таня пролежала дома с высокой температурой. Металась в жару, бредила. Целую неделю не отходила от неё бабушка. Даже мама отпросилась с работы и пробыла с Таней целых два дня. Но потом её снова вызвали на птицефабрику. Там же непрерывный процесс. Невозможно нарушить график или пропустить какой-нибудь из этапов цикла.

Но всё когда-то кончается. Девочка выздоровела и вышла на улицу. Измученное болезнью тело слушалось плохо, будто было чужим. Таня присела на лавочку. Зажмурилась от солнца и чуть не задохнулась от ветра. Он дул с фабрики. От запахов кружилась голова.

Таня сидела тихонько на лавочке и ждала бабушку. Бабушка велела никуда не уходить, а сама пошла в магазин, там привезли свежий хлеб.

Таня не заметила, как прямо перед ней выросла фигура человека в сером пальто.

– Ну, что, девочка, пойдёшь со мной смотреть суслика?

– Нет у вас никакого суслика, дядя Карим. – Таня посмотрела ему в лицо и чуть не провалилась в чёрные дыры вместо глаз.

– Пойдём, пойдём, – настойчиво звал электрик. – Ты же понимаешь, что теперь твоя очередь...

И Таня, словно под гипнозом, покорно пошла за ним.

В подвале было темно, но Карим вкрутил лампочку под потолком.

Засунув руки в карманы, начал приближаться. Захлопали крыльями полы серого пальто. На горбатом, похожем на клюв носу Карима повисла капелька влаги. Его фигура росла, отбрасывая на стены большую причудливую тень. Полы пальто начали медленно разъезжаться, у тени на стене тоже отрастали крылья. Тень подпрыгивала и росла в размерах.

Под пальто у него не было одежды. Только стоял в чёрных зарослях столбиком маленький робкий зверёк.

– Вот он, мой суслик, – прохрипел электрик и протянул руку.

Таня отступила ещё на шаг. Чёрные глаза-дырки Карима затягивали в себя словно воронки. Таня отвела взгляд. Стало легче.

– Да что вы понимаете в сусликах, дядя Карим? – звонким от страха голосом спросила она и улыбнулась, по привычке прикрывая рот ладошкой.

А когда её отняла, между губ обнажились два ровных крепких резца вместо четырёх положенных, а по бокам – через расстояние – треугольные клычки. Очень острые.

Когда Таня вонзила их в руку дядьки Карима, он дёрнулся, словно пытаясь стряхнуть с себя назойливого комарика. Таня знала, что разжимать зубы ни в коем случае нельзя. Она и не собиралась. Дядька замахал руками, пытаясь свободной оторвать от себя зверёныша, который вдруг проснулся в этой милой девчушке. Но она прочно висела на другой, сжимая челюсти. Он сильно клюнул Таню в голову своим длинным носом и отшвырнул к стене. Она стукнулась спиной и выплюнула кусок мяса вместе с кровью. Шматок Карима смачно плюхнулся на пол, зашевелился и пополз по направлению к руке, из которой только что был вырван острыми Таниными зубами. Карим баюкал эту руку, размахивая из стороны в сторону. Хлестала и орошала стены подвала чёрная кровь. Таня снова подскочила к Кариму. Он попробовал было отпихнуть её ногой, но поскользнулся на шматке собственного мяса в луже крови. Таня навалилась на Карима и стала рвать острыми коготками его грудь. Оторвав от себя девчонку, Кариму с трудом удалось подняться на колени. Он задрал голову и как-то странно заклекотал. Таня впилась зубами в его судорожно дёргающееся горло. Кровь, горячая и густая, толчками вытекала из электрика и наполняла девочку совершенно новыми ощущениями. Она жадно глотала её, понимая, что теперь всё пойдёт по-другому.

Старый ворон отчаянно хлопал крыльями и пытался вывернуться, вырваться. Однако с каждой каплей потерянной крови он слабел и уже не мог сопротивляться молодой сильной самке извечных своих врагов. Вскоре его отгрызенная голова покатилась по грязному полу подвала. Следом, как куль с картошкой, повалилось тело. Скрюченные пальцы заскоблили пол, оставляя в пыли светлые борозды и смешивая её с кровью. Крыльями смертельно раненой птицы вскинулись в агонии полы серого пальто. И всё замерло. Приходя в себя, Таня немного постояла, потом, преодолевая брезгливость, пошевелила голову мертвеца ногой. Черные дыры глаз заволокло чем-то белым.

– Тьфу! – Таня сплюнула, будто поставила точку в этой истории, отряхнула с платья рубиновые капли и вышла на свет.

Она сидела на лавочке и улыбалась солнышку и бабушке. Старушка семенила от магазина, торопилась, боясь, как бы чего не произошло в её отсутствие.

– Всё в порядке, ба! – крикнула издали Таня.

– Уф, слава Богу! – Бабушка присела рядом на лавочку.

Посидели. Бабушка отчего-то заёрзала и подозрительно посмотрела на внучку.

– В самом деле, ничего не случилось, пока меня не было?

– Кто-то загрыз электрика... А так ничего.

– Шуткуешь? Это хорошо...

Но Таня не шутила. Просто не хотела расстраивать бабушку.

Два года назад, когда они ещё только сюда переехали, Таня спрашивала у мамы, зачем. Как тут жить? Как можно было променять посёлок городского типа со звонкой речкой Малинкой на эту провонявшую птичьим помётом деревню в полтора десятка ветхих домишек, к которым притулились пять уродливых двухэтажек – для работников фабрики? Мама отвечала, что Степная – её родина, здесь живёт бабушка и есть работа. Мама обещала, что Степная скоро преобразится, здесь вырастут сосны и новые дома, а на площади около строящегося клуба, где сейчас ходят коровы и овцы, будут цвести клумбы.

Фабричным курицам постоянно угрожали какие-то страшные болезни, кур регулярно нужно было прививать, вакцинировать и переселять из корпуса в корпус. На массовые пересадки собирали всех свободных работников, даже конторских. Начиная с пятого класса, привлекали школьников. Брали исключительно добровольцев, но только самых надёжных.

Пересадка обычно проходила ночью: когда куры сонные, их легче ловить. Надо было схватить в темноте за ногу одну, другую – сколько сможешь утащить, потом, так же держа за ноги вниз головой, отнести к выходу из корпуса, на свет, и засунуть в ящики, которые перевозили маленькие смешные электрокары. В дверях стояла тётка с блокнотом и записывала, кто сколько штук принёс. За каждую курицу платили две копейки. Некоторые ребята из старших классов могли заработать за ночь рубля три – три с половиной.

Второй корпус, где работали сегодня, не был оснащён клетками, птицы ходили просто по полу. Таня и её подружка Томка бродили в темноте и никак не могли изловить этих голосящих на все лады квочек.

– Цыпа-цыпа-цыпа!

Ага, как же, спят они ночью. Голенастые дуры, важно вытягивая лапы, нарезали круги вокруг девчонок, настороженно глядели боком и вопили истошными голосами, стоило только протянуть руку. Потом Томка отошла в сторону, изловчилась, кого-то поймала, побежала относить, и Таня осталась одна. Ну не могла она подойти к птичкам незаметно. Она боялась их, они боялись её. Они чуяли её издали, орали благим матом и удирали со всех ног.

– Держи, Танька! – Откуда-то из темноты выскочила Томка и сунула ей сразу четыре курицы – по две в каждую руку.

Ничего себе! Тяжело-то как! Таня даже присела. И тут же огромная белая цыпа из тех, что она держала за ноги, выгнула шею, подняла башку и больно клюнула в руку.

– Ах ты, поганка!

Таня выпрямилась, хорошенько встряхнула куриц, как учили. Три из них послушно прикрыли глаза полупрозрачными веками и безвольно свесили головы, бороздя гребешками по полу. Но та, наглючая, всё клевала и клевала. А потом как-то сумела высвободить ноги, вырвалась, захлопала крыльями, побежала, задрав хвост и сея панику среди товарок. Ух, как они все заорали! Кинулись в сторону, словно белая волна откатилась. От мощного гвалта пробудилась и поднялась во всю стену гигантская чёрная тварь. Она подпрыгивала, махала крыльями и росла в размерах. Таня замерла на месте и стояла, боясь пошевельнуться. Она чуть не напустила в штаны, так испугалась.

Внезапно в руках задёргались куриные лапы с грязными когтями. Девочка очнулась, увидела, что всё ещё крепко держит за ноги трёх куриц, и поплелась к электрокару. Она поняла, что чёрная тварь на стене – это всего лишь тень сбежавшей дурищи, которая оказалась между стеной и скудным светом из галереи. Больше никого ловить Таня даже не пыталась. Ей стало стыдно за свой детский испуг, но страх был сильнее стыда. К тому же саднила поклёванная рука. Таня послонялась немного по галерее, заглянула в корпус, куда перевозили птицу из второго – и  выбралась на улицу. Было тихо. Луна завалилась спать, укрывшись с головой одеялами облаков.

На проходной дежурила Томкина мать, тётя Нина. Увидев Таню, она сильно удивилась.

– А что ты одна? Да так рано... Ваши ещё во втором корпусе. А где Тома?

– Тома осталась куриц ловить. Со всеми. А я не могу. Живот заболел, – соврала она и проскользнула через турникет.

По Бродвею Таня бежала бегом, от фонаря к фонарю. Казалось, что за ней летела, кралась, то уменьшаясь, то увеличиваясь в размерах, крылатая чёрная тень.

На лавочке около подъезда кто-то сидел. Таня замедлила шаги. Парень поднялся, она узнала Карпушкина. Сёгу не взяли на фабрику из-за неблагонадёжности. Он ведь вообще был какой-то неправильный, неудобный. Даже имя это. Если ты Сергей – обычно тебя называют Серый, просто и понятно. А Карпушкина все звали Сёга. Даже его мать.

Сёга мог быстрее всех решить контрольную по математике и балдеть до конца урока, мешая другим ребятам, но исхитрялся получить двойку и спровоцировать нудные нотации шепелявого математика, позабыв сдать тетрадку. Сёга доводил классную, ботаничку Веру Павловну, до белого каления. То стрельнет из рогатки в чучело вороны, то вставит окурок в пасть человеческому скелету. Разве можно такому хулигану доверить ответственные ночные работы на фабрике?

Все другие мальчишки в классе были ещё маленькие, играли в войнушку, и до девчонок им было, как от Степной до Берлина. А Сёга...

В школе он не давал Тане проходу. Дёргал за волосы. Подкладывал в портфель дохлых мышей и живых тараканов. Наянный мальчик, говорила бабушка. Да что с него взять, безотцовщина. У матери кроме него ещё четверо, сусликов едят... Как можно есть сусликов? Да вот так, у Карпушкиных дома их варят в большой кастрюле и едят.

Таня ненавидела Карпушкина. Что он делает тут среди ночи?

Сёга преградил путь.

– Ну что, испугалась?

– Тебя, что ли? Много чести! – храбро ответила Таня.

– Да не меня. А куриц на фабрике. Эх, ты, Сусля! Такая большая девочка – куриц боится!

– А ты откуда знаешь?

– Я знаю про тебя всё, – сказал Сёга и протянул руку, дотронулся до косички. – Моя ты редкозубенькая!

Как же надоели его приставания!

С "редкозубенькой" Таня не спорила. Что есть, то есть. Вернее, нету. У Тани почему-то выросло всего два верхних резца вместо положенных всем людям четырёх. Они были широкие, как лопаты, а между ними щель такая, что пролезала спичка. По бокам от лопат – тоже на расстоянии – росли остренькие клычки. Таня ужасно стеснялась, поэтому отвечала у доски, прикрывая рот ладошкой, и почти никогда не смеялась.

Но вот с "Суслей" она мириться не собиралась, и местоимение "моя" ей решительно не подходило.

Таня отшатнулась, выдернула косичку и закричала:

– И вовсе я не твоя! И никакая не Сусля! Отстань от меня! И не бегай за мной. Слышишь, никогда, никогда я не буду твоей!

Сёга засмеялся и перестал ловить косу, но взял за руку.

– Сусленька ранена, – сказал он и подул на то место, куда клевала курица.

– Сам дурак, отпусти! – Таня вырвала руку и побежала к подъезду.

– Всё равно моей будешь! Не сейчас, так потом, – сказал Сёга.

Таня не слушала. Она юркнула в подъезд и побежала по лестнице. Бабушка перевязала руку и напоила чаем с душничкой – от мороку. Таня долго вертелась в кровати, а когда уснула, видела во сне большую тень на стене, которая колыхалась, хлопала крыльями и превращалась в живую курицу. Огромная чёрная птица наклоняла голову, трясла гребешком и клевала, клевала Таню прямо в нос.

Через день мама сказала, что получила за дочку шесть копеек.

***

Птицефабрика "Степная" разрасталась. Танину маму повысили в должности, и теперь она работала главным зоотехником. Может, это было хорошо, но не для Тани, потому что она почти совсем перестала видеть маму. К столетию со дня рождения Ленина маме надо было запускать новые корпуса, она уходила на работу рано утром, а возвращалась поздно, когда Таня уже спала. К знаменательной дате в деревне построили ещё две двухэтажки со всеми удобствами, открыли клуб.

В двухэтажки переселялись жильцы из старых деревенских домишек и приезжали новенькие.

В конце зимы Таня и Томка наблюдали, как из грузовика выгружали вещи какие-то люди с непривычно тёмными лицами. Худая, закутанная в чёрный платок тётка принимала узлы, которые ей скидывал из кузова дядька в сером пальто, и передавала чернявому пацану. А тот относил в дом.

– Привет, девчонки. Я Искандер. Можно Саша. А вас как зовут?

– Эй, потом будешь базарить, работай давай! – прикрикнул дядька. – А вы, красавицы, проходите мимо, нечего тут глазеть!

Тётка в платке опустила голову и выронила узел, тот упал в мокрый снег. Мужик из кузова вприщурку смотрел на девчонок, от пронзительного взгляда чёрных глаз стало неуютно.

– Пойдём отсюда, – сказала Таня, и они побежали.

А когда оглянулись, женщина стояла на коленях, припав лицом к узлу на снегу. Как будто молилась или просила у дядьки прощение.

– Странные они какие-то, – сказала Таня.

– А этот Сашка-Искандер ничего так, симпотный!

– Ага. Наверное, в седьмом учится.

***

Весной, когда отгремел всесоюзный юбилей и отшумели майские праздники, сошёл снег. Воздух звенел предвкушением чего-то необыкновенного, хотелось бегать и взлягивать ногами, как телята на площади перед клубом.

Девчонки собрались ехать на великах за кандыками. Весело шуршали по бетонке шины. В сосёнках чирикали птички. Около птицефабрики свернули налево, проехали немного по шоссе и съехали на гравийку, которая мимо холмистых полей вела к берёзовой роще. Деревья были почти голые, из коричневых почек только ещё начинали проклёвываться крохотные сморщенные листики. Из влажной земли, раздвинув сухие прошлогодние травинки, вылезли тоненькие стебли с яркими сиреневыми венчиками вокруг мохнатых жёлтых тычинок. Кандыки убегали из рощи и покрывали лиловым ковром горбатую поляну.

Потянуло дымом. На соседнем холме горел костёр. Вокруг него суетились знакомые пацаны. Карпушкин, его дружок Чипа и Сашка Каримов. Новенький был старше на два года, но учился в шестом и почему-то любил возиться с пятиклашками.

– Что они делают?

– Давай посмотрим.

Девочки спустились в лог. Внизу ещё лежал жухлый сугроб, истекал под лучами солнца тонкими ручьями, сбегающими в небольшое болотце. По щиколотку в воде они перебрались на другую сторону и поднялись на взгорок.

Грязный мокрый Сёга сидел на корточках около круглой дырки в земле.

– Чё, цветочки собираете? А мы сусликов выливаем, – сказал он.

– О! Вон ещё один побежал! – Чипа показал пальцем на бегущего по склону серого зверька.

– Запоминайте, пацаны, куда он нырнёт!

– Как выливаете? – спросила Таня, провожая глазами улепётывающего суслика.

Зверёк отбежал на безопасное расстояние, привстал столбиком, коротко свистнул и юркнул под землю. Как будто и не было.

– А вот так.

Сёга взял у Чипы ведро и начал лить воду прямо в норку. Каримов подтащил из лога ещё ведро мутной воды из ручья. Сёга отложил пустое ведро и, взяв палку, изготовился. Вскоре из норы выскочил мокрый худющий суслик. Сёга быстро стукнул его по голове палкой, тот дёрнулся и замер. На маленькой мордочке с торчащими зубками застыло выражение ужаса. Тане стало нехорошо. Только что зверёк бегал по полянке и радовался весне и жизни – и вот уже скалился острыми зубками, совершенно мёртвый.

– Зачем вы это делаете?! – вскрикнула Таня.

– Не видишь, шкурки сдираем?

Сёга быстро нанёс надрезы на шее и крошечных лапках и ловко, словно перчатку с руки, сдёрнул шкурку с розоватого тельца. Таня смотрела на процедуру со смешанным чувством любопытства, брезгливости, непонятного страха и обречённости.

– А зачем они вам? – деловито спросила Томка, поддев носком сапога кучку начавших уже подсыхать серых шкурок. – Ого, штук пятнадцать.

– Как зачем? Сдадим. За каждую платят четырнадцать копеек. Вот и считай!

– Кто платит? – Таня очнулась. – Кому нужны такие маленькие шкурки, кроме самих сусликов?

– Заготовителям. Да ты не волнуйся. Они же вредные.

– Заготовители?

– Балда! Суслики вредные. Колоски грызут, посевы уничтожают.

Это Таня знала и без сопливых. Но почему, почему так забилось её сердце?

– Ха! Сусля сусликов пожалела! – захохотал Сёга.

Пацаны подхватили:

– Сусле жалко суслю!

– Сусля суслю пожалела, даже кушать захотела!

– Может, покушаете с нами, шашлык-машлык к вашим услугам!

– Может её саму поджарить на костре?!

Сёга подбежал, схватил Таню за руки и потащил. Карим бросился помогать, ухватился за ноги. Таня отчаянно извивалась и брыкалась. Кариму несколько раз прилетело грязным ботинком по хитренькой ухмыляющейся морде. Томка пыталась спасти подругу, но её тоже схватили. Пацаны завязали девчонкам глаза их же косынками, а самих прикрутили к стволам деревьев откуда-то взявшимися верёвками.

– Вот сейчас сделаем костёр побольше, насадим их на вертел и зажарим!

– Ух, у этих овец мяса-то побольше будет, чем у ваших сусликов! – сказал Каримов.

И если до этой фразы Таня ещё надеялась, что всё это шутка, сейчас пацаны поиграют в разбойников и отпустят, то после слов Карима она испугалась по-настоящему. Что-то в его голосе было такое...

Пацаны хохотали. Пахло дымком и жареным мясом. А Таня рвалась из верёвок и кричала:

– Отпустите немедленно! Сволочи!

– А ещё одноклассники, – взывала к совести Томка.

– Карим, Сашка, ну ты-то не будь сволочью, как Сёга. Ты же постарше, взрослый почти!

Последнее Танино обращение возымело прямо противоположное действие.

– А может, мы их того... вздрючим? – тихо-тихо спросил Карим, последнее слово Таня не расслышала. Бить, что ли собрались? А может, вообще – убить?

– В смысле? – в голосе Сёги, кажется, удивление.

– С прямом. Как все мужики баб дрючат.

– Ты чё, Карим, с дуба рухнул!

– Сношаться, что ли? – уточнил Чипа.

– Можно и так сказать, – подтвердил Сашка. – А чё, сломаем им целки, а, пацаны?

– Нет, а чё, попробовать можно, – поддакнул Чипа, имеющий очень смутное представление о предмете разговора. – Давай, Сёг, попробуем, а?!

– Нет, ну не так же, не насильно... Мы же не фашисты... Они же наши... я с ними с первого класса.

– Вы чё, зассали? Сдристнули? У вас этого ни разу не было, да? Мальчики – сосунки сопливые!

Карим подбежал к Тане и, не развязав ей глаза и руки, попытался стянуть с неё штаны. Таня закричала, заметалась в панике. Верёвка держала крепко. К страху прибавился стыд и сделал его ещё страшнее.

– А ну, отойди от неё! Слышь, чурка, тебе говорю, отойди от неё! – заорал Сёга.

Послышалась возня, пыхтение.

– Ой, мамочки! Что с нами будет? – завыла Томка.

– Нет, если она тебе самому нравится, ладно, пожалуйста! Мне и эта сойдёт! – примирительно сказал Карим.

Томка заверещала, словно резанная.

– Эту тоже не трожь! – крикнул Сёга, и в тот же миг с глаз Тани упала повязка.

Сёга врезал подскочившему Сашке так, что тот отлетел кубарем, покатился под горку. Освободив девчонок, Сёга виновато сказал:

– Ладно, девчата, забудем. Простите, хотели пошутить, но...

– Шутка зашла далеко, да, Серёг? – поддакнул Чипа.

– Сволочи вы! А ещё одноклассники! – крикнула Таня и заплакала.

– Да, – растерянно сказал Сёга. – Нехорошо получилось. Ну, сказал же, прости, Сусля! Дурак был. А где этот, герой-любовник? – Сёга оглянулся.

Мокрый, обрызганный грязью Карим сидел на корточках у костра и как ни в чём не бывало поворачивал к огню воткнутые в землю прутики с наколотыми на них маленькими тушками. Запах жареного мяса стал нестерпимым.

Таня так до конца и не поняла, что это было – такая глупая игра или Каримов на самом деле подбивал пацанов на что-то стыдное, взрослое?

Таня сунула букетик кандыков бабушке и прошла в ванную, долго стояла под душем. Потом легла на кровать.

– Что с тобой, деточка? – забеспокоилась бабушка. – Иди поешь, потом спать ложись.

– Не хочу, бабушка. Живот чего-то болит.

– Ты же не ела ничего, вот и болит.

– Ела. Пацаны сусликов жарили, дали попробовать.

– О, господи! – Бабушка перекрестилась. – Совсем девка от рук отбилась. Я ей пирожки пеку, а она всякую погань ест.

– Отстань, баушка, не до тебя. – Таня свернулась калачиком.

– А может, у тебя это... на белье? – подозрительно спросила бабушка. – Сколько тебе лет?

– Ты, что забыла – одиннадцать уже. На белье – что?

– Как что – кровь.

– Откуда кровь, баб? Я же не порезалась, и курицы больше не клевали.

– Оттуль, споднизу. У всех девочек, когда они становятся девушками, кровь течёт. Неужели тебе мама не говорила? – Бабушка расстроилась оттого, что не матери, а ей, старой и глупой старухе, приходится раскрывать Тане сокровенные женские тайны.

***

Девочки возвращались из школы. Таня никак не насмеливалась рассказать подруге то, что она узнала вчера от бабушки. Слишком уж это было невероятно. Она подбирала и всё никак не могла подобрать слова.

Дошли до Томкиного подъезда. И тут вышел отец Сашки Каримова. Он стоял в сером длинном пальто и улыбался.

– Здравствуйте, девочки!

– Здравствуйте, дядя Карим!

– Ух, какие вы вежливые и хорошие девочки! Искандер мне рассказал, что вы вчера сусликов ловили. А хотите я вам настоящего суслика покажу?

Таня похолодела. Не нравился, ох не нравился ей этот дядька с такими чёрными, словно дырки, глазами.

– А где у вас суслик? – заинтересованно спросила Томка.

– Да вон там, в подвале.

– Разве суслики живут в подвале? Суслики живут в степи, на холмах. – Таня дёрнула Томку за рукав и вежливо добавила: – Нет, мы не пойдём с вами в подвал смотреть вашего суслика. Вот если бы у вас жил там бегемот...

– Ну... бегемот тоже... живёт, – сказал Каримов и шагнул ближе.

– Врать нехорошо, дяденька. А ещё взрослый!

– Ну, Таня не хочет смотреть, и ладно, а ты, Томочка, хочешь. Я же вижу по твоим глазам, что ты хочешь посмотреть суслика.

Полы его серого пальто как-то странно зашевелились, готовые распахнуться и превратиться в большие крылья, которые вот-вот закроют небо. На горбатом, похожем на клюв, носу шевельнулась чёрная волосинка.

Танин испуг передался и Томке.

– Нет, одна, без Тани, я не пойду, – сказала она.

– Жаль, что тебе нужна нянька... а с виду большая девочка...

– Бежим! – сказала Таня, хватая подругу за руку.

И они убежали. Сначала оказались на площади перед клубом, обежали вокруг клумбы, вспугнув бело-рыжего телёнка, заскочили в магазин. Стояли там, выглядывая в окно, пока на них не прикрикнула продавщица. Выйдя из магазина, оглянулись. Улицы была пуста. Даже телёнка у клумбы не было.

– Представляешь, бабушка говорит, что у всех девочек, когда они вырастут, начинает идти кровь, – сказала Таня.

– Ну и что? – равнодушно пожала плечами Томка. – У меня давно идут.

– Кто идёт?

– Да не кто, а что. Месячные. Это называется – месячные, потому что идут раз в месяц.

– И ты мне ничего не говорила?

– А чего об этом трепаться? Мама сказала, что раз пошли, значит, у меня может родиться ребёнок.

– Какой ребёнок? – Таня никак не могла связать в голове эти сведения.

– Обыкновенный. Ты хочешь ребёнка?

– Я? – Таня от неожиданности остановилась.

– А я хочу, – просто сказала Томка. – Маленького такого, пупсика. С толстенькими ручками и ножками, словно перевязанными нитками, как у нашей соседки Гали.

– Так она же взрослая, эта Галя.

– И что? Я тоже взрослая, – гордо сказала Томка и с превосходством взглянула на Таню.

***

Томкиной мечте о ребёнке сбыться было не суждено.

Через несколько дней поздно вечером постучала Томкина мать, тётя Нина.

– Тома не у вас? – спросила она как-то вяло, без надежды, словно предчувствовала самое страшное.

– Что случилось? – спросила бабушка. – На тебе лица нет.

– Не вернулась из школы, – сказала тётя Нина.

Бабушка разбудила Таню.

– Таня, вы же дружите с Томочкой. Ты не видела, куда она пошла после школы?

– Нет. Мы расстались у вашего дома, Томка зашла в подъезд, а я пошла дальше.

– Вот что мне теперь делать? – тётя Нина бессильно рухнула на стул, который ей придвинула бабушка.

– Звони в милицию! – решительно сказала она.

Томку нашли на другой день в подвале одной из двухэтажек. Какие-то звери несколько часов подряд насиловали и терзали пятиклассницу, привязанную к трубе. Соседи ничего не видели и не слышали. Милиция перетряхнула всю деревню, опросила и старых, и малых. Таня рассказала милиционерам о том, как накануне дядя Карим приглашал подружек в подвал посмотреть суслика. Каримова забрали.

До летних каникул оставалась неделя. Пятиклашки притихли и почти не гуляли по улице, несмотря на умопомрачительные запахи весны. С Искандером Каримовым не разговаривали и обходили стороной. Так он и бродил, нахохлившись, как выпавший из гнезда воронёнок.

На родительское собрание по случаю окончания учебного года были приглашены и дети. Классуха Вера Павловна нудно рассказывала об итогах года. Против обыкновения никто не галдел. Одноклассники сидели молча и жались к родителям. Таня почувствовала на себе чей-то взгляд, оглянулась. Чёрными дырками вместо глаз на неё в упор смотрела невзрачная серая тётка, укутанная до глаз платком. Тане стало нехорошо.

Через несколько дней отца Сашки Каримова выпустили за недоказанностью. Он быстро шёл с автобусной остановки, его тёмное лицо ничего не выражало, а полы серого пальто – это в жару-то! – трепыхались, взлетая и опадая.

Продолжение следует

Под старым завалом остался её дед. А бабушка, пережившая его на сорок лет, перед смертью с горечью призналась, как мучила её все эти годы печаль оттого, что не предала мужа земле, не похоронила по христианскому обычаю. Два лета подряд Зоя пыталась отыскать в затопленной шахте следы давней катастрофы. Исследовала штрек за штреком, но ничего, кроме брошенной техники, пока не нашла. Азарт поисков, замешанный на адреналине опасности, прочно въелся в кровь и украл покой девушки.

Антона, постоянного её напарника и такого же повёрнутого скуба-дайвера, в этот раз не пустила жена, собираясь в роддом за первенцем. И Зоя сумела уговорить Глеба, у которого подводного опыта кот наплакал, и акваланга пока не было. Она так боялась пропустить сезон, что даже дала ему свою новенькую скубу*, а для себя где-то раздобыла видавший виды двухбаллонник.

Глеб медленно натянул гидрашку. Взглянул на небо. Ветер лениво трепал кудель облаков об острые гребни тайги, отрывая неопрятные клочья. Они застревали в макушках пихт, потом обречённо слетали с неба и начинали тонуть, растворяясь в синем блюдце озера.

– Ну что, поплыли? – в голосе Зои слышалось нетерпение. – Мне кажется, я знаю, где находится тот штрек. Сплаваем, проверим и быстро вернёмся, – она ободряюще улыбнулась, чмокнула в щёку и опрокинулась в озеро с круто обрывающегося берега.

Глеб ещё раз проверил фонарь и нырнул в холодную воду.

Метр за метром они опускались вдоль стенки гигантской воронки, которая сузилась вскоре до диаметра старого шахтового ствола, укреплённого чугунными кольцами. Ствол уходил вертикально вниз, в самую глубь земли. По мере удаления от поверхности темнота зловеще сгущалась.

Впереди в лучике света плавно шевелились русальим хвостом Зоины ласты, и Глеб сосредоточил на них всё внимание, лишь изредка косясь по сторонам. Зияющие пасти штреков притягивали взгляд и грозили заглотить, засосать в чудовищную темень затопленных коридоров. Но Зоя спокойно проплывала мимо, устремляясь всё ниже. И у Глеба временно отлегало от сердца – не сейчас, не в этот поворот... Ещё не поздно вернуться... Отсюда он пока ещё сможет всплыть наверх... А Зоя...

Словно что-то почувствовав, Зоя обернулась. Глеб знаком показал, что в порядке. "Эх, Зоя-Зоечка! Если бы ты знала, как мне страшно!"

Зоя направила луч фонаря на стену. Укрепляющие тюбинги здесь разъехались, сместились, обнажив серую породу, которая стремилась вылезти из-под чугунных обручей и заполонить собой пространство, занятое чёрной водой. В одном месте это ей удалось: из стены выпер и завис огромный кусок скалы. Откуда он здесь взялся? Зоя подозревала, что этот обломок выполз из штрека и запечатал вход. Именно это она и собиралась сегодня проверить: есть ли проход в предполагаемый штрек и как далеко можно по нему пробраться.

Зоя поднырнула под скалу и скрылась из виду. Сердце ухнуло и провалилось... Глеб заметался в поисках девушки, не заметив точно, куда она пропала. Темнота в гигантском колодце стала непроницаемой. Глеб почувствовал, как вспотела под гидрашкой шея.

Они чуть не столкнулись лбами. Из-под маски азартно сверкнули глаза. Зоя жестами показала, что нужно сперва поднырнуть под обломок, затем подняться вверх и, слегка развернувшись, попасть в штрек. Она сомкнула ладони, показывая, как там узко.

Не веря, что всё это происходит с ним, и он пока ещё жив и даже может себя контролировать, Глеб полез в шкуродёр вслед за сумасшедшей подружкой. Несколько метров было действительно очень тесно. Глухо заскрежетал об скалу акваланг. Глеб с трудом протиснулся в щель и проталкивал тело вверх, упираясь о стену руками. Поворот. Темнота ещё больше уплотнилась, стала осязаемой, смешавшись с чёрной водой. Вязко льнула и шершаво облизывала тело, заставляя бегать под гидрокостюмом противные, как песок, мурашки. Когда вылезли из шкуродёра, луч фонаря высветил просторный зал, в котором сгрудились вагонетки. Глеб судорожно вдохнул. Больше сорока лет назад здесь работали люди. Что же случилось? Отчего предприятие рухнуло, и под воду ушли тонны железа, бетона и десятки человеческих жизней? Это было трудно понять, переосмыслить...

А Зоя, миновав кладбище горной техники, уже направилась в один из отходящих от выработки тоннелей. Потолок и стенки штрека подпирали бетонные арочные крепи, местами обвалившиеся. "Ну, куда тебя черти несут? – мысленно чертыхался Глеб. – Давай, разворачивайся уже!"

Слева показался боковой тоннель с обрушенным сводом, и Зоя обернулась, показывая рукой куда-то вверх над обвалом. "Неужели туда поплывём?" – отстранённо подумал Глеб. Ему вдруг стало всё безразлично. Зоя продолжала двигаться вдоль основного штрека, и Глеб плыл за ней по инерции, машинально приклеив к девушке усталый взгляд.

Бетонные крепи сменились покосившимися брёвнами. И осклизлые брёвна, и полусгнившие щиты, которые они подпирали, выглядели весьма ненадёжно. Было непонятно, как эти шаткие конструкции ещё держались. Зоя упёрлась в наклонную стену обвалившейся породы. "Может, теперь повернём назад?" – Глеб прислонился к стальной раме, ожидая решения подруги. А та начала подниматься на горку и неожиданно вынырнула в пустоту. Глеб обречённо двинулся следом. Над ними открылся незатопленный свод, полость от обвалившейся породы. Камни высовывались из воды, и между ними застряла... шахтёрская каска! Откуда она здесь? Как оказалась сверху кучи обрушенной породы? Зоя просочилась между камнями, скользнула в воду с обратной стороны завала, поплыла дальше.

Глеб взглянул на часы: они находились в шахте более получаса. Интересно, сколько времени неуёмная змейка Зоя, чувствующая себя в родной стихии, будет ещё рваться вперёд, жадно стремясь обследовать тоннели старой шахты. Что это может изменить? Сорок с лишним лет прошло...

И вновь полуразрушенный штрек, шевелящиеся впереди ласты и сосущая сердце субстанция: смесь чёрной воды и кромешной тьмы.

Вдруг лучик Зоиного фонарика заметался, хаотично задёргался. Глеб рванул вперёд. Судорожные движения тела и огромные, на всю маску, глаза. Зоя сорвала загубник. Глеб быстро вдохнул и приложил к губам девушки свою трубку. Так и дышали, передавая друг другу спасительную трубку по очереди, пока не вернулись на гору камней. Здесь, под каменным куполом, сохранился воздушный пузырь.

– Что-то с редуктором, – сказала Зоя, осмотрев акваланг. – Воздух совсем не идёт.

– Что будем делать?

Зоя молчала. Она согнула-разогнула трубки, потрясла на всякий случай баллоны. Тщетно. Старый акваланг не работал.

– Чёрт! Чёрт! Чёрт! – Зоя хрястнула бесполезный предмет о камень.

Потом присела, обхватив руками колени, уронила на них голову. Глеб, ни разу до этого не видевший подругу в таком отчаянии, лихорадочно искал выход.

– Давай плыть рядом и дышать по очереди, вдох – ты, вдох – я.

– Ты расстояние прикинул?

– А что расстояние? Главное, чтобы хватило воздуха на двоих.

– Воздуха хватит. Но мы не справимся! – крикнула Зоя.

– Почему? Сюда ведь доплыли.

– Допустим, мы доберёмся до первого бокового штрека. Там тоже может быть воздух, помнишь, я тебе показывала? Где свод обвалился...

– Ну, вот. Там и отдохнём, – обрадовался Глеб.

– Да. Но ты помнишь, дальше – шкуродёр! Вдвоём в него не протиснуться!

– Ну, можно набрать в грудь побольше воздуха и нырнуть... – проговорил Глеб, сам не веря в такую возможность.

– Нельзя! – опять закричала Зоя. – Ты вспомни! Там же загиб, и сам шкуродёр длинный! И... и такой, что ползти надо, продираться, а не нырять! Не хватит там никакого вздоха!

– Какие будут предложения? Не подыхать же здесь! Ты вон, какая юная, да и я не старый, – Глеб попытался пошутить, чувствуя затылком, кожей, как насторожилась и замерла в предвкушении шершавая темень преисподней.

– Вот, что, – похоже, Зоя взяла себя в руки, – выход есть. Один из нас останется здесь, – она обвела фонариком свод, – воздуха должно хватить на несколько часов. А другой – возьмёт рабочий акваланг и поплывёт за помощью.

– И... кто останется? – спросил Глеб, хотя уже знал ответ на этот вопрос.

Плыть должна Зоя. Она лучше ориентируется в лабиринтах затопленной шахты. Она не заблудится. У неё полно друзей-дайверов. Она знает, где зарядить воздухом акваланг или найти другой. Она сможет сделать это быстрее, чем он. И не имеет значения, что она плохо водит машину. Она доедет. И уж совсем не важно, что он, Глеб, боится темноты. Потому что уплыть и оставить алчной преисподней эту глупую змейку – ещё страшнее.

Они посмотрели друг на друга.

– Ты... привяжи меня, Зоечка. Иначе... я не знаю... крепко привяжи...

– Глебчик! Ты только дождись меня, миленький!

Теперь, когда решение было принято, Зоя не хотела терять ни минуты. Она быстро захлестнула верёвкой накрест плечи, обвязала грудь Глеба, оставив свободными руки. Потом подвела спиной к стальной раме и привязала к ней специальным узлом на уровне лопаток.

– Я быстро! Туда и обратно! Фонарь у тебя есть. Батареи хватит ещё часа на четыре. Воздуху, надеюсь, тоже. Всё. Не прощаюсь.

И юркнула в воду.

Глеб поставил фонарь на максимальное положение. Темнота затаилась, отступила под натиском мощного луча. Он разглядел каждую трещинку в каменном куполе, каждый камень в торчащей над водой груде, голые рёбра стальных арок – остатки потолочной крепи, чёрную воду, в которой стоял по пояс. Глеб приглушил фонарь: надо экономить зарядку. Прикрыл глаза.

Однажды отец повёл в пещеру группу школьников и взял с собой его, шестилетнего. Они долго ехали электричкой, потом забирались на гору, в которой и находилась та дырка. Там они пили чай и ели мамины пирожки. И было совсем не страшно. Потому, что это была ещё не пещера. Потом на верёвках они спустились в глубокий-преглубокий колодец и пролезли через узкую щель в большой зал с подземным озером. Там тоже не было страшно. У каждого горел налобный фонарик. Отец был весёлый и рассказывал ребятам про сталактиты и сталагмиты. Глеб разглядывал волшебные, кое-где сросшиеся между собой столбы и не заметил, как оказался совсем один. Он подумал, что ребята пошутили, спрятались. Заглянул за столб, там никого. Глеб шёл дальше, но видел только чёрное озеро и белые с рыжими разводами сказочные деревья на берегу. Потом он устал бродить по диковинному лесу, присел и прислонился к стволу спиной. Чёрные лохматые тени медленно вылезли из воды и спрятались за деревьями. Они выглядывали и что-то шептали, перекликались. А потом начали обступать мальчика. Они подкрадывались со всех сторон, а он не мог даже пошевелиться. Они трогали ватными лапами лицо, лезли мохнатыми пальцами в уши и рот, зажимали нос. Другие летали под сводом, и он ощущал ветерок от взмахов их крыльев. А ещё кто-то блуждал между деревьев и жутко кричал: "Хлеба! Дай нам хлеб!" Глеб проснулся от ужаса и не мог понять, где он. Страшные тени нехотя отодвинулись, затаились, зато за деревьями появились огни, которые отражались от блестящих стволов и прыгали, приближаясь. Кажется, его заколдовали, превратили в такой же соляный столб, сталагмит. Потому что он никак не мог сдвинуться с места.

Глеб открыл глаза. Пошевелил пальцами. Поводил фонарём по стенам. Взглянул на часы. Прошло всего десять минут, как ушла Зоя.

Родившийся тогда страх не отпустил и потом, когда его нашёл отец, и даже когда приехали в город. Он боялся сумерек ночи, темноты подкроватья, боялся отца и убегал от него к маме. Отец сердился и обидно дразнил бякой-боякой и сопливой девчонкой. А мама кричала на отца, а тот... И дома стало страшно, будто в каждом закоулке поселились злые лохматые тени. А потом они с мамой уехали. И больше он никогда не видел отца.

Со временем Глеб научился жить с этим страхом, даже немного управлять им. Скрывать от окружающих. Загонять глубоко внутрь. Надо только соблюдать границы. Избегать её. Ходить по светлой стороне улицы. Не смотреть под кровать. Ложась, быстро укутываться одеялом, не оставляя ни малейшей щёлочки. Иногда страх на время исчезал. Совсем – когда обнимала мама. И когда появилась она, бесстрашная Зоя.

Глеб водил по стенам усталым фонариком. И чувствовал, как росло напряжение. Он всегда его чувствовал. Чёрные тени насторожились и медленно поплыли, соединяясь с вязкой темнотой воды. Темнота была всюду. Она выползала из щелей, клубилась над водой, подбиралась всё ближе. Заложила ватой уши, залепила глаза. Шершаво прикоснулась к руке, державшей фонарь. Нет! Фонарь не отдам! Глеб отдёрнул руку, отшатнулся всем телом, замотал головой. Бежать! Надо отсюда бежать. Паника затопила разум, забилась, заклокотала, заполнила всё существо. Сумасшедшее сердце колотилось о рёбра и норовило выпрыгнуть из грудной клетки. Глеб дрожал, дёргался, обливался потом, судорожно хватал ртом воздух, изо всех сил пытаясь бежать. Но верёвка держала крепко, соединив его и ржавую арматурину в одно целое. Больно ударился затылком. "Наверное, они заколдовали меня, превратили в столб", – пронзила страшная догадка, и всё пропало, погрузилось в кромешную тьму.

Постепенно из темноты проступили неясные силуэты. Скорбные неразличимые лица молча и бесстрастно глядели на Глеба. Один вырос в размерах, приблизился.

– Эх, люди! Мечтаете о рае, а сами добровольно в ад лезете...

– Кто ты? – прохрипел Глеб пересохшим горлом.

– Дед я Зойкин. А это товарищи мои. Шахтёры.

– Так вы же мёртвые! – сжалось в свинцовый комок сердце.

– А ты живой пока. Токмо надолго ли? – как будто усмехнулся призрак.

Возразить было нечего. Глеб растерянно поморгал и решился спросить:

– Я что? Умру сейчас?

– Да нет, зачем тебе? Живи пока. Долго живи. И за меня тоже. А то ведь и Зойка помрёт с горя. Любит тебя, дефективного.

– Скоро она? Руки уже затекли, – пожаловался Глеб.

– А чё ты ждёшь-то её? Ослобоняй руки-то, да тикай отсюдова. А то ведь и правда, пропадёшь не за грош. А Зойке передай, чтобы перестала меня искать. Нечего тут шастать!

– Так не похоронены, бабушка печалилась, – возразил Глеб.

– Ну, это они зря. Смотри, сколь земли сверху – кто ещё может такой глубокой могилой похвастать? Да и вода ишшо. Я ведь на флоте служил. А моряков в море хоронят. Так что считай, подфартило мне. И под землёй – и под водой в то же время. Обидно, конечно, что молодым помер. Ну, этого поменять никто не в силах. Исправить ошибки токмо живые могут. А ты-то сам...зачем прошлым живёшь?

– Не знаю. Так получается.

– Нельзя так, паря, неправильно это – чтоб прошлое на тебя грузом ошибок и несделанных дел давило. Тем более что и ошибки-то не твои...

– А как же тогда?

– Живи настоящим. Ведь если нет настоящего – не будет и будущего...

– Я попробую! Слышите? Я попробую! – закричал Глеб.

Но никто ему не ответил. Глеб включил фонарь на максимум, попытался догнать тусклым уже лучом, задержать, спросить что-то ещё. Нет. Кругом зияла всё та же темнота.

Но она была... не такая плотная, что ли. Глеб слушал темноту, которая не являлась больше синонимом ватной тишины. Он слышал шлепки редких капель слетающего с потолка конденсата, скрип старых брёвен, вздохи воды, с бульканьем выдыхающей газ. Темнота с шорохом утекала под камни, просачивалась в щели стен, и вместе с ней уходил привычный, застарелый страх.

Глеб почувствовал, что озяб. Посмотрел на часы. Зоя уже давно должна была вернуться. "Эх, Зоя-Зоечка! Что-то у тебя пошло не так! Доехала ли?" Глеб представил себе Зою, сосредоточенно закусившую нижнюю губу. Она всегда так делала, когда переключала скорости, или выруливала на поворотах. Надсадно защемило сердце. Он сделал вдох, стараясь побольше втянуть в себя воздуха. Почему-то стало больно в груди. "Верёвка натёрла!" – догадался он. Как-то надо отвязать её. Просунул руки назад и нащупал арку. Она представляла собой стальной профиль с тронутыми коррозией краями. Глеб начал потихоньку отклоняться, ворочаться, расслабляя завязанный фал. Теперь приседания. Интенсивная работа всего тела по перетиранию верёвки о край профиля согрела. Но и потребовала больше воздуха для дыхания. В воздухе становилось всё меньше кислорода и больше – углекислоты. Она царапала горло, вызывая удушливый кашель, свинцом давила на мозг. Хотелось спать. "Ещё полчаса – и всё! Задохнусь на хрен! Глупо – вот так сидеть и пассивно ждать. А вдруг с Зоей что случилось? Вдруг она застряла в шкуродёре!" Глеб ужаснулся тому, сколько опасностей подстерегало Зою на пути к спасению. И почему эти мысли раньше не пришли ему в голову? Навязчивый, панический страх темноты ушёл, а на его место уже начал заступать новый – страх за любимую женщину. Но теперь это была не деструктивная, парализующая волю фобия, а бешеное желание мчаться на помощь.

Что там она говорила? Метрах в сорока, возможно, ещё один воздушный пузырь. Что такое "возможно" – в нашем случае? Он либо есть, либо его нет. Пятьдесят на пятьдесят. Если сейчас глубоко вдохнуть, выпить весь воздух их этого купола, возможно, хватит доплыть до того штрека. А если не хватит? Что тогда? Тогда – смерть от удушья в затхлой воде коридора. А если хватит, чтобы доплыть, но там воздуха не окажется, что тогда? Тоже смерть. Под сводом бокового штрека. А если никуда не плыть? Опять она же, только дальше от Зои на сорок метров. Вопрос почти как у Гамлета: плыть или не плыть? Конечно, плыть!

Глеб окинул напоследок место своего вынужденного заточения без какого-либо сожаления. Но шаг, на который он отважился, пугал неизвестностью. Он постарался сделать такой выдох, что диафрагма подпёрла горло, а потом медленно начал наполнять лёгкие воздухом, вытягивая заблудившиеся молекулы кислорода из самых дальних щелочек и закоулков.

Он плыл по затопленному штреку, освещая путь слабым лучиком света. "Всё. Не могу больше. Что ж, значит, не вышло? Значит, проиграл..."

Он перевернулся на спину и увидел на корявом потолке глубокие трещины. Решение пришло мгновенно. Глеб уцепился руками за арку, подтянулся и вдавил в щель губы, нос. Он высосал из неё глоток воздуха! Ещё один! Теперь точно доплыву!

Вот он, ближний штрек. Над обвалившимся сводом действительно был воздушный пузырь. Риск был оправдан! Отдышавшись и откашлявшись, Глеб прислонился к стенке, пытаясь проанализировать новые ощущения. Раньше он был очень... осторожным во всём. И, если можно было выбрать: делать или не делать, он выбирал последнее. А теперь впервые рискнул и выбрал – делать! Ему понравилось новое чувство – удовлетворение от сделанного.

Вот Зоя удивится, найдя его здесь, так близко от входа!

Снова начало саднить горло. Заломило голову. Чаще забилось сердце. Что, и в этом пузыре заканчивается кислород? Странно, он здесь совсем недолго. Усилием воли приоткрыв слипающиеся глаза, Глеб посмотрел на часы. С Зоей что-то случилось! Теперь он был уверен в этом. Иначе она давно бы вернулась...

Зое всегда и во всём везло. Повезёт и сейчас. Иначе просто не может быть. Она быстро плыла к выходу, прикидывая, за сколько времени ей удастся обернуться и спасти Глеба из темницы, в которой он оказался по её милости. Двадцать минут – подъём на поверхность, полтора часа езды до города, десять минут – забрать у Антона акваланг, ещё полтора часа на обратный путь и двадцать-тридцать минут, чтобы доплыть до Глеба. Итого: четыре часа. Примерно на столько же хватит батареи фонарика. А воздуху там полно – вон какой купол высокий! Только бы он не запаниковал, не задёргался. Зоя знала, что иногда в сложных ситуациях люди теряли контроль над собой и погибали глупой, нелепой смертью. Хм! Как будто смерть бывает умной! Но нет. С ними этого не произойдёт. У неё всё получится.

Первые проблемы возникли в шкуродёре. Она расклинилась аквалангом в узком месте и не могла сдвинуться с места. "Как так? Сюда же я пролезла, и Глеб тоже, а он поздоровее будет! Не стал же проход уже!" Зоя дёрнулась, но тут же подавила в себе желание лезть напролом. Остановилась, расслабилась. Медленно, с раскачками, начала движение обратно. Выпятилась снова в зал с вагонетками. Осмотрелась. Оказалось, что в шкуродёр вели две дыры, и она сунулась в большую, которая ниже начинала сужаться, поэтому Зоя едва в ней не застряла. Теперь девушка нырнула в узкий проход меньшей дыры и осторожно заскользила вниз. Подъём на поверхность по шахтовому стволу прошёл нормально, и вскоре она уже мчалась на машине к городу.

Моросил мелкий дождь. Зоя выехала с лесной грунтовки на шоссе. Глянула на часы: ого! Отстает от графика на пятнадцать минут! А всё проклятый шкуродёр! Как там Глебушка? Дождь усилился. Зоя мчалась, не обращая внимания на обрушившиеся с неба потоки. После того количества в затопленной шахте, эта вода – не вода! Она поглядывала на часы и всё прибавляла газу. На повороте машину резко занесло. Она слетела с дороги и закувыркалась по полю.

Раненая девушка выползла из машины и стала карабкаться на насыпь.

Почему-то совсем не было машин.

– Проклятье! – Зоя металась по дороге и бессильно рычала от ужаса ситуации.

Темнело. Она повалилась в жидкую глину кювета и тоненько завыла:

– Глеб... Глебушка...

Отчего-то привиделась бабушка. Она протягивала белую, словно облачко, кудель и ласково приговаривала: "Возьми, внучка, кудельку! Да пряди, Зойка, свою пряжу, свою ниточку тяни".

Услышав шум мотоциклов, тут же вскочила, выбежала на дорогу, яростно замахала руками.

Два мотоцикла затормозили, слепя фарами, остановились.

– Подбросьте до города! Очень! Сильно! Надо!

– Ты смотри, какая царевна-лягушка! Да тебя два часа отмывать нужно, прежде чем на байк садить! – заржал байкер.

Голос показался знакомым.

– Дима! Это же я, Зоя! Помнишь, на озёрах? Я давала тебе скубу, ты хотел научиться плавать под водой.

– Зоя! Как ты тут? – узнал байкер. – Твоя машина..?

– Бог с ней, с машиной! У меня мужик в шахте остался, акваланг отказал, задохнуться может, а я тут... Помоги!

Антон был дома. Он дико посмотрел на свою напарницу, с которой стекали на лестничную площадку потоки смешанной с кровью грязной воды, и покрутил пальцем у виска. Его акваланг был не заряжен. Он ведь не собирался плавать этим летом: жена только что родила.

– Кстати, можешь поздравить: сын. Ещё в роддоме. Завтра забирать, сейчас видишь – навожу чистоту.

– Глеб в шахте! – закричала Зоя. – Давай! Шевелись! Придумай что-нибудь!

– Прекрати орать. Иди, переоденься. Сейчас что-нибудь у жены поищу. Йод и бинты в ванной!

– Где можно заправить баллоны?

– Ну, и дура ты, Зойка. Где можно заправить акваланг в одиннадцать часов субботнего вечера в сухопутном сибирском городе, где нет ни одной официальной дайв-станции? – потом помолчал и ласково успокоил:

– Ладно, не ссы. Сейчас Степану позвоню.

Если раньше Зое везло всегда и во всём, то теперь, стоило удаче отвернуться всего разок, как её тут же подхватил кто-то другой. По крайней мере, поворачиваться обратно к Зое она не спешила. Как будто снежный ком, пущенный с горки, наматывалась и росла-разрасталась непруха.

Степан не брал трубку. Антон взглянул на посеревшую Зою и коротко бросил:

– Поехали!

Мать Степана сказала, что тот уехал с девушкой на дачу.

– Скоро свадьба у него, а невеста такая хорошая! – радостно сообщила она.

– Тёть Валь, адрес скажите!

Степан долго не хотел открывать. Наконец вышел на крыльцо в трусах. Зябко повёл плечами, раздумывая. Тряхнул рыжей головой:

– Только вы это, туда и обратно меня... я же это... ну, выпил уже...

Степан взял ключи, и они поехали обратно в город. В гараже у него был старенький компрессор. Он зарядил Зоину скубу и отключил агрегат.

– Пусть отдохнёт децл**.

– Да, что ему сделается, давай быстрей, второй заряжай, и так столько времени потеряли! – взвизгнула Зоя.

Степан пожал плечами и снова включил, подсоединив акваланг Антона. Внезапно брызнуло и потекло масло.

– А, чтоб тебя! – выругался Степан. – Прокладку выдавило. Сейчас поищу новую.

Зоя не находила себе места: опять задержка! Она металась по гаражу, сжимая руки и хрустя пальцами. Гнев, раздражение, чувство вины и собственного бессилия искали выхода, выплеска раздирающих душу эмоций. Она отчаянно завизжала, агрессивно наступая на парней, перебирающих компрессор:

– Ну, что вы там возитесь?! Глеб, привязанный к ржавой железяке, ждёт! Уже все сроки прошли, а вы тут сопли жуёте!

Они переглянулись.

– Слушай, Антошка, уйми ты эту стерву! Сама кашу заварила, из-за своей прихоти парня неопытного, да ещё с фобией... в преисподнюю заманила... да ещё и привязала... умница херова! Подыхать одного бросила, нас с места сорвала... Бывают же такие змеюки, прости, господи!

– Ты, правда, Зой, возьми тряпку, масло подотри тут, займись делом! Не мешай! – Антон сунул в руки тряпку, не глядя Зое в глаза.

Она обиженно всхлипнула, присела на корточки и стала молча вытирать лужу с бетонного пола. Тряпка моментально пропиталась и почернела. В растерянности смотрела Зоя на чёрные, отливающие масляным блеском, руки.

– Кровь! – прошептала она и пулей выскочила из гаража.

Прямо на углу её долго рвало и выворачивало наизнанку. Тело содрогалось в рвотных конвульсиях и казалось, что отторгаются и вот-вот вылезут наружу все внутренности.

– Ну, полно тебе. На, попей водички. Сейчас поедем, – Антон сочувственно протянул стакан.

– Я убила его! Убила! – стакан стучал об зубы, а Зоя продолжала глотать и одновременно всхлипывать:

– Никогда я больше!.. Никогда!..

Антон остановил машину в нескольких метрах от воды. Достал из багажника акваланги.

Зоя натянула гидрокостюм. Гибкая фигурка сутуло поникла. Она опоздала. У неё не получилось.

Удушающий кашель раздирал лёгкие. Фонарь уже на полном издыхании. Пока он не погас совсем, слабеньким тусклым лучиком Глеб шарил по стенам, потолку, сам не понимая, что надеялся найти. Теперь, когда первый предпринятый шаг оказался удачным, он уже просто физически не мог оставаться в постыдном бездействии. Рвался к свободе, намереваясь использовать малейший шанс, который вдруг случайно обронит судьба. Ищущий да обрящет. Главное, знать, что ищешь, а если не знаешь, что искать, ищи и это.

На полке от сколотого куска стены лежал... акваланг! Расписанный странным орнаментом баллон. Где-то он уже видел такой... Ну, конечно, вот она, вплетённая в узор буква "К"! Крюгер! Сумасшедший дайвер-одиночка, о котором ходили легенды. Чёрный дайвер всегда брал с собой два акваланга. С одним работал, а запасной оставлял где-нибудь у входа. Несколько лет о Крюгере ничего не было слышно. Вот, значит, как оно... И запаска не помогла. Не доплыл...

Акваланг оказался исправным. Не раздумывая ни минуты, Глеб устремился к спасению. В шахтовой выработке, где покоились вагонетки, фонарь окончательно сдох. Спасибо ему и на этом! Он честно отслужил даже больше времени, чем они предполагали. Глеб шарил в темноте на ощупь, по памяти, и нашёл-таки вход в шкуродёр. Преодолел самые узкие метры пути и выплыл в шахтовый ствол.

Он вынырнул на поверхность озера и зажмурился от ярких красок сочного рассвета. После часов, проведённых в подземелье, отчаянно резало глаза, и золотой пурпур утренней зари взорвал мозг. Осторожно Глеб выполз на каменную плиту берега, и тут же устремился к зелёной полянке. Он больше совсем не хотел прикасаться к холодному камню. С остервенением содрал с себя опостылевшую шкуру гидрашки и упал в траву. Каждой клеточкой кожи он ощущал цветы и травинки, дуновение ветра, слушал утреннюю музыку леса и пил, с наслаждением пил чистый, пахнущий мёдом воздух.

Глеб выбрался на шоссе в надежде поймать попутку. Асфальт был холодный и мокрый – видимо, ночью шёл дождь. Босые ноги саднило, машин почему-то не было.

И вдруг, за поворотом он увидел Зою. Девушка лежала на обочине в коричневой луже. Глеб замер столбом. Но только на мгновение. В три прыжка подскочил, потрогал пульс. Зоя была без сознания, но живая! Взял её на руки.

– Прости меня, Глебушка... Не успела я, – бормотала она в бреду.

– Ничего, милая! Зато я успел!

Лесное озеро вздохнуло, и над поверхностью появилась испарина. Лёгкий ветерок закрутил её, превращая в облачко. Оно поднялось над озером и двинулось вслед удаляющемуся человеку, но потом, когда людей стало двое, передумало, вспорхнуло пушинкой и присело отдохнуть на покосившемся терриконе.