С отцом все обстояло гораздо сложнее, ибо его наказания были наполнены какой-то муторной изощренностью. Тогда он взял сына за шкирку, как кота, и увез в чисто поле под Нижнеудинском, где кроме этого чиста поля была только бесконечно тянущаяся в два конца железная дорога и горсточка копошащихся на ней мужиков в оранжевых жилетах.
- Тебе уже семнадцать, сын, - сказал тогда Дмитрий, - В твоем возрасте я учился в фазанке и попутно работал шпалоукладчиком, чтобы помочь матери и младшим. Представь, каково это - целый день махать кувалдой на сорокаградусной жаре или в лютый холод.
- Типа решил на мне отыграться за свое несчастное детство? – Артем надменно приподнял брови.
- Дело не в том. Так уж оно получается, что родители всегда хотят для своих детей лучшей жизни, чем была у них самих. И только спустя время понимают, что эта самая лучшая жизнь идет детям явно не на пользу. Сейчас у семьи самый крупный в регионе строительный бизнес, но я хочу, чтобы ты осознал, что истоки этого бизнеса тут – на этом выжженном поле.
Артем с изумлением и недобрым предчувствием глядел, как отец достает из багажника здоровенную кувалду.
- Я храню ее с тех пор, как реликвию, - продолжил Дмитрий, - Иногда, когда мне начинает казаться, что все вокруг слишком гладко и легко, я беру ее в руки. И вспоминаю себя, искусанного паутами и мошко́й на пустынном железнодорожном полотне с фирменным рабочим загаром по контуру мокрой от пота футболки. И как вот эти самые руки снова и снова заносят над головой кувалду. На одной силе воли, ибо физической силы в них уже давно не осталось.
- И ты хочешь, что бы я… что? – Артем сглотнул.
- Я хочу, чтобы ты осознал, что за соседскую машину я, в том числе, расплатился деньгами, заработанными когда-то здесь, на этой дороге. Адским трудом…
Сын стушевался, опустил глаза. Видать, отец подслушал его разговор с приятелем. Артем тогда по большей части бахвалился, но, припоминая сейчас собственные пренебрежительные слова, почувствовал жгучий стыд.
«Да, ерунда», - говорил он тогда, попыхивая кальяном, - «Отче достал бумажник и все уладил. Думаю, в том бумажнике не сильно-то и убыло. Зато визгу было, словно ему всю оставшуюся жизнь теперь придется мести улицы, чтобы расплатиться с тем упырем… »
Хотелось сказать отцу, что, на самом деле, он так не думал, что искренне сожалеет о своей глупой, пьяной и детской выходке. Что по-настоящему испугался тогда и был безмерно благодарен отцу, что тот все быстро решил… А те слова. Он тогда просто рисовался, кичился богатым родителем …
Но он не мог этого сказать. Не сейчас. Отец решит, что он попросту «лепит горбатого», чтобы избежать наказания.
Поэтому когда отец вложил ему в руки кувалду, он молча повиновался.
- Я хочу, чтобы ты начал ценить то, что имеешь, - говорил отец, мягко подталкивая его к группе в жилетах, - Ведь что легко дается, с тем легко и расстаешься… Я не жалею, что ты родился с золотой ложкой во рту, но когда-то наш с мамой бизнес перейдет в твои руки, и я боюсь, что ты не сможешь его удержать…
Сейчас, сидя у костра, он снова отчетливо вспомнил и полученный тепловой удар, который почти на неделю уложил его в постель, и надорванные связки, и кровавые мозоли. И то, как еще очень долго он не мог сжать руки в кулаки или ухватить медиатор, чтобы побренчать на гитаре…
И вот он снова проштрафился. Мать предлагала лишить его квартиры, куда он на свое восемнадцатилетние с помпой переселился от стариков. И это, действительно, стало бы для него страшным ударом, потому что он уже привык жить отдельно и проводить время так, как считал нужным. Но, с другой стороны, сейчас он не морозил бы задницу в сыром лесу, а спал на отличном ортопедическом матрасе под пуховым одеялом.
Впрочем, отцовское слово, как всегда, перевесило. Сколько Артем себя помнил, Дмитрий был против тривиальных наказаний или поощрений, считая покупку новой игрушки или запрет на какое-то удовольствие пустой тратой денег и сил.
Так что придется болтаться по этой чаще еще два дня. Завтра к обеду, если верить отцу, они доберутся до того монаха-отшельника, а потом еще сутки на обратный путь – до Верхней Гутары, где на жалком аэродроме их остался дожидаться отцовский вертолет.
- Здесь всегда остается мое сердце, сынок, - произнес Дмитрий, задумчиво вороша веточкой угли, - Давным-давно, когда я был пацаном, меня брал с собой в Тофаларию дед. Но то были большие походы, не чета нашей теперешней вылазке! Почти две недели мы шли пешком от Верхней Гутары до Алыгджера. А по курсу – ни души! Лишь ущелья, горы, ледники и реки. Тогда я научился выживать. И в прямом и в переносном смысле.
- Вроде бы…, - плаксиво промямлил Артем, - воспитательная беседа назначена на завтра…
Он не был слезливым размазней, но за последние сутки так чудовищно вымотался, что губы у него теперь дрожали постоянно. Перед самой ночевкой он, ко всему прочему, свалился в речку и, сидя жопой в ледяной воде и глядя на хохочущего отца, еле сдержался, чтобы не закатить истерику. Это унизительное происшествие окончательно его доконало. Все, чего хотелось – чтобы идиотское приключение как можно быстрее закончилось, и он мог вернуться домой, к своей обычной жизни.
Дмитрий, глядя на сына, умолк, мысленно прослеживая собственный путь. В девятнадцать он заочно учился в Иркутском Политехе, снимал комнату в малосемейке и работал от зари до темна на стройке, чтобы оплатить и учебу, и жилье. И вот перед ним его плоть от плоти. Дурацкая жеманная прическа, дурацкий пирсинг в брови, вычурные шмотки, продав которые можно выдать зарплату небольшой бригаде, надменный, вечно всем недовольный взгляд, презрительно кривящиеся губы…
- Я же уже сказал, что сожалею! – Артем не выдержал испытующего отцовского взгляда, - Уже сто раз сказал, что готов искупить. Если хочешь, пойду работать к тебе на стройку, чтобы расплатиться за…
- Долго же ты будешь там стоять на метле, чтобы возместить ущерб церкви. Один сломанный аналой, которому больше двухсот лет, оценили в триста тысяч, а вместе с испорченным иконостасом ущерб составляет около восьми миллионов.
- Почему на метле? Или ты реально думаешь, что я дебил? – спросил Артем, стараясь скрыть растерянность от озвученных сумм.
- А что ты еще умеешь? Все, чему ты к девятнадцати годам научился - это жить припеваючи за мой счет и мне же еще демонстрировать все признаки недовольства!
Дмитрий прикрыл глаза. Он не хотел срываться. Только не здесь, не в Тофаларии… Надо помнить, что Тёмка не сам по себе стал таким. Это плод их с Мариной любви и воспитания…
Артем некоторое время сверлил отца взглядом, потом тщательно разделяя слова произнес:
- Я сожалею, что нас засекли, и что тебе опять пришлось доставать бумажник. Но я не сожалею о том, что сделал. Не в этот раз. Церковь – это лгуны и мошенники, которые мешают простым смертным наслаждаться своей единственной жизнью, чиня им бесконечные запреты и ограничения. А ведь даже римляне говорили «Ешь, пей, веселись! После смерти никакой радости!»…
- Это греческое выражение.
- Да пофиг, - Артем отмахнулся, не позволяя отцу сбить его с мысли, - Нету там ничего, нет никакого потом, Рая, Ада и прочей чепухи, а попы убеждают в обратном. Сами, облаченные в золото, выкачивают последние копейки из сирых и убогих, обещая взамен некое посмертное блаженство. Беспроигрышный вариант, ведь ясно, что ни один не вернется оттуда и не потребует свои деньги обратно.
- Меня ты тоже относишь к категории «сирых и убогих»? – с ироничной улыбкой спросил отец.
- Ты туда ходишь из суеверного страха все потерять! Они этим тоже пользуются. А эти их заповеди… Самоубийство карается, дескать, вечными муками, а вот добровольная смерть за царя на поле боя – великий подвиг, хотя, по сути, это одно и то же! Я уж молчу про «не убий». Весь их спектакль построен на людском страхе! И ты это поддерживаешь постоянными пожертвованиями, вместо того, чтобы… Если бы все разом, ну… объявили бойкот и не пришли больше на представление, то церковь со всем ее содержимым не продержалась бы и года! Ведь пришлось бы не только кадилом махать и разглагольствовать о Рае и Аде, но еще и работать!
Дмитрий некоторое время молчал, потом кивнул каким-то своим мыслям.
- Я правильно сделал, что повел тебя сюда. Тебе явно не хватает веры…
- Не нужна мне никакая вера!
- Спектакль… что ж. Мы на верном пути. Завтра ты увидишь спектакль одного актера, и посмотрим, что ты скажешь тогда… Ладно, иди спать.
Юноша тут же юркнул в палатку, трясясь от холода, стыда и злости. Они не были слишком близки с отцом, и, кажется, сейчас он, Артем, впервые выплеснул на него что-то очень болезненное, личное, можно сказать, интимное… Но на сей раз никакой вины он за собой, действительно, не чувствовал и только радовался, что ему повезло не попасть на видео тех доходяг, что их засняли. Он бы никогда не смог смотреть маме в глаза, если бы она увидела его со спущенными штанами, на злосчастном аналое, и Ленку…
- Отец Иаков? – крикнул Дмитрий, неуверенно остановившись у тонкой, белой полосы, окружающей пятак вытоптанной земли, напоминающий армейский плац, посреди густой тайги. Сверху он, наверное, очень походил на круглую плешь на макушке кудрявого человека.
Артем впервые за поход не мог скрыть своих эмоций и, открыв рот, таращился и на совершенно голое, пыльное плато, на странный провал по центру, напоминающий приоткрытый беззубый рот, и на жуткое, дряхлое строение, зависшее на самом краю этого провала. Вспомнился старый фильм, где примерно в такой же халупе жила Мерил Стрип, до визга боящаяся риелторов.
Из-за угла дома вышла женщина в черной хламиде с выглядывающим из-под нее белым чепцом и с металлическим ведром в руках.
- Мир вам! – откликнулась она, махнув рукой.
- И духу твоему! – несколько растерянно отозвался отец, - Мы можем войти?
Женщина отставила ведро подошла к гостям.
- Эти двери всегда открыты для детей божиих, - напевно произнесла она, - Проходите, только насыпь не повредите.
Отец с сыном, старательно задирая колени, переступили символический рубеж.
- А… отец Иаков? – спросил Дмитрий.
- Он преставился три года назад.
- Сергей – мужское имя, - встрял в разговор Артем.
- В царствии Божием нет ни мужчин, ни женщин, есть лишь воины света, - ответила женщина, с улыбкой изучая гостей. Улыбка Артему, всегда неприязненно относящемуся к церковникам, показалась фальшивой и натянутой.
- Мы не вовремя, матушка?
- Вы всегда вовремя… Просто… мне надо кое-что доделать, подготовиться. Ночка будет горячая, поэтому ночлег предложить не смогу…
- Не беспокойтесь, матушка, мы ненадолго… Хотел только сыну показать ущелье и… с отцом Иаковом познакомить. Но раз он скончался, может, вы уделите нам немного времени? Мы поможем вам…
Он скинул рюкзак и, подхватив оставленное ведро, продолжил возводить насыпь. Артем увидел, что в ведре простая соль. Ну, уж нет. В таком он точно участвовать не будет!
Он отвернулся к дому и оглядел это воистину инфернальное сооружение. Когда отец в своих пространных и малоинтересных рассказах описывал жилище и аскетичный, наполненный божьей благодатью быт отшельника, Артем представлял себе крошечную избушку, возможно, с прилепившейся к ней дряхлой самопальной часовенкой, но отнюдь не… это…
Перед ним возвышался двухэтажный, закопченный до черноты деревянный барак. Огромный, мрачный, с резными наличниками на многочисленных узких, как бойницы, окнах, с вырезанными по всем выпирающим частям образами уродливых святых, сложивших корявые, грубо сработанные руки в молитвенных жестах. Стены казались мерзко пестрыми от густых белёсых росписей. Словно некто, без сомнения безумный, как шляпник, бродил вокруг и, в пароксизме приступа веры или под воздействием более понятных веществ, без устали царапал лезвием по рыхлому, горелому дереву:
«…помилуй мя грешнаго…», «…и паки грядущаго со славою судити живым и мертвым….», «Чаю воскресения мертвых…», «Прииди и поселись в нас…», «… когда будут поносить вас и… », «… даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати… »
Он, невольно зачарованный диким чтивом, обходил здание вокруг и в какой-то момент оказался на краю пропасти.
Да, с одной стороны, Мерил Стрип было гораздо хуже. Здесь дом хоть и кренился над провалом, но все же хлипкие подпорки пока не требовались – между задней стеной дома и краем пропасти оставалась узкая полоска земли. С другой же стороны, Мерил Стрип, в случае обрушения, хотя бы знала, куда обрушится.
Чувствуя дурноту, Артем уцепился за какого-то выпирающего из стены святого и заглянул в разверстую пропасть. Может, ущелье и не было слишком глубоким, но дна было не видать из-за густого пара или дыма, клубами поднимающегося снизу. Густого и явно горячего, потому что покрытые толстым льдом отвесные стены таяли, потели, истекая каплями и ручейками молочного цвета…
Артем подпрыгнул от неожиданности, потерял опору, но тут же почувствовал крепкую отцовскую руку, ухватившую его за шиворот.
- Я бы на твоем месте не подходил так близко в твоих мокасинах, - Дмитрий оттащил его от края, - В таких только на танцполе зажигать. А тут, видишь, кругом лед…
- Я из-за тебя чуть было не…, - Артем облизнул губы, нервно скинул отцовскую руку с плеча. Было обидно, что отец снова ткнул его носом в его якобы неприспособленность, словно не помнил, что мокасины ему пришлось надеть лишь потому, что туристические ботинки он насквозь промочил вчера, когда упал в речку.
- Что там… горит? – спросил он.
- Понятия не имею. Загадка природы, - ответил Дмитрий, довольный, что ущелье произвело на сына впечатление, - Не будь оно в такой труднодоступной глуши, тут наверняка ежедневно болтались бы толпы ученых. Но, слава Богу, знают об этом месте лишь тофы, церковь и горсточка туристов вроде нас.
Дмитрий, держа перед собой ведро с солью, шагнул на узкую тропу, отделяющую особняк от края пропасти, и у Артема заныло в желудке, ведь отцу придется передвигаться там боком…по скользкой, покрытой подтаявшей изморозью земле… Но тут подоспела монашка и забрала у него ведро.
Она уверенно и проворно, пробежалась и насыпала тонкую соляную полоску вдоль задней стены. До Артема донеслись певучие обрывки:
«Буди нам крепкий поборник на вся враги видимыя и невидимыя… яви нам заступление от истязателей на воздушных мытарствех…»
Артем с сарказмом покосился на отца. Он, действительно, рассчитывает, что эта безумная бабища в рясе может на него «благотворно повлиять»? Но Дмитрий, с просветленным видом наблюдая за женщиной, не заметил его взгляда и мягко произнес:
- Аза – это дьявол на языке тофов. Есть у них легенда. Когда-то в незапамятные времена пришел Дьявол к Богу и попросил земли, чтобы вершить на ней свои черные дела. Господь отказал. Дьявол пришел снова и попросил земли поменьше. Потом еще меньше и еще… Но Господь все равно не соглашался. Тогда Дьявол попросил у него совсем немного земли – ровно столько, чтобы поставить свою трость. Господь, в надежде, что Дьявол от него, наконец, отвяжется, согласился. Дьявол воткнул свою трость в землю, и… так возникло это ущелье...
Артем недоверчиво хрюкнул.
- Типа там внизу Ад горит?
- Бог его знает, что там горит, Тёмка, - Дмитрий подобрал с земли камешек и кинул в пропасть. Они прислушались, но так и не услышали, как тот достиг дна, - Может, там, внизу, какие-то торфяные залежи вдруг время от времени начинают тлеть, может, это древний вулканический разлом, а может, и… что-то другое… И этот дом здесь давным-давно. Дед рассказывал, как его дед приводил его сюда. И дом стоял на этом самом месте. А это, считай, около ста лет…
- Еще скажи, что и эта монашка здесь тоже сто лет.
- Нет. Когда дед был маленьким, тут жил старец Серафим. Когда я был мальцом, нас встречал не старый еще монах Иаков. А теперь вот караул несет матушка Сергия.
Матушка закончила насыпь, пристроила пустое ведро у крыльца и, отряхнув руки, пригласила мужчин в дом.
Артем с некоторой тревогой снова оглядел нависший над ним черный фасад с маленькими окошками, так похожими на паучьи глаза. Такой дом куда больше подошел бы в качестве декорации к ужастику - вроде того, где безумные людоеды гоняются с бензопилой за туристами – нежели в качестве жилища святой монашки-отшельницы… Заходить туда не хотелось, но он понимал, что чем раньше туда войдет, тем быстрее «экзекуция» закончится.
На улице светило солнце, но в холле было почти темно, несмотря на окна. Казалось, они просто нарисованы на стенах вместе с веселеньким солнечным днем за ними. Освещение целиком возлагалось на ненадежный и зыбкий свет допотопных газовых рожков, тут и там торчащих из стен. Сами стены были густо увешаны старыми, потемневшими и жуткими иконами, разнокалиберными распятиями, а также стеклянными, мутными коробочками, в которых едва различались какие-то желтые косточки и тряпки. Артем предположил, что это чьи-то мощи.
Все внутри дышало такой чудовищной дряхлостью, что юноша невольно ступал по покосившемуся полу почти на цыпочках, словно каждую секунду опасаясь провалиться в подвал, если таковой в доме имелся. Оглядевшись, он заметил у дальней стены крутую, узкую и, без сомнения, страшно скрипучую лестницу, ведущую в верхние помещения. А у подножия ее и лицом к ней стояло зеркало, словно приглашая спускающегося полюбоваться на себя, красивого.
От пола до самого потолка это было затейливое произведение искусства из переплетенных деревянных вензелей, цветов и виноградных лоз. А самую верхушку его представляло что-то, что Артем тут же с удивлением определил, как козлиную морду со спиленными рогами. Огрызки этих рогов подпирали потолок.
«Ну, точно ведьмина берлога!» - изумленно подумал он, подойдя и заглянув в зеркало. Стекло было темное, исцарапанное, со множеством трещин, сколов и такое мутное, что в нем с трудом можно было различить разве что очертания предметов. Сам себе он виделся этаким мрачным и бесплотным духом на первой ступеньке лестницы, ведущей явно не на небеса.
Артем оглянулся на отца, который в этот момент выкладывал из своего рюкзака пакеты с крупами, макаронами, мукой. Со дна он, кряхтя, вынул большой полотняный мешок с солью.
- Больше бы не донес, матушка, но в Гутаре я поговорил с местными. Через месяц охотники пойдут в вашу сторону. Они принесут еще.
- Соли в этом году постоянно не хватает, - посетовала Сергия, с благодарностью взвешивая в руках мешок, - Очень неспокойный был год.
Она аккуратно пристроила мешок под притулившийся у стены кривоногий стул и оглядела отцовские дары.
- Я как та птичка божия, что не сеет и не жнет, но Господь все же питает ее, - ласково произнесла она и по́ясно поклонилась Дмитрию.
Артем сморщил нос. Вечно эти православненькие повсюду приплетают своего Бога. Будь оно так, продукты сыпались бы ей с неба. Но тот факт, что их принесут на своем горбу простые смертные, оторвав от собственных запасов, конечно, в расчёт не принимается. Не удержавшись, он поинтересовался, кивнув на зеркало:
- А это что у вас? Реквизит из «Дракулы»?
- Артём! – возмущенно прикрикнул Дмитрий и из-за спины женщины показал парню кулак, - Не слушайте его, матушка.
- Отчего же…? - Сергия подошла и бережно потерла покоробленное стекло платочком, - Этому зеркалу уже больше ста пятидесяти лет. Говорят, старец Серафим привез его с собой из Великоновгородского монастыря. Одному Богу ведомо, как он тащил такую громадину через горы и реки.
-Странная вещица для монастыря, - пробормотал Артем.
- Ну, вроде как... Там ведь дьявол наверху.
Монашка задрала голову к потолку, потом сухо улыбнулась и ответила:
- Ну, какой же это дьявол, дитя? Это корзина с фруктами. Потолки здесь высокие, но все же не дотягивают до монастырских, вот и пришлось верхушку спилить, чтобы зеркало встало. Это ручка от корзинки, а не рога, как тебе могло показаться…
Артем смутился. Неловко вышло. Теперь монашка, конечно, решит, что он бесноватый, поэтому и видит повсюду нечистого.
- Вы голодны, - произнесла она без вопросительной интонации, - У меня есть чай, мед и свежий хлеб.
Она позвала гостей за собой, но Артем задержался у зеркала, разглядывая «корзинку с фруктами». Казалось, сейчас, когда Сергия объяснила, иллюзия должна бы рассеяться, но он так и не увидел ничего похожего ни на корзину, ни на фрукты. Зато по-прежнему отчетливо различал козлиную морду с глумливо прищуренными глазами, свисающей с подбородка жидкой бороденкой и спиленные наполовину рога.
А ведь он, Артем, не сказал ни слова ни про дьявола, ни про рога. Он упомянул лишь «Дракулу», но монашка все равно прекрасно поняла, что он видит… Либо она привыкла, что все посетители видят козла, либо… Либо там на самом деле козел с рогами, но монашка предпочитает всем рассказывать про корзинку…
Он нехотя отошел от зеркала и двинулся на голоса по страшно узкому и донельзя загроможденному коридору. Какие-то обитые железом сундуки и на вид страшно тяжелые шкафы, мимо которых Артем пробирался с особенной опаской, боясь наступить на неправильную половицу и обрушить на себя пару центнеров окаменевшего дерева, покрытого древним, вставшим на дыбы лаком.
Коридор закончился просторной гостиной, в которой не было ничего кроме круглого, накрытого застиранной белой скатертью стола, продавленной тахты́ в углу и нескольких стульев и икон.
- Вот, матушка, привел вам плод своих… кх-м… чресл, чтобы посмотрел, чем и как другие люди живут и, быть может… ну, пересмотрел свой взгляд на мир.
- Привел и молодец, - кивнула Сергия и со сдержанным сожалением добавила, - В другое бы время, так и оставались бы, сколько захотите. На рыбалку бы сходили. Рыбы в реках – хоть руками лови. Но сегодня никак… загодя, до темноты уходите.
- Я понимаю, матушка, не беспокойтесь.
- Детям тут сегодня делать нечего, как и любым неокрепшим душам.
Артем саркастически скривился, догадавшись, что под «детьми» подразумевают его, но промолчал. Не хотелось лишний раз драконить отца, а то из вредности тот вполне может затянуть «прогулку» еще на несколько дней. Например, отвести его пешком до того самого Алыгджера, где бы это ни было. Тем более, что папаше это, кажется, действительно в кайф.
Он пренебрежительно оглядел простенько накрытый стол, взял кусок хлеба и с некоторой опаской макнул его в миску со светлым, желтым мёдом. Оказалось неожиданно вкусно. У мёда был вкус детства. Внезапно вспомнился прадед – бродящая среди аккуратных ульев коренастая фигура в шляпе с сеткой. Жужжание пчел. Он с удовольствием занялся едой, вполуха, чисто из вежливости, слушая тягучую, напевную речь монашки.
- Место это всегда охранялось церковью. А вот дом достаточно молодой. До его постройки монахи приходили сюда по одному и жили в землянках. Когда один готовился предстать перед Господом, ему на смену приходил другой. А около двухсот лет назад прознал об этом месте один иркутский купец и решил построить для монахов большой дом. Дескать, жить коммуной и вместе противостоять злу гораздо легче. Но… Одним словом, идея оказалась неудачной. В первый же год все монахи преставились, и церковь решила нести караул по старинке – по одному.
- А от чего они умерли? – поинтересовался Артем с набитым ртом.
- Точно уже никто не помнит. Кажется, это был грипп… Да, кажется, грипп…, - Сергия замялась, пожала плечами и тут же переменила тему, - Не каждый способен выдержать подобную изоляцию, поэтому отправлялись сюда только те, кто готов был принять великую схиму. Как правило, схимниками становились древние старцы или безнадежно больные монахи, ибо путь схимника – путь самоотречения затворничества и неустанной молитвы. Такие, конечно, сюда не годились. Но, порой, ко второму крещению - как еще называют великую схиму - были склонны и молодые, здоровые, готовые посвятить всю свою жизнь молитве и принятию на себя боли за весь мир! Именно таких церковь и отправляет сюда держать удар. Такими были и Серафим, и Иаков, а до них Феодор и Анатолия и многие другие, кто и ныне продолжает служение Господу. Но уже на небесах…
- Этим вы и занимаетесь тут? – спросил Артем, - Я имею в виду… просто молитесь?
Монашка устало улыбнулась, кивнула.
- Труд молитвы – самый тяжелый труд, дитя, - ответила она, - Ибо результатов своих трудов ты не видишь. И только свято веришь, что они есть… Трудно только жить одной в таком огромном доме. Содержать его в чистоте и святости. Порой чувствуешь тут себя как горошина в банке… А зимой и того хлеще – печка давно развалилась. Добрые люди принесли буржуйку. Забиваюсь в самую маленькую келью и только буржуйкой этой и спасаюсь в морозы. Быть может, стоит последовать опыту праотцов и снова вырыть землянку…
-А почему тут? Из-за этого ущелья?
- Зло, - коротко ответила монашка и подлила гостям еще чаю.
Артем открыл рот, чтобы продолжить расспросы, но заметил предостерегающий взгляд отца, и умолк. Ворохнулось раздражение. Разве не за этим старик притащил его сюда?
Он поглядел на Сергию. Худая, как жердь, обвисшая, потрепанная. Мешки под глазами и испещренный глубокими морщинами лоб. А ведь видно, что не старая….
- Сколько вам? – спросил он и тут же поспешно добавил, - Знаю, это неприлично спрашивать о таком женщину, но вы ведь сами сказали, что в божьей армии эм-м…
- Мне тридцать три, дитя. Христов рубеж…
Артем захлопал глазами. Он рассчитывал, она скажет, что ей немного за сорок, потому что выглядела она на все шестьдесят. Сергия, верно угадав его мысли, грустно улыбнулась, потом посерьезнела.
- Несколько раз в год здесь происходит плохое, Артем. Иногда два раза, иногда двадцать. Одно только и спасает, что место это изолированное, глухое, безопасное для людей. Неожиданностью для нас, схимников, это не является, ибо за несколько дней ледник, покрывающий ущелье, начинает таять. Тогда мы готовимся, выпроваживаем паломников, возводим насыпь, подготавливаем свои душу и тело к испытанию. Испытание длится от заката до рассвета, но выматывает так, словно занимает годы. Поэтому в свои тридцать три я выгляжу гораздо старше, дитя.
Монахиня поджала дряблые, сморщенные губы и покачала головой.
- И как вы пришли к этому? – допытывался Артем с деланно простодушным видом, - Я имею в виду, вообще – монашество?
- Это вопрос веры и…, - она умолкла на мгновенье и вдруг бодро произнесла, - кушайте! Хлеб только утром испекла, чай свежезаваренный..
- А вы сами даже не притронулись, - произнес Дмитрий, отламывая от пышной булки еще кусочек и макая его в мёд.
- Я сегодня только воду пью, - отмахнулась Сергия, - Иначе будет тяжело…
Стало гораздо темнее, и Артем машинально взглянул на окна, выходящие на ущелье. За ними густо, как в бане, клубился пар. Какие бы процессы не происходили на глубине, они явно усилились за то время, что они с отцом провели в доме. Окна запотели и змеились мутными, серыми, как пепел, каплями.
Сергия проследила за его взглядом и напряглась, посуровела.
- Не хочу показаться негостеприимной, но…, - произнесла она с извиняющимися нотками в голосе.
Отец тут же поднялся. Артем почувствовал облегчение и даже мысленно поблагодарил монашкино зло, которое не позволило визиту мучительно затянуться. Это место веяло жутью и безнадегой, и он был рад его покинуть. Кроме того, его раздражало нарочитое, слащавое гостеприимство, за которым Сергии никак не удавалось утаить явное желание как можно скорее от них избавиться.
- Благословите, матушка, моего сына, - попросил Дмитрий, закидывая на плечи почти пустой рюкзак.
- Господь благословит, - ответила она, - А я помолюсь за вас обоих… Пойдемте, я провожу вас…
Они вышли в какой-то разом потускневший день и прошагали в молчании через плато. Пока отец тепло прощался с женщиной, Артем поднял глаза и увидел, что густое парение уже высоко поднялось над черной, облезлой крышей барака, закрывая собой солнце. Цвет парения тоже поменялся. Из молочно-белого, когда они только пришли, он стал кирпичным, напоминающим стену песчаной пыли. В какой-то миг ему показалось, что эту стену прошила тонкая, ветвистая молния, но, сколько он ни всматривался, явление больше не повторилось.
- Насыпь не повредите, - напряженно предостерегла Сергия.
Они снова аккуратно переступили через соляную полосу и двинулись прочь. Артем еще раз оглянулся, и сердце его невольно сжалось. Худенькая фигурка монашки выглядела такой маленькой и одинокой на фоне огромного, черного строения и оранжевой, клубящейся стены за ним.
- Матушка! – крикнул он, - От чего защищает эта насыпь?!
Женщина что-то ответила. Он не расслышал, видел только, как шевельнулись губы на побелевшем лице. Он мог ошибаться, но вопреки ожиданиям, она ответила явно не: «От зла». Кажется, она сказала: «От меня»…
Он запнулся о корягу и свалился бы, если бы не крепкая рука подхватившего его отца.
- Под ноги смотри, - пробормотал Дмитрий, и Артем, последовав его совету, больше не оглядывался.
