Вопреки разным досужим репликам на тему того, что советские читатели были якобы отрезаны от мировой литературы, в реальности СССР регулярно издавал огромное количество иностранных книг.
Детских книжек это тоже касалось. Особенно в нашей стране любили скандинавскую детскую литературу. Иногда даже складывается ощущение, что советские дети ее читали в куда больших количествах и с куда большим азартом, чем их шведские, норвежские и датские сверстники.
В этой статье хотим вам рассказать о тех скандинавских сказочных повестях, которыми у нас зачитывались лет сорок или пятьдесят назад. Многие из них (а может быть, даже все) вы наверняка тоже читали. Будет здорово, если в комментариях вы поделитесь своими воспоминаниями.
Итак, поехали.
“Малыш и Карлсон”. Астрид Линдгрен
На крыше совершенно обычного дома в Стокгольме живет человечек с пропеллером. Однажды он знакомится с мальчиком, живущим в том же доме. Так начинается их дружба.
Понятия не имеем, зачем мы вам пересказываем сюжет. Это одно из тех произведений. которые вообще не нуждаются в представлении. Разве кто-то у нас не знает Карлсона? Да нет таких вообще!
“Пеппи Длинныйчулок”. Астрид Линдгрен
Книжка шведской сказочницы про сумасбродную рыжеволосую девочку, наделенную фантастической силой, была чуть менее популярной, чем книжка про Карлсона. Но только чуть. Ее тоже расхватывали в библиотеках.
Кстати, в самой Швеции, по слухам, ни Карлсон, ни Пеппи особой любовью не пользовались. А у нас – шли на ура. В 1984 году в СССР даже экранизировали повесть про Пеппи.
“Муми-тролль и комета”. Туве Янссон
Туве Янссон была финской писательницей, а Финляндия к скандинавским странам не относится. Но повести про муми-троллей в оригинале написаны на шведском языке, а на финский и все остальные были переведены. Так что все-таки их можно отнести к скандинавской литературе.
Так вот, книжки про Муми-тролля, Сниффа, Снусмумрика, Фрекен Снорк и прочих забавных и милых обитателей Муми-дола были всегда нарасхват. Их целый цикл, но самой известной повестью была именно “Муми-тролль и комета”.
“Чудесное путешествие Нильса с дикими гусями”. Сельма Лагерлёф
Мальчик Нильс проказничал, за это гном наказал его – уменьшил в размере. Миниатюрный Нильс вынужден отправиться в путешествие вместе с домашним гусем Мартином, который решает присоединиться к стае диких сородичей.
Эту книгу Сельма Лагерлёф писала как учебник по географии Швеции. В нашей стране популярностью пользовался ее очень сокращенный перевод. Можно даже сказать – пересказ.
“Людвиг Четырнадцатый и Тутта Карлссон”. Ян Улоф Экхольм
Лисенок из нормального лисьего семейства ведет себя совершенно ненормально. Он отказывается разорять курятник и даже заводит дружбу с курицей Туттой Карлссон. Все в шоке – и лисы, и куры. Но потом они все-таки найдут общий язык.
Эту добрую и смешную книжку написал в 1965 году шведский писатель Ян Улоф Экхольм. В СССР повесть издавалась несколько раз. И, кстати, тоже была экранизирована. По ее мотивам снято как минимум два мультфильма и один фильм – лента “Рыжий, честный, влюбленный” режиссера Леонида Нечаева.
“Волшебный мелок”. Синкен Хопп
Сенкен Хопп – норвежская писательница, издавшая в 1948 году сказочную повесть про Юна и Софуса. Юн находит мелок и рисует им человечка на заборе. Человечек оживает, поскольку мелок оказывается волшебным. Ожившего человечка зовут Софус. С этого начинаются их удивительные приключения.
У книги есть еще продолжение, это дилогия. В СССР она вроде бы впервые была издана в восьмидесятые годы в сборнике “Сказочные повести скандинавских писателей”, но сразу пришлась по вкусу советским детям.
“Разбойники из Кардамона”. Турбьёр Эгнер
И еще одна сказка родом из Норвегии. Написал ее Турбьёр Эгнер. Очень милая, веселая и трогательная повесть о трех братьях-разбойниках – Каспере, Еспере и Юнатане. Разбойничают они в городе Кардамон, по соседству с которым живут. И постоянно попадают в разные нелепые ситуации.
У нас эту книгу перевели и издали еще в 1957 году, спустя всего лишь год после ее выхода в Норвегии. А потом переиздали в восьмидесятые.
Ну что ж, на этом остановимся. Хотя список, конечно, неполный. У одной только Астрид Линдгрен можно назвать еще немало повестей, популярных в СССР. И “Рони, дочь разбойника”, и “Мио, мой Мио”, и “Эмиль из Леннеберги”. А что вы вспомните еще?
«Грейлорн» – первая проба пера писателя-фантаста Золотого Века научной фантастики Кейта Лаумера. Также это мое первое знакомство с ним.
Действие рассказа происходит в далеком будущем. Земля на грани гибели – почти вся суша заражена Красным Приливом, уничтожающим всю органику. Все известные способы испробованы, и надежды практически нет. Совет учёных и военных решает отправить самый современный корабль «Галахад» к дальней колонии, связь с которой давно потеряна. Существует призрачная надежда на то, что колонисты в своем научном прогрессе обогнали землян и помогут разобраться с Красным Приливом. Капитаном корабля выбирают Фредерика Грейлорна, который и предложил эту идею. Лететь до колонии долгие пять лет. Путь этот выдался очень непростым: космическая авария, мятеж команды, первый контакт с враждебной инопланетной расой. Как же смелому капитану удастся выпутаться из столь непростой ситуации?
Рассказ получился очень бодрым и динамичным. Экшен прописан весьма неплохо. Присутствует в романе и тонкий юмор. Главный герой – яркий и харизматичный, бесконечно преданный своему делу. Он прекрасно понимает, что экспедиция – единственный шанс Земли на спасение. При столкновении с инопланетянами-моллюскоидами Грейлорн проявляет образцовое хладнокровие и недюжинную дедукцию.
Однако не обошлось и без минусов. Главная моя претензия состоит в логике подбора команды к столь важной экспедиции. Экипаж «Галахада» должен был прекрасно осознавать всю судьбоносность своей миссии, ведь судьба Земли зависит от них. Несмотря на это, при малейших неудобствах они поднимают открытый вооруженный мятеж, чтобы вернуться домой. И это в тот момент, когда цель так близка. Выглядит не очень реалистично. Да и неумение создавать искусственные витамины в конце третьего тысячелетия нашей эры выглядит весьма надуманно.
Итог: Перед нами неплохой образец старой доброй фантастики ХХ века, с присущими ей плюсами и минусами. Великолепные идеи тут соседствуют с логическими ляпами. Тем не менее от рассказа я получил немало удовольствия.
Труп мужчины нашли в его мастерской. Причина смерти — удар тупым предметом по затылку. При этом дверь в мастерскую заперли изнутри, все окна находятся на большой высоте и защищены решётками. Снаружи мастерской остались следы двух неизвестных. Но самое странное — в мастерской нашли записки жертвы, в которых он рассказывает о жестоком замысле — убийство дочерей. Спустя время план привели в исполнение.
Кто убил главу семейства и его детей? Сообщник? Или это инсценировка, и с дочерями расправился отец? Дело так и не раскрыли.
Прошло 40 лет. За дело берутся астролог и детектив Киёси Митараи и вы, читатель. Ваша задача — разобраться в деле быстрее главного героя. Все необходимые сведения есть на страницах книги. Справитесь?
Пару слов о книге
1. Интересная идея и запутанный сюжет
Симаду Содзи создал новый жанр — хонкаку-детектив. Перед нами честная интеллектуальная игра: раскрыть дело раньше, чем это сделает главный герой. Я в этой игре проиграл.
Дело хитрое и запутанное. Напомнило загадки в игре «Данетки». По ходу чтения появляются карты с места убийства, различные схемы, новые факты, которые усложняют итак трудную головоломку. Долго было не понятно, когда на руках уже достаточно информации для правильных выводов. Вдруг в следующей главе будет важная подсказка, без которой никак не догадаться. И, конечно, они появляются каждый раз до 75% книги — здесь автор прерывает повествование и бросает вызов — все факты на руках, сделайте паузу, подумайте и раскройте дело.
Догадаться реально. В конце логично раскладывают, как всё было. Хотя по мотивам вопросы остались. Советую отложить книгу после вызова автора, сопоставить факты, порисовать свои схемы, и, возможно, озарение придёт.
2. Персонажи и слог
А вот здесь провал.
Художественный стиль не примечателен. Просто беседа двух людей. Диалоги странные, искусственные, как будто в дешёвом сериале. Интересных оборотов нет даже в сумасшедших записках главы семейства. Но есть яркие образы.
Попытка создать нового экстравагантного Шерлока Холмса или Эркюля Пуаро провалилась. Получился чудаковатый маргинал. Персонажи в целом блеклые, без глубокой проработки мотивов и взаимоотношений с другими героями.
Хотя, возможно, сухость слога и поверхностные персонажи это особенность менталитета.
«На этом свете человек не может быть свободен. Чтобы не бросаться в глаза, надо жить так, как живут другие».
Крутая идея и поиск убийцы увлекли за собой. Дочитал книгу до конца, хоть и скрипел зубами от перечисленных минусов.
Его имя стало символом лаконичного, сдержанного стиля в литературе и образа жизни, состоящего из таких суровых увлечений, как охота, коррида, война. Со временем его нарочитая мужественность превратилась в предмет шуток. Теперь ее принято считать бравадой и позерством, а то и «токсичной маскулинностью». Но тренды приходят и уходят, и пока в вечной борьбе противоположностей «соевые мальчики» сменяют мачо, веганский салат – сочный стейк, а тыквенный латте – рюмку граппы, книги Хэма все равно остаются первоклассной литературой, с которой неизменно сравнивает себя каждое новое поколение писателей, и далеко не всегда в свою пользу.
Проблема девичьего платья
Хемингуэй родился в городке Ок-Парк недалеко от Чикаго. До дикой природы берегов озера Мичиган было рукой подать, и Эрнест с детства ходил с отцом и друзьями в походы, на охоту и рыбалку. «Когда я думаю о других странах или что-то пишу, перед моими глазами все равно стоит былое – залив, ферма, ловля пятнистой форели, замечательные дни на ферме у тетушки, наши походы на озеро Блэк и на Старден...», – признался он как-то своему другу Биллу Смиту.
У Эрнеста (названного так в честь деда) было четыре сестры и младший брат. Хотя Лестер был на целых 16 лет моложе, они очень дружили. Лестер тоже стал писателем и вскоре после смерти Хэма выпустил книгу воспоминаний о нем – довольно точную, что не очень типично для сочинений родственников знаменитых людей.
Отец Хемингуэя Кларенс был врачом и этнографом-любителем, а мать Грейс – оперной певицей, в молодости выступавшей в нью-йоркской филармонии. В провинциальном Ок-Парке ей пришлось довольствоваться ролью учительницы музыки, и всю свою энергию она направила на воспитание детей. Родители поддерживали в семье консервативные порядки, чтили предков-колонистов.
В книгах Хемингуэя много автобиографичного, и когда в них мы встречаем образ доброго, честного, но внутренне слабого отца семейства, смелого на охоте, но подкаблучника в отношениях с женой, то понимаем, что его прототипом послужил родитель автора.
С доминантной матерью отношения были еще сложнее. Взрослый писатель иногда говорил чуть ли не о ненависти к ней. Разоблачители хемингуэевского мачизма смакуют тот факт, что Грейс в детстве наряжала его в девчачью одежду и не стригла волосы, чтобы он походил на девочку. Но это была обычная для той эпохи практика, причем не только в Америке. И никого эта «принудительная феминизация» особо не травмировала – мужчины все равно вырастали мужчинами.
Первый во всем
С детства Эрнесту была присуща тяга к состязательности, он хотел быть первым во всем. В школе возглавлял несколько спортивных команд, побеждал в соревнованиях по плаванию и стрельбе, ездил в Чикаго тренироваться в боксерском клубе.
Но главными увлечениями юноши стали журналистика и беллетристика. Школьные газета «Трапеция» и журнал «Скрижаль» стали полигоном для первых литературных экспериментов будущего классика. Он писал в разных жанрах – от спортивного фельетона и музыкальных рецензий до художественных рассказов из жизни индейцев и вскоре «дослужился» до редактора «Трапеции».
Несмотря на страсть к литературе, Эрнест изучал жизнь не по книжкам: в его обычаях было проводить летние каникулы в странствиях, знакомясь с людьми, которым тоже не сиделось дома, а то и просто не имевшими его: бродягами, индейцами, проститутками, мелкими бандитами, опустившимися спортсменами.
После школы Эрнест вместо университета поступил в газету The Kansas City Star. Он решил стать писателем (позже говорил, что «всегда хотел им быть») и считал, что репортерство поможет ему в этом как ничто другое. Многие американские литераторы прошли школу журналистики. «Работая в Kansas Star, я старался о простых вещах писать просто», – вспоминал Хемингуэй. И этого принципа он придерживался всю жизнь.
Первая мировая
Весной 1917-го Соединенные Штаты вступили в Первую мировую войну, и молодежь начала записываться добровольцами на фронт. Хемингуэй с его стремлением быть «настоящим мужчиной» не мог равнодушно смотреть, как ровесники отбывают в Европу, чтобы совершать подвиги. Его дед воевал на Гражданской войне, индейцы, которыми Хэм увлекался в детстве, были воинами, и он тоже должен был стать воином, раз уж началась бойня. Политических соображений в ту пору у Эрнеста почти не было.
В солдаты его не взяли: из-за травмы, полученной на ринге, у Хемингуэя плохо видел один глаз. Тогда он завербовался в санитарный отряд, направлявшийся в Италию. На фронте он нашел способ попасть на передовую: разносил по окопам почту, табак и прочее. Во время выполнения одного из таких заданий он попал под минометный обстрел. Контуженный и изрешеченный осколками (медики извлекли из него их более двухсот), Хэм тащил на себе раненого итальянца, пока пулеметная очередь не перебила ему ногу.
Несколько месяцев Эрнест пролежал в миланском госпитале, где у него был роман с медсестрой-американкой Агнес фон Куровски. Эта история 10 лет спустя в несколько измененном виде отобразилась в книге «Прощай, оружие!»
Выписавшись, Эрнест добился назначения лейтенантом в пехотную часть, но война вскоре закончилась. Домой он увез две награды: итальянский военный крест и серебряную медаль за доблесть.
Европейский корреспондент
Вернувшись на родину, Эрнест не находил себе места. Мирная жизнь казалась пресной, чуждой, он предпочитал проводить время вдали от людей, на природе, пытался писать прозу. Война стала тяжелым опытом: из-за пережитого на фронте и из-за контузии 19-летний ветеран не мог спать в темноте и был мучим кошмарами. И все же впоследствии Хемингуэй повторял, что «всякий опыт войны бесценен для писателя» и что во время боевых действий он «многое узнал про себя».
Перебравшись в поисках заработка в Чикаго, Хемингуэй познакомился с писателем Шервудом Андерсоном, который похвалил его первые рассказы, например, «У нас в Мичигане».
Устав от неприкаянности в Америке, Хемингуэй придумал «ход конем» – поработав немного в канадской газете Toronto Daily Star, он убедил редактора отправить его в Европу внештатным корреспондентом: без стабильной зарплаты, но с возмещением дорожных расходов.
Вместе с женой, пианисткой Хэдли Ричардсон, которую он встретил в Чикаго, Эрнест поселился в Париже – городе, полном таких же, как и он, американцев-экспатов. Некоторые из них после окончания Первой мировой не вернулись в Штаты, другие, как писательница Гертруда Стайн, переехали еще раньше, желая стать ближе к европейской культуре.
Сегодня «Париж Хемингуэя» – кафе «Клозери де Лила» и «Куполь» на Монпарнасе, площадь Сен-Мишель и другие связанные с писателем места – это культурно-туристический бренд. Его формированию поспособствовало романтическое описание парижской жизни в одном из последних произведений Хэма – автобиографическом «Празднике, который всегда с тобой».
Шервуд Андерсон снабдил Хемингуэя рекомендательными письмами к Стайн и поэту Эзре Паунду, и молодой писатель несколько лет рос под опекой этих столпов модернистской литературы. Но Хэм не оправдал их надежд и модернистом, играющим словами, в итоге не стал, хотя и любил крепко напиваться с автором «библии модернизма» – романа «Улисс» – ирландцем Джеймсом Джойсом.
Прощай, газета
В начале 1920-х Эрнест выпустил три малотиражных сборника стихов и рассказов. Их отметили несколько проницательных критиков, но настоящего успеха они не имели. Почти все ранние рукописи Хэма пропали вместе с чемоданом, украденным у его жены на Лионском вокзале.
Как журналист Хемингуэй в начале 1920-х много перемещался по Европе, протоколируя эпохальные события: международные конференции в Генуе и Лозанне, Вторую греко-турецкую войну и массовый исход христианского населения из Малой Азии.
Но время шло, и честолюбивому Хемингуэю пора было становиться знаменитым. Репортерская работа из школы превратилась в помеху, и он бросил ее, сосредоточившись на романе.
Синклер Льюис, первым из американцев получивший Нобелевскую премию по литературе, немного завидовал Хемингуэю из-за того, что тот сумел отказаться от стабильного репортерского заработка ради свободы творчества. «Я стал ответственным журналистом и приобрел унылую привычку к деловитости и пунктуальности, – писал Синклер в одном из очерков. – Какая ошибка! Будь во мне больше этой бродяжьей закваски, какая была у Хемингуэя или По, я мог бы стать великим писателем, а не добросовестным хроникером семейных дрязг».
Вершина айсберга
В 1926 году вышел роман Хемингуэя «И восходит солнце» («Фиеста»), благодаря которому Эрнест наконец прославился.
Роман стал точным портретом «потерянного поколения»: молодых людей, травмированных большой войной, не находящих себе места в обычной жизни. Автором понятия «потерянное поколение» считается Гертруда Стайн, но она подслушала это выражение у одного французского автомеханика.
В романе не происходит ничего грандиозного: его герои, такие же экспаты, как сам Хемингуэй, перемещались по светским кругам, не совсем понимая, чему посвятить жизнь. Они не были пустыми кутилами и тяготились тем, как живут. Необычной была манера повествования – скупая и отстраненная, полная намеков, где за простыми фразами стояло что-то большее. Так за поверхностным разговором о погоде может скрываться трагедия человеческих взаимоотношений, но нужен большой талант, чтобы выразить это в тексте.
Хемингуэй считал, что текст – будь то короткий рассказ или роман – должен быть, как айсберг: небольшая видимая верхушка и огромный массив под водой. Наверху – это то, что написано, а внизу – то, что писатель знает о своих героях и изображаемой ситуации, но не рассказывает читателю. Автор должен знать о предмете намного больше, чем он говорит, только тогда читатель чувствует, что перед ним что-то настоящее, а не пустая фантазия. Хэм не раз говорил, что если писатель хорош, то в его книгах выдуманное выглядит правдивее самой реальности.
Именно это желание недоговаривать породило скуповатый хемингуэевский стиль, которому вскоре стали массово подражать.
Рыбак рыбака
Став знаменитостью в 27 лет, Хэм не остался в Париже. Он вернулся в Америку, где поселился на острове Ки-Уэст на юге Флориды с новой женой – журналисткой Полиной Пфайфер.
Есть писатели, для которых все, кроме литературы, второстепенно. Хемингуэй же стремился, чтобы его личная жизнь была не менее интересной, чем книги. В конце концов, эти книги не были чистой выдумкой – они росли из пережитого, пусть и не буквально, но в узнаваемых чертах воспроизводя реальность.
Чтобы иметь время и на жизнь, и на творчество, Хемингуэй придерживался строгого распорядка: подъем около шести утра и работа до полудня. А затем все остальное. Писатель мог крепко выпить вечером и куролесить допоздна, но просыпался всегда вовремя и в положенное время садился за письменный стол.
На Ки-Уэст Хэм, впервые оказавшись при деньгах, жил в свое удовольствие, пил кубинский ром с рыбаками и сам пристрастился к морской охоте.
При этом он работал над одной из самых трагических своих книг –«Прощай, оружие!» Роман вышел в год начала Великой депрессии (1929) и вторил ей своим настроением, повествуя об утрате всего, что было дорого его герою. На настроение романа не в последнюю очередь повлияло самоубийство отца Эрнеста, поразившее его семью, как гром среди ясного неба. А собственно Великая депрессия отразилась в более позднем романе, «Иметь или не иметь» (1937).
Африка или смерть
Один из главных американских писателей, выделявшийся даже на фоне таких сильных фигур, как Дос Пассос, Фицджеральд или Фолкнер, Хемингуэй был скорее интернациональным человеком. Он и сам любил путешествовать, и за границей его любили даже больше, чем на родине. Многим американцам не нравились левые взгляды Хэма, а их отношение к серьезному чтению вышеупомянутый Синклер Льюис в своей Нобелевской речи (1930) красноречиво определил как «страх перед литературой».
В 1932-м вышел роман Хемингуэя «Смерть после полудня», воспевавший корриду как искусство, требующее исключительного мужества, а в следующем году на гонорар за сборник рассказов «Победитель не получает ничего» писатель отправился на сафари в Африку. Он давно об этом мечтал, поскольку желал доказать себе, что он отменный охотник. Охота вышла довольно успешной: десятки убитых антилоп, три льва, буйвол. Но природа отплатила Хемингуэю дизентерией, от которой писатель едва не умер. Оправившись, Хэм отобразил полученный опыт в повестях «Лев мисс Мэри» и «Зеленые холмы Африки», рассказе «Снега Килиманджаро».
Комплекс мачо
Коррида, охота, война, бокс – Хемингуэй строил свою жизнь на принципиально брутальных увлечениях, символизировавших для него максимальное мужество. Строил настолько истово, что это начинало казаться подозрительным.
«Жесткость Эрнеста в значительной степени была естественной, но при этом часто она прикрывала его уязвимость. Он был очень ранимым. Людям казалось, что он слишком уверен в себе, но я думаю, у него был комплекс неполноценности, который он тщательно скрывал», – говорила первая жена писателя Хэдли.
Чувствительность Хемингуэя не вызывает вопросов: человек с толстой кожей едва ли станет хорошим писателем. Но то, что полезно для литератора, порой вредно для солдата. Хэм же хотел быть и тем, и другим.
Он превратил свою жизнь в соревнование, поединок, в котором ежедневно должен был побеждать. Свой путь в литературе он описывал, как схватку на ринге: «Я начинал осторожно и сначала победил Тургенева. Потом стал тренироваться усерднее и побил Мопассана». Часто Хемингуэй действительно был на высоте, но некоторые успехи он преувеличивал. Например, в боксе.
Многим неспортивным друзьям Хэма пришлось пострадать от этой страсти писателя: оборудовав дома спортзал, он вызывал их на спарринг, нещадно лупя неподготовленных интеллектуалов. Но когда дело доходило до схваток с более опытными бойцами, случались вещи, неприятные для хемингуэевского самолюбия.
Товарищеский матч с канадским писателем Морли Каллаганом закончился нокдауном и разбитым лицом автора «Фиесты». Газеты быстро разнесли эту новость.
Боксеры-чемпионы Джек Демпси и Джин Танни отмечали, что Хэм был слишком эмоционален и порывист для хорошего бойца. Танни пришлось остудить писателя ударом по печени, а Демпси мудро отклонил предложение боя, боясь помять вспыльчивую знаменитость.
«Любой, кто более-менее серьезно занимался боксом, мог запросто уложить Хемингуэя», – считал критик Стивен Дж. Герц, а Гертруда Стайн вспоминала, что однажды Хэма отправил в нокаут его ученик, юноша, которому писатель взялся показать азы этого вида спорта.
Военно-полевой роман
В молодости Хэм был участником Первой мировой войны и корреспондентом на Греко-турецкой, а в зрелости побывал еще на двух – Гражданской в Испании и Второй мировой, теперь уже не для самоутверждения, а с полным осознанием своих политических мотивов.
Виденное в Испании пошатнуло его левые убеждения: он убедился, что коммунисты вовсе не ангелы, но молчал об этом, полагая, что такие вещи лучше обсуждать после победы. Впечатления от этой войны Хэм переплавил в роман «По ком звонит колокол» (1940). «Я должен был писать быстро, потому что чувствовал, что времени мало – надвигается новая война», – говорил он советскому писателю Константину Симонову. Опытный наблюдатель, Хемингуэй еще в середине 1930-х в статье «Заметки о будущей войне» предсказал неизбежность Второй мировой.
Исповедуя полноту жизни во всех ее проявлениях, он умел совмещать войну с любовью. В Испании его сопровождала журналистка Марта Геллхорн, вскоре ставшая его женой, а во время Второй мировой подле Хэма была другая журналистка – Мэри Уэлш. В 1946 году Уэлш стала четвертой по счету и последней супругой писателя.
На Второй мировой Папа Хэм, как его называли солдаты, особенно отличился. Сперва его вклад в победу выглядел несколько гротескным – он пытался отслеживать на своем катере немецкие подлодки у берегов Флориды. Но летом 1944-го перешел к более решительным действиям: вместе с британскими летчиками участвовал в рейдах на Германию, а затем в составе союзного десанта высадился в Нормандии и с 4-й пехотной американской дивизией двинулся на Париж. В пути он сдружился с местными партизанами и собрал из них разведывательный отряд.
Художник Джон Грот, видевший его на фронте, вспоминал: «Проходившие мимо солдаты останавливались, чтобы выпить с ним. Они знали его не как писателя, а как Папу, который был вместе с ними в течение всего похода через Францию. Он был везде, где были они. Другой рекомендации ему не требовалось».
Хемингуэй и его жена Мэри Уэлш на Кубе, 1960
Последним батальным эпизодом Хэма стали тяжелые бои на линии Зигфрида. Писатель впервые участвовал в войне, после которой не было мрачного осадка на душе. К тому же он еще раз доказал себе, что он бравый мужчина.
Старик и море рома
Привыкшему всегда быть первым Хемингуэю не довелось узнать, что чувствует литератор, когда о нем начинают говорить, что он исписался. На шестом десятке Хэм продолжал покорять новые вершины: получил сначала Пулитцеровскую, а затем и Нобелевскую премию за повесть «Старик и море». Он жил вольной жизнью на Кубе, ежедневно справляя «праздник, который всегда с тобой» с помощью друзей (от простых работяг до знаменитых матадоров и голливудских звезд), больших доз алкоголя и сытной еды. Он снова охотился в Африке, два раза едва не разбившись на самолете, некоторые газеты даже успели опубликовать некрологи.
Фотографии этого седобородого мужчины в свитере грубой вязки украшали не только обложки популярных журналов, но и стены многих квартир, особенно это было в ходу в Советском Союзе. У нас Хэм шел в паре с Ремарком, который тоже убедительно писал о мужестве и дружбе.
«Мое поколение не только выросло на Хемингуэе, но и превратило его в русского писателя, причем любимого. Списанный у Хемингуэя образ жизни был, как это водится в России, важнее собственно литературы», – говорил писатель и журналист Александр Генис о себе и ровесниках, чья юность пришлась на 1960-е.
У Хемингуэя был пафос покорителя мира, женщин, альфа-самца, одинаково ловкого и в словесности, и в бою. Вряд ли ему недоставало самоиронии: думается, человек с таким чувством юмора, как у него, мог распознать свои слабости и уязвимость своей позы не хуже тех, кто над ним потешался. Но его выбором было подражать льву, а не пересмешнику.
Безусловно, Хэм стал ролевой моделью для многих других писателей. Один из самых очевидных примеров: создатель Штирлица и мастер детективного жанра Юлиан Семенов.
Хемингуэй с капитаном американского военного корабля, 1944
Последняя охота
Иногда пишут, что с возрастом у Хемингуэя развилась мания преследования: ему казалось, что за ним следит ФБР. Спустя годы выяснилось, что слежка действительно велась.
Но и проблемы с психическим здоровьем у стареющего писателя действительно были. Развилась мнительность. Вспышки гнева сменялись приступами страха, во время которых прославленный смельчак не мог выйти из гостиничного номера несколько дней.
За полгода до смерти Хемингуэй побывал в Испании на корриде. Когда настало время лететь в Америку, он запаниковал, решив, что из-за изменившихся правил провоза багажа авиакомпания не позволит ему взять на борт несколько сотен сделанных им фотографий. Друзья были изумлены, узнав о столь мелкой причине беспокойства человека, который всегда казался титаном.
Врачи в Америке определили у писателя маниакально-депрессивный психоз и предложили лечение электросудорожной терапией – пропускание через мозг разрядов тока. После этих процедур Хэм, по свидетельствам очевидцев, сильно изменился. Он обнаружил, что утратил способность писать, то есть придумывать истории и переносить их на бумагу. Скорее всего, это был временный побочный эффект жесткого лечения, но Хэму казалось, что это навсегда. Депрессия не проходила, физические недуги усиливались.
Меньше всего покорителю мира Хемингуэю хотелось предстать перед этим миром беспомощным инвалидом. И раз уж его не удалось убить ни нескольким войнам, ни авто- и авиакатастрофам, ни дизентерии, ни алкоголю, он решил сделать это сам.
2 июля 1961 года 61-летний Хемингуэй застрелился из любимого охотничьего ружья. Самоубийства стали проклятием рода Хемингуэев: Эрнест последовал за отцом, а потом с собой покончили сестра Урсула, брат Лестер и внучка Марго. Возможно, это вид душевной болезни, передающейся по наследству.
Считал ли Хемингуэй, что уходит непобежденным, или, наоборот, впервые признал свое поражение, неизвестно. Может быть, в то время все эти вопросы уже казались ему мелочью.
Потом был Коперник, который своей книгой не произвёл, на самом деле, переворота в умах современников. Да, многим теологам он был не по душе, Лютер называл его глупцом. Однако очевидное противоречие с цитатами из Библии, где Солнце ходит по небу или даже останавливается по воле пророка, разрешалось метафорическим прочтением этих фрагментов. Кальвин писал, что астрономы и Моисей пишут на разных языках. Смягчила трение также оговорка, сделанная другом Коперника в предисловии к его книге, чтобы пройти цензуру: это всего лишь математическая модель, а не теория гелиоцентризма. По иронии судьбы, этому поверили и от идей Коперника только нехотя отмахивались. Однако время шло. Тихо Браге первым обнаружил в обществе «вечных и неподвижных» звёзд сверхновую. Это тоже было не по Аристотелю. Да и юлианский календарь пришлось корректировать. Браге выдвинул также идею, которая так же хорошо сходилась с данными наблюдений, как и геоцентризм: Солнце и Луна вращаются вокруг Земли, а все остальные планеты – вокруг Солнца. Не так элегантно, как гелиоцентризм, но таки лучше согласуется с Библией. Доказать, кто был прав, можно было, определив звёздный параллакс, что в то время было невозможно.
Настоящим еретиком был Джордано Бруно, который говорил о множестве миров и бесконечной Вселенной. Солнце – лишь одна из звёзд. Но если учесть, что на него повесили и сомнения в божественной природе Христа и в непорочном зачатии, сожгли его не только и не столько за космические взгляды. Бруно имел способность наживать себе врагов, и один из них, рассорившись, попросту донёс на него в инквизицию. За восемь лет инквизиторы нарыли на него внушительный материал. Так что трудно представить его мучеником науки при виде общего списка обвинений. Это был скорее «мученик магии». Он погиб за свою теологию, богохульство и интерес к запретным искусствам.
При всей одарённости, Галилею явно не хватало такта и скромности. Однако он не спешил с популяризацией гелиоцентризма и своих открытий (кратеры на Луне, пятна на Солнце, спутники Юпитера, Млечный Путь, состоящий из звёзд, фазы Венеры и т.д.): слишком рискованным было это дело. Сама идея, что учёный имеет право сомневаться в буквальном понимании Священного Писания, представлялась тогда немыслимой и абсурдной. Вдобавок, католичество слишком много поставило на Аристотеля с его геоцентризмом, так что признание неверными некоторых его идей бросало тень на церковь. Потому Галилео не спешил идти на поводу у своего друга Иоганна Кеплера. Но шила в мешке не утаишь, тем более, что наблюдения можно было повторять независимо. Галилей стал местной знаменитостью.
Он аргументировал в своих письмах, что противоречия между наблюдением и Библией можно объяснить. Вопрос был в том, кто должен этим заниматься. В декабре 1614 года известный проповедник Томмазо Каччини публично обвинил Галилея и его сподвижников в ереси противоречия Священному Писанию, в результате чего Галилею пришлось по-быстрому отзывать часть своих писем и писать новые. Конечно, теологи должны показывать совместимость реальности с Библией! А учёные должны лишь демонстрировать законы природы.
Эти разъяснения плохо помогали, и в дело вступила Инквизиция. В феврале 1616 года Папа передал Галилею, что тот должен оставить свои взгляды под угрозой тюремного заключения. Тот подчинился. После этого вышел список запрещённой литературы, куда вошла книжка Коперника (которую надо было подкорректировать), но не вошли труды Галилея. Как видим, это не было трагедией для учёного, но зловещим шагом для католической церкви. Паписты считали, что им нужно было что-то делать, чтобы не вырастить на протестантской гидре ещё одну голову в виде независимой школы космологии.
Шло время, на папский престол взошёл друг Галилея Урбан VIII. Хоть он не позволял Галилею возобновить дискуссию о гелиоцентризме, климат явно теплел. Можно было надеяться на издание новой книги учёного под названием Диалог о двух системах мира, которую Галилей представил на рассмотрение папскому цензору. И надо сказать, что её разрешили печатать. Правда, с условиями: изменить название, а также объяснить в тексте, что собирается защитить Церковь от обвинения в игнорировании гелиоцентризма. И да, обязательно указать, что Господь всё равно может всегда сделать всё по-своему, непостижимым для нашего интеллекта способом.
Всё бы хорошо, но последний тезис он вложил в уста участника диалога по имени Простак. Простака папа Галилею не простил, а когда раскопали документ с запретом 1616 года, его участь была решена. На суде Галилей признал, что зашёл слишком далеко. Он зачитал своё отречение после оглашения приговора и вышел, не проронив ни слова. «И всё-таки она вертится» – красивая легенда, не более. Остаток жизни он провёл под домашним арестом, не прекращая научной деятельности. Но она уже не вызывала такого внимания, как сама судьба учёного. Антихристианство раннего Просвещения нашло в Галилее превосходную икону.
Конечно, развитие науки на этом не прекратилось. В протестантских землях познание творений Господних считалось познанием самого Господа. Во всяком случае, так утверждал Фрэнсис Бэкон. Хоть нельзя сказать, что научно-техническая революция – заслуга исключительно протестантства, упор на прославление Господа посредством труда, буквальность при чтении Библии и других книг и убеждение в том, что человек создан для познания – всё это двигало науку вперёд. Бэкон писал, что человеческому разуму нужна помощь в виде эксперимента и рекомендовал «мучать природу» для получения знания о ней, которое «само по себе есть сила».
Экспериментировали и католики, которыми были Блез Паскаль с его знаменитым пари, Рене Декарт, который тоже был искренен и честен в своём католицизме. Первые в мире научные эксперименты (определение зависимости атмосферного давления от высоты) проводились монахами по инструкции Паскаля в монастырских же угодьях. Несомненно, тень Галилея играла свою роль. Декарт, узнав о процессе, решил не публиковать свою фундаментальную книгу «Мир», которая увидела свет лишь через четверть века после его смерти. Папство продемонстрировало, что оно могло при желании закрыть целые научные направления. Аристотеля лучше было не трогать. В этом смысле протестантским учёным дышалось свободнее.
Как бы то ни было, наука шагала вперёд. Передовые мыслители континента обменивались письмами. В Лондоне было основано Королевское общество, свободное от церковного контроля и не заинтересованное в доктринальных диспутах. Правда, его Хартия 1663 года провозглашала, что деятельность Общества должна быть посвящена «прославлению Господа-Создателя». Безбожниками они не были. Ньютон был очень религиозным человеком. Параллельно с научной работой он интенсивно изучал Библию и историю Церкви. Правда, его воззрения были далеки от ортодоксальных. Он не считал равными Отца и Сына, являясь, по сути, арианином.
Это было время естественной теологии, в рамках которой учёные совершали свои открытия, служа религии. Для Роберта Бойля наука была стимулом к благочестию. Он даже утверждал, что учёные – новые священники, которые служат Господу посредством ритуала наблюдения и эксперимента в храме природы. Затруднившись выяснить причину гравитации, Ньютон стал считать её делом рук Господних. Естественная теология стремилась не только продемонстрировать существование бога, но и раскрыть его природу, его промысел, истинность божественной истории и авторитетность заповедей. Господь всемогущ, и природа на его стороне. Новой науке, правда, недоставало интеллектуальной легитимности, которую предоставила, конечно, религия. Наука была одним из традиционных занятий протестантских духовников.
Однако служба религии была для науки тяжёлой ношей, поскольку противоречия со Священным писанием накапливались. Карлу Линнею трудно было поверить, что Ной втиснул в свой ковчег все 5600 открытых им видов. Истории с Всемирным потопом противоречило и территориальное распределение, и многообразие флоры и фауны. Нарративу гармонии природы и Бога противоречили опустошительные землетрясения с многочисленными жертвами. И в целом, сам подход обоснования существования Бога через природу был ограничен. Паскаль хорошо выразился на этот счёт:
Доказательства могут привести нас лишь к спекулятивному познанию Господа. Познать его таким образом – значить не познать его вообще.
Восемнадцатый век стал свидетелем попыток познать и природу человека. Независимо друг от друга, англичанин Дэвид Гартли и француз Жюльен Ламетри пришли к идее, что вся человеческая деятельность, включая мышление, представляет собой физический процесс. Но выводы из этого они сделали разные. Если Гартли считал это духовным проявлением материальной природы, созданной Богом, то Ламетри видел бога в этой схеме излишним. Почему причиной существования человека не может быть само существование? А раз так, то для человека-машины путь к счастью должен лежать не в добродетели, а в удовольствии. И если нет жизни после смерти, то жалеть о таком выборе не придётся.
Если человек – чисто физический феномен, то о его исключительности можно забыть. Это было трудно проглотить, как и распрощаться с идеей геоцентричности. Чем мы отличаемся от животных? Прямохождением? Речью? Разумом? Религией? В некоторых отношениях мы хуже зверей: лжём, напиваемся, мучаем себе подобных. Если Рене Декарт считал природу человека двойной, состоящей и тела и души, то впоследствии не удалось найти места для её обиталища, чем воспользовался Ламетри в своём выводе.
Сам факт жизни не представляет собой ничего особенного, что наглядно видно на примере гидры. Если от гидры отщипнуть маленький кусочек, из него вырастет новая гидра. А мы даже не можем заново вырастить даже палец. Ламетри был категоричен: жизнь сама себя создала, природа самодостаточна, люди – это животные, а души не существует.
Показательно, что Декарт и Ламетри творили во Франции, где наука стала оружием в борьбе с монархией и духовенством, которая привела, в конце концов, к революции. Протестантские страны с их традициями естественной теологии сохранили библейский взгляд на ценность природы, и потому там Декарт и Ламетри не прижились, а прижился Гартли, во многом благодаря рекламе, которую ему сделал химик Джозеф Пристли. Материалистов считали опасными вольнодумцами, а Ламетри чаще всего проклинали. И вообще, толерантность в Британии имела пределы. Когда Пристли решил устроить ужин в честь второй годовщины взятия Бастилии, его политические оппоненты организовали толпу, которая разгромила и сожгла его дом и библиотеку, а самому Пристли пришлось бежать за океан, где он и умер в 1804 году.
В XIX столетии слава обоих Александров Дюма была практически равной, однако к началу XXI века в сознании широкого круга читателей остался только Дюма-отец, а из наследия Дюма-сына сохранила популярность лишь пьеса «Дама с камелиями».
Такое забвение кажется незаслуженным, и 200-летний юбилей Александра Дюма-сына — важный повод для того, чтобы вспомнить об истинном масштабе личности и творчества этого писателя. Читайте о нем в материале Натальи Пахсарьян.
О жизни Дюма-сына вплоть до последних лет было известно не так много. Он довольно часто воспринимался как тень знаменитого отца, хотя при жизни он был не менее, а порой — и более знаменит, чем автор «Трех мушкетеров». При этом историки литературы, мимоходом упоминавшие о младшем Дюма, старались подчеркнуть принципиальные отличия характеров писателей и непреходящую обиду сына на отца, который признал ребенка только через семь лет после его рождения.
Однако еще Андре Моруа в романизированной биографии «Три Дюма» писал: «На самом деле отец и сын вопреки видимости были очень близки. В обоих Дюма была „семейная жилка“, унаследованная ими от генерала Дюма. Обоим пришлось с ранних лет бороться против жестокой несправедливости. Дюма-отец страдал из-за расовых предрассудков, Дюма-сын — из-за незаконного происхождения».
Но дело не только в сходстве характеров и обстоятельств, а и в том, что отец был для сына другом, подбадривал его и помогал в начале писательского пути, а сын искренне любил своего отца, восхищался его талантом, с восторгом отмечал в его книгах «воодушевление, эрудицию, красноречие, добродушие, способность осваивать вещи и даже людей без подражания и без плагиата»; наконец, после смерти старшего Дюма сын озаботился сохранением его наследия. Так что появившаяся в 2017 году и уже отмеченная Гонкуровской премией первая фундаментальная биография Александра Дюма-сына, написанная Марианной и Клодом Шоппами, не случайно носит название «Анти-Эдип». Это название, как и сама трактовка обстоятельств жизни отца и сына, существенно уточняет взаимоотношение двух знаменитых писателей.
Александр Дюма-сын родился 27 июля 1824 года в Париже от любовной связи молодого Дюма-отца и портнихи Катрины Лоры Лабэ. Поначалу в свидетельстве о рождении ребенка отец не был указан, однако 17 марта 1831 года Дюма-отец признал сына, дал ему свою фамилию, а через два года отправил в элитный пансион, где вместе с Дюма-сыном учился еще один будущий писатель — Эдмон де Гонкур. Хотя усыновление было официальным, это не избавило мальчика от унижений со стороны соучеников, высмеивающих его происхождение. Тем не менее младший Дюма сумел сохранить к отцу любовь и уважение и увлекся, по примеру родителя, сочинительством. В 1839–1841 годах он продолжал учебу в королевском коллеже Бурбон (ныне — лицей Кондорсе), но, после того как провалил экзамен на бакалавра, оставил коллеж и какое-то время вел образ жизни светского денди, на что получал средства от отца.
Поскольку сын Дюма так или иначе рос в литературной и артистической среде, с 18 лет он стал писать стихотворения, публикуя их в периодике, а в 1847 году издал поэтический сборник «Грехи юности», оставшийся незамеченным читателями и критикой. Испытывая тягу к драматургии, он еще в 1844-м написал стихотворную драму «Школа матрон», использовав мольероподобный сюжет, но с трагическим оттенком. Через год он попытался сочинить историческую драму, тоже в стихах — «Драгоценности королевы». Но пока эти опыты не приносили Дюма-сыну известности.
Его первое прозаическое сочинение, роман-фельетон «Приключения четырех женщин и попугая» (1846—1847) также осталось практически не замечено читающей публикой, хотя автор воспользовался популярным способом публикации романа в периодике. Очевидно, молодому писателю необходимо было художественно осмыслить собственный любовный опыт.
С сентября 1844-го по август 1845 года у Александра была связь с куртизанкой Мари Дюплесси, умершей от туберкулеза в 23 года. Через несколько месяцев после ее смерти, в мае 1847 года, 23-летний Дюма-сын, поселившись в отеле «Белая лошадь» и перечитывая письма Мари, стал работать над романом «Дама с камелиями», который, наконец, принес ему огромный успех.
В 1849 году он на основе романа создает одноименную пьесу. Первоначально запрещенная, она была поставлена в феврале 1852 года и принята с невиданным триумфом. После премьеры сын телеграфировал отцу: «Успех так велик, что мне показалось, будто я присутствую на премьере одного из твоих произведений» — и получил ответ: «Мое лучшее произведение — это ты!»
Главные персонажи романа и пьесы — бедный молодой человек из добропорядочной буржуазной семьи Арман Дюваль и больная чахоткой красавица-куртизанка Маргарита Готье, привыкшая к роскошному образу жизни. Влюбленный сумел вызвать ответное чувство в молодой женщине из мира полусвета (само это слово придумал автор романа, не однажды использовав его) и увез ее в деревню, чтобы жить с ней на природе. Но идиллия длилась недолго: отец Армана, встретившись с Маргаритой, умолил ее бросить сына ради спасения репутации семьи, чтобы сестра Армана смогла заключить достойный брак. Героиня жертвует своим чувством и оставляет возлюбленного, вернувшись к прежней, губительной для ее телесного и душевного здоровья жизни, а юноша решает, что она его предала, и только после смерти героини узнает правду.
Соединяя идею любовной страсти с идеей смерти, писатель дает своей героине имя Маргарита, поскольку она — своего рода женщина-цветок, чье существование эфемерно. Выбирая независимое существование, Маргарита вынуждена ломать моральные и религиозные барьеры, поставленные в обществе перед женщинами. «Дама с камелиями» в конечном счете порождает миф о великодушной куртизанке, жертвующей своей жизнью ради любви, а стать автором литературного мифа, как справедливо заметил Клод Шопп, — редкость, выпадающая на долю далеко не каждого даже большого таланта.
В этом аспекте Дюма-сын, несомненно, повлиял на творчество Достоевского, на женские образы в романах русского писателя. Притом что, в отличие от Дюма-отца, младший Дюма не продолжает линию романтизма, а придерживается реалистической поэтики и даже становится предшественником натурализма (что признавал и сам Эмиль Золя), в «Даме с камелиями» писателю удалось соединить правдивое нравоописание с тонкой психологической коллизией, придающей сюжету поэтичность. Не случайно уже в 1853 году Джузеппе Верди на основе либретто «Дамы с камелиями» написал оперу «Травиата», ставшую одной из самых популярных в мире. В 1983 году знаменитый кинорежиссер Франко Дзеффирелли снял телефильм на основе этой оперы. С начала ХХ столетия в мире появилось 25 киноверсий «Дамы с камелиями», 7 телефильмов, 3 балета и один комикс. Роман был переведен не только на европейские языки, но и на китайский, японский и корейский.
Конечно, испытывая нежность к возлюбленной-куртизанке, Дюма, при всем его морализме, выступает не судьей, а скорее адвокатом, он вступается не только за женщин-содержанок, а шире — за всех одиночек, брошенных возлюбленных, матерей с внебрачными детьми, женщин, лишенных семьи или не имеющих возможности получить развод. Писатель, как замечают биографы, клеймит своего рода «женский апартеид» и, излагая историю куртизанки, призывает простить и таких женщин, как его мать, которой он всегда глубоко сочувствовал.
После успеха «Дамы с камелиями» Дюма создал еще много романов — «Доктор Серван» (1849), «Сезарина» (1849), «Тристан рыжий» (1850), «Диана де Лис» (1851), «Дама с жемчугами» (1853) и других. Но, чувствуя себя прежде всего человеком театра, он все активнее обращается к драматургии и все меньше пишет прозу. Впрочем, его последний опыт в романном жанре, «Дело Клемансо» (1866), исследователи называют весьма интересным. Его последней драмой стал «Франсийон», написанный в 1887 году, но после его смерти обнаружились черновики еще двух незавершенных пьес — «Новые сословия» и «Фиванская дорога». Критик конца XIX века Ипполит Париго считал, что Дюма-сын не просто знал театр, но обладал особым даром «сценического видения» и это обеспечило его драматургии большую популярность. В феврале 1875 года Дюма-сын был принят во Французскую академию, и это было прежде всего следствием его театральной славы.
Все лучшие пьесы Дюма-сына автобиографичны, основаны на воспоминаниях: помимо «Дамы с камелиями» и «Дианы де Лис», драматических адаптаций ранее написанных романов, это также «Полусвет», «Внебрачный сын», «Блудный отец». В своих пьесах драматург поднимает актуальные вопросы о положении незаконнорожденных детей, о необходимости разводов, о свободном браке, о святости семьи, о роли денег в обществе. В 1868–1879 годах он издает свои пьесы с предисловиями, в которых ясно формулирует задачи театра. Его художественные достижения несомненны: он тщательно работает над языком и композицией своих пьес.
Но для Дюма-сына чрезвычайно важны были не только эстетические, но и нравственные проблемы. По существу, он продвигает на сцену не просто жанр комедии нравов, а, как полагают некоторые критики, пьесы с тезисом — в духе Дидро. Во всяком случае, в театре Дюма-сына ясно видна тенденция к морализаторству. Выступая за права женщин, хотя и не избавившись от некоторых предрассудков, писатель естественным образом становится другом Жорж Санд, переписывается с ней (называя ее в письмах матушкой), часто бывает в ее доме в Ноане, где они обсуждают важные для обоих вопросы. Совместно с Жорж Санд Александр Дюма переделывает ее роман «Маркиз де Вильмер» в пьесу (1862), по окончании полностью уступив писательнице авторские права.
Больше того, можно сказать, что Дюма-сын стоял у истоков европейского феминистического движения. Ведь именно он в 1872 году впервые употребил термин «феминизм» (изредка мелькавший в медицинских трудах и обозначавший разновидность мужской болезни) в новом смысле, хотя поначалу использовал его несколько иронически в памфлете «Мужчина-женщина», написанном против адюльтера и с позиции осуждения женской измены: «Феминисты, простите мне этот неологизм, говорят: „Все зло идет от того, что мы не хотим признать, что женщина равна мужчине, что нужно ей дать то же образование и те же права, что мужчине“».
Со временем отношение Дюма-сына к женскому вопросу изменилось — так, в предисловии к пьесе «Господин Альфонс» (1877) он провозглашал: «Мы хотим свободы для себя, значит, вынуждены хотеть ее и для женщин, и везде, куда они будут проходить, открывать им все двери». До конца своих дней оставаясь противником сексуальной свободы женщин, Дюма-сын при этом добивался равных прав мужчины и женщины в политической сфере, отстаивал их право на развод и требовал, чтобы в семье супруга подчинялась мужу добровольно: «Природа и общество сошлись на том и будут сходиться вечно, как бы ни протестовала Женщина, что она — подданная Мужчины. Мужчина — орудие Бога, Женщина — орудие мужчин» («Друг женщин», 1877).
Несмотря на эти морализаторские усилия, Дюма-сын, по понятиям своей эпохи, не был безупречен в частной жизни, пережил несколько браков и внебрачных отношений. Он состоял в любовных отношениях с актрисой Мари Делапорт, которая часто играла в его пьесах, отразил в «Диане де Лис» историю своей любви к Лидии Нессельроде. А скандальная в глазах общества связь с замужней княгиней Надин Нарышкиной, урожденной Надеждой фон Кнорринг, смогла завершиться браком только после смерти ее супруга, князя Александра Нарышкина в 1864 году. Только тогда Дюма-сын признал свою дочь Мари-Александрину, родившуюся в 1860-м, и стал отцом еще одной дочери, Анриэтты.
В то же время в каждой истории его любовных отношений ощутимы те доброта и милосердие к женщинам, которые писатель защищал публично. Так, в 1887 году он вступил в связь с Анриэттой Эскалье, но не стал разводиться с Надин Нарышкиной, заболевшей душевным расстройством, и только после смерти первой жены вступил во второй брак в июне 1895 года. В ноябре этого же года Александр Дюма-сын умер. Его похоронили на кладбище Монмартра.
С начала 2000-х годов интерес к наследию писателя начал расти: появляются переиздания его романов и пьес, исследователи снова обращаются к его наследию. Это закономерно, ведь Александр Дюма-сын был весьма характерной фигурой своего времени — эпохи Второй империи. Он смог стать одним из самых значительных и влиятельных французских писателей XIX столетия, чье воздействие на литературу и театр, если дать себе труд проанализировать его творчество в более полном объеме, ощутимо до сих пор.
Есенин называл его королем прозы, а Буденный ненавидел за откровенное изображение красной кавалерии. Бабель считал, что у него нет воображения, поэтому ему нужно все увидеть и узнать самому. Писательское любопытство влекло его даже на допросы и пытки НКВД, и в конце концов в эту тематику Бабелю пришлось погрузиться гораздо глубже, чем он рассчитывал.
Ангел или демон
«Неведомо как в меня, сына мелкого маклера, вселился демон или ангел искусства, называйте, как хотите. И я подчиняюсь ему, как раб, как вьючный мул. В этом мое счастье или мой крест. Кажется, все-таки крест. Но отберите его у меня – и вместе с ним изо всех моих жил, из моего сердца схлынет вся кровь, и я буду стоить не больше, чем изжеванный окурок», – утверждал Исаак Бабель.
Он родился в Одессе в год столетия этого города в воспетом им впоследствии районе Молдаванка в семье торговца сельскохозяйственной техникой. Фамилия его писалась тогда по-разному – когда Бобель, когда Бабел. Исаак был третьим ребенком Эммануила Исааковича и Фейги Ароновны, но старшие их дети вскоре умерли, а через пять лет после Исаака на свет появилась дочь Мера (Мэри).
Большую часть детства Бабеля его семья провела в Николаеве и вернулась в Одессу, когда мальчику было 11. После того как будущего писателя дома с утра до ночи заставляли изучать иврит, Тору, Талмуд и «множество наук», учебу в Одесском коммерческом училище он воспринимал как отдых. Особенно ему нравился преподаватель французского языка бретонец месье Вадон, так вдохновивший Исаака, что тот целых два года сочинял рассказы на французском.
Крестный отец
Поняв, что истории о «пейзанах» у него получаются неубедительными, Бабель перешел на русский и в 1913 году в киевском журнале «Огни» опубликовал свой первый рассказ «Старый Шлойме». В то время Бабель был уже студентом Киевского коммерческого института. Отец рассчитывал, что Исаак продолжит семейное дело, и периодически давал ему различные поручения. С одним из таких поручений юноша однажды появился в доме крупного киевского промышленника Гронфайна и, увидев его дочь, начинающую художницу Женю, влюбился. Чувство оказалось взаимным, но старший Гронфайн был от этого не в восторге. Сын скромного одесского коммерсанта казался ему настолько неподходящей партией для дочери, что он даже не тратил на Бабеля слова, а лишь презрительно фыркал.
В ответ Бабель просто умыкнул Женю из дома. Отношения с ее высокомерным родителем восстановились лишь после революции, когда богач-киевлянин превратился в обычного советского гражданина, а Бабель стал известным писателем.
Вскоре после начала Первой мировой наш герой перебрался в столицу, поступив сразу на четвертый курс юридического факультета Петроградского психоневрологического института – по собственному признанию, «только для того, чтобы жить в Петрограде и кропать рассказики».
Рассказики на первых порах шли плохо. «Меня отовсюду гнали, все редакторы убеждали меня поступить куда-нибудь в лавку, но я не послушался их и в конце 1916 года попал к Горькому», – писал Бабель в краткой автобиографии.
Исаак Бабель с женой Евгенией Гронфайн
Максим Горький стал крестным отцом Бабеля в литературе, и тот на всю жизнь сохранил к нему самое трепетное отношение. «При Бабеле нельзя было сказать ни одного критического слова о Горьком. Обычно такой терпимый к мнениям других, в этих случаях Бабель свирепел», – свидетельствовал писатель Лев Славин.
Горький устроил молодому автору публикацию двух рассказов, за которые тот чуть было не угодил под суд за «порнографию» и «покушение на ниспровержение существующего строя». Молодого автора спасла Февральская революция 1917 года и начавшийся после нее хаос.
В этом хаосе он отправился выполнять горьковский наказ: пошел «в люди» набираться жизненного опыта и знаний. По словам самого Бабеля (которые не всегда подтверждаются документами), он успел повоевать на Румынском фронте, вернувшись в Петроград, поработать переводчиком в иностранном отделе ЧК, Наркомпросе и нескольких газетах Одессы, Тифлиса и других городов.
На коне
Весной 1920-го по рекомендации мэтра советской журналистики Михаила Кольцова Бабеля взяли военкором в Первую конную армию Буденного. Но военкор, выправив фальшивый паспорт на имя Кирилла Лютова, вскоре превратился в кавалериста-политработника, участвовал в Советско-польской войне 1919–1921 годов, сражениях с белогвардейцами. Нескладной комплекции еврей-очкарик стал блестящим наездником, удивляя своей ловкостью бывалых казаков.
Литературовед Виктор Шкловский писал: «Мне про него рассказывал директор кинокартины «Броненосец «Потемкин» Блиох, который прежде был комиссаром в Первой конной. Бабеля очень любили в армии. Он обладал спокойным бесстрашием, не замечаемым им самим. В Первой конной понимали, что такое бесстрашие».
«Жадность к людям»
Накопив впечатлений и отточив стиль, Бабель с шумом ворвался в советскую литературу, опубликовав в 1923–1924 годах серию рассказов, составивших конармейский и одесский циклы. Когда «Конармия» вышла отдельной книгой, ее сравнивали с греческим эпосом, герои которого совершали подвиги так же легко, как попирали человеческую мораль.
Максим Горький стал крестным отцом Бабеля в литературе, и тот на всю жизнь сохранил к нему самое трепетное отношение
Горький был доволен своим протеже, выросшим в большого писателя, и неизменно защищал его от нападок критиков, в том числе Буденного, разгневавшегося на бывшего подчиненного за то, что тот, описывая жестокости красных кавалеристов, якобы опорочил армию. Бабель, порой откровенно раздражавший и власть, и коллег-писателей своей независимостью, не раз повторял, что он в безопасности, пока жив Горький.
В хождении «в люди» Бабелю очень помогала его невероятная коммуникабельность. Он был способен расположить к себе любого человека и за годы путешествий по стране завел тысячи ценных знакомств. Илья Эренбург писал: «Он умел быть естественным с разными людьми, помогали ему в этом и такт художника, и культура. Я видел, как он разговаривал с парижскими снобами, ставя их на место, с русскими крестьянами, с Генрихом Манном или с Барбюсом».
«У него была ненасытная жадность к людям, среди его друзей были строители, директора заводов, партийные работники, рабочие, председатели колхозов, военные», – вспоминал писатель Лев Никулин.
При этом Бабель совершенно не интересовался профессиональными литераторами. «Когда нужно пойти на собрание писателей, у меня такое чувство, что сейчас предстоит дегустация меда с касторкой», – сетовал он. И все же у Бабеля хватало друзей и в писательской среде: Ильф, Петров, Олеша, Паустовский. Дружил он и с поэтами: Багрицким, Маяковским, Есениным. Последний не раз говорил, что если он сам – король поэтов, то Бабель – король рассказчиков.
Исаак Бабель на Первом конном заводе
Отдельный круг знакомых Бабеля составляли кавалеристы, конезаводчики. Бабель очень любил лошадей, часто бывал на ипподроме, но никогда не играл на бегах, только наблюдал. Некоторое время писатель прожил в селе Молоденово при конном заводе и даже работал там в сельсовете, став своим для местных жителей, которые называли его Мануйлычем.
«Сквозь цветные стекла»
В Одессе он был и вовсе почти божеством. Ему приходилось прятаться от поклонников и поклонниц, от юных литераторов, ходивших за ним гурьбой и ловивших каждое его слово.
«Имел на друзей, знакомых невероятное влияние. Ему повиновались все. Подобного случая магнетического влияния я не знаю», – вспоминал Шкловский.
«Люди удивительно доверчиво раскрывались перед ним. Может быть, потому что не было человека, который умел бы так слушать собеседника, как Бабель», – говорил друг писателя врач и старый революционер Михаил Макотинский.
Многие отмечали контраст между заурядной внешностью Бабеля и его неодолимым обаянием, которое «включалось», едва он открывал рот.
«Век бы не уходил и слушал этот высокий голос, век бы провел в стране чудес, где обитает и куда приоткрыл мне дверь этот человек, которому все на свете интересно, мило и весело и который глядит на все словно сквозь цветные стекла, придающие самым будничным вещам видимость праздничного великолепия», – говорил прозаик Георгий Мунблит.
И вместе с тем «это была фигура приземистая, приземленная, прозаическая, не вязавшаяся с представлением о кавалеристе, поэте, путешественнике», – уверял Лев Славин.
«Бабель не только внешностью мало напоминал писателя, он и жил иначе: не было у него ни мебели из красного дерева, ни книжных шкафов, ни секретаря. Он обходился даже без письменного стола – писал на кухонном столе, а в Молоденове, где он снимал комнату в домике деревенского сапожника Ивана Карповича, – на верстаке», – говорил Илья Эренбург.
«Невкусно, но любопытно»
Все как один отмечают глаза Бабеля, светившиеся не только доброй иронией, но и «жадным и доброжелательным любопытством».
«Кажется, что ему всегда любопытно жить и поглядывать на окружающее», – писала художница Валентина Ходасевич.
«И до чего же он был любопытен! Любопытными были у него глаза, любопытными были уши. Он все хотел видеть, все слышать», – вспоминал артист Леонид Утесов.
Утесов рассказывал, как Бабель однажды повел его к своему знакомому военному, у которого в клетке жил волк. Знакомый при гостях начал злобно дразнить зверя, просунув палку в клетку. «Мы с Бабелем переглянулись. Потом глаза его скользнули по клетке, по палке, по лицу хозяина… И чего только не было в этих глазах! В них были и жалость, и негодование, и любопытство. Но больше всего было все-таки любопытства». Когда же Утесов попросил писателя прекратить издевательство над животным, тот ответил: «Молчите, старик! Человек должен все знать. Это невкусно, но любопытно».
Это «невкусно, но любопытно» вспоминается, когда читаешь, как Бабель при первой встрече со своей будущей второй женой Антониной Пирожковой попросил ее показать содержимое дамской сумочки, а найдя в ней письмо от какого-то приятеля, попросил разрешения прочитать его, а также все прочие письма от этого адресата. Во время кремации тела своего близкого друга поэта Багрицкого он внимательно наблюдал за процессом в специальное окошко. Пользуясь знакомствами среди чекистов, Бабель ходил смотреть на допросы, пытки и казни подозреваемых. Кажется, для него не было грани, за которой для большинства людей начинается неприемлемое.
Паустовскому он объяснял, что, в отличие от других писателей, у него нет воображения. «Я не умею выдумывать. Я должен знать все до последней прожилки, иначе я ничего не смогу написать».
Но одно дело пережить, а другое – написать об этом, как Бабель. «Этот человек видел и слышал жизнь с такой новизной, на какую мы были не способны», – утверждал Паустовский.
«Литература не липа»
Бабель – признанный мастер короткой формы, рассказа или новеллы, которая, как он считал, была бедно представлена в русской литературе. «Здесь французы впереди нас. Собственно, настоящий новеллист у нас – Чехов. У Горького большинство рассказов – это сокращенные романы. У Толстого тоже сокращенные романы, кроме «После бала». Это настоящий рассказ. Вообще у нас рассказы пишут плоховато, больше тянутся на романы».
Его короткая поэтичная проза рождалась в мучениях. Бабель долго вынашивал ее в голове, добиваясь предельной концентрированности.
«После каждого рассказа я старею на несколько лет, – признавался он. – Я где-то написал, что быстро старею от астмы, от непонятного недуга, заложенного в мое хилое тело еще в детстве. Все это – вранье! Когда я пишу самый маленький рассказ, то все равно работаю над ним, как землекоп, как грабарь, которому в одиночку нужно срыть до основания Эверест. Начиная работу, я всегда думаю, что она мне не по силам. Бывает даже, что я плачу от усталости. У меня от этой работы болят все кровеносные сосуды. Судорога дергает сердце, если не выходит какая-нибудь фраза. А как часто они не выходят, эти проклятые фразы!»
«Писал Исаак Эммануилович трудно, я бы даже сказала – страдальчески. Был совершенно беспощаден к самому себе. Его никак не могло удовлетворить что-либо приблизительное. Он упорно искал нужное ему слово», – вспоминала актриса Тамара Каширина, с которой у писателя был роман.
«О многословии Бабель говорил с брезгливостью. Каждое лишнее слово в прозе вызывало у него просто физическое отвращение. Он вымарывал из рукописи лишние слова с такой злобой, что карандаш рвал бумагу», – рассказывал Паустовский.
Паустовский вспоминает, как Бабель показал ему толстую тетрадь, в которой были 22 варианта рассказа «Любка Казак». «Литература не липа! Вот именно! Несколько вариантов одного и того же рассказа! Какой ужас! Может быть, вы думаете, что это излишество! А вот я еще не уверен, что последний вариант можно печатать. Кажется, его можно еще сжать. Такой отбор и вызывает самостоятельную силу языка и стиля», – объяснял писатель.
Долгое молчание
Из-за болезненной требовательности Бабеля к языку писал он медленно и мало. Иные авторы на волне славы спешат завалить читателя своей продукцией, Бабель же, наоборот, надолго замолчал: известность еще больше обязывала к строгости и точности.
Годами кормя издателей обещаниями, он, однако, не забывал брать авансы. «Искусство его вымогать авансы изумительно. У кого только не брал, кому он не должен – все под написанные, готовые для печати, новые рассказы и повести», – поражался Вячеслав Полонский, редактор «Красной нови», «Нового мира» и других журналов.
Некоторым Бабель начал казаться ловким проходимцем. За затянувшееся молчание его журили на писательских пленумах, высмеивали в газетных фельетонах и даже эстрадных куплетах. Но Георгий Мунблит, которому однажды выпала нелегкая и, как выяснилось, невыполнимая задача взять у «молчащего» Бабеля рукопись для публикации в журнале «Знамя», свидетельствовал: «Я с полной уверенностью могу утверждать, что этот лукавый, неверный, вечно от всех ускользающий, загадочный Бабель был человеком с почти болезненным чувством ответственности и героической добросовестностью, человеком, готовым вытерпеть любые лишения, лишь бы не напечатать вещь, которую он считал не вполне законченной, человеком, для которого служение жестокому богу, выдумавшему муки слова, было делом неизмеримо более важным, чем забота о собственном благополучии и даже о своей писательской репутации».
«Романтизация бандитизма»
Изнывая под взятым на себя бременем безупречной словесности, Бабель находил жанры, где можно было быть не столь взыскательным, например, кино. Здесь он также выступал как популяризатор еврейского классика Шолом-Алейхема, двухтомник русских переводов которого он подготовил к выпуску в 1926 году.
Бабель написал титры для фильма Григория Гричер-Чериковера «Еврейское счастье» (1925) по мотивам рассказов Шолом-Алейхема и сценарий к следующей его картине «Блуждающие звезды» (1926) по одноименному роману того же писателя.
Он адаптировал к кино и собственные рассказы. Первым был «Соль» из конармейского цикла – снятый в 1925-м в Киеве фильм считается утерянным. Затем появился сценарий «Беня Крик», за который сначала взялся Сергей Эйзенштейн, но затем проект перешел к режиссеру Владимиру Вильнеру.
Вышедшую в 1926 году картину вскоре сняли с проката из-за «романтизации бандитизма». Сам писатель остался недоволен фильмом. Главным условием своих дальнейших экранизаций он поставил обязательное личное участие в проекте. Но экранизаций при жизни больше не было, хотя Бабель продолжал время от времени работать для кино. В 1935-м французский режиссер Жан Лодс снял документальный фильм «Одесса» по сценарию Бабеля, в котором писатель также читал закадровый текст.
Спектакли по его пьесе «Закат» в конце 1920-х шли в нескольких театрах, но московская постановка во МХАТ-2 (1928) была быстро снята с репертуара – опять за романтизацию криминала. Вторую его пьесу, «Мария» (1935), при жизни автора не ставили.
«Отравлен Россией»
Слава Бабеля скоро перешагнула границы СССР. В Германии его хвалили Томас Манн и Герман Гессе, во Франции – Ромен Роллан, Андре Мальро. В 1929 году «Конармию» перевели и на английский. «У него еще более лаконичный стиль, чем у меня», – удивлялся Хемингуэй.
В первый раз Бабель поехал в Европу в 1927-м, надеясь восстановить брак с Евгенией, эмигрировавшей двумя годами ранее. Попытка провалилась, однако ее результатом стала родившаяся в Париже дочь Натали. Это был первый ребенок Исаака и Евгении, но не первый ребенок Бабеля – до этого актриса Тамара Каширина родила ему сына Эммануила. Позже, выйдя замуж за писателя Всеволода Иванова, она переименовала его в Михаила.
Незадолго до гибели у Бабеля появилась еще одна дочь, Лидия, от Антонины Пирожковой.
Бабель трижды бывал во Франции. В третий раз, в 1935 году, власти уже не собирались выпускать его на Международный конгресс писателей, но французская сторона настояла на включении автора «Конармии» в советскую делегацию.
У Бабеля были все возможности остаться в Париже, особенно учитывая интерес к нему со стороны французских литераторов, которым не могло похвастаться большинство русских писателей-эмигрантов. На родине Бабелю было все труднее публиковать свои вещи: идеологический контроль и репрессии с каждым годом усиливались. Но переселяться за границу он не собирался, признаваясь в письме своему другу Исааку Лившицу: «Все здесь очень интересно, но, по совести говоря, до души у меня не доходит. Духовная жизнь в России благородней. Я отравлен Россией, скучаю по ней, только о России и думаю».
И в другом письме: «Жить здесь в смысле индивидуальной свободы превосходно, но мы – из России – тоскуем по ветру больших мыслей и больших страстей».
Темные годы
Буквально через пару лет после того, как Бабель стал знаменит, в советской литературной среде началась дискуссия о так называемых «попутчиках», то есть писателях не рабоче-крестьянского происхождения, в которых, несмотря на их внешнюю лояльность власти, подозревали скрытых отщепенцев. С годами дискуссия набирала обороты, пока не вылилась в откровенные преследования неугодных.
Если уж РАПП – образованная в 1925 году Российская ассоциация пролетарских писателей – позволяла себе нападки на соловья революции Маяковского, тем более доставалось Бабелю, Пастернаку, Пильняку и другим «попутчикам».
Подстраиваться под новую политику Бабелю было не по нутру. Он сравнивал ее с детской игрой в фанты: «Барыня послала сто рублей, что хотите, то купите, да и нет не говорите, белое, черное не называйте, головой не качайте. По такому принципу я писать не могу».
Школьному другу Мирону Беркову объяснял: «У меня плохой характер. Вот у Катаева хороший характер. Когда он изобразит мальчика бледного, голодного и отнесет свою работу редактору, и тот ему скажет, что советский мальчик не должен быть худым и голодным, Катаев вернется к себе и спокойно переделает мальчика, мальчик станет здоровым, краснощеким, с яблоком в руке. У меня плохой характер – я этого сделать не могу».
В поисках темы, которая устроила бы и его, и бдительных советских идеологов, Бабель ездил в командировки в Донбасс, Кабардино-Балкарию, Абхазию с целью воспеть жизнь и подвиги местных коммунистов. Но не успел он приступить к рукописи, как его герои и друзья объявлялись «врагами народа»: были убиты председатель ЦИКа Абхазии Нестор Лакоба и главный большевик Кабардино-Балкарии Бетал Калмыков, покончил с собой, узнав о предстоящем аресте, донбассец, секретарь Горловского горкома Вениамин Фурер.
«Заговорщик» и «шпион»
Бабель видел, как сгущаются тучи. Арестовывали не только чиновников, но и друзей-писателей: драматурга Николая Эрдмана увезли прямо со съемок «Веселых ребят». В 1936-м умер главный заступник Бабеля Горький. Возможно, пытаясь найти новую «страховку», в 1937-м он написал статью «Ложь, предательство, смердяковщина», присоединившись к осуждению «троцкистов-заговорщиков».
Бабеля арестовали в середине мая 1939-го, расстрельный лист писателя подписал лично Сталин
У коммуникабельного Бабеля было много знакомых в ЧК. Вроде бы он даже писал роман о чекистах, рукопись которого пропала после ареста, как и рукопись предполагаемого романа о коллективизации. Бабель интересовался у шефа НКВД Генриха Ягоды, как лучше вести себя на допросах, и получил совет: ни в коем случае не признавать своей вины.
Казалось, что он самоуверенно ходил по краю, особенно когда стали поговаривать о его романе с женой нового главы НКВД Ежова Евгенией, старой знакомой по Одессе. Но вряд ли именно эта авантюра стала для Бабеля роковой: супруга Ежова крутила романы со многими, в том числе и с Шолоховым, но для них это катастрофой не обернулось. Скорее всего, за 15 лет со времени выхода «Конармии» Бабель, несмотря на все свое верноподданничество, сумел «утомить» Сталина, тот лично подписал его расстрельный лист.
Писателя арестовали в середине мая 1939-го. Под пытками вопреки советам Ягоды (к тому времени уже расстрелянного) писатель признал вину и в «шпионаже на Францию», и в «антисоветской заговорщической террористической деятельности». 27 января 1940 года 45-летнего Бабеля расстреляли. Его вдове несколько лет говорили, что он жив и отбывает срок, а потом – что умер в лагере.
Бабель написал мало, но мог бы написать еще меньше и все равно войти в историю. Одних рассказов об Одессе и Первой конной хватило бы, чтобы явились толпы подражателей, пытающихся, подобно ему, писать о смешном, не опускаясь до вульгарного хохмачества, писать о страшном так, чтобы хотелось жить.
