Нарекли меня при рожденье Марьяною, а при крещенье Ненилою. Семья наша происхожденьем из служилого сословья, да и чуть ли не из детей боярских, была довольно знатною по сибирским уставам. Однако в следствии нескольких годов неурожаю и недороду, весьма обнищавшая, и скатившаяся по денежному довольствию почти до сословия мещанского. Тем не менее, несмотря на нонешнее весьма посредственное положенье, всё-таки пользовались мы некими привилеями, доступными лишь людям служилым государевым. Папенька был не податный, тягло не платил, а получал сам довольствие от царя в десять кулей хлеба и пять рублёв в год.
Ноне же жили мы на глухой лесной деляне, кою папенька трудами великими отвоевал у вековечной тайги. Достатком и утварью мало как отличались от окрестных мужиков и охотников. Однако папеньку все мужики звали «вашродь» и ломали шапку при встрече.
В раношние времена было не так плачевно. Предки мои огнём и железом воевали энти дикие земли, приводя их под властную руку самодержцев русских, за что им есмь великия почёт и слава вовеки веков и от Государя Российского и Господа Бога и апостолов его.
Основным напоминаньем о славном прошлом нашем была сабля темника, с серебряною рукоятию и пышным темляком с серебристой парчи в богато изукрашенных татарскою резьбою ножнах, поверх которой позднее была выбита напись «Во Славу Божию и Русь Святую». По родовой легенде предок наш, Серапион Тимофеич, добыл вооружие сие в честном бою у ногайского князька, чуть ли не потомка темужинова, во времена набега оного со своею ордою на наши земли, кои охраняла сотня казачков в воеводстве предка.
Давненько уж дела сии были, воспринимались древнею седою сказкою и лежала шашка в полном забвении в чулане вместе с попонами и всякою конскою упряжью. А за ненадобностью в житейской повседневности и все россказни, к ней связанные, почти позабылись. Однако ж, всему бывает начало и конец.
Папенька мой худо-бедно торговал скотиною, шкурами и хлебом, кои скупал в окрестных деревнях у тамошних мужиков, и продавал впоследствии на городской ярманке, обыкновенно проводимою по пятницам на городской площади.
Приезжали туда частенько из своих диких улусов и местные инородцы. Торговали шкурками зверьковыми, мясом, всякою битою дичиною, орехами, красною рыбою — всем, чем богата земля наша таёжная.
Расторговавши свои богатства, часто и за бесценок или штоф водки местным пройдохам, к числу коих, увы мне, принадлежал и папенька, сии простодушные дети лесов по обыкновению своему спускали свои жалкие наторгованные гроши в местном кабаке нашем, кабатчику Луке Фомичу, у коего имел привычку харчеваться и папенька мой, приговаривая перед отъездом на свою таёжную заимку чашку горячей мясной луковой похлёбки и полкраюхи аржаного, обильно запивая сию немудрёную пищу парой чарок беленькой казённой монопольки.
Не зная окороту, инородцы пили до зелёных соплей, пели, плясали, а потом за куреньем трубок рассказывали страшные лесные сказки, кои неблагоразумный папенька мой, развесивши ломаные ухи свои, запоминал самым тщательным образом, дабы впоследствии долгими зимними вечерами при свете сальной свечи пугать малых чад своих, будучи в благостном настроении и сытом благодушии.
Энти страшные истории тем более ужасными воспринимались в одиночестве и отчуждении нашем. До уезда прогон таков — свисти-не свисти, беги-не беги. Несколько вёрст по глухому лесу и долам. Жили мы в уединенье, ибо папенька решил, чтоб в будущем, при увеличении семейства, направить тут своё село або хоть хутор казачий.
В страшилках энтих чего только не было — и про страшного каменного идола Эххо-Горо, скрадывающего путников по лесным дорогам. И про малёхонького страшного зверька, который разговаривает по человечьи, расхаживая по стенам с потолками. И про мёртвую тундряную ведьму, коя приблаживается охотникам с зимовщиками, и пьёт с них соки и много чего чудного и страхоюдного, кое на ум православному и богобоязненному человеку не пришли бы никогда на ум.
Потрескивает пара сальных свеч, наполняя избу гарью и тенями, мятущимися по углам. За окошком вьюга и тьма. Маменька вяжет рукавицы да пимы, усмехаясь над страшною сказкою, и ни капли не веря оной. Но всё ж таки иногда криво усмехаясь, и осеняя себя крестным знамением. В печке жарко горят еловые дровишки. На широких лавках у входной двери сладко дремлют налитые водкою и мясною похлёбкою служивые молодцы. Под лавками заряженные пищали и вострые сабли на случай всего. В тайге всё может быть...
А хмельной папенька мой, сидючи хозяином под образами за широким столом, наливаясь чаем с душицею, и трубошным зельем, рассказывает свои подслушанные от инородцев легенды.
Много всякой страхолюдины рассказано было. Но страшней всего запомнилась байка про снежного дьявола, кою и сам папенька рассказывал, нервически оборачиваясь на дверь и тёмное окно, за коим шумела бураном зимняя тайга. Явственно он боялся энтой легенды, что уж говорить о нас, голопузыми птичками сгрудившимися на русской печи и внимающими оной жути.
Суть сей басни в том, что якобы в особо ветреные и холодные ночи из вечномёрзлой ямы вглуби тундряной тайги выходит страшный белый дьявол в обличии большого человека с козлиною рогатою головою и зубастою пастию, и шагая по снежному ветру, набредает на одинокую избу, вышибает двери, и обыкновенно съедает всех домочадцев вместе со скотиною, а потом пропадает в своей яме до следующей зимы.
И словами не передать ужас, что спытывала я, слыша сии безумные россказни из уст выпившего родителя. Однако оному наш страх казался лишь невинным развлечением долгими зимними вечерами.
Однако ж сии басни не были токмо развлечениями. За оными скрывался вполне себе зловещий смысл, и немалая толика правды, как показали последующие безумные события.
В какой-то из зимних вечеров, когда чрез буран не видно не зги, а стены усадьбы дрожали под порывами жестокой вьюги, сосновую дверь нашу сотряс мягкий, но сильный удар, чуть не сорвавший оную с кованых петель. Папенька побледнел, и снявши со стены ружьё, хриплым испуганным голосом велел служивым вставать в оборону. Четверо мужиков вскочили с лавок, достали пищали, и встали рядком пред дверью.
— Хто там? Иди отсюда с богом, мил-человек, — дрожащим, но уверенным голосом молвил папенька.
Ответу не было, но слышно было как по сеням ходит некто большой, тяжёлый и стучит копытами по дощатому полу, царапая когтями что ли по бревенчатым стенам. Дверь в сени с улицы не закрывалась, дабы путник аль ещё кто могли попасть в избу ночью аль при пурге, посему первым делом мы размыслили что случайно забрёл лось из лесу. Однако повторный удар заставил усомниться в сём предположении — у лосей нет огромных когтей, кои со скрипом царапают дерево.
С третьего удару дверь рухнула внутрь, и в клубах пара в дверь на четвереньках пролезло нечто огромное, белое, лохматое, вращая большою рогатою головою, и клацая большими зубами. Экую страшную рожу можно увидеть токмо в ночных кошмарах або сновидениях, отягощённых винным зельем.
Легенды инородцев стали не токмо страшною лесною сказкою, но и страшною лесною былью. Снежный дьявол пришёл к нам. Древний ужас не боялся ни образов с лампадами, не крестных знамений..
Папенька выстрелил в упор, следом бахнули из пищалей мужички. Всю избу заволокло сиреневым пороховым дымом. Казалось бы, никто не сможет устоять под таким градом пуль, но богомерзкое чудище не придав сему залпу ни малейшего внимания, бросилось на родителя, и откусило ему буйную головушку.
Надо отдать должное и служивым мужикам. Настоящие русские мужеские люди. Не побоясь чудовища, бросились оные дружинники на то исчадие мрака, кто с шашкою, кто с топором, кто с ножом. Но и этих верных слуг наших вмиг растерзал белошерстный диавол. Токмо груда дымящихся свежей кровью, человечины и кишок лежала пред чудищем.
Маменька пронзительно закричала, и бросилась к нам, закрывая чад своим дебелым телом. Более ей ничего не оставалось делать.
Чудище фыркало, ходило на четвереньках, доставая загривком до самого потолка и понемногу начало хрустеть человечиной. Несомая величайшим ужасом, я вырвалась из охапки маменьки, стуча голыми пятками по дощатому полу, юркнула в чулан, схоронилась за ларь с мукою, и сдёрнула на себя заскорузлую попону, пахнущую лошадиным потом. И тут на меня упало нечто тяжёлое, загрохотав по полу. Это была старинная шашка, выпавшая из ножен.
Сначала я не уразумела, что за предмет на меня свалился. И даже подумала, что это коса иль пила. Ан нет... Это ж старинная шашка, порезавшая мою руку, коей я нащупала хладное лезвие в темноте. Одно прикосновение к вооружию внушало силу и спокойствие. Наверное, и в самом деле сия сабля была вещью тимужиновой? Я уже никого и ничего не боялась. Кого бояться и стенаться дщери Божией, коя в любом случае во силу своей благочинности попадёт в рай, одёсную от Господа Бога нашего Иисуса Христа, Святаго Духа и Ангелов Божиих? Пусть хоть бессчётные мириады демонов и сил ночных встанут предо мной и великим Царством Божиим, сокрушу их в одночасье, пусть и самой придётся отдать душу во славу Божию.
Взяв вооружие в длань, я нежданно почуяла как слава и доблесть предков вошли чрез меня в сердце. Дух мой стал твёрд и востёр как энта сабля из времён древних. Страх пред злою судьбиною и лютою смертию пропал, и народилась бешеная злость и ярость на богомерзкого снежного диавола. Сие чудовище не должно жить в мире Божием.
Распираема жаждою мести и кровной мести я восстала, и с саблею наперевес быстро выбежала из чулана в избу, где диавол подступался уже к маменьке с братьями и сестрами. Чуяла я себя аки Архангел Михаил, порушающий змея. Великая сила и днесь великое мщенье горели в глазницах моих.
Рогатая тварь не успела ничего предпринять, как оказалась с отсечённою главою — вострый булатный клинок, с лёгкостию рубивший в древности времён как железную кольчугу, так и шёлковый плат, как сквозь масло прошёл сквозь толстую мускулистую шею чудища. Ничто не могло бы спасти его пред древним оружием из сказок и легенд.
Аки древняя валькирия я принялась рубить и кромсать жирное, бьющееся в припадке агонии тело твари, погружая глубоко меч, вытаскивая, и снова погружая в нечестивую плоть. В скором времени от чудища мало чего осталось.
А дальше события я помню весьма плохо, лишь мельком — плачущая маменька, ревущие братья и сёстры, растерзанное тело папеньки и служилых мужиков. Потом утром, как стихла пурга, оделась я в казацкое платье, невзирая на станотство маменьки, зарядила пищаль, воткнула волшебную шашку за кушак и пошла во двор посмотреть что там да и как.
Скотина вся оказалась убита и наполовину подъедена, так же как и трое лошадей наших. Пара свирепых косматых псов, размером с телёнка, давивших один на один волка, а вдвоём медведя, лежали перед избою растерзаны как мыши котами. Лишь позвонки, кости да черепа остались от них. Всё наше состояние оказалось порушенным вмиг и ничего хорошего не блазилось впереди. Лишь нищета, холод и голод. Села я посреди занесённого снегом двора и горько расплакалась, ибо понимала — прежней жизни не бывать...
Однако и унывать не следовало. Всегда можно заплакать, лечь и помирать... Однако Господь Бог оставил нас в живых, имея в виду некое божественное предназначенье, а значит, нам стоило жить и следовать Его завету.
С сиими жизнеутверждающими мыслями я зашла в кладовку, взяла большой кусок мороженого тайменю и крупы. Рыбная похлёбка самое хорошее блюдо для поддержки духа и плоти. Да и печь стоило растопить по новой в вымороженной избе. Кое-как направив вместо двери две хламиды, я затопила печь, притащив сосновых дров, жарко полыхнувших как серные спички. Маменька с детьми крепко уснули на печке от тепла и пережитых треволнений.
Пока я была занята сиими немудрёными делами, как-то вдруг не заметила, что исчезли рубленые куски туши снежного диавола. Да и тела папеньки и служилых приобрели странный замороженный вид. Некая тварь выпила из их мёртвых тел все остатние соки. С ужасом я смотрела на энти чудовищные преображенья и розумела, что столкнулась не токмо с простым животным али зверем, но и существом в большей мере принадлежащим к миру адскому, али колдовскому, напитанному мощью сил тьмы.
Прочитав молитвы, худо-бедно, трясясь от страха и возбужденья, сварила суп. Разбудив, накормила маменьку и братьев-сестёр, поела сама, и тут же совершенно впала в сон и беспамятство.
Наутро следующего дня разбудила меня сильная рука. С удивленьем обнаружила я себя спящею на полу пред входом в избу. В руках моих была всё та же сабля темужинова.
На собаках приехал в гости соседский охотник, кум папеньки, живший так же в тайге, за пару вёрст до нас. Казак, поставивши пищаль и шашку в угол, перекрестясь, выпивши чарку беленькой, недоверчиво качал косматой главой, слушая мой рассказ. И даже безглавое тело папеньки с растерзанными телами мужиков не принял он во внимание.
— То каторжане были. Я энтот сброд хорошо знаю, охочусь завсегды на них, — покровительственно улыбаясь бабской тупости, закурил трубку охотник. — Ну вас-то Господь Бог спас. Ни снасильничали вас, ни убили... Поехали к городовому, чё тут...
Следствие, учинённое городовыми властиями ни к чему не привело. Мои россказни к учёту не приняли, ибо была я несовершенногодним сростком по закону Российской империи. Маменька тоже мало что могла прояснить, ибо пребывала в состоянье прострации и меланхолии. Да и впоследствии вообще сгинула от некой тайной болезни. Похоронили её мы с братьями тут же, у свово хутора, под сенью сосен. Не было денег везти в церкву и городское кладбище.
А далее настали вельми худые времена. Ох и тяжко нам с братьями-сёстрами пришлось. И горемышничали и бывало, голодовали, и без копеечки сидели. Много работали, много охотничали, били зверька, дичину, ловили рыбу, зарабатывая денежку. С ранних годочков узнали мы нужду, и горести и тяжкий труд. Но всё-таки всегда мы старались жить и жили жизнью праведною, во славу Божию и по заветам его.
Иногда, выйдя посередь ночи во двор, я смотрела на ночную тайгу и думала, сколь много всяких тварей и сил тьмы таится в вековечном мраке. Сколь много порушенья, греха и боли приносят сии твари диаволовы в наш мир, который уж трещит от оных поползновений в наши невинные души? Так можем ли мы, православные, и не токмо православные человеки, удержать сиих демонов в их урочищах? Можем. Если презрим наши суеверья и протчие оные несогласья. Если примем равность и ценность всех человеков пред лицом Божиим.
Как приняла я мудрость темужиновой магометанской шашки. И поверила в оную силу и доблесть.
Отныне всегда живу я в страхе и бесконечной тревоге. Ибо познала бесконечные козни диавольские, и огромную силу его тёмную. Однако ж, други мои, сила та не безмерна. Найдётся на каждого зверька свой ловец, на каждого сынка свой отец, и на каждую тварь свой конец.
Доныне живу я в великом страхе и смятенье. Особливо в ясные морозные ночи. Выхожу во двор, смотрю на стылые небеса и божьи звёздочки. Почти воочию вижу снежного диавола, спускающегося за моею главою. Ведь эту богомерзкую тварь невозможно уничтожить вовек. И она знает, где живу я. И рано иди поздно придёт за мной.
Сие писала я, своей рукою, Ненила Фотина-Свиньина дщерь Ивановна, 17 годов от роду, в лето от рождества Христова 1826 года.
Да хранит нас Господь и ангелы его.
![Ищу книгу из детства! Не помню название [Найдено]](https://cs13.pikabu.ru/post_img/2024/04/22/1/1713743111153293271.jpg)
