Я из маленького городка, потому плавать мог только в тазике, а тут переправа, за переправой при отступлении. Речек видимо–невидимо. Так и плыл, то уцеплюсь за бревно, то на досках от забора, то за конскую гриву держишься. Страшно, но плывешь. А когда уже наступать начали, в сорок третьем, то под немецким огнем приходилось делать всё тоже самое. Ну, а одно из самых страшных воспоминаний, это атака через Волгу зимой, да ещё и ночью, вернее под утро, но от этого хрен перца не слаще. Бежишь, вокруг всё взрывается, вода выплёскивается сверху белого льда, и он становится серым, и ты уже не понимаешь, где лёд, а где полынья – цвет у них в впотьмах один. Волга – речка быстрая, только в неё оступился, брык, и затащило под лёд соседа, но нам было запрещено останавливаться, надо было закрепиться на другом берегу, ну если добежим, а фашист снарядов не жалел, потому вокруг всё было в осколках льда, просто осколках, которые срезали наших пехотинцев, как коса траву...
Но на тот момент мне тоже было страшно, но жить расхотелось, потому, как всех моих родных немцы жизни лишили, и я знал об этом. Отец у меня был еврей, а мама русская, а мы все у них были приёмыши (своих иметь не могли). Я был самый старший, мне восемнадцать стукнуло в сорок первом, а остальным пятнадцать, девять и три годика. Было...
Какое может быть будущее без трех (младших) братьев, отца, деда, бабули и матушки?
Что одному после войны делать? Пока воевал, жил тем, что надо мстить фашистам, а в сорок шестом, после демобилизации, маялся и долго не мог адаптироваться к мирной жизни, но друг фронтовой помог, даже не фронтовой, а концлагерный – бежали мы с ним вместе, он фартовый оказался, я это прямо чувствовал, и держался его. Даже, когда линию фронта на танке перепрыгивали, да не очень удачно – мины не дали целыми добраться, то и он выжил, и я рядышком. И на допрос его первого позвали, а он оказался с одного училища с особистом, потому не держали нас всех долго, проверили и в строй – фашиста колошматить.
Тем более наш брат пехотинец – самый пропащий человек на фронте, редко кто до конца войны доживал, пехота – она ведь всегда в самом пекле, а я еще и пулемётчиком был.
Да и на войне, атака наша, атака фрицев, бежим туда, копаем здесь. Убегаем в подготовленные окопы – иногда так намотаешься–намаешься, что, грешным делом, думаешь: «хоть бы убило, вот прямо сейчас, вот этим снарядом от миномёта, что воет, вот сил моих нет уже никаких, ан нет, мимо пролетело». Но это не слабость – это замаенность или усталость, кто как называет, те, кто воевал, меня поймут...
До Берлина я со своим полком дошёл, и никто из наших за спины товарищей не прятался, даже не думали, сколько дней или часов осталось до Победы. Каждого убитого фрица я представлял тем извергом, который стрелял моему трёхлетнему братику в голову и сбрасывал его ногой в противотанковый ров, и потому мне этих нацистов совсем не было жалко. Жалко, что я их так мало покосил. Воевал с диким остервенением, не знаю, как лучше это чувство описать, сложно это. Когда мы с ребятами в имперскую канцелярию ворвались, то уже со стрелковым оружием, без наших пулемётов. К тому дню, они уже вышли из строя, да и в той обстановке «максим» бы только мешал. Пулеметы Горюнова вещь превосходная, но так и не удалось с них покосить нацистскую сволочь – перед самой Берлинской операцией, двадцать девятого апреля 1945 года крыша здания обрушилась и погребла под собой склад с десятком новеньких пулемётов. Так мы опять стали пехотой. Толком города не знали, воевали больше по опыту и по звериному чутью, оно у нас у всех, под конец войны было развито, мама не горюй! Просто чуяли, куда можно, куда нельзя, и где фрицы засаду сделали. Где какое здание, где какая улица, мы и понятия не имели. Карта только у ротного была. Да и непонятно было – потому что все важные немецкие объекты в Берлине цифрами обозначались. А о том, что через дорогу у нас Рейхсканцелярия, оказывается, мы узнали от замполита, который пришел нас с Первым Мая поздравлять. «В том здании Гитлер сидит», – сказал он, и вот такая ненависть в душе организовалась и начала кипеть, что ни одними словами описать нельзя, помню, что мысленно себе представлял, как я его на куски рву, гада такого... И видел я, что так думают все вокруг, уже о инстинкте самосохранения не думалось, не работает он в такой ситуации. Все начали готовиться, как на последний бой – сняли с себя всю лишнюю одежду, проверили и смазали оружие, молодых (пополнение нам прислали с месяц назад) попросили в бункер не лезть, убьют, только старики должны идти, опытные, значит, видали мы такие бункеры и в Польше, и в Германии, предполагаем, что также устроен и этот... И вот пошло–поехало, прямой наводкой братья артиллеристы разобрали немецко–фашистскую баррикаду на входе в бункер, и мы, с криком «Ура!!» и русским матом (сейчас тот набор фраз даже повторить не смогу, насколько складно и от души тогда у меня получилось) ворвались в их «логово». Бой был там очень жестокий и очень страшный, в плен не брали никого, да они и не сдавались, французы оказались, по-моему, испанцы и эсэсовцы, такая ливерная колбаса получилась, а не бункер, как говорил наш командир разведроты Гринцевич – «бункер–хрюнкер». Из штурмового полка очень много наших ребят полегло там, но и фашистов не спасли их уловки немецкие, не работают они против русских, которые злые и смерти не боятся...
Страх смерти, как он выглядит.
С первого дня войны оказалось, что пулеметный расчёт жив три боя, не больше. Или погибают, или ранят их сильно. Я закончил пулемётную школу, но везучим оказался с первого дня, как перепутали мои документы, потому, как уцелел в аду этой кровавой войны – понятия не имею, просто повезло. Помню почти все атаки, все эпизоды этой войны, когда думалось, что всё, сейчас будет мой конец, но нет, кто-то там наверху думал иначе... Сколько я пережил обстрелов и бомбежек, атак и ранений, а плен, концлагерь, а побег, потом опять пехота, потом десяток рукопашных атак, штурм Рейхсканцелярии, но видишь как, остался жив... И помню, когда я начал «ловить пулю» после того, как узнал о расстреле своих родных, помню, как мой ротный сказал мне – «ты обязан лично придушить Гитлера, за то, что они сделали с твоей семьёй и нашей страной, а ты тут пулю, видите ли, ловишь...».
Может я остался жив, потому что не тешил себя иллюзиями, что даже и не рассчитывал дожить до утра, или до конца боя, и видя, как смерть забирает одного за другим из моего расчёта, просто перестал её – не бояться даже, а думать о ней, пока не прекращалась атака, ведь ещё и от моей целости–сохранности зависела жизнь моих товарищей, ведь без пулемёта, что атака, что оборона – дохлое дело... Преодолеть чувство того, что ты обречен на смерть, и воевать как отец наказывал – «пока последний оккупант либо не подымет руки, либо в землю не ляжет», – мне помогала месть, а это такое странное чувство, что радуешься, когда твоя пуля попадает туда, куда надо. Любовь к отчизне была, фанатичная вера в то, что дело партии правильное – была, но вот желание подороже, именно вот в этот момент, отдать свою солдатскую жизнь, покосить, повывести гадов немецких, за смерть, за казнь семьи моей, было намного сильней! У пехоты потери всегда были большими, у нас, как составной частью пехоты, соответственно тоже. Личный состав взвода менялся часто по причине выбытия бойцов. Затяжной бой – глядишь, а от нашего взвода треть осталась. Мы же, пулемётчики, для немцев, были костью в горле, потому они всеми силами (силами минометчиков и артиллеристов), подавить нашу пулеметную точку пытались. И считали это своей первостепенной боевой задачей. Бой начался, краешком глаза смотришь, мина рядом – хлоп, вторая – хлоп, третья... и вот уже чувствуешь, что следующую миномётчик немецкий посадит прям в твой окоп, и бегом менять позицию – тут промедление смерти подобно, ну а не успел, или не смог – полетела, в лучшем случае похоронка, в худшем – без вести пропал ваш сынок... Потому как при прямом попадании, разве что звёздочка на пилотке оставалась... А ещё за нами охотились немецкие снайперы, им за это отпуск полагался – за офицера, за артиллериста и за пулемётчика. Не один раз я видел, как снайпер, через прорезь щитка «максимушки», убивал первого номера пулемётного расчета... Пехота (стрелковая рота) в атаку бежит, мы обязаны переместиться в первую линию и огнём не дать фашистам нос высунуть из окопа. Меняешь место расположения, вслед за пехотой, тащишь патроны и сам пулемёт, а по тебе начинают, как по мишени со всех видов оружия стрелять, и вот, ты уже в расчёте один остался, другие убиты или ранены. Ползти с пулемётом – это ещё та тренировка. Вес «максимушки» шестьдесят пять килограмм. Как мы его только не обзывали–проклинали на пеших наших переходах, когда марш–бросок сорок километров за ночь надо пройти, на тебе винтовка–мосинка, подсумки с патронами, коробка с пулемётной лентой, шинелька родимая, противогаз, вещмешок, объёмная фляга с водой для «максимушки»... и ты идёшь такой весь бодрый, а у тебя на плече твоём «богатырском» ствол от пулемёта, весом, около тридцати килограмм...
Были в нашем полку подводы, но на них перевозили только боеприпасы. Это в современном кино пулемётчик строчит во все стороны, без остановки, очередями, из аккуратно вырытого окопа, ещё и песенки успевает попеть, «строчи пулемётчик, за синий платочек...». В настоящем бою ты стреляешь только короткими очередями, только экономно и только прицельно по врагу. Нормальная стрельба для «максимушки» – четыреста метров, по науке пуля от пули на таком расстоянии ложится тридцать сантиметров одна от другой. Это значит, что твоя очередь выкосит на этом расстоянии всех, кто под неё попал, а на более удалённом эффект снижался – могли проскакивать везунчики мимо пуль моих. Когда выпадала свободная минута, весь мой взвод набивал вручную пулемётные ленты, и это требовало особой сноровки и умения. Боевой запас на один пулемет – шестнадцать коробок.
Когда наступать начали, то я с собой носил всегда второй щиток, мы его ладили от осколков летящих сверху. По самолётам фрицев ни разу стрельнуть не получилось. «Максим» – пулемёт тяжелый, потому вертикально его не поставить без специальных приспособлений. Скорострельность у одного пулемёта низкая, поэтому для стрельбы по самолётам их спаривали, а ещё лучше – счетверить, вот тогда по заходящим штурмовикам было можно стрелять. К концу войны наших самолётов в небе было значительно больше, чем немецких. К сорок пятому году всё поменялось, тактика боя тоже. Вот мы знаем, что утром на штурм, бойцов своих терять не хочется, они же меня прозвали «заговорённым», что пуля меня не берёт, и слушались все, потому как опытный самый и интуиция работала хорошо. Опытный солдат – это не тот, кто рассказывает, где он был и что с ним происходило. Опытный солдат – это тот, кто делает с тем, что происходило с ним на благо своё, боевых друзей и армии в целом. Заняли позицию и ждём сигнала. Впереди слабый лёд через речку. Все понимают, что каждый бой – последний для многих. Взвод мой пулемётный придан стрелковой роте, и командир роты указывает нам, где расставить пулемёты. И вот атака, рота перешла с боем по льду водную преграду, я же получил приказ сопровождать пехоту с фланга, на случай контратаки. Но я вижу, по перемещению немцев, что они будут отступать, причём по балке, поросшей густым кустарником. Я даю моему взводу команду, и мы со всех ног уходим в сторону балки, в наглую занимаем оборону, без всякого окопа, вся защита – два щитка на трёх (поставили один перед собой, а один на пулемёте), но и немец нас не видит – кустарник больно густой. Рота нанесла по ним удар ну и немцы побежали прямо на нас. Я дал команду подпустить поближе и два моих пулемёта, которые я расположил за кустарником, выкосили и кустарник, под корень, и фашистов.
Насчитали потом сто семнадцать немцев в этой балке, они даже не поняли, что произошло, прямо, как мы в сорок первом, в июне, когда целая армия наша в котёл попала. От тогда они нас накосили, вдоволь их немецкая душонка порадовалась, но смеётся тот, кто последним смеётся...
А если бы я за пехотой с фланга шёл, как комроты приказал, то ушли бы, черти хвостатые к своим в Берлин, а так, прямиком, в преисподнюю... И нам хорошо, и они дома...
Немецкие пулеметы МГ в целом получше были, как и всё немецкое, но ведь к технике ещё воин нужен, потому русский с «максимушкой», всегда одолевал германца с идеальным МГ и для нас – красноармейцев, «максим» олицетворялся, как символ стойкости нашей...
Служил я до конца сорок шестого, поостыл к фрицам, вроде как, и победили эту шатию–братию, уже и жалко их даже. Как-то дали приказ – разобрать все пулемёты, смазать, запаковать в ящики и отправить в тыл, поговаривали, что для армии нашего союзника – коммунистического Китая.
Разбираем свои пулемёты, и такая грусть–тоска наваливается, что прямо невмоготу стало. Вижу, что не я один поглаживаю пожухлую, от десятков перегревов, краску на кожухе «максимушки», прохожу пальцами по вмятинам – сколам от пуль, и полное ощущение, что расстаюсь с самым родным человеком, и на самом деле, без моей семьи, этот мой «максимушка» и был мне родней всех.
Написал я тогда записку и вложил её в ствол пулемёта, а написал я на ней вот что: «Товарищ китайский коммунист, я отдаю тебе самое ценное, что есть у меня в жизни – свой пулемёт «максим», поэтому стреляй из него по врагам и знай, что этот пулемёт ни разу не сдался, не промазал, и не подвёл твоего русского товарища!».
Когда забивал гвоздями ящик с «максимушкой», не удержался, всплакнул...»
Отрывок из документального военно-исторического романа "Летят Лебеди" в трёх томах.
Том 2 – "Без вести погибшие"
Том 3 – "Война, которой не было"
Краткое описание романа здесь
Если понравилось, вышлю всем желающим жителям этого ресурса
Пишите мне в личку с позывным "Сила Пикабу" (weretelnikow@bk.ru), давайте свою почту и я вам отправлю (профессионально сделанные электронные книги в трёх самых популярных форматах fb2\epub\pdf). Пока два тома, третий на выходе, даст бог.
Есть печатный вариант двухтомника в твёрдом переплёте
Предыдущие мои публикации на Пикабу:
Блокадные Истории – Пупсики
Судьба немецких врачей из концлагерей – Кому нелюди, а кому новые граждане
О единственной женщине из Морской Пехоты – Товарищ Главный Старшина
