Книжная лига

Экспедиция на спутник Сатурна Титан сталкивается с серьезными проблемами с самого начала, а потом и вовсе оказывается без способа вернуться на Землю. И прилететь за ними никто не успеет: запасы кислорода подходят к концу. Ученые принимают решение идти до конца и по крайней мере собрать как можно больше научных данных для передачи на Землю.

На поверхности Титана они обнаруживают аномалию, которая противоречит законам физики — огромную сферу, которая сначала кажется безопасной, но потом грозит расколоть сам Титан. Но возможно, с угрозой придет и спасение — если люди научатся читать ответы в случайных геометрических фигурах.

«Апокалипсис3»

Сборник из трех историй, каждая из которых рассматривает свой вариант губительного будущего. «Вход в рай» — история любящего отца, который пойдет даже на убийство, чтобы обеспечить будущее дочери-инвалиду. Но у дочери тоже есть мнение, и есть еще робот, обретший душу, который тоже смотрит на вещи со своей точки зрения.  Когда наступает время страшного суда, что отделит грешников от праведников, кто из них попадет в рай?

«Укрытие» — постапокалиптическая повесть о будущем, где человечество проиграло войну огромным насекомым и вынуждено скрываться в бункерах, чтобы выжить. Но ученые неустанно ищут выход. А «Когда идет снег» — постъядерная притча о том, что даже в мире, где люди опустились до каннибализма, найдется человек, который будет смотреть на звезды и воззывать к лучшему в человечестве. Но, возможно, зря.

«Инверсия жизни»

Александр Петров ходит в одиннадцатый класс и очень не хочет учиться. Но очень скоро произойдет то, что перевернет все человеческие знания о мире. Прямо на уроке физике все законы этой науки начинают опровергать сами себя, свидетелями этому становятся три школьника и их не менее растерянный учитель. Во вселенной, где все пошло задом наперед, первая задача — хотя бы выжить, не сойти с ума и не причинить себе вред, пытаясь функционировать в вывернутом наизнанку мире.

А где-то очень далеко геометрические ученые в своем геометрическом мире сталкиваются с похожими проблемами…

«Светлый человек»

Мир захватили растения-паразиты, которые сводят людей с ума и напускают на них чудовищ. Они неуязвимы практически ко всему, чем может обороняться человек. Случайным образом выясняется, что люди с синдромом Дауна не подвержены влиянию Чащи, а значит, в этом может крыться ключ к спасению.

Институт Космических Инфекций собирает группу из таких людей, задачей которой становится исследовать Чащу. Но все не так просто, и тот, кто доберется до корня, узнает нечто такое, что перевернет представления человечества о природе этого бедствия.

«Обмануть вселенную»

Анс — пациент психиатрической клиники. Он утверждает, что пришел из будущего. Но главное насчет Анса не это: его обвиняют в убийстве ребенка, но эту тему он отказывается затрагивать. Два врача пытаются разобраться в том, что же все-таки произошло и кто виноват в случившемся. И что насчет заявлений Анса о будущем?

«Человек из будущего стоял в гостиной загородного дома возле трупа десятилетнего мальчика и рассматривал окровавленный нож в своих руках» — так начинается книга. Что здесь произошло? Хоть кто-нибудь знает правду?

Литература в этом смысле мало чем отличается, например, от игры на бирже. Вспомните: каких-то лет 7—8 назад все инвесторы были уверены в том, что скоро в мире победит виртуальная реальность и вкладывали деньги в VR-стартапы. А теперь эти очки никому не нужны, большого числа клиентов у этих стартапов нет, их акции падают. Инвесторы почему-то перестали в это вкладываться, зато выстроились в очередь за акциями фармацевтических компаний.

Пушкин — невероятно удачливый игрок на «литературной бирже». В наше время это можно сравнить с айтишником, создавшим на основе написанного им оригинального кода многомиллионный интернет-сервис.

Пушкин — первый русский реалист. Это литературное направление только зарождалось тогда, на Западе его еще как такового не было. А Пушкин угадал. Приблизительно за 10—15 лет до того, как это стало популярным, угадал. Но этих 10—15 лет хватило для того, чтобы в головах у русских читателей сформировались очень четкие вехи, каким путем нужно идти. И это дало плюс 100 500 очков к карме всей русской литературе, которая благодаря заданному Пушкиным вектору и стала-то великой и классической. Пушкин, скажем опять айтишным языком, создал открытый код, который начали активно использовать другие писатели.

Пушкин сделал литературу национальной

Важно понимать, что в пушкинские времена Россия переживала странный исторический период, чем-то напоминающий наш нынешний. С одной стороны, русское дворянство еще в екатерининские времена начало откалываться от основной массы русского народа и превращаться в замкнутую на себя прозападную касту, говорившую на французском, а не на родном языке. Очень сильное влияние на изменение стереотипа поведения русского дворянства оказали французские гувернеры, в большом числе побежавшие в Россию после 1789 года. Эти люди не были лучшими людьми своего народа. Больших знаний, как это известно из того же Пушкина, они не давали, потому что сами не знали ни черта. Но они давали другое — они меняли стереотип поведения, т. е. не интеллектуальные, а этологические свойства личности, и отдаляли дворянство от России все дальше.

С другой стороны, после событий 1812—14 гг в России начали последовательно, как грибы после дождя, расти антизападные настроения, очень мощные. В частности, указом Александра I из России в 1820 году выгнали иезуитов. В 1822-м запретили масонов. Ну, т. е. начали потихоньку перекрывать кислород враждебным русской цивилизации НКО. У людей в головах начало кое-чего проясняться после наполеоновского вторжения: долбануло, как говорится. Все ахнули и начали вспоминать, как пишется «молоко» и «родина». Дворянская «элита» стала volens-nolens говорить по-русски, хотя французский все знали в совершенстве, и писали еще на нем.

Этот-то антинаполеоновский патриотизм Пушкин подхватил и развил. Пушкин начал активно использовать национальные сюжеты, стал выковыривать их из самых пыльных углов, из песен и сказок Арины Родионовны, из фантастической литературы XVIII века, из народных (а не официальных) свидетельств о пугачевском восстании. Все это был принципиально новый русский язык. Все изнутри дышало Русью, и продолжатели Пушкина, например, Лермонтов, написавший «Песнь о купце Калашникове», этот прием (вполне романтический, с формальной т. зр., вальтер-скоттовский) поняли и подхватили.

С другой стороны, Пушкин стал брать иностранные (не только западные) сюжеты и переворачивать их в понятный русскому человеку профиль. Так появились «Маленькие трагедии», или «Песни западных [южных] славян», или «Подражание Корану». Это был гигантский шаг вперед, по сравнению с вялыми романтическими элегиями современников. Хватит подражать Западу! Хватит ловить веяния мод, давайте эту моду сами создавать. Давайте будем русскими, а не французами!

Мы говорим об этом лишь потому что сейчас это очень, очень актуально. Посмотрите на ситуацию. С одной стороны, мы имеем каких-то Ургантов и Хаматовых, которые очень не хотят быть русскими, а хотят придерживаться ЧУЖОГО («европейского») стереотипа. С другой стороны, мы имеем грубых мужиков, которые взяли в руки автомат и пошли воевать. Добровольцами. Добровольцами пошли. Их никто не заставлял. Они сами встали и пошли туда, еще в 2014 году. Посмотрите видео, почитайте статьи в интернете, — и вы увидите очень простую закономерность: пока одни плясали на сцене, сбивая баксы, другие сидели в окопе, часто не имея ни шиша. Ну и за кем вы пойдете? Кто, по-вашему, должен быть ПОДЛИННОЙ «элитой» в нашей стране?

Конечно же, нам нужен новый Пушкин. Кто-то, кто сумеет оформить эту поднявшуюся волну. Иначе мы и дальше будем слушать чепуху про чудесную Европу, где все хорошо, и будем подражателями и колонией. Конечно, нужен переворот. Литературный переворот.

В чем гениальность «Онегина»

Поговорим о его главном произведении, которое тоже многим до сих пор не понятно. Ну, то есть милая история такая, про деревенскую девочку и городского мальчика. Всем нравится, ибо написано стильно. Но смысл, смысл-то в чем?

А вот в чем. «Евгений Онегин», поглавно публиковавшийся в 1825—32 гг, словно какой-нибудь сериал, очень точно воспроизвел тип загнивающего русского дворянина. Как историческому источнику этому роману нет цены, — это прямое свидетельство начавшегося надлома великорусского этноса. При этом Онегин изображен именно западником, англоманом, либералом: легкомысленный гувернер, питание в лучших ресторанах, либеральные, но системно бессмысленные эксперименты в деревне («оброком легким заменил») и т. д. Пушкин откровенно стебется над современниками из «петербургского круга», скажем так.

При этом в деревне либерала Онегина не любят считают «опаснейшим чудаком». Пушкин намеренно сталкивает Онегина с «патриотической» семьей Лариных, которые заставляют дворовых девок петь во время сбора ягоды, «чтоб барской ягоды тайком // уста лукавые не ели». Параллельно всплывает фигура Ленского, эдакого романтика-гегельянца, очень характерная для 1820-х гг; и снова портрет написан сатирическими мазками. Т. е. чувствуется нарочитый негатив, критика западного образования и западной цивилизации в целом, но и русскую, национальную партию Пушкин не щадит (это в принципе характерная для него схема, столкнуть лбами западников и славянофилов, можно вспомнить похожую архитектуру в «Барышне-крестьянке»).

Пушкин и рад бы слопать вкусную западную котлетку, но что-то внутри подсказывает ему, что цена за эту котлетку слишком высока — нужно отказаться от национальной самобытности. Вот откуда этот критический тон. «Балеты долго я терпел, // но и Дидло мне надоел». У нас почему-то редко рассматривают «Онегина» как политический текст, считают его больше культурологическим, «энциклопедией русской жизни», но на самом деле Пушкин подспудно тянет тончайшую политическую нить, обрывающуюся на незаконченной десятой главе, обрывки которой позволяют предположить, что Онегин был как-то причастен к декабристскому заговору.

Пушкинский текст достаточно легко дешифруется, если его намеренно не усложнять, а воспринимать в контексте начавшегося в 1820-х соперничества западников и патриотов. Ларины — это скрытая отсылка к Елагиным, известным своим консерватизмом, позже переросшим в славянофильство (напомним, что И. П. Елагин был основателем консервативного, проимперского направления в русском масонстве, которое он воспринимал как антитезу модному в его годы вольтерьянству).

Пушкин отбросил первую букву фамилии, а четвертую заменил более звучным «р». Это известный литературный прием, который восходит к традиции XVIII столетия называть незаконнорожденных дворянских детей фамилией без первого слога: например, создатель Смольного института И. И. Бецкий, т. е. (Тру)бецкой. Возможный прототип матери Татьяны — А. П. Елагина (племянница Жуковского и мать братьев Киреевских). А «Татьяны милой идеал», скорее всего, образован с Н. Д. Фонвизиной, повышенную религиозность, даже некоторую чудаковакость которой (Фонвизина в 16 лет переоделась мальчиком и убежала в монастырь) поэт редуцировал до увлечения сентиментальной литературой и слегка разбавил светской взбалмошностью М. Н. Волконской. Вот почему у Лариных две дочери: задумчивая Татьяна и легкомысленная Ольга.

Пушкин как бы играет со своими прототипами, как с куколками: забирает черты у одной, добавляет другой, и наоборот, — но по своей литературной природе они единоутробные сестры, почти что сиамские близнецы: «бывало, в поздние досуги // сюда ходили две подруги, // и на могиле при луне, // обнявшись, плакали оне». Обе женщины вышли замуж по расчету за будущих декабристов, и обе последовали за ними в Сибирь, — это подтверждается фразой «иных уж нет, а те далече» в финальной строфе романа.

Интересно, что Фонвизина и Волконская стали также прототипами для Наташи Ростовой и Марьи Болконской у Толстого (но Толстой перевернул их характеры: Болконская — религиозна, Ростова — шалунья). Фонвизина, помимо всего прочего, еще и прототип Сонечки Мармеладовой (которая едет за Раскольниковым в Сибирь; Достоевский познакомился с Фонвизиной «на этапе» в 1850 году и позже с ней переписывался). Вся великая русская литература замешана буквально на двух женщинах, имена которых перекликаются, как гиперссылки.

Ларины — это консерваторы, славянофилы, патриоты. Татьяна «русская душою, сама не зная, почему». Логично, что западника Онегина Татьяна изначально не привлекает. И вот еще одно, косвенное доказательство этой версии: прототип Маши Мироновой — тоже Елагина, дочь коменданта Татищевой крепости Татьяна, по мужу Харлова (в реальности Пугачев сделал «капитанскую дочку» своей наложницей, но казаки застрелили ее, испугавшись, что она дурно влияет на «императора»).

Пушкин постоянно обращается к образу правильной, консервативной девушки, это успокаивает его, удовлетворяет его политические запросы: «мой идеал теперь — хозяйка, // мои желания — покой, // да щей горшок, да сам большой».

Пушкин стремится к гармонии; разного рода пассионарии и революции его раздражают, он хочет «Татьяну» как гарантию гомеостаза и потому старательно, как школьник, рисует один и тот же портрет девочки за соседней партой, для приличия меняя имена: Татьяна, Маша Миронова, Параша в «Медном всаднике», даже мертвая царевна «тихомолком расцветая» и «нраву кроткого такого», — всё это одна и та же консервативно-национальная героиня.

...Которая, заметим, противопоставляется царице-западнице: «высока, стройна, бела, // и умом и всем взяла; // Но зато горда, ломлива, // Своенравна и ревнива». Это типичный портрет светской львицы XIX века, который «очень мил, // я прежде сам его любил, // но надоел он мне безмерно», потому что «в чертах… жизни нет», потому что «запылал // в ее лице самолюбивом // румянец ярче». Высокосветские, «европеоидные» жеманницы, постоянно смотрящиеся в зеркало, надоели Пушкину вместе с ростбифами и балетами. «Иные нужны мне картины: // Люблю песчаный косогор, // Перед избушкой две рябины, // Калитку, сломанный забор»...

За этим кроется политический выбор. Царевна могла бы взять в мужья кого-то из семи братьев-богатырей, на самом деле — разбойников-славянофилов («братья в ту пору домой // возвращалися толпой // с молодецкого разбоя»), но нет, эти бунташные ребята не устраивают ее, ей всего милей королевич Елисей, т. е. сам Пушкин, который по свету скачет и ищет ее...

Здесь выбор как бы перевернут: выбирает царевна, и ее выбор тоже слегка изменен: она предпочитает не русский бандитизм, а условно-западную, светскую культуру («королевич», но с именем ветхозаветного пророка, вошедшим в православные святцы, фигура явно ассимилированная, обрусевшая, как и сам автор — потомок «арапа Петра Великого»).

Наши литературоведы, люди в основном прозападные и интеллигентные, почему-то не решаются прямо и правильно расшифровать эти простые истины и выстраивают вокруг текста мильон бессмысленных комментариев, но не видят главного. Истина их страшит, потому что не вписывается в «западный канон», не стыкуется она с ним никак, ну вот хоть убей. И приходится натужно искать в пушкинских стихах европеизм, либерализм и революционность. Это ошибка.

Молодой Пушкин был либералом. Взрослый Пушкин уже имперец, «литературный националист», причем прямо видно, как он правеет по ходу написания «Онегина», как он нравственно убивает своих мужских героев-западников, а свою любимую героиню, патриотку Татьяну, наоборот, превращает из «странной, // провинциальной и жеманной, // и что-то бледной и худой, // а впрочем, очень недурной» барышни в королеву Москвы. Это скрытое признание Пушкиным своего отказа от петербургского либерализма и перехода в лагерь московских патриотов.

Ленский умирает на глупой дуэли. Онегин тоже умирает на самом деле на этой дуэли, умирает нравственно, и тоже глупо. Отказ Татьяны литературно добивает его. А Татьяна должна быть счастлива, она победительница в политическом поединке в голове Пушкина, но она тоже почему-то несчастна. Почему? Потому, наверное, что иллюзий в отношении ставки на официальное «самодержавие, православие, народность» Пушкин тоже не питал и хорошо понимал, что за фрукт царь Николай Павлович Романов, отправивший в Сибирь всех его близких друзей и муз. «Хотя лично я сердечно привязан к государю, — напишет Пушкин позже в письме Чаадаеву, — я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя» (quoique personnellement attaché de cœur à l’E[mpereur], je suis loin d’admirer tout ce que je vois autour de moi).

Здесь — логическая точка всему. Всё сплетается в немой сцене финала. Обрыв, облом. (Вот откуда названия романов Гончарова — главного продолжателя пушкинских идей.) Хэппи-энда не будет, потому что русское дворянство незримо вырождается. Вот какой должна быть дешифровка «кода Пушкина». Вот в чем его главная мысль. Это пророчество, предсказание исторического поражения дворянского либерализма.

«Онегин» — безумно глубокий текст. Это текст не о том, что было, а о том, что еще только случится. Таких текстов-предчувствий очень мало в истории. Это роман на одном уровне с «Дон Кихотом» Сервантеса, который стал символом грядущей смены эпох, революционного перехода от Средневековья к Новому времени. Пушкинский роман предсказывает уже новейшую историю, он как бы задает тему для фуги, которая еще не закончилась: гибнет либерализм, гибнет немецкая философия, гибнет Россия. Все погибнут. Будет глупый, немой финал. Это случится вдруг, на голом месте, посреди московской суеты; возможно, люди даже не успеют понять, что они уже умерли. Но невидимая пуля автора убила их, да и сам автор убит этой пулей. Это гениально, ибо свободно. Пушкин не связан никакими социальными обязательствами и карьерными перспективами («гуляю мало, много сплю // летучей славы не ловлю»), он типичный балбес своего поколения, и это гарантирует свободу его мысли, из этой свободы рождается интуиция, профетизм, который Пушкин и сам отлично сознавал, когда писал «Пророка» и «Памятник».

Интуиция Пушкина поражает, если, конечно, вы понимаете эту интуицию и умеете ее правильно истолковать, если вы сами наделены сей странной (часто говорят: «женской») способностью человеческого организма. Дело же не только в «Онегине». У Пушкина есть и другие гениальные догадки, в «Медном всаднике», например, в «Капитанской дочке», в «Борисе Годунове», заканчивающемся как бы предчувствием майской резни 1606 года. Пушкин намеренно нащупывает русский бунт: «И, зубы стиснув, пальцы сжав, // Как обуянный силой черной, // «Добро, строитель чудотворный! // — Шепнул он, злобно задрожав, — // Ужо тебе!..». В сущности, это краткое описание русской революции: обозленный человек правильно находит причину разгула стихии (т. е. природного, народного бешенства) в реформах Петра Первого, в светском государстве, им созданном, но медный «лик державца полумира» оборачивается, «гневом возгоря», и превращается в еще более чудовищное сверхгосударство большевиков, уже железное, а не медное царство.

Да, это странно. Да, это кажется «додумкой за автора». Но автор и сам еще не понимает, о чем он думает. Пушкин намеренно ходит по тонкой грани, где разум переходит в сверхразум. И это не пошлый сюр Сальвадора Дали, не мистика. Это профетизм от знания. Пушкин был очень начитан и очень умен. Это т. н. «острый», системный ум. Пушкин умеет разлагать вещи на кванты (в т. ч. политические), а затем собирать эти детальки в логически законченную «картину мира». Он хорошо чувствует, потому что детально, реалистически, исторически точен. Он оперирует фактами, а не штампами обывательского восприятия. Его гениальность напрямую вытекает из системности его мышления, а не из «эстетского» образа жизни, вкусных котлеток и гламурных посиделок, — т. е. всего того, что будет считаться неотъемлемой частью «поэтизма» в эпоху фэндесекля, в «серебряном веке».

Не нужно никаких посиделок. Нужно жить в деревне и гоняться за девками. Вот секрет пушкинского творчества. Многие русские классики этот секрет поняли и взяли на вооружение, например, Тургенев, который, помимо девок, любил еще гоняться за тетеревами, и всякий раз старался отдыхать в русской деревне, а не на «элитных» курортах, и гордился этим, и говорил, что только так и нужно. В этом главная суть «пушкинского переворота», — в сознательном отказе разумного и образованного русского человека от «благ [европейской] цивилизации».

Пушкин и Чаадаев

Отдельно нужно сказать об отношениях Пушкина и Чаадаева, потому что это архиважно. Не понимая этой связи или умаляя ее, вы рискуете не понять Пушкина. Вы просто не поймете великого русского поэта, если не увидите его тени.

Петр Яковлевич Чаадаев, друг и собутыльник Пушкина, был явным прототипом Онегина, что и сам Пушкин признавал прямо в тексте романа, и как бы стыдливо разделял их: «второй Чадаев, мой Евгений». Это типичное для писателей спешное запутывание следов, приблизительно по тем же причинам Пушкин зачеркнул в черновике «итак, она звалась Наташа».

Чаадаев был по своему характеру Онегин один в один: это был желчный, скупой на эмоции человек, которого не любили в обществе, с государственной службы он ушел из-за какого-то мелкого скандала, жил частной жизнью, т. е. болтался без дела, путешествовал и проч. Он был франт, денди, любил и умел хорошо одеваться, прихорашиваться перед зеркалом. И, наконец, главное: Чаадаев был западник. Прелесть ситуации как раз в том, что Пушкин в литературной форме вскрыл западничество Чаадаева за 10 лет до того, как это стало притчей во языцех (в 1836 году), это, опять же, подчеркивает прозорливость Пушкина, его предчувствие трендов задолго до того, как люди начнут орать о них на всех углах.

Судьба Чаадаева тоже была печальна, как и судьба его литературного двойника, Онегина, и другого литературного двойника, Чацкого, прототипом которого тоже был Чаадаев (Грибоедов тоже запутал следы, замазал очевидное, — в черновике было «Чаацкий»). Чаадаев был изгнан отовсюду, все его ненавидели. Он пытался оправдаться, доказывал, что он не против патриотизма, а против вялости, ленивости общества. Ему не верили, конечно же.

Трагической была судьба и непосредственного адресата «философических писем» — Екатерины Дмитриевны Пановой, несчастной женщины, бедной калеки, принявшей католичество и в итоге разорившейся и сошедшей с ума. Это вещи, которых у нас в России до сих пор почему-то не знают, но при этом считается правильным говорить «Чаадаев» с презрением, словно это какой-то ярлык западника и врага России. Это логично. Онегин должен быть оплеван. Чацкий вытолкан из Москвы. Это неизбежно. Это т. н. парадокс «жизнь подражает искусству».

Важно другое. Скандальное чаадаевское «философическое письмо» вызвало в русском обществе сумасшедшую реакцию, которая, опять же, очень сильно напоминает наши времена. Можно сказать, что это был культурный теракт. Чаадаев бросил бомбу, которая потрясла абсолютно всех. И на него сразу же начали нападать патриоты, которые стали опровергать его тезис о том, что Россия — «страна без истории».

Первым был Пушкин. В октябре 1836 года поэт написал Чаадаеву знаменитое письмо, начинающееся с фразы «что касается мыслей, то вы знаете, что я далеко не во всем согласен с вами» (quant aux idées, vous savez que je suis loin d’être tout à fait de Votre avis). Это письмо хорошо известно русскому читателю, потому что именно из него выдернуты знаменитый пассаж про «необъятные пространства [России], поглотившие монгольское нашествие» (immense étendue qui a absorbé la conquête Mogole) и хрестоматийная фраза «клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал» (mais je vous jure sur mon honneur, que pour rien au monde je n'aurais voulu changer de patrie, ni avoir d'autre histoire que celle de nos ancêtres, telle que Dieu nous l'a donnée). Тем не менее, отметим несколько важных деталей.

Во-первых, сохранился черновик, где Пушкин признает, что «ваша брошюра произвела, кажется, большую сенсацию» (votre brochure a produit, à ce qu'il paraît, une grande sensation), т. е. сравнение с терактом верно: Пушкин отлично понимал, какую гранату бросил посреди бела дня его собутыльник и, по сути, литературный герой. Во-вторых, Пушкин точно определяет дату, отделившую западноевропейскую цивилизацию от восточнохристианского «мира» — 1054 год. Это свидетельствует о хорошем историческом чутье поэта. И, наконец, в-третьих, Пушкин выдает фактически славянофильскую тираду: «наше духовенство, до Феофана [Прокоповича], было достойно уважения, оно никогда не пятнало себя низостями папизма» (le clergé Russe, jusqu’à Théophane, a été respectable, il ne s’est jamais soulié des infamies du papisme). Это окончательно кристаллизует Александра Сергеевича как человека правых взглядов, который вобрал в себя вольтерьянскую критику католичества (в том же письме Пушкин хвастается Чаадаеву небольшой статьей про Вольтера, которую он написал), но при этом не применяет эту критику к восточному христианству.

Это замечание Пушкина объясняет то, почему филокатолицизм в России так и остался причудой нескольких высокосветских львов и львиц: вольтерьянская критика в России была хорошо известна, и она отталкивала людей от католичества в чистом виде. Зато социализм, комплекс идей по своей природе посткатолический, только «лишенный бога», в России, наоборот, обрел вторую историческую родину! Русским в XIX веке было интересно не само католичество, — их привлекал рациональный заряд, который в нем был, — то, чего России и в самом деле жизненно не хватало: трезвости мышления, практичности, технократии, «прогресса». Это невероятно важная деталь, потому что она-то и привела к власти большевиков в октябре 1917 года, спустя ровно 81 год после пушкинского письма Чаадаеву. Чаадаев тоже на самом деле был пророк, непризнанный, непонятый. Филокатолицизм Чаадаева был предчувствием коммунизма, его предпроекцией, скрытым желанием технократического переворота. Отсюда же и настойчивые рассуждения Петра Яковлевича о Царстве Божием, что впоследствии, нетрудно догадаться, трансформировалось в желание построить на земле коммунистическую утопию.

Пушкин цепким критическим взглядом улавливает и главный недостаток «брошюры» Чаадаева — недостаток собственно исторических фактов. «Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться» (quant à notre nullité historique, décidément je ne puis être de votre avis), — пишет поэт, после чего начинает сыпать громкими именами: Олег, Святослав, «оба Ивана» (очевидно, III и IV), Петр, Екатерина и т. д. Чаадаев попросту не любит русской истории, как и все филокатолики и западники, не считает нужным обращать внимания на походы на Византию и Хазарию, или войны за «киевское наследство», или за «монгольское», или на русско-турецкие войны, или русско-шведские, или сибирскую экспансию, или южнороссийскую, — всё это, по его мнению, муть, которая и рядом не лежала с великими крестовыми походами, географическими открытиями и прочими подвигами европейской цивилизации. Вот нет их. Незначительны они. Неинтересны.

Это подтверждается элементарным филологическим анализом. «Философические письма» очень бедны на фактологию, в них много общих слов, но мало детального исторического знания, — всё сплошные пунктирные линии, схемы: «народы», «пути», «судьбы». Это выдает схоластический, дедуктивный метод, очень старый, средневековый. Это явный католический след. Современный читатель подобные тексты, воспринимает, как правило, с трудом, потому что наше сознание, наоборот, замусорено «журнализмом»: нам нужны жареные факты, на основании которых уже будет построена логическая цепочка. В XIX веке люди думали по-другому: они начинали с философского утверждения, а потом приводили примеры в подтверждение его. Пушкин и здесь опережает свое время, потому что пушкинские тексты и даже письма, как мы видим, это больше россыпь знаковых, символических деталей, а вот чаадаевский подход больше теоретический, дедуктивный, предвосхищающий марксизм с его «верностью теории». Мы видим фактически зарождение русского коммунизма как идеи. Есть письмо Чаадаева Пушкину, датированное сентябрем 1831 года, прямо подтверждающее его коммунистические симпатии: «Но смутное предчувствие говорит мне, что скоро появится человек, который принесет нам истину веков. Может быть, вначале это будет некоторым подобием политической религии, проповедуемой в настоящее время Сен-Симоном в Париже, или же нового рода католицизма, которым несколько смелых священников, как говорят, хотят заменить тот, который утвердила святость веков. Почему нет?» («Mais une vague conscience me dit que bientôt viendra un homme nous apporter la vérité du temps. Peut-être sera-ce quelque chose d'abord de semblable à cette religion politique préchée en ce moment par Saint-Simon dans Paris, ou bien à ce catholicisme de nouvelle espèce que quelques prêtres téméraires prétendent, dit-on, substituer à celle que la sainteté du temps avait faite. Pourquoi non?»). Филокатолицизм Чаадаева стал мостиком, переброшенным с иезуитского берега на большевистский.

Пушкин зимой 1837 года был смертельно ранен на дуэли, «не дочитав до конца романа жизни», не ответив в полной мере на вызовы своего времени. И потому его переписка с «добрым приятелем, родившемся на брегах Невы» по поводу «исторической ничтожности» России не получила развития. На самом деле Чаадаев был по рождению москвич и учился в Московском университете. Пушкин дает политическую характеристику, а не детали биографии. Это условное деление на политические партии: петербургскую и московскую. Патриотическая партия базировалась в основном в Москве. Собственно, в результате чаадаевского «культурного теракта» она и оформилась, и получила очень общее и размытое название славянофилов.

Пушкин великий русский поэт, потому что он интуитивно симпатизирует именно славянофильской, патриотической, «московской» партии, а не западнику и «петербуржцу» Чаадаеву.

Вот почему Татьяна становится «королевой Москвы».

Вот почему Пушкин отвергает Онегина.

Да! Именно так. Пушкин и сам становится Татьяной в последней точке своего романа в стихах. За декорациями пушкинского романа и за ломаными линиями его сюжета стоит тончайшая политическая аллегория, смысл которой в отречении от западной культуры и обретении национальной самобытности.

Это, конечно, не статья для журнала "Лучик", это "взрослый черновик" для неё. (Для детей, как помним, надо писать "как для взрослых, но только лучше".) Но, если вы заинтересуетесь нашим журналом и захотите попробовать почитать его с детьми, мы будем очень рады!

В этом журнале мы говорим с детьми о любви, о совести, о подвиге, о справедливости – и о других важных вещах.

Братство в самом буквальном смысле плывёт по течению. Они плывут навстречу неведомому, не уклоняются от него, но и не стремятся ускорить его приближение. В этой главе все, даже Боромир, отдают себя на милость судьбе. Хотя Боромир периодически хочет взять всё в свои руки.

Но у всех нарастает чувство опасности и беззащитности. После Лориэна всё вокруг кажется пустым и унылым. И оказывается, что сама река сейчас – линия фронта.

На одном берегу Рохан с его зелёными полями, другой берег разорён и известно, что там хозяйничают орки, мало того, они совершают набеги на другой берег и грабят его. Пейзажи у Толкина всегда отражают происходящее в душе у героев, и особенно у главного героя – у Фродо. Река – линия фронта в битве между добром и злом, Фродо находится на ней. На самом деле не только Фродо, все находятся на ней, но повторюсь, автор показывает нам события его глазами. И часть его души уже опустошена злом, это восточный берег, тот, куда лежит его путь, который он должен выбрать. Подтверждение этому опустошению мы найдём в следующей главе. Берег смотрится отталкивающе и таит в себе угрозу. Выбор для Фродо вот так и выглядит – западный берег безопасней, там зелёные луга, он хотел бы пойти туда, он стремится к свету, но это отдалит его от выполнения задачи. А тот берег, куда он должен идти – разорённая пустыня с орками.

И вот тут как раз мы подходим к тому, почему Фродо является «ходячим парадоксом». Поход, из которого не вернуться живым – это, конечно, тяжело, но для военного времени не редкость и часто необходимость. Ну не он первый и не он последний, так получилось. Согласиться на такой поход это, безусловно, героизм, но на войне многие жертвуют жизнью. Однако в случае с Фродо это было не всё. Кольцо напрямую угрожало его душе. Выбор пути на восток для него означал буквальное «the ring will possess him» - кольцо будет владеть им. Он это знал и понимал. Ему об этом Гэндальф сказал. Донести Кольцо до Ородруина можно было только ценой гибели собственной души. Силы были слишком неравны, чтобы ждать от Фродо того, что он будет исключением из исключений. Он в Шире в собственный камин это Кольцо бросить не смог. Таковы были условия задачи. Выбирая путь на восток он отказывался от себя полностью, не просто жертвовал своей жизнью, он отдавал свою душу злу на растерзание. И зелёный роханский берег был шансом и очень сильным искушением этого избежать. Но если бы он ему поддался, желая остаться от этого зла в стороне, спастись от него, в конечном итоге он свою душу бы не сберёг. А выбрав путь в Мордор, пройдя этот путь до конца и не заботясь о своём спасении, был спасён. И всё это прямо по тексту: Мф. 10:38,39 «кто не берет креста своего и следует за Мною, тот не достоин Меня. Сберегший душу свою потеряет ее; а потерявший душу свою ради Меня сбережет ее».Он добровольно полностью отказался от себя ради любви к другим, а христианский Бог есть Любовь, и его финальное падение в связи с этим предстаёт совсем в другом свете.

Главные опасности подстерегают Братство не извне, а изнутри.
Боромира явно всё больше захватывают мысли о Кольце. Он ведёт себя временами как безумец, периодически нагоняет лодку, в которой находится Фродо, и смотрит на него «со странным блеском в глазах». Огонь в глазах Голлума будет описываться таким же словом: «gleam». Это замечает Пиппин и скорее всего Сэм.

Сэму вёсел не дают.

Even when the paddles were in use they did not trust Sam with one.

Судя по этой фразе, Фродо всё-таки помогал Арагорну грести. Это к вопросу соотношения сил Фродо-Сэм, так сильно искажённого в фильме.

Хоть сильно значимых событий в главе не происходит, всё же кое-что интересное случается. Следующего за ними Голлума замечает Сэм. До этого Фродо и Арагорн каждый сам по себе отмечали то, что Голлум сопровождает их отряд, а Арагорн, как выясняется, даже пытался его изловить. Но Сэм не может держать это в себе и сразу сообщает Фродо о своих наблюдениях. И оказывается, что они достаточно уже обособились от остальных, до того, чтобы никому больше не говоря ни слова, условиться сторожить Голлума по очереди в ночи. И Фродо-таки дожидается его появления, видит его светящиеся глаза и встаёт ему навстречу, выхватывая меч.

Диалог Фродо и Сэма, где они обсуждают «бревно с глазами» тёплый, с юмором и очень хорошо демонстрирует, насколько внимательно и уважительно Фродо относится к Сэму. И что он ему доверяет.
И отличный пример чувства юмора Фродо и вообще стиля его общения с Сэмом:

...I can sleep tomorrow, being no more than luggage in a boat, as you might say.'
`I might,' said Frodo, `and I might say "luggage with eyes".
– Я отосплюсь завтра в лодке, я там всё равно что мешок с поклажей, если вам будет угодно так сказать.
– Может и будет, – сказал Фродо, а может мне будет угодно сказать "мешок с глазами".

"Мешок (дословно багаж) с глазами" в ответ на "бревно с глазами", как Сэм назвал Голлума. И отзеркаливание Сэмовых присказок "если вы понимаете, если вам угодно и т.п. :
...as you might say.' –`I might,' said Frodo, `and I might say...

Ещё одна деталь: Братство видит летящего высоко в небе орла. Если бы они знали, что это за орёл, и кого он несёт! Но они просто решают быть осторожнее.

В одну из ночей они раньше, чем рассчитывал Арагорн, достигают порогов Сарн Гебир и в момент, когда они пытаются не потерпеть на них крушение (опасность была столь велика, что даже Сэму доверили грести), подвергаются нападению с восточного берега. Во время этого нападения мифрильная кольчуга второй раз спасает Фродо жизнь, а Леголас из лориэнского лука убивает какую-то чёрную летучую тварь, которая несла на себе неведомый ужас. Фродо догадывается, что это скорее всего был назгул, но не делится ни с кем своими догадками, хотя Боромир снова допытывается у него, о чём он думает. Всё, что так или иначе связано с Кольцом, притягивает внимание Боромира, даже когда он не осознаёт этого. О назгулах он только слышал, а сам не сталкивался.

Сэм уже здесь терпеть не может Голлума, полагая, что это он вывел на них орков. Лориэнские плащи и лодки показывают себя в деле защиты от вражеских глаз наилучшим образом.
Отрывок на перевод:

Frodo looked up at the Elf standing tall above him, as he gazed into the night, seeking a mark to shoot at. His head was dark, crowned with sharp white stars that glittered in the black pools of the sky behind. But now rising and sailing up from the South the great clouds advanced, sending out dark outriders into the starry fields. A sudden dread fell on the Company.
`Elbereth Gilthoniel!' sighed Legolas as he looked up. Even as he did so, a dark shape, like a cloud and yet not a cloud, for it moved far more swiftly, came out of the blackness in the South, and sped towards the Company, blotting out all light as it approached. Soon it appeared as a great winged creature, blacker than the pits in the night. Fierce voices rose up to greet it from across the water. Frodo felt a sudden chill running through him and clutching at his heart; there was a deadly cold, like the memory of an old wound, in his shoulder. He crouched down, as if to hide.

Фродо смотрел на эльфа, стоящего высоко на берегу, на то, как он вглядывался в ночь в поисках цели. Его голова темнела на фоне сияющей вокруг неё короны звёзд, плывущих в чёрной бездне небес. Но от южного горизонта поднимались и наползали тяжёлые тучи, выслав далеко вперёд в звёздные поля своих гонцов. Внезапно всех объял ужас.
«Элберет Гилтониэль!», - выдохнул Леголас, взглянув вверх. Тёмная тень, облако, но только на первый взгляд, потому что она летела гораздо быстрее, отделилась от черноты, плывущей с юга, и неслась по направлению к ним, заслоняя звёздный свет по мере своего приближения. Вскоре её очертания приняли форму огромной летучей твари, которая была чернее самых чёрных омутов ночного неба. Свирепые крики приветствовали тварь с другого берега. Внезапный холод объял Фродо и сковал его сердце, могильный холод, воспоминание о старой ране в плече. Он съёжился, как будто пытаясь спрятаться.

Сэм замечает так же, что время в Лотлориэне текло как-то по особому, а Фродо предположил, что в Лориэне они попали в древние дни, а за его пределами появились снова в тот же момент, как вошли туда.
Предположение Боромира в споре с Арагорном о том, что останется только прыгать с водопадом, звучит очень зловеще, если знать, что случится дальше. И его реплика

There I shall turn to my home, alone if my help has not earned the reward of any companionship.'
КК: Оттуда я поверну к дому – и если моя помощь не заслуживает того, чтобы её вознаградили дружбой, пойду один.

как-то очень сильно напоминает попытку манипуляции.

Во время прохождения Аргоната Арагорн вдруг преображается и поражает всех своим величественным обликом, таким, что не остаётся сомнений – король возвращается в Гондор. Но именно в этот момент он сам мучается сомнениями – он всем сердцем стремится туда, в Минас Тирит, а Гэндальф погиб и он вынужден сопровождать Кольцо. Которое в следующей главе себя покажет во всей красе.
Сужение реки в конце и водопад намекают на то, что всё, приплыли. Каждый к началу своей собственной дороги

Собственно, поэтому фраза и считалась магической (наряду со всем известной Абракадаброй). Но это далеко не самое интересное…

Сначала давайте обратим внимание, что в подобных квадратах «главным» (опорным) является среднее слово:

Именно слово «tenet» (со значением «держит», «удерживает») держит и удерживает этот квадрат. Держит благодаря тому, что одинаково читается в обе стороны.

Ну вот, а теперь интересное. В древности люди нередко применяли такой способ записи текстов: первая строчка пишется слева направо, вторая – справа налево, третья – опять слева направо и так далее. Примерно так:

Ну, или, точнее, так:

Этот способ называется «бустрофедон». Нам он кажется странным и неудобным, а для древних это было нормально, естественно. И знаете, почему? Потому что именно так движется пахарь за плугом по полю! Вспашет одну борозду, развернётся и ведёт борозду в обратную сторону!

Доказательства?

Ну так ведь слово «бустрофедон» происходит от древнегреческих слов «бус» («бык») и «строфи» (поворачивать).

Мало? Тогда ещё одно: первая буква европейских алфавитов – «А» – досталась нам от греков, а греки позаимствовали её у древних финикийцев, у которых эта буква называлась «Алеф». А что означает слово «алеф»? Бык!

Именно на быках пахали древние египтяне и представители «крито-минойской» цивилизации (лошадей в тех местах ещё не водилось – не добрели ещё через Азию со своей родины, из Северной Америки, – да, именно так: установлено, что родина лошади – Северная Америка, как ни странно).

А ещё от древнегреческого глагола «строфи» (поворачивать) происходит всем известное «строфа»...

Интересная история вырисовывается, не правда ли? Пашет наш неторопливый древне-греко-протосемитский Арепо на быках – жарко ему, трудно, нудно... А он идёт направо – песнь заводит, налево – сказку говорит! Вот оно и легче...

Гипотеза возникновения феномена поэзии из ритмических колебаний не обязательно связана с трудовой деятельностью. Мать укачивает ребёнка – чем не вариант? Может, первой песней была не охотничья, не победная, не ещё какая-нибудь «мужская» – а женская, колыбельная? Как вы думаете?

Для чего ребёнка укачивают под монотонную, с выраженным повторяющимся ритмом, песню? Чтобы успокоился. Ритмичные звуки и движения успокаивают.

Взволнованный человек ходит из угла в угол. Человек, у которого болит рука, её «баюкает» – словно укачивает. Человек, пытающийся успокоиться и заснуть, считает овечек. И точно так же влюблённый (а влюблённость – это ого-го какое волнение) принимается сочинять стихи – то есть занимается ритмизирующей, упорядочивающей деятельностью!

Русский лингвист и литературовед Д.Н. Овсянико-Куликовский говорил: «Лирика – это ритмизированные аффекты».

Аффект – состояние сильного нервного возбуждения. Вы взволнованы? Покачайтесь на стуле – раз. Походите туда-сюда (как пахарь за плугом, только быстрее) – два! Не помогает?

Сочиняйте стихи, друзья!

Мы рассказываем эти истории, чтобы обратить ваше внимание на необычный детский журнал «Лучик». Познакомиться с ним можно здесь. Надеемся, он вас заинтересует!