Давно уже империю Алерию пожирал Сквернокрай. Это была не просто чума; это было живое проклятие, порождение древней расы, побежденной тысячелетия назад. Его знамением был багрянец – не просто кровь, а светящаяся субстанция, что сочилась из жертв, прежде чем те обращались в хрупкие рубиновые изваяния. От первых признаков – внезапного головокружения и пляски багровых огней в глазах – до финального, ужасного преображения проходило меньше получаса.
Но Архонт Кассиан, повелитель Алерии, не пал духом. Он был не просто беглецом, он был архитектором нового будущего. Когда континент погрузился во мрак, он призвал к себе цвет нации: не только вельмож, но и величайших рунологических инженеров, телепатов и выносливых солдат своей Личной Стражи. Вместе они отступили в его величайшее творение – «Небесный Шпиль», цитадель, парящую в вечных облаках, удерживаемую силой кристаллических сердец.
Поднявшись за сияющий барьер, инженеры активировали древние руны, намертво запечатав все порталы. Решение было окончательным: отрезать себя от зараженного мира внизу. В Шпиле были воссозданы рощи, бибилиотеки знаний, запасы энергии. Здесь был кокон безопасности, созданный разумом, чтобы переждать безумие. Кассиан позаботился о развлечениях: иллюзионисты, создающие фантасмагории, поэты, виртуозы на кристаллических арфах. Здесь был пир бессмертия, пока внизу бушевала смерть.
Но запечатать ворота было проще, чем запечатать человеческие страхи. В тенистых уголках Шпиля уже шептались о том, что Сквернокрай – это не просто болезнь, а разумный голод. И что никакие стены, даже небесные, не спасут от врага, который, возможно, уже находится внутри.
Пятый месяц заточения в сияющих недрах Шпиля подходил к концу, и воздух, некогда напоенный надеждой, сгустился до состояния тягучего кристалла — хрупкого и готового треснуть от малейшего давления. За магическим барьером, в багровом мире внизу, Сквернокрай бушевал с новой, неистовой яростью. Временами сгустки алой энергии, похожие на гигантские медузы, бесшумно ударялись о купол, и по всему Шпилю пробегала едва слышная вибрация, напоминающая жителям о хрупкости их убежища.
Именно в этот момент напряженного ожидания Архонт Кассиан объявил о Симпозиуме Семи Отражений. Это не было простым приглашением на бал. Голос Архонта, усиленный руническими усилителями, прозвучал одновременно в каждом уголке цитадели, и в его интонациях слышался не вызов судьбе, а холодная, расчетливая необходимость. «Симпозиум — это не развлечение, — гласил его указ, — это обязанность. Наша воля станет щитом, а наш дух — энергией, что укрепит стены нашего дома. Я жду вас в Сердце Шпиля».
Само Сердце Шпиля было величайшим чудом цитадели. Это не была просто анфилада залов. Семь сферических помещений парили в абсолютной пустоте вокруг центрального ядра — гигантского кристалла, пульсирующего ровным светом. Соединяли их не коридоры, а мгновенно материализующиеся мосты из сгущенного сияния, которые возникали под ногами гостя и исчезали позади, едва он делал шаг. Переход из зала в зал был квестом, мини-путешествием, где можно было оступиться в небытие, если разум подведут сомнения.
Первым для большинства гостей становился Сапфировый Зал Пространства. Воздух здесь был не просто голубым; он был плотным и прохладным, словно купель в горном озере. Сапфировые стены не отражали свет, а поглощали его, чтобы через мгновение вернуть обратно мириадами мерцающих искр, напоминающих звездную карту неизвестных созвездий. Но главным чудом зала была гравитация, вернее, ее отсутствие. Стоило гостю сделать несколько шагов от входа, как он ощущал, как сила притяжения теряет свою власть. Дамы в пышных платьях медленно и грациозно отрывались от перламутрового пола, их юбки колыхались, как медузы в океанских глубинах. Кавалеры, пытаясь сохранить достоинство, отталкивались от ничего, плывя в тишине, нарушаемой лишь смущенным смехом и восхищенными вздохами.
В центре зала парил огромный, вырезанный из цельного сапфира глобус Алерии — каким он был до Сквернокрая. Континенты медленно вращались, а на месте ныне мертвых городов теплился крошечный огонек. Говорили, что это души тех, кто еще борется внизу. К глобусу никто не смел прикасаться — он был одновременно памятником и болезненным напоминанием.
Молодой лейтенант Стражи, Марк, прислонился к стене, чувствуя, как его сапоги теряют сцепление с полом. Он ненавидел эти церемонии. Его долг был — сражаться, а не парить в синем мареве. Рядом с ним проплыла пара придворных, их маски в виде птиц выглядели нелепо в невесомости.
«На что мы тратим энергию кристаллов?» — прошептал один, его голос донесся до Марка четко, как будто в вакууме. «На этот карнавал, пока внизу люди превращаются в рубин?»
«Тише, дурак, — отрезал второй. — Это не карнавал. Кассиан что-то замышляет. Ищи уши в красном зале».
Но истинное сердце Симпозиума, его темная, магнетическая ось, находилось в седьмом зале — Обсидиановом Зале Пустоты. Войти в него было испытанием для духа. Воздух здесь был не просто тяжелым; он был вязким, как жидкий дым, и холодным до костей, вопреки всей магии Шпиля. Он не просто поглощал свет — он поглощал звук, наделяя шепот эхом разорванной плоти, а смех — предсмертным хрипом. Стены, затянутые черным бархатом, казалось, дышали, вбирая в себя отблески багровых «окон» — тех самых разрывов в реальности, сквозь которые был виден зараженный мир.
И у западной стены, в самой глубине этой бездны, стояли Часы Вечного Отсчета.
Это был не просто механизм из черного дерева. Громадная, устремленная вверх конструкция напоминала скорее языческий алтарь или портал в иную реальность. Корпус был вырезан из окаменевшего сердца древнего лесного божества, побежденного еще во времена становления империи. Его поверхность, отполированная до зеркального блеска, отражала не лица гостей, а искаженные тени их душ, их потаенные страхи. Вместо циферблата на нем сияли двенадцать рун Времени, известных лишь Архонту и его главному рунологу.
Но главным был маятник. Это был не кусок металла, а огромный, ограненный кристалл кровавого кварца, захваченный, по легенде, на границе реальности и пустоты. Он качался с неумолимой, сверхъестественной точностью, и его движение не сопровождалось тиканьем. Вместо этого раздается глухой, ритмичный стук — точь-в-точь как биение гигантского сердца, погребенного под толщей земли. Этот звук был едва слышен в других залах, но здесь, в Обсидиановом, он вибрировал в костях, в такт ему пульсировал свет в багровых разрывах.
И вот, когда подходил к концу цикл — те самые три тысячи шестьсот секунд, — в Зале Пустоты наступала мертвая тишина. Маятник замирал в своей высшей точке. Руны на циферблате начинали вспыхивать одна за другой, отсчитывая последние мгновения. Оркестр в смежных залах, повинуясь негласному приказу, умолкал. Вальсирующие пары застывали в неестественных позах, их смех обрывался на полуслове. Весельчаки, только что готовые взорваться шуткой, замирали с искаженными гримасами, похожими на маски ужаса.
И тогда часы начинали бить.
Звук, исходящий из них, не был похож ни на что из слышанного смертными. Это был не звон меди, а низкий, гортанный гул, исходящий из самой глотки бесконечности. Он не просто наполнял зал — он пронизывал насквозь, заставляя вибрировать каждый атом тела. Каждый удар был не отмеренной долей времени, а ударом молота по хрупкому стеклу реальности. В этот миг багровый свет из окон-разрывов вспыхивал ослепительно ярко, и на одно мгновение в проемах можно было разглядеть не просто пейзаж, а движущиеся тени — извивающиеся, бесформенные существа, тянущиеся к сиянию Шпиля.
В эти секунды бледнели не только лица беспутных. Самые стойкие воины Стражи невольно сжимали рукояти мечей. Ученые-алхимики, обычно погруженные в расчеты, зажмуривались, пытаясь отогнать видения. Даже ближайшие советники Архонта, те, кто был «постарше и порассудительней», проводили рукой по лбу, смахивая несуществующую влагу, их взгляды невольно устремлялись на своего повелителя.
Архонт Кассиан в эти минуты не шевелился. Он стоял, обратив лицо к Часам, его черты, искаженные багряным светом, были непроницаемы. Но те, кто находился достаточно близко, видели, как его пальцы судорожно сжимают и разжимают рукоять церемониального кинжала. Он не отгонял «смутную думу» — он вел с ней безмолвный диалог. Шепотом, слышимым лишь ему самому, он произносил: «Еще один круг. Мы продержались еще один круг».
Но вот гул двенадцатого удара растворялся в гнетущей тишине. Маятник снова начинал свое размеренное движение. И тогда, как по волшебству, чары рушились. Оркестранты, бледные и вспотевшие, с натянутыми улыбками переглядывались и поднимали инструменты, словно оправдываясь за свою слабость. Гости разражались нервным, слишком громким смехом, и вакханалия возобновлялась с утроенной силой, как будто каждый пытался заглушить внутренний ужас внешним шумом.
«В следующий раз я не вздрогну», — клялся себе молодой придворный, осушая бокал.
«Они бьют громче с каждым разом», — шептал своему помощнику седой рунолог, тайком записывая показания кристаллов-резонаторов, которые в момент боя начинали светиться тревожным алым.
И пока гости старались забыть, Часы Вечного Отсчета продолжали свой безостановочный путь, их маятник качался, как метроном, отсчитывающий последние секунды не просто вечера, а, возможно, всего человечества. Это было великолепное и веселое празднество, но его ритм задавало сердце тьмы.
Убранство семи залов было не просто декорацией; это была манифестация воли Архонта Кассиана, физическое воплощение его разума. Каждый цвет, каждый луч света, падающий сквозь кристаллические призмы, был выверен им с дотошностью полководца, готовящего решающую битву. Но истинным его шедевром, оружием в этой войне с реальностью, стали маски.
Это не были безделушки, купленные на базаре. По его личному указу рунологи и иллюзионисты Шпиля создали их из закаленного сияния, пыли забытых снов и осколков самоцветов, способных впитывать эмоции. Они были гротеском, возведенным в абсолют. Архонт понимал: чтобы заглушить ужас внешнего мира, нужно создать ужас внутренний, контролируемый, свой собственный. И он дал своим гостям такую возможность — стать монстрами по собственному выбору, чтобы забыть о монстре, пришедшем извне.
По залам, меняющим цвет, метались кошмары, рожденные коллективным безумием. Вот, плывя в невесомости Сапфирового зала, извивалось существо с телом человека и головой механического паука, щелкающего хелицерами в такт музыке. В Рубиновом зале Энергии дама в платье из живого, трепещущего пламени обжигала взглядами тех, кто осмеливался приблизиться. В Изумрудном зале по мягкому мху ступал гибрид оленя и человека, с ветвистыми рогами, с которых капала не роса, а черная, тягучая смола.
Это зрелище было одновременно прекрасным и отвратительным, возвышенным и низменным. Оно било по нервам, вызывая то восторг, то омерзение. «Пусть их страх обретет форму, — говорил Кассиан своему главному рунологу, наблюдая за балом с высоты галереи. — Так им будет легче его контролировать. Или, по крайней мере, думать, что они это делают».
Эти шедевры безумия, эти материализованные видения снов и кошмаров, мелькали по всем семи залам, их цвета искажались, проходя сквозь сияние каждого последующего помещения. Дикая, неистовая музыка оркестра, в которой смешались звон кристаллических арф и рокот низкочастотных резонаторов, казалось, была не источником звука, а лишь эхом от их шагов, от их судорожных телодвижений.
И тогда — раз в час — из черной бездны Обсидианового зала доносился гул Часов Вечного Отсчета.
В этот миг карнавальная маска реальности трескалась. Музыка обрывалась, словно перерезанное горло. Танцующие фигуры застывали в самых немысливых позах: один с поднятой для тоста рукой, другой — в низком поклоне, третья — застывшая в прыжке. Смех замирал в горле, превращаясь в комок ледяного ужаса. На мгновение исчезала грань между маской и тем, кто ее носил. Сквозь прорези в причудливых личинах было видно одно и то же: широко раскрытые, полные страха глаза. Фантастические существа прирастали к месту, становясь частью убранства залов — живыми, неподвижными статуями, в которых лишь трепетали веки.
И только голос Часов властвовал над всем, напоминая о времени, о пустоте, о Сквернокрае.
Но проходило мгновение — последний удар растворялся в тишине. И тогда, как по сигналу, чары рушились. Напряжение находило разрядку в нервном, истеричном смехе, который тут же подхватывали десятки гостей. Оркестранты, стараясь не смотреть друг другу в глаза, с удвоенной яростью обрушивались на инструменты, пытаясь заглушить память о пережитом ужасе. Маски снова оживали, их кривляния становились еще более отчаянными и неестественными, будто каждый пытался доказать себе и окружающим, что он все еще здесь, на празднике, а не там, в багровой пустоте за стенами.
Только седьмая комната, Обсидиановый зал, оставалась неприступной. Близилась полночь — время, когда, по древним преданиям, завеса между мирами истончается до предела. Поток багряного света, лившийся сквозь разрывы, стал настолько густым и ядовитым, что черный бархат на стенах казался пропитанным кровью. Воздух звенел от напряжения. Ни одна маска, ни один ряженый не решался переступить его порог. Тому, кто отваживался ступить на траурный ковер, в гуле Часов слышались не просто погребальные колокола, а шепот тысяч голосов, унесенных Сквернокраем. Сердце сжималось не от предчувствия, а от знания — знания о том, что эта комната не часть убежища, а окно в ту самую реальность, от которой они все бегут.
И в эту ночь, в канун полночи, единственной маской, отважившейся войти в багровый мрак, была маска самого Архонта Кассиана. Он стоял там, один, лицом к Часам, его темный плащ сливался с бархатом стен. Он не заглушал ужас весельем. Он вдыхал его полной грудью, готовясь к тому, что должно было случиться.
В то время как шесть залов, переполненные гостями, лихорадочно пульсировали под аккомпанемент нарастающего безумия, их веселье было хрупким, как стекло. И когда Часы Вечного Отсчета в Обсидиановом зале начали свой размеренный, неумолимый бой, возвещая о полночи, это стекло треснуло.
Первый удар прозвучал, как похоронный колокол по миру, которого больше не существовало. Музыка умерла на полустакте. Скрипки завыли и умолкли, вальсирующие пары застыли, словно куклы с оборванными нитями. Второй удар отозвался эхом в сапфировых стенах, заставив звезды на потолке померкнуть. Третий – пробежал ледяной дрожью по рубиновому залу, и тепло сменилось резким холодком. С каждым ударом необъяснимая тревога, знакомая по предыдущим часам, перерастала в панический, животный ужас. Двенадцать ударов – это был не просто отсчет времени. Это был приговор.
Именно потому, что сознание гостей, затуманенное вином и страхом, с отчаянной концентрацией следило за этим отсчетом, появление незнакомой маски прошло сначала незамеченно. Она не вошла через портал. Она просто материализовалась в толпе у входа в Изумрудный зал, словно всегда там стояла, притаившись в тени чужого веселья.
Последний, двенадцатый удар Часов раскатился по залам и замер, оставив после себя оглушительную, давящую тишину. И в этой тишине кто-то первый ахнул. Чей-то бокал со звоном разбился о перламутровый пол. Шепот, подобный змеиному шипению, пополз от человека к человеку, превращаясь в гулкое жужжание потревоженного улья.
Слух о новом госте пронесся по анфиладе быстрее света. Сначала в толпе проступило недовольство – дерзкий нарушитель их частного ада. Потом – удивление, леденящее душу. И, наконец, волной прокатился настоящий, неприкрытый страх, сменившийся глухим, бессильным негодованием.
В этом сборище кошмаров, где царила «необузданная фантазия», новая маска перешла все мыслимые и немыслимые границы. Она играла не на струнах безумия, а на струнах самого инстинкта выживания. Даже у этих отчаявшихся людей, шутивших со смертью, было нечто святое – последний рубеж, за которым начинался чистый, первобытный ужас. И этот рубеж был сейчас грубо попран.
Пришелец был не просто высок. Он был непропорционально высок, худой до измождения, и его фигура, закутанная в саван из ткани, похожей на прогнивший шелк, отбрасывала длинную, искаженную тень, которая, казалось, жила своей собственной жизнью. Но главным была маска. Она не была искусной подделкой под мертвеца. Она и была лицом мертвеца. Кожа серо-землистого оттенка, плотно обтягивающая череп, запавшие глазницы, в которых не было ничего, кроме непроглядной тьмы, тонкие, побелевшие губы, чуть тронутые синевой. Самый пристальный взгляд не мог обнаружить обмана, потому что обмана не было – это взгляд трупа смотрел на живых.
И даже это, это предельное кощунство, может быть, было бы встречено одобрительным смехом в этой ватаге безумцев, ибо они уже пресытились ужасами. Но шутник, если это был шутник, перешел последнюю черту. Он дерзнул придать себе сходство не со смертью вообще, а с их смертью. Со Сквернокраем.
Его саван был не просто белым. На нем проступали ужасающие, свежие и будто еще влажные пятна и подтеки багрянца – того самого, что был цветом чумы. Но самое чудовищное было на его лице. На лбу и на щеках маски-лица, будто сквозь тонкую кожу, проступали те самые жуткие, багровые пятна – знамение Сквернокрая. Они не были нарисованы. Они пульсировали слабым, зловещим светом, словно живые язвы. Багряный ужас смотрел на них собственными глазами.
В наступившей тишине был слышен лишь тяжелый, хриплый звук – это сотни гостей одновременно замерли, затаив дыхание. Веселье было мертво. Теперь в залах царил только он – воплощение того, от чего они так отчаянно бежали. И он был уже здесь. Среди них.
Вдалеке, в черной рамке портала Обсидианового зала, возникла неподвижная фигура Архонта Кассиана. Его лицо, освещенное багрянцем, исказилось не страхом, а ледяной, беспощадной яростью. Его план, его ритуал, его иллюзия контроля – все это было поругано. И он смотрел на высокую фигуру в саване, понимая, что игра вступила в финальную фазу.
Время замерло. Весь мир Архонта Кассиана, весь его тщательно выстроенный Небесный Шпиль, его барьеры, его ритуалы — все это вдруг сжалось до одной точки. И этой точкой была высокая, безжизненная фигура в окровавленном саване.
Архонт стоял на пороге Обсидианового зала, и багряный свет, лившийся из разрывов, окутывал его алым сиянием, словно он сам стоял в сердцевине Сквернокрая. Его взгляд, холодный и острый, как клинок, упал на призрачного гостя. И в этот миг по его телу, закаленному в бесчисленных политических битвах и магических дуэлях, пробежала судорожная, предательская дрожь. Это была не просто дрожь — это было землетрясение души. Сначала — стремительный, ледяной укол ужаса, того самого первобытного страха, который он считал давно умершим в себе. За ним, мгновенно вспыхнув, пришло жгучее, тошнотворное отвращение, будто он увидел нечто, оскверняющее саму природу бытия.
Но эти чувства были мгновенны, как вспышка света. Их поглотила, сожрала без остатка всепоглощающая ярость. Ярость властителя, чей приказ был нарушен. Ярость архитектора, чей совершенный чертеж испортили варварским кляксой. Ярость бога, в чьи владения вломилось кощунство.
Лицо Кассиана, обычно бледное и невозмутимое, исказила гримаса бешенства. Кровь ударила в голову, заливая щеки и лоб тем самым багрянцем, который был цветом его врага. Он был осквернен в самом сердце своей цитадели, на своем собственном ритуале, на глазах у тех, кого он считал своими инструментами и подданными.
Он сделал шаг вперед, и его плащ взметнулся, словно крылья разъяренной хищной птицы. Голос, который обычно был властным и металлическим, теперь выдавился из его горла низким, хриплым рычанием, полным такой ненависти, что придворные вокруг невольно отпрянули.
— Кто посмел?! — прорычал он, и слова повисли в звенящей тишине, как ядовитый дым. Его глаза, горящие сумасшедшим огнем, обожгли каждого из ближайших советников и стражников. — Чьи это руки, чей это больной разум породил эту мерзость? — он не кричал, он извергал слова, каждый слог отдавался эхом по залам. — Кто позволил себе эту дьявольскую шутку над своим повелителем и над самой смертью?
Он выдержал паузу, его грудь тяжело вздымалась. В его взгляде читалось не только требование ответа, но и немой вопрос: «Неужели среди вас нашелся предатель? Неужели Сквернокрай уже здесь, внутри моих стен?»
