Это было какое-то дурацкое утро. Часов 7, наверное. Бар закрылся в 6 утра, и мы шли с каким-то пацаном — к кому-то, у кого точно есть пиво. По идее, должно было быть тепло — лето же, — но солнце было там, над тучами, а тут было как-то не рыба не мясо. Небо как на молнию было застёгнуто, и было ощущение, что день так и не начнётся. Зябко было, сыро по-утреннему, да и похмелье потихоньку накатывало уже.
И шли, главное — спорили, какая тройка лучше: 80-х годов, вот эта бОрзая, или новая уже, пузатая. Ну, а о чём могут утром пьяные незнакомые люди говорить? О бессмысленной херне. Тем более, что ни у меня, ни у него БМВ никогда не было. С нашими гололёдными зимами она вообще бессмысленная — с её то задним приводом. И мне это пиво уже даром не надо было, но как-то неудобно было вот так развернуться молча и пойти домой. Хотя мог — у меня перед ним не было никаких обязательств.
Мы знали о существовании друг друга, так как жили в одном районе, а там все рожи примелькались, и ты хочешь-не хочешь — визуально всех знаешь. Ещё и пятый этаж без лифта — заняться мне больше было нечем, ага. Но пришли уж, так пришли — чего уж теперь.
Это была такая типичная двушка холостяка. Не грязно, но как-то пусто. Ну, есть что-то особенное в хате, где мужик живёт один. Какое-то сиротливое полотенце в ванной, какие-то нелепые джинсы на диване и майка — видимо, подготовленные на завтра. На кухне нет скатерти. Никогда толком не понимал её значения, но когда её на столе нет — какая-то картина кухни неполная.
Моего подельника по утреннему алко-марафону на первой же бутылке пива сломало, и он рухнул на те самые джинсы с майкой на диване, свернулся эмбрионом и мгновенно заснул.
Хозяин квартиры был молодой, такой рассудительный, вежливый, но что-то в нём было странное, что-то неправильное, непривычное. Он высокий был, ну, 190 точно — и на нём вязаный свитер висел, как на швабре. Было очевидно, что он очень худой, даже как-то болезненно. А ещё у него были очки с сильными диоптриями, и это мешало определить возраст. Это он уже по ходу пьесы сказал, что ему 22 — и в это сложно было поверить. Он был такой полулысый. Ну, так бывает, что пацаны рано лысеют. По бокам и сзади ещё что-то колосилось, а сверху — как на колене: несколько нелепых волосин.
Может, ему надо было как-то выговориться, а может, ему просто нечего было больше рассказать — и он монотонно так, как бы и не особо мне, смотря куда-то в пустоту, начал рассказывать, что и батя его тоже так умер. Я настолько далёк от наркотиков, что сначала про рак подумал. Он рассказывал, как застал батю в ванной за потреблением, и тогда тот ему в первый раз рассказал о своей зависимости. Не знаю, насколько это было мудрое решение, а может, просто вынужденное, но он рассказал совсем молодому пацану всё.
Ну, казалось бы, твой отец умер у тебя на глазах, и ты знаешь — от чего. Ты знал всё в подробностях несколько лет и видел, как он сохнет и угасает. Как, после всего этого, поднялась рука взяться за то же самое?.. Я, понятное дело, никаких вопросов ему не задавал — я их задавал себе, пока он продолжал неспешно так, без особых эмоций рассказывать, что он медленно, но уверенно умирает.
Он даже делал какие-то лирические отступления и пару раз улыбнулся, видимо, вспоминая себя в прошлом. Что-то про гитару там было — мол, рок-музыку любил, даже увлекался, коллекционировал альбомы чьи-то. Но всё продал, естественно. Дома, судя по всему, осталось то, что уже не продать никому.
Зрение начало падать где-то год назад — говорит — очень резко, и чем дальше, тем хуже. А свитер — батин, кстати, — тут он впервые на меня посмотрел — мол, важная информация, которую он хотел отметить как-то особо. У него кожа была очень белая и очень сухая. Он мне даже чем-то мумию напоминал. У него так кожа была натянута, что кадык выпирал как-то прям неправдоподобно. Может, это я уже себя накручивал, может свет от лампочки так падал, но выглядел он на 35, но никак не на 22.
Ещё запомнились эти костяшки на пальцах рук — между фаланг — они тоже торчали как-то неестественно. Он час, наверное, мне всё это рассказывал — помню, что магазин уже открылся, и туда потянулись бабули, алкаши и прочие ранние пташки. Меня начало рубить уже, и я, как бы извиняясь, сказал ему, что надо идти. Я взял у него номер домашнего телефона, чтобы завтра или сегодня проснуться и занести деньги за пиво. Он отнекивался, мол, что там эти копейки, но я не люблю вот этих вариантов, когда пришёл к незнакомому человеку, выпил пива — и бывай здоров.
А он умер. Я потом долго у себя в голове прокручивал его разговор, эти обречённые нотки вспоминал, но как-то, чтобы вот так — раз, и умер — было очень сложно у себя в голове уложить. Это лет 20 прошло с тех пор, а я до сих пор помню его суховатый голос, помню, как он перебирал пальцами по столу, видимо, не контролируя этот процесс. Этот висящий на нём свитер, в котором его батя умер, и одинокая лампочка без плафона на кухне.
Давным-давно на Руси, в ту пору, когда мужи* уже сами важные вопросы решали, а князья уважали вечевую* волю народную, на берегу полноводной реки процветал славный городок Радосток. На краю селения в новой избе жили дружно бабушка Ярина, Данила-храбрец белокурый удалец и Анка-хулиганка. Матери своей Данила почти не помнил, а отец его - храбрый Добромак – в Краснограде при князе воеводой служил, и редко в гости наведывался. Соседи эту семью любили и почитали, поскольку ни раз уже они своей смекалкой и бесстрашием людям добрым помогали.
Данила, увлеченный знахарством и зельевареньем, часто любил в гости к лесным духам- аукам наведываться и по цветнику дивному гулять, в котором росли редкие растения необычных свойств. Вот однажды, пока озорная Анка-хулиганка ауков пирогами угощала, ходил он по ухоженным тропинкам и к красочным цветам присматривался. Как вдруг наткнулся на высокую изгородь, а за ней раскидистые кусты с белыми цветочками и жолчные колокольчики на крепких стеблях. Только захотел он их сорвать и понюхать, как руку его зеленый куст перехватил.
-Ты чего?! Куда руки тянешь? - рассерженно проговорил появившийся из куста аука, - Вот так всегда: только кваску соберешься хлебнуть, как какой-то дурень обязательно к ядовитым белене и дурману* потянется. Спасибо скажи, что спас тебя!
-С-с-спасибо, - вымолвил мальчик, - Так они ядовитые?
-Конечно! Даже изгородью огорожены! Но ведь лезут и лезут, глупцы…- вздохнул лесной человечек и протянул тряпицу, в которой цветочки эти замотаны, – На, возьми, если надобно, только сам не рви!
-А зачем в дивном цветнике тлетворные* растения держать? – удивился Данила.
-Так у хозяйки и спроси! – фыркнул аука и кустом опять обернулся.
Прибежал удалец к Анке и давай расспрашивать. А та сама толком ничего не знает. Единственно помнит, что ее за изгородь не пускали, а цветы через тряпочку собирали, потом из них отвар готовили, в котором яблочки мочили. А ими уже угощали путников случайных. Кого потом привечали, а кого вон выгоняли. Но девчонке пробовать запрещали и сами не ели.
-Эх, как интересно попробовать! Только опасно, вдруг что не так сделаю, да отраву получу – разволновался Данила.
-А ты зелейник* матушкин посмотри, там все записано, - вспомнила девочка.
От радости храбрец аж в ладоши захлопал:
-Где?! Где?! Почему ты раньше о старинных рецептах не рассказала?
-Так они мне без надобности, - оправдалась Анка, - Я и не подумала. В углу в землянке поищи, они в тряпицу льняную завернуты.
Схватил Данила берестяные листы*, к груди прижал и скорее домой засобирался. Так не терпелось ему все тайны древних травниц изучить.
Много дней не выходил мальчик из угла своего, только перекусит быстро, водицы попьет и опять за занавеску спрячется. Но тут отец- могучий богатырь Добромак- на побывку приехал. Сели вечеряти*, дети давай расспрашивать: как князь, как служба, что интересного в столице происходит, спокойно ли на родных просторах? А Добромак рассказывает да рассказывает, кусок ко рту поднести не успевает.
-Вот вам такая задача, неугомонные мои! Пока решать будете, я хоть каши испробую – рассмеялся богатырь и поведал:
-Знаем мы, что хан Тулмат* задумал Красноград захватить и народ пленить, войско собрал, лазутчиков посылает. Но никак мы угадать не можем, с востока напасти ждать или с запада обойдут? Изловили ратники кешиктена*, да тот молчит, как рыба. Уж и уговаривали его, и грозили – все молчит. Вот как князю правду узнать? В какую сторону дружину отправить? Вот вам и загадка!
Не успел Добромак ложку в рот отправить, как Данила-храбрец выскочил из-за стола и в угол свой убежал. Вернулся с яблочком моченым:
-Держи, отец, разгадку на твою задачу! Угости печенега этим яблочком правды и всё он тебе раскроет, как на духу.
Удивился богатырь, понюхал, потер сладкий плод и спрашивает:
-Яблоко – обычное с виду, но ежели отравить врага вздумал, то не по совести это. Даже недругам такая подлая смерть не полагается!
-Да что ты, отец! –обиделся мальчик, - Белена да дурман в этом яблоке вреда не принесут, но все свои тайны твой пленник поведает! Нашел я рецепт в записках мудрых травниц. Они такими яблочками незваных гостей угощали, чтоб те, как на духу, зачем пожаловали говорили.
Спрятал Добромак яблочко за пазуху и с ним обратно к князю в Красноград по утру ускакал.
Две семедицы* прошло, прежде чем опять приехал Добромак к матери и сыну. Стали обедать, пока бабушка пирог раскрадывала, отец рассказал, что приключилось. Как Данила советовал, угостил он пленника яблочком правды, и он тотчас словно хмельной сделался и всю правду воеводе поведал. Отправил тогда князь войска свои, куда указано было, и в чистом поле перебил врагов, врасплох пойманных. В благодарность Златослав Даниле-храбрецу полный ларь подарков разных передал, да просил прислать мешок таких яблок, чтоб дознания теперь средь всего двора княжеского провести.
Вдруг почувствовал белокурый удалец, как голова его потяжелела, а на глаза словно пелена упала. Смотрит вокруг, а за столом у всей семьи взгляд затуманился.
-Что за начинка такая в пироге, бабушка?- спросил мальчик.
-Так неожиданно Добромак приехал, –отвечала Ярина. - Хватилась я, а для пирога ничего не заготовлено, заглянула к тебе в угол, а там полно яблок сочных. Вот из них начинку и нарезала.
-Ах!- испугался Данила-храбрец, - Так то ж яблоки правды были, для князя заготовленные. Теперь не хозяева мы языку своему станем!
-Не вкусно что ли?- возмутилась бабушка.- Столько хлопот с этими пирогами, а они еще и ахают!
А Анка-хулиганка ей отвечает обиженно:
-Вкусно ты, бабуля, готовишь, но разве обязательно прям с зарей тесто месить? Петухи еще не пропели, а ты уж всех будишь. Полюбила я вас, как родных, но отдыху никакого! Мне в лесу одной плохо было, но сон мой никто не рушил. А с вами каждое утро: вставай-работай. Надоело! - взорвалась девчонка. А после так сказанного сама испугалась, что рот себе ладонью прикрыла и виновато глаза отвела.
-Ох, нашлись работники тоже! – осерчала знахарка Ярина, -Один день и ночь сидит в своем углу, другая чуть что сразу со двора убегает веселиться с друзьями, а я одна на весь этот огромный дом. Спасибо князю за хоромы такие, но пусто в них без хозяйки молодой. Хоть бы женился ты вновь, сынок! –сказала и на Добромака смущенно взглянула.
Тут и отец не выдержал:
-Давно рассказать вам хотел, но боялся, что не поймете и не простите. Не могу молодую жену взять, ведь по красавице Алене сердце тоскует и попрощаться не может. Тайну эту от вас хранил, чтобы не мучились вы, как я, незнанием томительным. Но сложно мне жить с невысказанным горем. Видно, пора пришла.
-Данила, ты должен знать, что матушка твоя прекрасная Алена, не умерла вовсе, а похитили ее силы темные. С тех пор нет мне покоя, по всему миру езжу, спрашиваю да выведываю, но никто на всей земле и следов жены моей не видал. Отчаялся я совсем. Видно, сгинула она безвестно на чужбине, и смириться надо мне, но душа все не верит мыслям тяжким, - вздохнул Добромак.
Выскочил тут Данила из-за стола. Губы закусил до крови, чтоб слова не вырвались и прочь побежал.
Долго гулял белокурый мальчуган по берегу реки, все думал, грустил и размышлял. Яблоки правды, из которых Ярина по ошибке пирог испекла, дело свое сделали, и открыл Добромак против воли тайну страшную свою. Обидно было Даниле, что не доверил ему ее отец раньше, но понять смог родительский поступок.
Уже за полночь вернулся храбрец домой. А Добромак по-прежнему за столом сидит, голову повесил. Подошел к нему белокурый удалец и обнял крепко. Тут слезы из глаз отца брызнули, простились они с сыном и помирились.
А князю Данила-храбрец лишь три яблочка передал, но случай, ежели вражескую тайну выведать пригодится. Потому как секреты близких людей против их воли узнавать не надобно.
* В старославянском языке словом «муж» называли любого взрослого мужчину.
*Вече ― народное собрание в городах средневековой Руси, на котором решали важные вопросы политической, экономической и культурной жизни. Впервые упоминается в летописях в 997г.
* Белена и дурман – ядовитые растения, цветы и семена которых содержат особый алкалоид – скополамин, применяемый и в настоящее время при наркоанализе для изготовления «сыворотки правды».
Это тяжёлая работа: холод морга, запах химикатов, неудобные перчатки из плотной резины. Он только рад снять их, выбраться из подвала и выпить кофе. А ещё он знает — мне можно доверять.
В нашей сфере репутация — это всё. Нет более уязвимого создания, чем покойник. Поэтому родственники ищут самые аккуратные руки, самые внимательные глаза. И самых деликатных работников. Раскрываю саквояж, достаю сантиметр. Остальные думают, я прихожу в морг, чтобы снять мерки платья для последнего пути. В определённой степени это правда. Но есть ещё кое-что.
Моя рука ложится на холодный лоб. С губ срываются слова на древнем языке. Тело, побелевшее и неподвижное, омытое бальзамировщиком, почти готовое к похоронам, открывает глаза. Вторая рука тянется к саквояжу. — Добрый день! Не согласитесь ли посмотреть эскизы?
Хозяйка ателье, где я когда-то работала, любила говорить, что свадьба — уникальный день в жизни женщины. Это откровенная ложь: некоторые клиентки заказывали пышные белые платья и второй, и третий раз. А вот на свои похороны дважды точно не явишься.
— ...хорошо, оставляем такие рукава. А по поводу цвета что скажете? — Точно не чёрное! Я в нём такая бледная, ужас просто. Киваю и достаю образцы тканей. Тут и атлас, и редкий китайский шелк, и бархат. На нем клиентка и останавливается. Посиневшие губы изгибаются в улыбке. — Да, пусть будет фиолетовое, с белыми цветами отлично получится. И оборок побольше! Киваю, делая заметки.
Кто-то считает, что наряды для похорон — это однообразно и скучно, но только не я. Конечно, если не слушать клиенток и шить всем одинаковые черные платья, так и будет. А я даю им возможность поучаствовать в процессе. — Не забудьте оборки! — добавляет клиентка, прежде чем закрыть глаза.
Захлопываю блокнот, убираю вещи в саквояж. Кажется, на лестнице раздаются шаги. Пора этой женщине вернуться в руки бальзамировщика. А мне — сшить для неё идеальное платье.
102/365
Одна из историй, которые я пишу каждый день — для творческой практики и создания контента.
“Бабка встала”.- подумал он, поуютнее закутываясь в самолично сшитое из мелкого лоскута одеяльце. Время было четыре утра, спать лег только недавно, кое-как управившись по хозяйству, а день ожидался тяжелый. И хотя он давно к этому дню готовился, где-то внутри было неспокойно: не знал- удастся ли провернуть задуманное почти прямо под носом этого человека.
...На мягкой подушечке, на пуховой периночке, в глубоком гнездышке над венцами бревен столетней избы, изволил почивать домовой с торжественным именем Калистрат. Как же ему удалось заполучить такое шикарное имя? Ведь обычно домовят называют Кузями да Нафанями, а то и Васютами какими-нибудь простецкими, а тут: Калистрат. А вот так вот: мужа бабки, что под самый конец Отечественной войны погиб, звали Калистратом, больно уж она по нему убивалась в свое время. Да и разговаривала иногда с ним, обращаясь к изображению на портрете, висящему на стене, как к живому. Домовой и принял это имя: думал, что и хозяйка любить будет больше, да и когда она с портретом говорить начинает -будто к домовому обращается, то есть еще и уважительно будто бы выходило.
Единственный сын старухи погиб на войне в Афганистане, внук сгинул где-то на краю света в дальней стороне, и осталась она совсем одна. Годы брали своё, одряхлела хозяйка. Уже не держала скотину, редко выбиралась на улицу, слабела глазами. Зарастал огород, ветшала изба. Трудно приходилось ныне Калистрату: домовой он был старательный, разора не терпел, латал где и как мог, приходящее в упадок хозяйство, да разве человечью деревенскую работу малыми силами сделаешь? Поэтому сперва он появлению того человека обрадовался, думал- помощь подоспела. А вышло, как вышло. Только хуже стало.
Человек этот приходился старухе троюродным племянником. Видя ее немощь, вызвался навещать ее, чтобы помогать, и действительно: что-то немного в доме и огороде поделывал.
А только стал замечать Калистрат, что вместо мятных свежих пряников, которые они раньше кушали вечерами со старухой, все чаще на столе у хозяйки стало появляться сухое печенье. Кот Василий ее тоже был недоволен, мурлыкал обиженно: вместо курятины все чаще приходилось добывать пропитание охотой на мышей- все реже на столе стало появляться мясо. Вокруг все твердили о росте цен на продукты, да дороговизне, а только много ли надо одинокой пожилой женщине с котом? Не в дороговизне дело, понял Калистрат, когда увидел, как “этот” меняет одни цветные бумажки в кошельке старухи на другие.
Грамоте домовой был не обучен. На что ему грамота? Его дело чтоб скотина была спокойна, кот не наглел, мышей гонять, в доме управляться потихоньку. Раньше ленился бывало косы лошадям плести, а теперь вот и сплел бы, да некому. Люльку бы покачал, да откуда ей тут взяться: деток нет, один крюк от зыбки остался в потолке торчать. Было время- хозяйство было успевай- поворачивайся, не до грамоты. А теперь бы и выучился может, да совестно признаваться кому-то, что не разумеет. Стыдно сказать, они с хозяйкой и интернет еще не видали, а соседский домовой хвастал, что там про всё сказано и читать не обязательно- интернет этот сам вслух говорит! “Врет наверное, - зло думал Калистрат, гремя в печи горшками. – Где это видано, чтоб книга сама себя вслух читала, да ещё любая, какую выберешь?” Одним словом, ни в буквах, ни в цифрах домовой был не силен. Однако давно подметил, что одни цветные бумажки явно радуют людей больше, чем другие, да и при обмене продуктов или вещей различны: на одни можно гору купить всего, а на другие совсем немножко.
“Этот” предпочитал приходить сразу после почтальонки, которая носила пенсию. Придет, чаю попьет и давай помогать по дому как бы. А как только старуха отвернется-хвать кошелек и давай орудовать. Калистрат сердился, старался в этот момент шуму нагнать, чтобы хозяйка посмотрела, да где там, племянничек шустрее. Дальше-больше: стал “этот” по шкафам шарить. Хозяйка бывало приляжет, а он потихоньку залазит. То там покопается, то тут. В шкатулку залез: медали мужа ее и сына руками потрогал, смотрел, да пока на место положил, понял, что заметят пропажу, скандала не оберешься. А вот перстенек серебряный прихватил. Поискала его потом бабка, покорила себя старую за забывчивость, да и махнула рукой.
Нацеливался воришка и на серьги старинные, червонного золота, подглядел как хозяйка их снимала, в узелок завязывала и в комод укладывала, ну да Калистрат уже был ученый: тряпицу с серьгами к себе в логово под подушку спрятал- до лучших времен. Коли ж бабка надеть или взглянуть на них захочет- долго ли домовому глаза “отвести” человеку, да на место подложить?
Последние несколько лет писала хозяйка бывшей невестке, звала приехать - вместе коротать дни. Жена ее умершего сына жила где-то далеко на севере, писала, что живет неблагополучно- жилья нет, одиночество тяготит, собиралась приехать. Читала хозяйка письма вслух, с котом советовалась. А потом письма приходить перестали. Калистрат знал почему письма не приходят, да рассказать не мог- видел он, как “этот” пришедшие письма из почтового ящика достает, а старухины письма, которые она пишет, бросает в печку. Поэтому, думал Калистрат, и не едет невестка.
Одно письмо не так давно удалось ему спасти: письмо с просьбой приехать как можно быстрее из-за ухудшения здоровья, было написано хозяйкой и отдано “этому” для отправки. Хотел тот его в топку бросить, да замешкался, тут то Калистрат его и стянул. Племянничек порыскал, поискал, но подумал, что сжег и успокоился. Теперь задача была почтальонке письмо подсунуть, чтобы оно точно ею отправилось. Вот и спалось плохо домовому. Как тут уснешь, когда практически судьба хозяйства решается.
...Все прошло без сучка, без задоринки: пришла почтальонка, выдала хозяйке пенсию, Калистрат кота науськал, пока тот ластился, пройти не давал, отвлекал как мог одним словом, письмо прямо в сумку и подложил. Верил домовой: найдется потом в сумке письмо, да и отправит его почтальон. Поэтому, даже когда “этот” пришел после и уселся чай пить, зыркая воровским взглядом на бабкин кошелек, Калистрат даже караулить не стал, полез к себе в гнездо досыпать. Конечно стоило беспокоиться: дойдет ли отправленное письмо до адресата, но поскольку домовой хоть и невеликая нечистая сила, а немного колдовать все же мог, то в доставке письма был уверен.
... Хлесть, хлесть, хлесть….
– Ай, не буду, тетенька! Ой, не надо!
– Ах ты, мерзавец эдакий! Ах, чертово отродье! У старух воровать! А ну, я тебе покажу, скотина окаянная!
Несмотря на бессонную ночь и раннее утро, Калистрат сверху, со своего гнезда выглянул, хоть одним глазком поглядеть на разыгравшуюся в избе трагикомедию.
Ночью приехала невестка старухи. То-то радости было! Невестка крепкая ещё, здоровая баба, кровь с молоком. Сказала, что жить они теперь будут вместе, вдвоем. Что давно хотела приехать, да было неудобно навязываться, а как стало совсем невмоготу жить, хотела было явиться, да приглашений уже не было. И вот как только получила она от хозяйки письмо с просьбой как можно скорее приезжать, так сразу и решилась.
А с утра заявился “этот”. Не успела ему бабка рассказать, что невестка приехала. А пока та в горнице спала неприметно, почтальонка пришла, принесла пенсию. “Этот” по привычке в кошель и полез, как старуха из кухни вышла, а невестка проснулась, и тут как тут! И ну мерзавца половой тряпкой лупить: хлесть да хлесть!
Аж слезы радости навернулись на глаза Калистрата от этой сцены: “Теперь заживем! Все будет хорошо! Надобно только сережки назад положить”. - подумал он, и прижав к себе большого теплого мурчащего кота, счастливо вздохнув, крепко заснул в своей постельке под бревенчатым потолком.
- Странное имя для кота…, - сказал Роман, разглядывая лежащего на поленнице котяру.
- Ничего не странное, да Шашлык?
Котяра потянулся, презрительно покосился на первого из говоривших. Он полностью разделял мнение своего человека. Действительно, что странного? Где коты, там и мясо. А шашлык как раз из него и делают.
Денис посмотрел на мангал и подошел к нарубленным полешкам.
- Вы позволите? – чуть склонившись, смешливо спросил он кота.
Шашлык тоже оценил количество дров. Да, пожалуй, пару полешков надо добавить, а то не прожарится мясо.
Самому Шашлыку было до лампочки, он заботился исключительно о человеке. Своем. Ну и о госте, но это заодно.
Кот немного посторонился, и Денис смог взять дрова.
Роман с улыбкой смотрел на эти церемонии. Сам бы он... ну если не скинул кота, то разрешение спрашивать не стал.
Шашлык будто прочитал его мысли и смотрел на него теперь уже совсем неодобрительно. В его взгляде просто читалось:
"Хозяин, а не зря ли ты пригласил этого, а? Мы бы и сами справились".
Денис поджог дрова в мангале. Кот некоторое время смотрел на огонь, потом закрыл глаза, решив подремать.
- А, правда, почему так зовут-то?
Денис поправил горящие поленья и засмеялся.
- Да была у нас история с этим котом. Пять лет назад собрались мы с мужиками вот так же на природу. Договорились, кто и что берет. А Костик, знаешь, работал у нас, его еще длинным звали?
Роман кивнул. Костика он знал.
- Ну вот. А у Костика что-то случилось. Не помню, уж что. А он за мясо отвечал! Утром звонит – не могу поехать. Ну, блин… я сообщил остальным и сам на базар. А праздник, и не я один такой красивый там. Нет мяса хорошего. Да вообще нет никого почти. Народ уже разбежался по кустам. Я туда-сюда… тут одна тетка говорит – дома есть. Вчера привезли, в холодильник бросили. Я заканчиваю. Хочешь, поехали. Я тебе дома продам. Только быстро. Короче, поехали к ней. Вынесла, мясо свежее, хорошее. Отрубила, взвесила. Заплатил. Своим позвонил.
Приехали мы на место. Я достаю мясо, а оно рычать! Смотрю, к куску намертво прицепился котенок, но не мелкий. У тетки этой, видимо, дома кошка, да с котятами. Вот один и просек, про мясо-то. Пока я деньги отдавал, он наверно и вцепился в кусок.
Еле отцепили. Царапался. Кусался. Куда, говорю, тебе столько-то? Дай, я тебе отрежу. Отрезал, звереныш шипит, но грызет активно.
Денис улыбнулся, вспомнив, как пугал его вздыбленной шерсткой котенок, полученный в нагрузку к свинине.
- Накормили мы довесок. Он подобрел. Мурчать стал. Водички ему налили. Попил и заснул под деревом в тенечке. Никуда не ушел.
Мы с ребятами праздновали. А ездили-то с ночевкой. Ночью он ко мне. Потерся об меня, как поблагодарил. Я еще мяса дал. Ночевали мы с ним в обнимку. А на следующий день, как заладились уезжать, подумал, а этого куда? Везти назад лениво было, да и вдруг не возьмет тетка его. Ну и забрал к себе. А имя, оно так само и приклеилось – Шашлык.
Кот приоткрыл один глаз. Посмотрел на Дениса, на гостя. Понял, что рановато, и заснул снова.
- Котя привык быстро. Сестра помогла – лоток там, все дела. Вот так и живем. Везде со мной, а уж если на шашлыки, то без него - никак. Загодя чует!
Дрова прогорели, Денис ловко разместил шампуры с насаженными кусочками мяса. Пару кусочков он оставил для кота.
- Он и сырое ест, и готовое, - пояснил он для друга.
- А не вредно ему?
- А я без уксуса. Сейчас в чем только не маринуют. И в минералке, и в кефире... так что все путем.
- Шашлык, мясо будешь? – спросил Денис.
Кот открыл глаза, спрыгнул с поленницы и занялся обедом.
Мужчины наблюдали за ним. Денис следил за шампурами.
Кот наелся и пошел под дерево – отдыхать, переваривать и набираться сил, для того, чтобы съесть еще и жареного мяса.
Денис снял готовые шампуры и положил еще парочку. Пошевелил угли.
- Ну, вздрогнули. За нас, за жизнь, за удачу! – провозгласил Денис тост.
Шашлык поднял на него взгляд.
"Да, удача в жизни значит много".
Сам он был в этом просто уверен.
Правда, не уточнял, что именно имел ввиду. То ли то, что удачно тогда вцепился в кусок, и его не заметили, то ли то, что человек хороший попался. То ли то, что он оказал этому человеку услугу. Конечно, не каждому в жизни попадется вот такой кот.
Пожалуй, это самая главная удача, которая может быть в жизни человека вообще.
Я видел как мужик кричит на свою жену и думал, разве так можно со свой женой-то? Своя же. Сам выбирал.
Ещё, небось и хвастался друзьям много лет назад.
— Помните блондиночку. На том празднике познакомились? — Сисястая такая? Ага-ага. И чо? — вспоминали друзья. — Больше не называйте сисястой. По имени-отчеству. В крайнем случае по имени. — Да, ладно? Женился?! — Через месяц свадьба. Оденьтесь как люди!
А теперь что? Прошло каких-то тридцать лет.
— Мозги не еби! Ты сказала, что сама справишься с ремонтом этой комнаты! Вот и справляйся нахуй! — супруга мудро молчит. — Я помогу, конечно, но что это за хуйня?
— Молчи, Серёжа! — Говорил я себе. — Не лезь, а то будешь крайним. Не дерутся и ладно!
А потом они вместе кричали на ребёнка.
Ребёнок, мальчишка, двадцати лет, снял отопительные батареи, по просьбе отца, но не срезал трубы.
Бляха-муха! — это разные задачи!!! Если не говорили отдельно, то и я бы не резал труб!
Как можно кричать матом на своего ребёнка, да ещё и за такой пустяк? Да ещё при посторонних?! Ну, скажи нормально сейчас и он срежет! Десять минут весь вопрос! Родная же кровь! Как можно его дебилом и дураком, и бестолочью?!…
— Молчи, Серёжа! — Кричал внутренний голос. — Вот что изменят твои слова?
— А вот он узнает как это выглядит со стороны и устыдится немедленно!
— Ладно. — менторский тон моего внутреннего я, конечно, настораживал, но что делать. — Предположим к тебе пришёл человек чинить кондиционер или красить потолок и сделал замечание на тему того, как тебе воспитывать сыновей. Твоя реакция?
— Закажу другого мастера. Этот всё равно уже бесполезен… с оторванной-то башкой.
— Ну и? Всё ещё хочешь поумничать?
-------------------
Однажды? Я сказал, что однажды беседовал сам с собой?
Нина Ивановна Еськова жила одна и очень гордилась, что справляется, только вот мочевой совсем распоясался: мышцы перестали держать то самое дорогое, что не должно пролиться.
Иллюстрация Лены Солнцевой. Другая художественная литература: chtivo.spb.ru
— Как же так, а? — плакала женщина, застирывая трусы. — Опять упустила, глупая старуха!
Ей было стыдно перед внучкой Катей и обидно за подводившее тело, с возрастом ослабевшее ещё и глазами.
— Свитер у тебя красивый, голубой, как небо. Цвет Богородицы! — хвалила она.
— Бабуля, это зелёный. — Девушка разминала бабушке ледяные пальцы: доктор Мясников учил массировать мизинец при сердечных болях. — Попробуй, какой мягкий, кашемировый.
Нина Ивановна замолкала, страшась надвигающегося бессилия. Ладони нерешительно скользили по гладкой шерсти, пытаясь поймать хотя бы отголоски тепла: теперь она всё время мёрзла.
— Мягкий. — Повтор чужих слов оставлял пусть слабую, но уверенность в правильности происходящего. — Очень даже.
Внучка измеряла давление, пекла картошку и заваривала мятный чай, слушала и расспрашивала о прошлом, чтобы бабушка немного оживилась, погрузившись в омут памяти. И уходила в молодую жизнь, а в квартире становилось всё тусклее, как будто желтизна со старых фотографий переползала в реальный мир.
Он появился на кухне под батареей, наверное, тоже замерзал, и поначалу женщина ничего не заметила, а потом споткнулась и упала.
— Батюшки! Кто здесь? — она шарила перед собой, ощупывая непонятное, безволосое и дрожащее. — Спаси, Господи, помилуй!
— Ты ещё маленький, да? Наверное, Димка опять! — Дворника Диму Кошкова в доме не любили. — Лежи здесь, молочка налью.
Молоко Нина Ивановна на дух не переносила, но Катя приносила регулярно, варила полезную кашу почти без соли, чтоб не повышалось давление.
Внучка, как обычно, забежала после института, принесла запахи близкой зимы и свежие новости, а солёную селёдку не принесла — вредно.
— Бабуль, всё хорошо? Голова не болит?
— Да, — невпопад ответила женщина. — Там, на кухне…
— Не переживай, посуду я помыла, молоко с пола вытерла.
Значит, Катя никого не заметила.
По давней традиции Нина Ивановна провожала внучку у окна: крестила, а та махала рукой. Заросший тополями квадрат двора с годами стала скрывать мутная пелена, но знакомые очертания девятиэтажки напротив, сушилки, детской площадки как будто отпечатались на обратной стороне век. Только Катина фигура оставалась неуловимо размытой.
Мысли кружились назойливо, как осенние мухи, кусались, заставляя действовать.
В этот раз женщина подходила осторожно, неизвестный зверь ворочался и вздыхал.
— На кого же ты похож?
Нина Ивановна села на табуретку, а зверь положил голову на колени, подставляясь под ласку. Под пальцами Нина Ивановна чувствовала выступающие позвонки и лопатки, кожа зверька была бархатисто-тёплой.
Вспомнилось, как она, молодая, ехала в троллейбусе, а маленький сын так же сидел рядом. Он перемазался конфетой. «На кого же ты похож, Юра!» — воскликнула она. А Юра, удивившись, стрельнул чёрными глазёнками: «Ты что, мам? Я похож на тебя!»
Зверь слушал, что Юра с годами всё больше напоминает отца. Что старший, Лазарь, погиб молодым, всего в пятьдесят, разбившись на машине, что она работала заведующей столовой, а вечерами — домашний хоровод. Что муж последние годы был совсем плох, приходилось кормить с ложечки, что внуки разъехались, только младшая ещё здесь. Что домашний телефон отключили, потому что некому больше звонить, а маленьким она не умеет пользоваться, что не осталось никого, кому можно сказать: «А помнишь?» и услышать: «Помню!»
Зверь вздыхал, и слабые руки окутывало тепло. Вечер вплывал в комнату синим и жёлтым сквозь незашторенные окна. На улице слышалось шорканье: Дима Кошков мёл асфальт.
Дворник остановился и запрокинул голову. Из-за тусклого стекла на первом этаже смотрели двое: старуха Еськова и бледный зверь с глазами кинодивы.
— Здравствуйте, Нина Ивановна! — Дима был вежливым. — Нет, не моя.
— Я думала, у тебя убежал. — Все в доме знали, что Димка химичил в подвале.
— Подвал закрыли три года назад, — привычно объяснил Дима. — Я теперь на чердаке.
— Да? — Старуха не поверила. — Я уж давно не выхожу, Катя всё покупает.
Катю он знал, а она его — нет. Ещё бы, Димки-невидимки получаются из нелюбимых детей или одиноких стариков, а Катя — красивая, цветущая, как жимолость.
Зверь поставил на стекло когтистую лапу и застенчиво приоткрыл пасть с розовым языком — поздоровался. Дима махнул в ответ.
— Буду работать, Нина Ивановна.
— Бог в помощь, Димка! — Старуха равнодушно отвернулась: интереснее было рассказывать, чем слушать.
Истории текли всё медленнее, слова становились бессвязнее: старуха засыпала, убаюканная своим же голосом.
Нина рассмеялась и схватила пса за нежные уши, а тот улыбался, вывалив язык.
— Куда ты меня тащишь? — Женщина выпрямилась, мимолётно удивившись, что больше ничего не болит. — Мне такой сон приснился, как будто я стала старой!..
Собака слушала и уводила женщину всё дальше от тела на табурете, от дома и этого мира.
* * *
Елена Николаевна Кожина, учитель русского языка и литературы высшей категории, плакала в ванной. За открытой дверью спальни стоял кто-то: то ли горе, то ли зверь. Большой, тёмный, он раздвигал пухлыми боками стены, грозя высунуть в коридор любопытный носище: чего это рыдает послебальзаковская тётка, скрючившись на бежевом унитазе?
Лена устала. Морально, аморально, физически, метафизически и по-всякому. Её будто высосали школьники, начальство, родители, унылый город и бесконечная хмурая осень.
Сегодня по программе была поэзия. Одиннадцатиклассники мучили Мандельштама: бессонница, Гомер, тугие паруса, рыбий жир ночных фонарей, век-волкодав и синематограф. Никто ничего не понимал, и неизвестно, что хуже: тупое невнятное бубнение, как будто во рту недожёванный бутерброд, или звонкий молодой пафос самолюбования и внутренней пустоты?
Лена не выдержала, прочитала стихи — свои, не Осипа, всё равно им наплевать. На что рассчитывала, непонятно: может, достучаться, может, шокировать.
— Со звоном лопнувшей струны и жизнь оборвалась. — Это она сочинила в семнадцать, когда впервые безответно влюбилась.
Стеклянные взгляды замерли, и тут прозвенел звонок, туши зашевелились, сбрасывая оцепенение урока, загудели уважительно — в школе её побаивались.
— Свободны. — Лене стало горько: бесполезно, любое усилие напрасно, силы уходят, как в песок. — Домашнего задания не будет.
Гул окрасился радостным: надо же, русичка пожалела. «Знали бы они, что я просто УСТАЛА». В конце концов, можно и поберечься. Причина была, страшная и радостная тайна, которую Лена скрывала даже от себя самой, — задержка. Организм, точный как часы, дал сбой на пять дней. Телефон подкинул напоминание: «Не забудьте указать дату последней менструации», которая никак не начиналась.
«Сегодня после репетиторства зайду в аптеку, куплю тест, Олегу можно ничего и не говорить».
Классики угрюмо смотрели с портретов, предчувствуя декрет.
В аптеку она зашла и тест купила, но воспользоваться им не пришлось: дома, едва сев на унитаз и спустив бельё, Лена увидела алые пятна на ластовице.
— Начались, — вслух сказала Лена, и по щекам покатились горячие слёзы.
За пять дней мечты о круглоголовом пухлощёком младенце оформились, налились, приобрели вес и объём. Она уже мысленно передвинула мебель, освободив угол для пеленального столика и кроватки, купила коляску сдержанно-кофейного цвета и пару летящих «беременных» платьев на весну, чтоб ни в коем случае не скрывали живот: ей стесняться нечего.
Пусто было в квартире, и тихое гудение холодильника только оттеняло звенящую пустоту. Олег приходил по выходным, они оба ещё не старые, амбициозные, современные, гостевой брак никого не смущал. Пусто было на душе: там растаял образ малыша в смешном костюме зайчика, неважно, кто бы родился, мальчик или девочка. Пусто было в холодильнике: Лена вечно худела, покупая продукты только к вечеру пятницы.
Зверь тяжело вздыхал, бодая лобастой башкой маслянистый пузырь горя, который окутывал Лену, а она равнодушно смотрела мимо и сквозь.
— Зато можно пить. — Невесёлый смех ударился о стены и вернулся бумерангом.
Красное полусладкое неприятно просвечивало сквозь бокал, желудок скрутило кислым узлом. Лена назло глотала адское пойло, а за незашторенным окном — кому она нужна в почти сорок — блестела фонарями улица, и сутулый дворник — всегда она забывала его имя — сгребал листья в кучу. Зверь вытянул шею, вглядываясь в отражение, и женщина вздрогнула, заметив движение. Олег шутил (или не шутил), что как-то ночью видел в зеркале белый силуэт. Холод стёк по позвоночнику, от выпитого желудок скукожился, и кислота стояла в горле.
— Пора спать, «завтра в восемь утра начнётся игра». — Даже в самые одинокие моменты с ней был любимый Цой.
От тяжёлого одеяла стало ещё холоднее, ноги словно покрылись ледяной коркой. Зверь сжался в комок, уплотнился от Лениного присутствия, запрыгнул сверху, утаптывая лёжку, слизнул соль слёз, забирая мечты об утраченном, и лицо женщины разгладилось: ей снилось море и рыжий кот Андрюша, который когда-то давно, ещё у родителей, согревал ноги, пока она учила старославянский и литературу эпохи Возрождения.
«Брошу Олега с его аллергией на шерсть, заведу кота, а летом рвану в Крым», — Лена проснулась в великолепном настроении с готовым решением.
* * *
Женя Ерёменко расплакалась в школьном туалете от стыда и унижения. На уроке не отпустила математичка-сука, а на перемене, едва Женька залезла на подиум и присела, забежал одноклассник Стасик Белов.
— Ой, Женьк! Извини! Я и не видел ничего! — протараторил он, жадно разглядывая замершую, как курица на насесте, одноклассницу.
Женя сразу поняла: соврал. Всё он видел и теперь растреплет классу. За голым окном чернел осенний вечер, отражение раздражало: помидорные щёки, испуганные глаза, дурацкая чёлка, растянутый ворот свитера — уродина! Мучительно резало низ живота, но что-то внутри заклинило: мышцы скрутило в гордиев узел, о котором твердила историчка, пописать девочка так и не смогла. В тускло-жёлтом коридоре из мужского туалета тянуло сигаретами, а из кабинета технологии — гречкой.
Километровый пример на доске расплывался: цифры, скобки, знаки крутились и прыгали, норовя ускользнуть за границу сознания. «Упрощение» — тема гадко скалилась, как Анька Аникина с предпоследней парты, — наверняка Стасик уже рассказал.
Математичка по-рыбьи выпучивала карие глаза и шевелила алыми губами:
— Всем понятно? Вопросы есть?
Женьке было ничего не понятно и тошно, а вопрос, конечно же, был: когда уже всё это кончится?
Звонок резко ввинтился в уши — она подскочила и описалась. Тёплая жидкость потекла по ногам, впитываясь в колготки и вельветовые штанины. За спиной кто-то по-шакальи захихикал, наверное, Анька.
— Ерёменко, ты куда? — Девочка выбежала из класса под строгий окрик, но после такого позора двойка по математике стала неважной.
В углу фойе маячило бабушкино зелёное пальто с каракулевым воротником.
— Мама сегодня допоздна на работе, переночуешь у нас с дедушкой.
Усилием воли Женя загнала слёзы поглубже: среди недели мама забирала редко, только по выходным. До дома далеко, а от дома бабушки и дедушки школа — через двор.
— Хочешь, погуляем на площадке? — Бабушка чувствовала, что с внучкой что-то не то, и подлизывалась.
Качели выступали из темноты, как скелеты динозавров, мокрые штаны липли к коже.
— Не хочу. — Женя выдернула руку из бабушкиной ладони. — Пошли домой.
Приземистые коробки домов подмигивали жёлтыми квадратами окон, как будто звали, но Женя знала: там нет ничего интересного. Только вороны устраивались на ночь в макушках тополей, да пробежал какой-то зверь: или крупная кошка, или мелкая собака. Возле подъезда стояло пустое ведро и валялась метла.
— Дворника не видно. — Бабушка едва не споткнулась
Старуха-соседка, торчавшая в окне первого этажа, моргнула.
— Нина уже давно не выходит, — вздохнула бабушка.
— А я помню, как она с рыжим пёсиком гуляла. — Женя оживилась: собаку хотелось давно и безнадёжно. — Его потом машина сбила.
Лифт пыхтел и поскрипывал, пока полз на девятый, Женя жмурилась от страха: вдруг упадёт?
Дома было душно, орал телевизор и пахло жареным луком.
— Иди ешь. — Дед улыбался. — Я щей наварил.
Женя чмокнула деда в пропахшую табаком щёку и прошмыгнула в маленькую комнату, сдирая на ходу одежду. Зверь сверкнул из темноты любопытными глазами: девчушка была красивая, но очень расстроенная.
— Ты чего свет не включила? — Бабушка заглянула, загорелась лампа. — Щи будешь? Дед наварил.
— Буду, — хмуро буркнула Женя.
Остаться бы одной, молчать, и чтоб рядом никого, и никуда идти не надо!
Только в ванной, раздевшись, Женя поняла, что с ней: на трусах размазалось бурое и липкое, мама называла это менструацией. Девочка наконец-то расплакалась от усталости и облегчения, а зверь, поставив лапы на край ванной, участливо задышал, вывалив язык. Разноцветные пузыри поплыли к потолку и лопнули, рассыпав блестящие искры. От слёз стало легче, а от горячей воды распустился тугой узел в животе.
— Стасик — урод и дурак, у него кроссовки дырявые! — Женя глубоко вдохнула, за закрытыми глазами проявились картины прошедшего дня: утро, школа, позор в туалете, бесконечные примеры.
Зверь ловил и проглатывал образы, довольно урча. Постепенно дыхание обоих выровнялось, запахло фрезией и карамельками, хлопнула дверь, Женя рассмеялась.
— Мам?
— Я пришла! Долго ещё будешь замачиваться?
— Уже выхожу!
Она смотрела на себя в зеркало и не узнавала: «Теперь я девушка, пора носить лифчик, а не майку. Интересно, Стасик видел, что у меня на лобке растут волосы?» Будоражащее и тревожное чувство колыхалось в душе, как водоросли за стеклом давно не чищенного аквариума. От воспоминаний, как Стасик вытаращил глаза и открыл рот, настроение прыгало, как шампанское (ей дали попробовать три глотка на Новый год) и щекотало изнутри. «Скоро что-то случится, что-то обязательно хорошее! Стасик пригласит на медляк на дискотеке или мама разрешит завести собаку!»
Зверь выдохнул, растаял и вместе с паром поднялся в вентиляцию, изморосью осел на крыше. Звёзды гроздьями повисли над головой, любопытные и колючие, как кошачьи усы.
— Привет! — Дима Кошков от неожиданности выронил ведро, оно загрохотало и покатилось. — Ты как здесь?
Кривые когти впились в седой рубероид, зверь потоптался и поднял голову: взгляд у него был кошачий, немигающий и очень серьёзный.
— Ты меня видишь?
Зверь кивнул.
— Удивительно! Меня мало кто замечает.
Белые крылья зашелестели.
— Тебя тоже, да? — Дима поднял ведро и поставил в него метлу. — Любишь небо? Я мечтал летать, а вместо этого мету улицу.
Зверь приглашающе толкнул Диму мохнатой лапой.
— Полёт? Ты зовёшь меня в полёт? Конечно же да! — Дима неловко подпрыгнул и взобрался на спину, а зверь разбежался, прыгнул, расправил крылья и, кружась, набрал высоту.
Огни города остались где-то далеко внизу, а здесь свистел ветер и царила хрустальная пустота. Крик родился внутри пупка, выплеснулся наружу, небо треснуло, а из разрыва посыпались белые перья, которые долетали до земли уже снежинками. Дима был оглушающе, всеобъемлюще счастлив.
Ливень застал меня на автобусной остановке поздним вечером, и, спрятавшись под козырьком, я наблюдал как текла вода.
Сначала тоненькой струйкой, которой приходилось обтекать даже листья. Потом вполне уверенной, такой что стала тащить на себе и листья и мелкий мусор. И тогда я увидел кораблик.Бумажный кораблик застрял в импровизированной плотине из окурков. Я не видел кто и откуда его запустил, но мне стала не безразлична его судьба. Сможет ли он преодолеть эту плотину? Не утянет ли его в канализацию сразу после?
Ливень усиливался и вода прибывала. Кораблик начал расталкивать окурки!Сейчас-сейчас он вырвется из плена и умчит за горизонт!
— Ойтыжебаныйтынахуй! — я едва успел отскочить от внезапной волны. Пришёл автобус и под его колёсами остались и окурки, и кораблик. Ибо всё суета сует и томление духа.
