Что может быть лучше, чем теплым вечером долгого летнего дня возвращаться
верхом с друзьями после удачной охоты, предвкушая добрый ужин, неторопливую
беседу за бутылкой хорошего вина и ночлег в уютном домике на лоне природы?
Разве что сознавать, что на следующий день после всех этих радостей ты поведешь
к алтарю самую чудесную девушку Британской империи... ну или, по крайней мере,
Глостершира, хотя Маргарет, возможно, и не одобрила бы это уточнение. Я ехал,
отпустив поводья, рассеянно улыбаясь и слушая шепот листвы и перекличку птиц;
копыта наших коней мягко ступали по припорошенной пылью лесной тропинке, что
вилась вверх по пологому склону и, наконец, привела нас на вершину холма, где
деревья расступаются, открывая прелестный вид на долину реки Вай, что особенно
хорош вечернею порой. Был как раз закат, и казалось, что полнеба на западе
охватил гигантский пожар, обративший даже и реку в поток жидкого пламени; мы
остановились полюбоваться зрелищем.
— Воистину, какой самый искусный живописец сравнится с природой? —
воскликнул Хаттингтон, всегда бывший самым большим романтиком в нашей
компании. — Мы кичимся дорогим полотнами, украшающими наши особняки, а меж
тем любой бедняк может совершенно бесплатно любоваться зрелищем,
превосходящим любые творения старых мастеров.
— И более того, — добавил я. — Мы готовы истратить многие тысячи фунтов на
картину известного художника, но с презрением отворачиваемся от нее, узнав, что
это всего лишь искусно исполненная копия. Хотя сама картина не стала от этого ни
на йоту хуже.
— Что вы имеете в виду, Виндгейт? — повернулся ко мне Вудгрейв, и во взгляде его
мне почудилась озабоченность, не соответствовавшая моменту.
— Только то, что сказал, — удивился я. — А что? Не хотите ли вы сказать, что
недавно приобрели картину, в подлинности которой теперь сомневаетесь?
— Нет, — ответил он, — к сожалению, в последнее время мне не выпадал случай
пополнить мою коллекцию, — он отвернулся и вновь стал смотреть на заходящее
солнце.
— Однако закат сегодня слишком уж красен, — заметил Фолкэнридж. — Верный
признак, что погода вскоре испортится. Нам повезло с погодой сегодня, но как бы
завтра вам, Виндгейт, не пришлось ехать в церковь под дождем.
— «Вам»? Разве вы не составите нам компанию? — улыбнулся я.
— Составлю, разумеется, хоть вы и знаете мое отношение ко всем церковным
церемониям. Однако я не ношу подвенечного платья, и мне не придется
беспокоиться о его сохранности.
— Вы всегда умеете вернуть нас с небес на землю, Фолкэнридж, — рассмеялся
Вудгрейв; должно быть, он на миг представил себе нашего скептического друга
облаченным в подвенечное платье. — Ну что ж, джентльмены, солнце, как видите,
почти зашло; проследуем же в мою скромную хижину, пока погода и в самом деле
не начала портиться.
И мы вновь поехали вглубь леса следом за нашим гостеприимным хозяином.
Охотничий домик был выстроен в лесных угодьях Вудгрейвов во времена столь
давние, что ныне, дабы войти внутрь, приходится уже не подниматься на крыльцо, а
спускаться на две ступени — однако же сложен он был столь крепко и основательно,
что прекрасно сохранился до сей поры (если не считать конюшни, перестроенной
не так давно). Основательность эта, придавшая домику обличие скорее небольшого
форта, нежели увеселительного павильона, была вполне сообразна суровому духу
той эпохи, когда в лесу (в ту пору, кстати, простиравшемуся на куда большую
площадь) можно было повстречать не только опасных хищников, но и лихих людей.
Не то что, разумеется, в нынешнюю просвещенную эпоху, когда эти старинные
обомшелые стены способны вызвать лишь романтические чувства.
Пока мы позаботились о наших лошадях, пока разожгли камин и расположились в
большой комнате, служившей пиршественной залой многим поколениям охотников,
за окнами уже совсем стемнело. Вудгрейв покинул нас, чтобы лично приготовить
жаркое; он всегда полагал кулинарию высоким искусством, находя, что вкус не
менее достоин уважения, чем зрение или слух, и никому не позволял вмешиваться в
процесс. К тому же он пообещал нам некий сюрприз. Вдыхая плывущие из кухни
восхитительные ароматы, мы пока что облегчали наше нетерпение разложенными в
вазы фруктами; и столь же легкой, как и закуска, была и наша беседа. Разумеется,
разговор не мог не коснуться моей предстоящей свадьбы; Хаттингтон заметил,
какой я счастливчик (с чем я был совершенно согласен), и прибавил с улыбкой, что
непременно взревновал бы мисс Фитерстон ко мне, не приходись она ему кузиной.
Я пообещал в ответ любить Маргарет, как сорок тысяч братьев или же как
восемьдесят тысяч кузенов.
— Вы отстали от жизни, Виндгейт, вместе с вашим Шекспиром, — заметил
Фолкэнридж, раскуривая сигару, — что еще простительно ему, поскольку он мертв,
но никак не вам. В наше время следует говорить «я буду любить ее, как сорок тысяч
фунтов годового дохода».
— Вы неисправимы, Фолкэнридж, — откликнулся я, по правде говоря, несколько
задетый этим прямым намеком. — Есть ли на свете что-нибудь, к чему вы не
относились бы скептически?
— Есть, — кивнул он, — это мой собственный скепсис.
— Неужели вы совсем не верите в любовь? — воскликнул Хаттингтон.
— Любовь не привидение, чтобы в нее верить или не верить, — пожал плечами
Фолкэнридж. — То, что такое явление существует, есть наблюдаемый факт. Более
того, сила любви достаточно велика, чтобы разрушить самый крепкий брак. А вот
для того, чтобы служить ему основой, нужно кое-что посолиднее.
— Желаю вам встретить женщину, которая переменит ваши взгляды, — улыбнулся
Хаттингтон.
— От души пожелал бы вам не встретить ту, которая переменит ваши, — парировал
Фолкэнридж, — но боюсь, что рано или поздно это неизбежно. Известно ли вам,
джентльмены, чем вечная любовь отличается от увлечения?
— Чем же? — подыграл ему я.
— Увлечение длится на две недели дольше.
— Ваша сентенция остроумна, но мне кажется, что за ней скрывается обыкновенная
зависть, — заметил я все так же шутливо.
— Я был бы рад приписать эту сентенцию себе, если бы она уже не принадлежала
Бернарду Шоу. И, полагаю, у него нет оснований завидовать вам, Виндгейт. Он с
вами даже не знаком.
В этот момент краткая вспышка за окнами озарила погруженную в полумрак
комнату, и почти сразу же раскатисто пророкотал гром.
— Сама природа протестует против вашего цинизма, Фолкэнридж, — тоном
проповедника произнес Хаттингтон.
— Похоже, непогода началась даже раньше, чем я ожидал, — невозмутимо
констатировал наш скептический друг. В листве снаружи послышался нарастающий
шум дождя. Здесь, в теплой сухой комнате, где горели свечи и умиротворяюще
потрескивал камин, этот звук извне казался даже в чем-то уютным, но я
представил, каково в эту пору брести под холодными струями сквозь тьму ночного
леса, нарушаемую лишь мгновенными вспышками молний, и мне стало не по себе.
— Так о чем мы? Ах да, о вечной любви, — продолжал Фолкэнридж. — Не кажется ли
вам, джентльмены, что уже само это выражение невыносимо фальшиво? На свете
нет ничего вечного. И даже брачная клятва, если уж мы говорим об этом предмете,
заканчивается словами «пока смерть не разлучит нас». Заметим, что эта клятва
произносится в церкви, которой, казалось бы, надлежит верить в бессмертие души.
И с этой точки зрения смерть должна разрешать от брачного обета ничуть не в
большей степени, нежели всякая временная разлука. Однако же, как видим, даже с
точки зрения церкви это не так. Вы не находите это забавным, джентльмены?
— Стоит ли говорить сейчас о смерти? — поморщился я, чувствуя, что беседа
утрачивает свою первоначальную непринужденную веселость. — У меня завтра
свадьба, а не похороны.
— Кто говорит о смерти? — на пороге появился Вудгрейв. Перед собой он катил
столик на колесиках, на котором покоилось большое блюдо, накрытое выпуклой
серебряной крышкой, и другие приборы помельче.
— Фолкэнридж, кто же еще, — ответил Хаттингтон.
— Я бы скорее заподозрил вас, — неожиданно возразил наш хозяин. — Кто, как не
вы, столь увлечены романтическими балладами и готическими романами?
— Ну... да, — вынужден был признать Хаттингтон, — однако же всему свое место и
время.
— И сейчас место и время достойному ужину, — заключил я, помогая Вудгрейву
переставить блюдо на стол. Тут, однако, я заметил кое-кто еще. Пузатую бутылку
вина, привезенную на том же столике, покрывал густой слой пыли и чуть ли не
паутины.
— Вудгрейв! — воскликнул я в изумлении. — Неужели это ваше коллекционное
«Шато Лафит»?
— Именно так, — невозмутимо подтвердил тот, тщательно обтирая салфеткой
бутылку.
— Так это и есть ваш сюрприз? О, премного вам признателен! Давно мечтал
попробовать это благородное вино, но, конечно, никогда бы не осмелился просить
вас нарушить целостность коллекции. Неужели вам не жаль?
— Стоит ли владеть вином, если так никогда его и не попробуешь? И может ли быть
более достойный повод, чем свадьба доброго друга? К тому же у меня остается еше
одна бутылка.
— Ее вы, должно быть, оставите до моей свадьбы? — весело осведомился
Хаттингтон. — Фолкэнриджа в расчет не берем: он, очевидно, так и умрет
холостяком.
— И кто теперь говорит о смерти? — восторжествовал Фолкэнридж.
Вудгрейв сноровисто разлил благородный напиток по бокалам. В неярком свете
свечей темно-красная жидкость походила на кровь. Должно быть, подобная мысль
мелькнула и у нашего хозяина, потому что вместо подобающего случаю тоста он
вдруг негромко произнес:
— Не странно ли — виноделов, наполнивших и закупоривших эту бутылку, со всей
очевидностью давно нет в живых. Давно сгнили и лозы, давшие этот урожай сотню
лет назад. Даже самый воздух, остававшийся в горле бутылки, пока я не извлек
пробку, принадлежит мертвому прошлому... И вот теперь мы, как ни в чем не
бывало, выпьем сок этих давно исчезнувших ягод... В этом... есть что-то от беседы с
призраками.
За окном снова громыхнул гром.
— Похоже, нам сегодня никак не удается избежать готических тем, — заметил со
смешком Хаттингтон. — По правде говоря, обстановка, в некотором роде, и в самом
деле к тому располагает. Мы здесь одни посреди древнего леса, ненастной
грозовой ночью, в доме, выстроенном столетия назад...
— Говоря по чести, относительно этого леса и даже этого дома и в самом деле
существуют легенды подобного рода, — согласился Вудгрейв. — В прошлые
времена случалось, что в этих лесах действительно пропадали люди, в особенности
одинокие путники... что, впрочем, неудивительно, учитывая, что еще сто лет назад в
этих местах можно было встретить крупного вепря, не говоря уже о волках...
— А также двуногих хищников, — кивнул Фолкэнридж.
— Да, разумеется. Но говорят, что души этих людей до сих пор блуждают по лесу в
тщетных поисках выхода. И порою, особенно в такие вот ненастные ночи, они
выходят к этому домику и просят о помощи...
— Все это, конечно, очень романтично, — заметил Фолкэнридж, — однако отчего же
мы не пьем? Впрочем, простите мое нетерпение: вы, должно быть, как раз
намеревались перейти к тосту.
— Простите, джентльмены, я и в самом деле отвлекся, — признал Вудгрейв,
поднимая бокал. — Итак, пьем за нашего дорогого друга Малькольма Виндгейта и за
то чудесное событие, что ожидает его уже в самом ближайшем будущем!
Я поднес свой бокал к лицу и медленно вдохнул благородный аромат старинного
напитка, а затем сделал небольшой глоток, смакуя ощущения. Однако, по чести
говоря, вкус вина показался мне не столь изысканным, как его запах; в нем как
будто ощущался кисловатый привкус. Вероятно, вино было слишком уж старым, и в
нем уже начался процесс превращения в уксус — пока что, впрочем, почти
незаметный.
Должно быть, я не смог скрыть мгновенной гримасы разочарования, ибо Вудгрейв
спросил:
— Вам не понравилось вино, Виндгейт?
Не желая его обидеть, я, конечно же, ответил, что вино превосходно. Однако
Фолкэнридж подмигнул мне:
— Вот так и с браком: предвкушение оказывается слаще обретаемого в итоге.
— Вы положительно несносны сегодня, Фолкэнридж, — проворчал я, находя, что он
уже и в самом деле переходит границы.
Некоторое время мы воздавали должное жаркому, превосходному уже без всяких
оговорок, однако затронутая пред этим тема не шла у меня из ума, и я заметил
вслух:
— Что до меня, то я никогда не понимал, что такого страшного во всех этих историях
о привидениях. В отроческие годы я перечитал их немало, но ни одна не смогла
меня испугать. По-моему, самая страшная книга на свете — это учебник физики.
— Вот как? — иронически приподнял бровь Фолкэнридж. — В самом деле, у вас
ведь, кажется, были напряженные отношения с этим предметом еще в Итоне.
— Я говорю серьезно, — возразил я. — Ведь именно эта наука говорит нам, что в
мире нет ничего, кроме косной материи, обреченной на распад, и по смерти нас не
ждет ничего, кроме окончательного небытия. Что может быть ужаснее, чем это?
Напротив, встречу с привидением — настоящим привидением — я бы воспринял как
событие безусловно радостное. Ведь, помимо того, что было бы чрезвычайно
интересно побеседовать с ним, это было бы бесспорным доказательством, что
смерть не кладет конец всему и будущая жизнь существует.
— Расспросить привидение о тайнах загробного мира и в самом деле было бы
интересно, — признал Хаттингтон, — однако всякое ли бытие предпочтительней
небытия?
— Вы имеете в виду ад? Это выдумки средневековых невежд. Что бы нас ни
ожидало впереди, это точно не черти со сковородками. Не может быть, чтобы бог,
Творец Вселенной, был столь тупо, примитивно жесток.
— Что, если он жесток утонченно и изощренно? — подал голос Вудгрейв. — Если его
жестокость превосходит человеческую в той же мере, что и все прочие его
качества?
— Откуда такие мысли? — я взглянул на него, но он лишь с непроницаемым видом
отправил себе в рот очередной кусочек мяса. — Мне кажется, уж вам, Вудгрейв,
грех сетовать на Провидение. Вы потомок славного рода, вы одарены острым умом
и изысканным художественным вкусом, у вас превосходное поместье, а если
случайная хандра и омрачит ваше чело, ваши добрые друзья всегда поспешат вам
на помощь! Джентльмены, выпьем же за нашего достойного хозяина!
Мы выпили второй тост. Однако Хаттингтон желал продолжать спор:
— Признайте, Виндгейт, вы уклонились от ответа. Вы не сказали, считаете ли вы, что
даже вечные муки предпочтительней небытия; вы лишь заявили, что не верите в
них.
— Ну, если вам угодно, я понимаю, как человек, переносящий страдания, может
жаждать смерти, именно смерти окончательной. И я отнюдь не исключаю, что и сам
я в аналогичной ситуации испытывал бы столь же малодушное желание. Однако в
неком высшем, абсолютном смысле, стоящем выше боли не только физической, но
и душевной — да, даже вечные страдания, не отменяющие, однако, жизни духа, суть
меньшее зло, чем вечное небытие.
— А по-моему, страх смерти не более чем иллюзия, — заявил вдруг Фолкэнридж. —
Точнее, смещение и подмена понятий.
— Вы имеете в виду классическое античное утешение? — скривился я. — «Пока есть
я, смерти нет, следовательно, бояться нечего, а как пришла она — нет меня,
следовательно, бояться некому?»
— Не только. Я хочу сказать, что в словосочетании «вечное небытие» ужасно вовсе
не второе слово, а первое. Человека наполняет непреодолимым ужасом отнюдь не
смерть, а вечность как таковая — какой бы она ни была.
— Ну позвольте, тут вы утрируете даже больше, чем Виндгейт! — решительно не
согласился Хаттингтон. — Что значит «какой бы она ни была»?! Разве вечное
блаженство...
— Вудгрейв рассказывал нам о призраках, обреченных вечно блуждать в этом лесу.
Вы находите их участь ужасной, не так ли? Но чем она, собственно, ужаснее участи
душ, вечно блуждающих по райскому саду? Адские муки тут, как видите, ни при
чем. Еще сегодня днем прогулка по этому лесу доставляла вам немалое
удовольствие — так в чем же разница?
— Ну... — не нашелся, что ответить Хаттингтон.
— Приятная прогулка превращается в кошмар, как только становится вечной, не так
ли? И так во всем. Какой бы образ рая, измысленный человеческим воображением,
мы не взяли к рассмотрению — мы увидим, что все эти варианты блаженства
блаженны лишь для тех, кто не способен представить будущее дальше чем на
несколько дней. Райские сады, пиры Вальхаллы, магометанские гурии —
представьте себе, что вы обречены наслаждаться этим не год, не тысячу, даже не
миллион лет, а ВЕЧНО — и вы почувствуете, как ваше нутро наполняется теми же
ледяными иглами ужаса, что и при мысли о вечном небытии...
— Допустим, образы рая, рожденные небогатым воображением древних и главным
образом не простирающиеся дальше плотских удовольствий, и в самом деле
навевают скуку, — вмешался я. — Но кто сказал, что это единственный возможный
вариант вечной жизни? Откуда следует, что она не может быть столь же, или,
скорее, более яркой и насыщенной, нежели жизнь земная? Полагаю, даже став
привидением, я нашел бы себе более интересные занятия, нежели пугать
припозднившихся путников или обитателей дома.
— Я говорил не о скуке, — возразил Фолкэнридж. — Я говорил об ужасе.
Представьте себе, что вы прожили тысячу, миллион, миллиард лет этой насыщенной
жизнью. И что? Можете ли вы вздохнуть с удовлетворением, как путник,
проделавший далекий путь, как мастер, завершивший долгую и трудную работу?
Нет — вы знаете, что этот миллиард — который вы воспринимаете именно как
миллиард лет во всей его протяженности — есть на самом деле не более чем
неуловимо краткий миг. И что таким же мигом будет и миллиард миллиардов, и так
далее. Что впереди вас ждут не миллионы, даже не миллиарды таких вот
«мгновений» — а бесконечное — вдумайтесь в это слово: бесконечное! — их
множество. Что на самом деле вы не сделали — и НИКОГДА не сделаете — и шага
по вашей дороге, что вы обречены вечно топтаться на месте...
— Это ложная аналогия, — перебил я. — Целью мастера или путника является конец
работы или дороги, соответственно. Но целью жизни per se не является достижение
некоего конечного результата. Мы вынужденны измысливать такой результат в силу
собственной смертности, подводя итог земному бытию; однако же если бытие
бесконечно, то его цель — в нем самом, а вовсе не в достижении финала. Процесс,
а не результат. А если процесс самоценен, то в его бесконечности нет ничего
ужасного — как раз напротив.
— Я все же полагаю, что вечность страшит вас ничуть не меньше, чем других,
Виндгейт, — качнул головой Фолкэнридж, — Вы просто не задумываетесь над
смыслом этого слова, когда произносите его.
— Друзья мои! — поднялся с места Хаттингтон, — мне кажется, мы слишком
увлеклись философскими спорами и забыли, что собрались здесь вовсе не затем,
чтобы пытаться вызвать страх друг у друга. Давайте же вернемся к теме более
приятной и актуальной. Сейчас моя очередь произносить тост, и я предлагаю
выпить за прелестную невесту нашего друга Виндгейта и мою очаровательную
кузину, мисс Маргарет Фитерстон!
— Ура! — воскликнул Вудгрейв, вставая со своим бокалом.
— Надеюсь, Вудгрейв, вы не в обиде на меня? — спросил я с улыбкой после того, как
мы выпили. Хмель, должно быть, уже начал понемногу овладевать моим умом, ибо
на трезвую голову я бы, пожалуй, воздержался касаться этой темы, хотя бы даже и в
шутливой манере.
— В обиде на вас? За что?
— Ну... как все мы знаем, Фитерстоны — ваши соседи, и Маргарет была подругою
ваших детских игр. Вы практически выросли вместе, как брат и сестра. И ходили
даже слухи, что...
— Пустое, — перебил Вудгрейв. — Вы верно сказали — мы росли, как брат и сестра,
и я испытываю к мисс Фитерстон исключительно братские чувства. К тому же, будь
это даже и не так, она сделала свой выбор.
— Вы меня успокоили, — вновь улыбнулся я. — Не хотелось бы, чтобы
обстоятельство, составившее мое счастье, омрачило нашу дружбу.
В то же мгновение вновь сверкнула молния, а затем в наступившей тишине, не
нарушаемой даже звяканьем столовых приборов, резко и отрывисто прогремел
гром. Однако за этим звуком, который сам по себе мог бы показаться человеку
суеверному дурным предзнаменованием, мне почудился какой-то еще.
— Вы слышали, джентльмены? — спросил я.
— Слышали что? — не понял Вудгрейв.
— Как будто кто-то стучал.
— Вам, должно быть, показалось, — возразил Хаттингтон.
— Возможно, ветка, — предположил Фолкэнридж.
Но в следующий момент, развеивая все сомнения, стук повторился. На этот раз
ничто не помешало ему прозвучать ясно и отчетливо, и это определенно не был
звук, производимый бьющейся на ветру веткой. Кто-то настойчиво стучал во
входную дверь.
— Похоже, у нас гости, — констатировал Фолкэнридж. — Признайтесь, это еще один
ваш сюрприз, Вудгрейв? Именно к нему вы готовили нас, заводя разговор о
семейных легендах?
Автор: Юрий Нестеренко
