CreepyStory

Глава 1. Дождь цвета ржавчины

Тело Полины Агеевой нашли утром, в заброшенном сквере за Пятым микрорайоном. Я видела, как его забирали. Возвращалась из «Арт-Лавки» — единственного места в нашем провинциальном городке, где можно было купить приличные масляные краски, — и свернула на знакомую тропинку. Сквер был нашим излюбленным местом для пьянок в старших классах. Ржавые качели скрипели, как висельники в петлях, а в песочнице с прогнившими бортами уже много лет рос чертополох.

Июль в этом году выдался поистине мерзким. Непрекращающийся целый месяц дождь превратил город в сплошную мутную лужу. Люди злились, бормотали про аномалию, про то, что «раз в семь лет в седьмом месяце — жди беды». Местный юродивый, дед в старом равном костюме-тройке и цилиндре на сальной голове, тыкал в прохожих грязным пальцем и шипел: «Смерть рядом ходит, вот она, оглянитесь!», после чего разражался безумным, клокочущим хохотом, обнажая черные пеньки. Все, что осталось от зубов. Его гнали, крутили пальцем у виска, а он лишь обиженно поджимал губы, словно искренне не понимал, почему его предостережения никому не нужны.

Из-за этих мыслей я не заметила огромную, затянутую радужной пленкой бензина лужу. Белый кед с отвратительным чавканьем ушел в нее по щиколотку. Ледяная жижа мгновенно просочилась сквозь ткань, неприятно облепив холодом пальцы.

— Черт! — выругалась я вполголоса.

Настроение, и без того паршивое, окончательно испортилось. Хотелось домой, выжать на палитру яркие, летние цвета — желтый, алый, изумрудный — и написать что-то солнечное, назло этой серости. Но теперь, с хлюпающей ногой и дрожью, пробирающей до костей, хотелось только горячего чая и под одеяло.

Внезапный толчок в спину заставил меня пошатнуться. Мимо, звонко хохоча, пронеслась пара детей в одинаковых ярко-красных дождевиках. Один из них задел мою сумку. Та упала на мокрый асфальт, и пара новых кистей выкатилась наружу. Я нагнулась, чтобы их поднять, и тут же замерла. Из-за кустов, куда скрылись дети, вышел высокий мужчина в черном плаще. Он сурово схватил малышей за капюшоны.

— Где ваши родители? — рявкнул он.

Дети молча ткнули пальцами куда-то вперед. Мужчина отпустил их, и они побежали к подошедшей паре.

— А ты что тут делаешь? — незнакомец в черном переключился на меня. — Разворачивайся. Здесь проход закрыт.

Только сейчас я заметила под его плащом полицейскую форму.

— Но мне нужно… — одна из кистей закатилась как раз в ту сторону, куда он не пускал.

— Никаких «но»! — гаркнул он. — Домой, живо!

Воспользовавшись моментом, когда он отвлечется на подошедшую мимо семью, я шагнула вперед и, нагнувшись, протянула руку за кистью. Мой взгляд скользнул за кусты. Территория была оцеплена желтой лентой. Ходили люди в форме, что-то фотографировали. А на земле… на земле лежало тело.

Даже с расстояния было видно, что это не просто убийство. Тут была бойня. Я не могла разглядеть лица, но узнала ее по ярко-розовой сумочке, которую ей на заказ шила моя троюродная сестра. Полина Агеева. Звезда нашей музыкальной школы, красавица, единственная дочь в семье.

Я не видела раны целиком, но успела заметить то, от чего желудок свело спазмом подступающей тошноты. Её шея была не просто перерезана. Её будто разорвали с животной яростью, вывернув мышцы и кожу наружу, словно пытались выдрать из нее не только жизнь, но и сам голос. В этот момент прибыли санитары и убрали изувеченный труп в черный мешок. Картина, достойная кисти Босха, исчезла, но отпечаталась на сетчатке.

— Я сказал, вали отсюда! — тот самый мент уже стоял в двух шагах от меня.

Я подхватила кисть и бросилась прочь, уже не обращая внимания ни на мокрую ногу, ни на дождь. В голове билась одна мысль. Две недели назад в городском чате кто-то писал про труп в парке. Тогда никто не поверил. Олег, сын майора полиции, хвастался, что «там настоящая жесть, у бабы рук не было». Местный заучка Павлик Сойкин, писал, что «череп размозжен до неузнаваемости». Потом все затихло. И вот теперь — Алина. Слишком много совпадений. Жертвы — молодые девушки. Место — заброшенный сквер. И главное — молчание властей.

Я остановилась, только когда легкие начало жечь от нехватки воздуха. Впереди, выезжая с проселочной дороги, резко затормозил мотоцикл.

— Смотри, куда прешь! — раздраженно бросил водитель.

Я подняла на него глаза. Черная кожаная куртка, обтягивающие джинсы, пирсинг, татуировка, выглядывающая из-под рукава. И темные солнечные очки. В такую погоду. Я готова была рассмеяться, но его взгляд, даже сквозь темные стекла, был направлен не на меня, а туда, откуда только что вывернула машина скорой помощи. Я видела, как напряглись его челюсти. Он зло скривил губы, будто злился на меня за то, что помешала ему. Затем, резко газанув, сорвался с места и скрылся за поворотом.

Добравшись до дома, я села на веранде. Воспоминание пришло само. «Дождь в седьмом месяце через каждые семь лет…». Семь лет назад. Мне было восемь. Именно тогда дождь, который обычно лил весь октябрь, начался в июле. Но тогда… тогда не было никаких убийств.

«Смерть ходит рядом с нами», — снова прозвучал в голове голос безумного старика. Я поежилась.

Что ж, видимо, иногда смерть гостит и в раю.

Глава 2. Сладкий дар

Конверт я ждала, как летнее тепло. Двухнедельный курс живописи от Николая Новикова, столичной знаменитости, стоил бешеных денег. Но для нескольких талантов были бесплатные места. Дрожащими руками я вскрыла конверт.

«…рад сообщить вам, что после внимательного рассмотрения ваших работ, приглашаю на свой авторский курс…»

Я взвизгнула от радости.

Занятия будут проходить по адресу: улица Плотная, дом 7.

— Плотная? — переспросила мама. — Это же не на той стороне, что ведет к… к дому зверя?

«Домом зверя» в городе называли заброшенный котедж, где, по слухам, его владелец убил подростка, а потом и сам покончил с собой в тюрьме.

— Нет, дорогая, — успокоил ее отец. — Плотная — это старый район. Туда можно пройти через переулок Чертов палец.

В понедельник я стояла перед входом в этот переулок. Табличка с названием висела на обшарпанной стене. Место выглядело жутковато. Узкий, зажатый между глухими стенами старых домов, он напоминал каменный мешок. Я шагнула внутрь, и мир изменился. Звук дождя мгновенно стих, будто кто-то перекрыл «небесный кран». Здесь было сухо. И темно. Непроглядная, вязкая темень, которую едва пробивал фонарик телефона.

Я взглянула на экран. 17:30. Странно, я шла уже минут пять. Я пошла дальше, и тишина стала давить на уши. Она казалась мертвой. В этой тишине я вдруг почувствовала чье-то присутствие. А потом услышала тихий, детский плач.

Звук доносился из-за мусорных баков. Я посветила туда.

— Кто здесь?

Плач усилился. Из-за бака показалась худенькая девочка лет семи, в легком летнем сарафанчике.

— Он не разрешает мне уйти, — всхлипнула она, и по ее щекам покатились слезы.

— Кто? — я огляделась. Вокруг не было ни души.

— Он, — девочка ткнула тонким пальчиком куда-то в темноту перед нами.

И в этот момент я услышала гул. Рокот мотоцикла. Похожий я слышала в день смерти Полины. И из темноты выехал он. Тот самый байкер в темных очках.

Я схватила девочку за руку и бросилась бежать в ту сторону, откуда пришла. Я хотела позвонить в полицию, но, взглянув на телефон, замерла. На экране по-прежнему было 17:30. И ни одной полоски сети. Внезапно рука ребенка выскользнула из моей. Я обернулась — девочки нигде не было. И звука мотоцикла тоже.

— Эй, малышка, ты где?

Тишина.

Мир вокруг начал вращаться. Выход из переулка виднелся впереди, как светящийся прямоугольник. Я шагнула к нему и застыла. В этом проеме стояла та самая девочка. Но теперь она была другой. Ее глаза превратились в бездонные черные озера, которые на моих глазах начали трескаться, как почва в засуху. Из трещин потекла густая, черная, смолянистая жидкость. Из носа хлынула струйка такой же черной крови. Она открыла рот, и оттуда, один за другим, на асфальт посыпались гнилые желтые зубы, которые, коснувшись земли, превращались в жирных, извивающихся червей.

— НАЗАД! — проревел ребенок гортанным голосом, указывая пальцем вглубь переулка. — К НЕМУ!

Ноги снова обрели способность двигаться. Я побежала. Не разбирая дороги, потому что пространство вокруг внезапно заволокло густым, плотным туманом. Я бежала наощупь, задыхаясь от ужаса. Этот байкер был жутким, но инфернальное дитя пугало до судорог. Впереди, сквозь туман, пробивался мягкий свет. Единственный дом с освещенными окнами. Над дверью висела вывеска: «Сладкий Даръ». Кондитерская. Я заколотила в дверь.

— Помогите! Спасите!

Дверь открылась. Меня втащили внутрь.

Передо мной стоял молодой парень с доброй улыбкой и невероятно красивыми, васильковыми глазами.

— Снова он гоняется за несчастными девушками, — раздался обеспокоенный женский голос из-за прилавка, заставленного пирожными.

Женщина в старомодном платье подошла ко мне, протягивая тарелку с куском шоколадного торта.

— Угощайся. Наш фирменный, «Черная смородина».

Торт был восхитителен. Насыщенно-шоколадный, с легкой терпкостью. Я съела его, и недавние ужасы показались далеким, дурным сном. Захотелось спать.

— Мне нужно на улицу Плотную, — пролепетала я пересохшими губами.

— А, ты художница! — улыбнулась женщина. — Не переживай. Павел тебя проводит. Сынок, ты ведь не против?

Парень, Павел, лишь улыбнулся.

— А та девочка… снаружи была девочка…

— Ну что ты, милая, — женщина по-матерински обняла меня. — Здесь нет никаких детей. Тебе привиделось. Чертов палец умеет удивлять.

Глава 3. Глаза зла

Новиков на следующем занятии был зол.

— Семенова, это точно ты присылала мне те работы? Потому что то, что ты тут малюешь, — это мазня. Ты будто весь свой талант растеряла.

Я боялась его, боялась подвести родителей, которые заплатят неустойку. И этот страх был сильнее страха перед переулком.

В среду я снова вошла туда. На этот раз посреди переулка я увидела того самого безумного старика-пророка. Он стоял спиной ко мне и что-то бормотал. Когда я подошла ближе, он резко обернулся. В его руках был ржавый нож. На моих глазах он с улыбкой начал вспарывать себе живот, вытаскивая наружу петли кишок. Затем его глаза треснули, и из них потекла черная смола. Я с криком бросилась к «Сладкому Дару».

Павел и его мать снова успокоили меня. Снова был торт. И снова я, как в тумане, вышла из переулка и опоздала на занятие.

В пятницу я знала, что иду в последний раз. Или я покажу Новикову класс, или все кончено. В переулке меня ждала старуха в тулупе с двумя тяжеленными сумками.

— Помоги, внученька, — прошамкала она.

Я взяла одну сумку. Она была неимоверно тяжелой. Мы пошли к выходу. Я уже видела свет, когда сзади раздался рокот мотоцикла.

— Снова он! — промелькнуло в голове.

Старуха схватила меня за руку. Ее ногти за секунду выросли, превратившись в черные когти, и впились мне в кожу.

— Попалась, пташка! — прошипела она, и ее лицо начало искажаться жуткими гримасами.

Я вырвалась и побежала к кондитерской. Дверь открылась сама. Я села на знакомый стульчик. Продавщица протянула мне торт.

— Угощайся, — ласково пропел голос Павла.

Я взяла ложечку. Я знала, что опоздаю. Знала, что Новиков меня выгонит. Но бархатный крем манил, обещая забвение. Я ела, медленно, наслаждаясь каждым куском. А потом встала и подошла к мольберту, который уже стоял в углу. Я обещала им картину.

Я обмакнула кисть в краску…

…Очнулась я в больнице. Новиков нашел меня без сознания на выходе из переулка. Врачи говорили про «острый антихолинергический синдром», отравление белладонной. Спрашивали у матери, не было ли у меня суицидальных наклонностей. Я ничего не помнила.

Я сидела на лавочке в больничном саду упершись взглядом в дорожную плитку. Дождь наконец-то кончился. Перед глазами возникли черные ботинки. Я подняла голову. Он. Байкер!

— Что теперь? — спокойно спросила я. — Будешь резать? Или сначала изнасилуешь?

Он громко рассмеялся.

— Я помочь хотел. А ты все убегала.

Он сел рядом.

— Те монстры, что ты видела, — иллюзия. Их вызывает Павел.

— Бред, — я хотела встать, но ватные ноги не держали.

— Ирина и Павел Молчановы. Так их звали. Сто лет назад. Они сгорели в своей кондитерской. А теперь они возвращаются. Каждые семь лет, когда в июле идет сильный дождь. Им нужны ваши таланты.

Он говорил ровным, безэмоциональным голосом.

— Первой всегда идет писательница. Ей отрубают кисти рук и дробят череп. Следующая — певица. Ей вспарывают гортань, чтобы добраться до связок. — Он запнулся, и мне показалось, ему стало трудно дышать. — Художнице… художнице выдавливают глаза и ломают пальцы. Один за другим. Ты тоже хочешь услышать этот хруст, Аня?

Я молчала, подавленная его словами.

— Настя была моей сестрой, — сказал он. — Она пела как ангел. Ее тоже нашли в парке с разорванным горлом. Ничего не напоминает? Ты была там. В тот день. Я видел тебя.

— Что мне делать? — прошептала я.

— Никогда больше не ходи туда! Когда дождь кончается, они теряют власть. Вне переулка они бессильны. Но… ты почти закончила картину. Если ты ее закончишь, они заберут твой дар. А потом и тебя.

— Я… я не верю. Павел… его глаза…

— Ты заглянула в глаза мертвецу, Аня.

— А ты? Почему я должна верить тебе? Я даже имени твоего не знаю.

— Игорь.

Он немного помолчал.

— Ты просишь доверия? — он медленно снял очки.

Я ахнула! Его глаза были цвета горького шоколада, но зрачки обрамляла золотистая кайма, которая мерцала изнутри, а по всей радужке были рассыпаны крошечные золотые искорки, словно живые. Это были самые красивые и самые печальные глаза, которые я когда-либо видела. В них отражалась сильная усталость и безмерная боль.

— Обещай, — сказал он.

— Обещаю, — выдохнула я, как завороженная.

— Господи, Аня, ты все еще разговариваешь сама с собой!

Я обернулась. На скамейке рядом со мной сидел Николай Новиков. Место, где только что был Игорь, пустовало.

— Я… тут был парень. Игорь.

Новиков посмотрел на меня с нескрываемой жалостью.

— Аня, здесь никого не было. И в те дни, в переулке, ты тоже была одна. Я видел тебя, я был там. Видел, как ты металась по руинам старой сгоревшей кондитерской, кричала, убегала от кого-то, пряталась. Я пытался помочь, а ты вырывалась. Я думал, ты под наркотиками. Талант нельзя украсть, Аня. Его можно только про… потерять.

Он протянул мне новый альбом.

— Практикуйся. И завязывай с этой дрянью. Наркоманы мне в учениках не нужны.

Я смотрела на него, и слова Игоря звучали в моей голове: «Кондитерскую видят только избранные». Я открыла альбом. Рука сама начала рисовать. Я хотела нарисовать глаза Игоря, шоколадные, с золотыми искрами. Но на бумаге проступали другие глаза. Васильковые. Прекрасные. И абсолютно мертвые.

Эпилог. Семь лет спустя

Я уехала из нашего города. Окончила университет, моим наставником был Новиков. У меня все сложилось — я стала знаменитой художницей. Я никогда не пыталась найти информацию о Игоре или его сестре. Иногда мне кажется, что все это было лишь бредом, последствием сильного отравления. Может, никакого Игоря и не было. А может, он был таким же психом, как и я.

Но с тех пор я панически боюсь переулков.

Прошло почти семь лет. И чем ближе июль, тем сильнее я чувствую зов. Он нарастает где-то глубоко внутри. Зов вернуться туда. Закончить ту картину. Я часто вспоминаю глаза Игоря. Не их золотые искорки и не их печаль. А то, что скрывалось за ними. Абсолютное, сокрушительное разочарование. Сколько раз он пытался кого-то спасти? И сколько погибло в тех прекрасных васильковых глазах?

Глаза зла прекрасны. Но у меня, кажется, выработался к ним иммунитет. А вот глаза добра… в них только боль.

«Никогда больше не ходи туда!», — сказал в тот день он.

Но я не обещала ему, что не попытаюсь помочь. Ведь зло должно быть уничтожено.

Даже если для этого придется снова заглянуть в прекрасные, но мертвые, васильковые глаза.

Василий шёл, не сворачивая, вдоль речного берега реки Омолон. По пути подстреливал то утку, то куропатку. Вечерами в охотку ловил рыбу. В основном, хариуса. В общем, с голоду не помирал. Да и погода постепенно налаживалась. Только комарьё слегка портило идиллию. Поэтому приходилось постоянно находиться в накомарнике, спрей-репеллент помогал слабо.

Через неделю путь преградило болото, примыкавшее вплотную к реке. Чтобы обойти его, Василию пришлось удалиться от берега на несколько километров. В этой незнакомой гористой местности он сбился с пути. Только не сразу догадался, что заблудился. Оттого ушёл от реки километров на десять, пока понял - что-то не так. Белые ночи уже шли на убыль. К вечеру стемнело. Надо было устраивать ночлег, но непрекращающийся дождь гнал путника вперёд, заставляя искать подходящее сухое место. А оно никак не попадалось.

И вдруг впереди, у подножия горного склона, мужчина заметил странное куполообразное сооружение. Он был впервые в этих краях, никогда раньше не видел яранги. Поэтому в сумерках поначалу принял её за большой валун. Но подойдя ближе, понял, что это дело рук человеческих. Жилище, только давно заброшенное. На это указывала разросшаяся трава у входа. Да и сам вход охотник нашёл не сразу. Впотьмах пришлось пройти пару раз туда-обратно вдоль всего сооружения, пока не отдёрнул одну из облезлых оленьих шкур и увидел тёмный провал за ней. Прячась от усиливающегося дождя, шагнул в темноту и остановился в замешательстве, как слепой котёнок.

Внутри яранги был мрак, хоть глаз выколи. Порывшись в рюкзаке, Вася выудил фонарик и нажал кнопку. В ту же секунду волосы на его голове встали дыбом, а из горла вырвался сдавленный крик ужаса. Прямо перед ним, на расстоянии вытянутой руки, фонарик осветил сморщенное человеческое лицо! Правда, лицом это можно было назвать с натяжкой. Сухая коричневая кожа плотно обтянула скулы черепа. Глубоко утонувшие в глазницах веки сомкнуты. Полуоткрытый рот обнажил редкие кривые зубы. Из-под странной меховой шапки космами спадают на плечи длинные седые волосы…

В следующее мгновение путник понял, что хозяйка (или хозяин – сразу не разобрать) лесного обиталища давно мертва. И уже мумифицировалась. В позе йога, скрестив ноги, мумия восседала напротив входа в ярангу. Лицом к вошедшему гостю. Постепенно отходя от первого шока, Вася, подсвечивая фонариком, осмотрел засохший труп со всех сторон. По всей видимости, мумия при жизни была всё ж таки женщиной, а не мужчиной. На одежде из кожи и плотной ткани висели многочисленные фигурки из кости и дерева. Стилизованные под животных, и ещё что-то непонятное. Костлявые пальцы обеих рук плотно сжимали потемневший от времени бубен, покоящийся на скрещенных ногах. На поясе сбоку подвешен самодельный нож, вырезанный то ли из острого отростка оленьего рога, то ли из кости.

Нет, ночевать вместе с этим чудищем под одной крышей Вася не собирался. Преодолевая невольный страх и отвращение, ногой попытался вытолкнуть высохшее человеческое тело наружу. К его удивлению, сидящая фигурка даже не шелохнулась. Он уже с размаху пнул мумию в спину. Но та словно приросла к земле. А сама спина показалась твёрдой, как камень.
Тогда Василий ухватился обеими руками спереди за длинный подол и рванул труп ко входу. Раздался треск разрываемой ткани и шкуры, гулко грохнул отлетевший в сторону бубен, но мертвячка, словно тяжёлая статуя, осталась сидеть на месте.

От такого упорства мёртвой хозяйки яранги Василию стало даже не по себе. Досадливо чертыхнувшись, он оставил бесплодные попытки избавиться от тела и пошёл, светя фонариком, осматривать помещение. Подыскивая подходящее место для лёжки. Хочешь, не хочешь, а придётся до утра провести ночь в компании с этой не очень прельстительной дамой. У противоположной ко входу стены находились две занавешенные шкурами ниши. Они, скорее всего, ранее и предназначались для сна. Но, приподняв кожаный полог, Вася почувствовал такой затхлый запах, что сразу расхотел исследовать ниши дальше. Тем более спать там.

В конечном итоге, разложился у оборудованного недалеко от входа кострища. Развёл огонь. Благо тут же лежал аккуратно сложенный запас хвороста. Видно, заготовленный ещё прежними живыми хозяевами. Чуть отогнув шкуру, прикрывавшую вход в ярангу, чтобы выходил дым, охотник понемногу отогрелся. Развесил сушиться у огня промокшую одежду, наскоро перекусил и улёгся спать. Соседство с неподвижно сидящей «бабушкой» уже не особо беспокоило. Человек быстро ко всему привыкает, особенно уставший. Лёжа у потрескивающего огня и размышляя о том, что это за мумия посреди гор в заброшенной яранге, почему её не тронули дикие звери и насекомые, Вася заснул...

Проспал он долго. Когда открыл глаза, в полуоткрытый вход яранги уже пробивались солнечные лучи. Сладко потянувшись, собрался уже встать, как от внезапного осознания мороз прошёл по коже – а где же бабка?!.. Сидящая мумия, которую Василий никакими силами не мог ночью сдвинуть с места, исчезла! Подскочив, как ужаленный, лихорадочно шаря лучом фонарика по темным стенам яранги, мужик пытался найти ответ на свой вопрос. Но ответа не было. Сморщенное тело пропало, не оставив никаких подсказок. Выскочив наружу, Вася почти в панике огляделся. Никого! Даже выкатившийся вчера бубен нигде не виден. Словно и не было никакой мёртвой старухи!.. А может, и впрямь ему всё это почудилось от усталости?..

Путаясь мыслями, Вася торопливо собрал вещи и, не желая ни минуты лишней оставаться в странном месте, поспешил своей дорогой… То ли эта суета и спешка подвели охотника, то ли вмешались неведомые силы, но вечером, к своему изумлению и ужасу, он вернулся на прежнее место! К знакомой зловещей яранге, очертив за день многокилометровый крюк по горам и лесным зарослям.

Залезать внутрь старого жилища ой как не хотелось! А вдруг мерзкая чукотская старуха притаилась у входа, да только и ждёт, когда Вася просунет свою голову?..
Но больше спрятаться от начавшегося дождя было негде. Собрав волю в кулак, мужчина отогнул кожаный полог и… к своему большому облегчению не увидел вчерашней жуткой мумии. Яранга, как и поутру, оказалась пуста.

Понемногу успокоившись, убеждая себя, что всё хорошо, уставший путешественник развёл огонь, поужинал и свернулся калачиком на своей лёжке у кострища. Да только ночь выдалась неспокойная. Несколько раз мужик просыпался от странных звуков снаружи. Казалось, он слышит чьё-то бормотанье, иногда вой, сопровождавшиеся буханьем, как по барабану.
К тому же ужасно зудела тыльная сторона ладони. Наверно, в пути оцарапал обо что-то. К утру расчесал руку до крови. А ранка появилась уже с внутренней стороны и сильно болела.

Как только начало светать, не находивший места от боли, Вася поднялся и вышел из своего укрытия. Тут его ждал очередной кошмарный сюрприз. За ближайшим деревом стояла косматая мумия, вперившись глазницами прямо в охотника. В костлявом кулаке зажата рукоять ножа из оленьего рога. Острие окровавлено. Волна животного страха прокатилась по всему телу. Машинально, на инстинктах, вскинув ружьё, мужик выстрелил в жуткое существо.

К своему изумлению, он увидел, что выстрел не произвёл никакого эффекта. Будто стрелял холостым. Даже ветки рядом со зловещей фигурой не качнулись от пролетевшего заряда крупной дроби. Онемев от ужаса и полного непонимания ситуации, Вася смотрел, как постепенно очертания страшной фигуры размываются, сливаясь с утренним туманом. Вскоре её очертания вовсе пропали, словно растворившись в воздухе.

Василий уже не понимал, где сон, где явь. В полном замешательстве, почти бегом, он удалялся прочь от страшного места, не разбирая дороги и почти не ориентируясь в пространстве.
Нестерпимо болела рана в ладони. А тут ещё стало саднить грудь, сначала кожу, потом всё глубже, глубже. Острая боль доставала почти до сердца.

На своё счастье, чудом, Вася выбрался, наконец, к реке, а вдоль неё через день уже добрался до охотничьего домика на берегу, где его и подобрал вертолёт…
Но счастливого конца у этой истории не получилось. Странная гноящаяся рана в груди буквально молниеносно дошла до сердца. И через сутки, уже в больнице Анадыря, Вася умер, успев рассказать о своих злоключениях соседу по койке. Доктора сказали, что очень редко, но такой быстрый сепсис случается после заражения.

Местные чукчи считают, что причина совсем в другом. Про чукотских шаманов говорят, что те могут впадать в состояние, похожее на смерть. А потом, через месяцы, а то и годы, снова «оживать». Они верят также, что некоторые из них способны управлять временем. Замедлять или убыстрять его ход.

Услышав про трагическую судьбу Василия, чукчи без колебаний высказали предположение, что мумия в заброшенной яранге и была таким шаманом. А Вася поплатился жизнью за оскорбление его тела и жилища. Скорее всего, обиженный шаман проткнул незадачливого охотника ритуальным костяным ножом. Но с таким сдвигом во времени, что сам Василий ничего не заметил…

Первая часть: По ту сторону двери. ч. 1 ОАО LO-ГАЗ

"И помните, как только сделан первый выстрел - вы больше не разведка. Вы пехота на территории врага, которая оказалась в полной жопе. А пехоту я не обучаю, не мой уровень!"

Я очнулся и первым, что увидели мои глаза, был белый штукатурный потолок и люминесцентный светильник. Осмотревшись по сторонам, я понял, что нахожусь в больничной палате или какой-то очень бюджетной гостинице. Небольшая комната, стены которой окрашены голубой краской, две панцирные койки, одна из которых моя, вторая пустующая, небольшие тумбочки рядом с ними. Стол возле зарешеченного окна, два табурета, стекляный графин и два пустых стакана рядом с ним - вот и вся обстановка.

Я сел, поставив ноги на пол возле койки. Ощущения были сносные. Ничего не болело, только тело затекло и голова слегка гудела, как бывает, когда проспишь лишнего. Одет я был в белые матерчатые штаны и майку-алкоголичку из какой-то грубой, дешёвой ткани. На тумбочке возле моей койки лежала аккуратно свёрнутая кофта или рубашка из того-же материала. Взглянув на пол, я обнаружил простенькие, мягкие тапочки синего цвета.

- Хы! Суверные какие! Не белые.

Первым делом я задрал майку и осмотрел свою грудь. Ни следа! Хотя от удара такой силы должна была остаться гематома на все рёбра. Пощупав затылок, я с удивлением обнаружил, что на нём также нет повреждений. Очень странно... Неужели я так долго был в отключке, что всё зажило? Проведя рукой ладонью по лицу я прикинул, что щетине не больше трёх дней.

Осматриваясь в палате, я встал и подошёл к окну, сразу отметив, что на нём нет ручек. Первый этаж. Мне открылся утренний вид на хвойный лесок. Солнце ещё только поднималось. На земле и сосновых ветках чуть лежал первый снег, но сухую траву он не скрывал. Я прижался лицом к стеклу, стараясь заглянуть как можно дальше по сторонам и вверх. Здание имело два этажа, слева и справа от меня с промежутками метров в пять тянулись такие же окна с решётками.

Я взял графин и налил жидкость из него в стакан. Осторожно принюхался и сделал глоток. Просто вода. Хорошая, фильтрованная. С удовольствием попив, я направился обследовать двери в дальней части комнаты напротив окна. За простой деревянной белой дверью в углу ожидаемо находился туалет. Унитаз, раковина, полотенце для рук, мыло... Всё скромное, дешёвое, но чистое и опрятное.
Вторая дверь по центру стены была металлическая. Не обычно для больницы, однако. Я потянул ручку - заперто. Приложил ухо к двери, но не единого звука не услышал.

Обследование тумбочек принесло нулевой результат, в обоих было пусто. Одежда и постельное бельё без бирок и отметок. Так где же я всё-таки?

Стеклянная посуда и решётка на окне только с внешней стороны исключали дурдом и тюремный госпиталь. Психов и жуликов наедине со стеклом никогда не оставят. С другой стороны, в обычной больнице железные двери в палаты не устанавливают.

Значит это что-то совсем другое, откуда я не должен сбежать. Это немного огорчало. Но была и хорошая новость: раз меня не грохнули сразу, значит будут говорить.

Я опять подошёл к железной двери и вновь прислушался. Тишина. Громко постучав костяшками, я услышал, как мой стук эхом отозвался где то в отдалении. Ни шагов, ни голосов - ничего.

Ещё немного побродил по палате, проверил свет и воду в туалете, попытался с табуретки заглянуть за решётки вентиляции под потолком в поисках камер, примерил казённую рубашку и на этом мои развлечения закончились. В процессе поиска камер, сделал ещё одно открытие - стол прикручен к полу намертво.

Я плюхнулся на свою койку, закрыл глаза и ритмично покачиваясь на скрипучей панцирной сетке, начал думать...

Подвал, инструкция, актёр, тьма за дверью, бесконечный полёт, кошка... Теперь всё это казалось каким-то бредовым сном. Что это было? Наркотики? С какого момента кончилась реальность? Если дым был реальный, возможно я просто потерял сознание от угарного газа. Да и хлама там всякого хватало - мало ли какая дрянь токсичная загорелась.
Отсутствие травм говорило о том, что удара в грудь, полёта и падения не было. А выстрелы? Я же стрелял. Или нет? Допустим нет, если пистолет вернут - проверим. Что ещё?

Альфа два... Симуляция... Связной... Объект...

Я готов был поклясться, что слышал это на самом деле...

Мои размышления прервал звук ключа, вставляемого в замок. Я открыл глаза и сел. Дверь распахнулась и я увидел уже знакомого мне "Шурика", вернее Игоря Сергеевича. Увидев меня он радушно заулыбался:

- Георгий! Рад видеть вас в добром здравии! Как себя чувствуете?

Он по-прежнему был в своём сером костюме "тройке", только сверху был накинут больничный халат.

Я буркнул в ответ:

- Не дождётесь... Где я? Что произошло?

Игорь фальшиво засмеялся:

- Да что вы! Сплюньте! Я желаю вам только долгих и счастливых лет жизни!

Видимо выражение моего лица было настолько кислым, что он мгновенно прекратил эти хвалебные речи, присел на пустующую койку и продолжил:

- Но, не буду испытывать ваше терпение, перейду к сути. Вы сейчас находитесь в нашем частном госпитале в Новосибирске. В том помещении, где мы с вами находились на собеседовании, произошла утечка газа из труб, проходящих под домом. Длительное время газ копился в какой-то полости под фундаментом и так совпало, что он вырвался из неё именно в момент вашего визита. На самом деле для меня это просто чудо, потому что если бы не вы и не развитие нашего диалога, вероятнее всего меня бы уже не было в живых... Далее, как вы помните, я пошёл покурить - и это спасло нас обоих. На лестнице я начал терять сознание и лишь какими-то неведомыми силами смог сделать рывок и буквально выпал на улицу, на воздух. Чуть отдышавшись я вызвал помощь по мобильнику - и вот вы здесь. Вам оказана вся необходимая медицинская помощь, все ваши вещи в полной сохранности. После выписки, вместе с вещами вы получите конверт с компенсацией за инцидент и дополнительные средства на дорогу домой. Какие-нибудь вопросы или пожелания у вас есть?

- А почему мы запах газа не почуствовали?

- Это будет тема отдельного разговора с вашими местными газовиками. Узнаем, куда "ушли" баллоны с одорантами и что попутно прихватили с собой, не беспокойтесь!

- На работу то возьмёте?

- Увы, пока не пройдёт расследование инцидента, объект в вашем регионе не отрабатывается, поэтому нужда в сотрудниках отпала. Извините. Компенсация покроет вам затраченное время и даже немного больше. Ещё есть вопросы?

- А сколько я был в отключке?

- Не долго. Всего двое суток. В общем, Георгий Алексеевич, ещё раз приношу свои извинения. Отдыхайте, обязательно посетите столовую, очень вкусно кормят. Я посоветуюсь с врачом, думаю, что завтра вас выпишут.
И, да... Георгий, я понял, что вы серьёзный и многое повидавший человек. Думаю, вы понимаете, что всё произошедшее никогда не случалось на самом деле и ни в каком подвале вы не были. Договорились?

Я молча кивнул. Игорь встал, подошёл ко мне, пожал руку и ушёл. Я размышлял над его словами

Газ значит? Очень хорошая и стройная версия и я бы проглотил её, если бы не знал одного жирного и важного "НО". В уездном сибирском городке, где я пережидал некоторые обстоятельства, вынудившие меня покинуть северную столицу, газопровода не было отродясь. И газовиков тоже. Теперь я верил, что контора Московская - эти жизни дальше МКАДа не знают и считают, что газ, свет, водопровод и канализация есть везде. Насколько быстро этот щегол-директор, Игорь Сергеевич, поймёт, что провалил "легенду"? Что предпримут они по этому поводу? Нужно срочно делать ноги!

Дверь в палату теперь была не заперта и я свободно мог выйти и осмотреться. Ничего особенного: длинный коридор, заканчивающийся в обоих концах запертыми массивными дверями, столовая, фойе для досуга с телевизором, парой диванов и шкафчиком с книгами, пост медсестры там же.

Все остальные палаты также имели металлические двери - видимо это была норма для этого заведения. Очень странным показалось отсутствие больничного запаха медикаментов, бинтов, спирта и тому подобного. Лишь слегка пахло йодом и только. Пройдя весь коридор я не обнаружил также кабинета врача, сестринской, процедурной и подобных кабинетов, которые обычно присутствуют в больничных отделениях. Только десять нумерованных дверей палат, и душевая. Я поглядел в окна столовой и возле поста медсестры - повсюду виднелся лес, сквозь который местами проглядывал бетонный высокий забор покрытый "колючкой". Больница особого режима, не иначе...

И повсюду ни души! Только в зоне досуга на диване спиной ко мне сидел седой мужик, одетый в больничную пижаму и смотрел новости по телевизору без звука. Больше никого в отделении не было: ни пациентов, ни персонала. Я подсел к мужику на диван и протянул руку:

- Привет, меня Гоша звать. Будем знакомы?

Мужик не отреагировал и продолжал смотреть новости.

- Ты чё, глухой что-ли? Привет, говорю!

Нулевая реакция. Я наклонился чуть вперёд, чтобы лучше разглядеть его лицо.

Каждый волосок на моём теле встал дыбом! Глаза мужика были один в один, как у актёра из подвала: сплошь чёрные и не отражающие свет!

Сзади раздался женский возглас:

- Вася! Ты почему тут? Ну-ка, пойдём в палату! Поезд с третьего пути отправляется.

Я обернулся и увидел довольно молоденькую симпатичную медсестру в белом халате и марлевом чепчике на каштановых волосах, собранных тугим узлом. Её лицо было крайне растерянным.

Внезапно мужик встал по струнке и утробным голосом начал повторять как заевшая пластинка:

- Провожающих просим покинуть вагон. Проважающих просим покинуть вагон. Проважающих...

При этом губы его не двигались, голос исходил изнутри, как у чревовещателя.

Я не выдержал и спросил у медсестры:

- Это чё с ним?

- Не твоё дело! Медицинская тайна, слышал такое? Иди в свою палату!

прикрикнула на меня медсестра, взяла мужика под руку и повела по коридору. Я отметил, что они скрылись в девятой палате, и остался ждать у телевизора, который почему-то погас. Понажимав все кнопки, мне так и не удалось снова включить его. Минут через пять медсестра вернулась и, при виде меня, завозмущалась:

- Я же сказал, иди в палату! Быстро!

Я, успев отойти от лёгкого шока, резонно ей возразил:

- Во-первых, не "ты", а "вы", я с вами на свидание ещё не ходил. А во-вторых, я выписаться хочу. Вещи мои выдайте.

Медсестра кинула на меня острый взгляд исподлобья:

- Извини... те. Врача сегодня нет, я выписать не могу. Завтра утром он ВАС осмотрит и тогда уже даст распоряжение о выписке. Вернитесь пожалуйста в палату.

Я ухмыльнулся:

- Игорь Сергеевич сказал, чтобы я чувствовал себя как дома: в столовую там сходил, отдохнул, телевизор поглядел. Кстати, включите пожалуйста, а то я новости не досмотрел.

В глазах медсестры проскользнуло удивление:

- Так он не работает.

Я наигранно возмутился:

- Вот как значит? Для Васи из девятой он работает, а для Гоши из пятой нет? Так получается? Ну и порядочки у вас тут!

Медсестра побледнела и не сразу нашлась, что ответить, а я продолжал клоунаду:

- Так, вызывайте сюда врача, или Игоря Сергеевича, или кто там у вас ещё главный! Мне обещали комфортные условия, а персонал хамит и предвзято относится! Давай, зовите прямо сейчас!

Девчонка внезапно взяла себя в руки и холодно ответила:

- Хорошо, сейчас я свяжусь с руководством и передам ваши пожелания. Будьте добры, пока пройдите в свою палату, мне необходимо провести кварцевание помещения.

Гордой походкой вразвалочку я направился к двери в свою палату, зашёл и нарочно грохотнул дверью. Тут же я прижался ухом к замочной скважине и превратился в слух:

- Берегиня четыре на связи. У меня... ЧП! Пузан контактировал с симбиотиком из девятой, и наблюдал активность АМС тридцать шесть. Поняла, жду.

Вот и всё, Гоша, похоже ты в жопе. Обратный отсчёт пошёл, работаем.

Захватив полотенце из туалета, я обернул им графин, взяв его за ручку. Коротким движением ударив свой натюрморт об ножку койки, я получил подобие кастета с замечательно торчащими осколками по краям. Накинув полотенце на кулак с зажатым оружием, я вышел из палаты направляясь к посту медсестры:

- Извините, а можно мне полотенце поменять, а то оно воняет!

Медсестра от неожиданности открыла рот и пыталась что-то сказать, но я бегло её перебил:

- Вот, смотрите! Я развернул его, а им будто жопу вытерли!

Медсестра как загиптозированная смотрела на абсолютно чистое полотенце, а я стремительно сокращал расстояние до поста.

- Короче, пусть оно у вас тут воняет, а мне чистое принесите!

Я швырнул полотенце за спину медсестры, она инстинктивно повернулась. Одним прыжком перемахнув стойку поста я зажал ей горло предплечьем левой руки, и приставил осколок моего импровизированного кастета к выемке за нижней челюстью, где пульсировала артерия.

- Слушай сюда, берегиня! Сейчас ты будешь мне помогать и изображать очень сильное желание жить, даже если не хочешь, поняла?!

Медсестра хрипло пискнула, будем считать за согласие.

- Звать тебя как?

я чуть ослабил хватку, чтобы она могла говорить

- Катя...

- Отлично, Катенька, будешь паинькой - всё будет хорошо. А пока мы ждём, объясни-ка мне, с какого хрена я пузан?

- ПУЗАН - это сокращение... Повышенная Угроза...

- Заражения АНомалией!

закончил фразу знакомый голос откуда-то из глубины коридора.

- Георгий Алексеевич, вы что тут устроили? Отпустите девочку и давайте спокойно поговорим!

Она пришла в мир, которого больше нет, со спутником, который несёт ничто. Её имя — тайна. Её цель — загадка. На развалинах Петербурга ей встречаются не люди и не призраки, а узнаваемые сущности, воплощённые архетипы. Каждый предлагает свой соблазн, каждый пытается её остановить. Но зачем?

***

Как хотела меня мать
Да за первого отдать,
А тот первый — блудодей неверный.
Ой, не отдай меня, мать.

Она рухнула на асфальт ничком. Застонала, слепо зашарила руками вокруг. С шипением втянула воздух, когда и так ссаженную на локтях кожу ободрало острым щебнем. Впрочем, поиски оказались важнее.

Наконец пальцы сжались на искомом. Грубая рукоять, наспех обмотанная кожей, кривоватое, замятое лезвие. Она подтянула нож к себе, отжалась от неприветливой дороги и встала.

В нос ударило гарью, кислой ржавчиной и пылью. Зрение возвращалось неровными пятнами, плыло и двоилось. Помассировав веки, она глубоко вдохнула, закашлялась, но всё же решилась поднять голову.

То, что открылось взгляду, лучше бы оставалось во тьме. Город с Поклонной горы выглядел полуобглоданной, коптящей в углях тушей древнего мастодонта. Грязно-кирпичный горизонт тут и там подпирали дымные колонны и руины высоток. Сломанной костью торчала башня Лахты, тускло бликующая остатками стекла при зарницах. А на самом краю робкой искоркой мерцал купол Исаакиевского собора.

Ветер захрустел останками сосен. Она зябко обхватила себя, потом выпрямилась и повертела головой, отмахиваясь от закинутой на гору новой порции пыли. Перекрученные рельсы резали застывший поток машин, тянущийся в сторону Парнаса. В ближайшей, с на удивление целыми стёклами, сидела иссохшая мумия в толстовке, поло и джинсах. Хватило одного удара оголовьем ножа, чтобы добраться до цели.

Уже спускаясь по Энгельса, на ходу потуже затягивая ремень, она услышала музыку. Вкрадчивая, томная мелодия бродила вокруг, словно кочуя из одного авто в другое. Звуки обволакивали, заставляли непроизвольно замедлять шаг, покачивать бёдрами, разворачивать плечи. Даже асфальт, разбитый, размолотый в крошку, начал будто бы сам подстилаться в такт.

Стоявший на повороте лаковый пурпурный «Майбах» щёлкнул дверью. Оттуда вынырнул элегантно одетый брюнет; пригладил волосы, хлопнул в ладоши, повёл руками вокруг. Музыка зазвучала жирнее, сочнее, и под её жаркие волны застучали двери прочих машин. Пергаментные скелеты, подёргиваясь, ползли наружу, на ходу превращаясь в оборванные, грязные, но вполне плотские фигуры живых людей.

— Удовольствие! — воскликнул брюнет. — Немного удовольствия в эти мрачные будни! Ах, сколько идей, сколько задумок не реализовано…

Он подмигнул и в один шаг оказался вплотную.

— Но ты же мне поможешь?..

В его взгляде плескалось древнее, тёмное пламя. Фигуры начали сбиваться в пары, кружиться в танце, меняться партнёрами. Полуобнажённые тела лоснились, набухали соком, отращивали соблазнительные формы. Музыка поглощала, затягивала, погружала…

Она дождалась, когда руки брюнета возьмут её за плечи. Улыбнулась. Разжала тонкие губы:

— Конечно, помогу.

Нож дёрнулся вниз. Скрипучий, хрусткий звук оборвал музыку. Брюнет застыл, его утратившие глубину глаза выкатились, зрачки сжались в щели. Он тоненько завизжал:

— Дрянь! Так нечестно! Что ты приволокла?..

Договорить не успел. Танцоры мгновенно истлели, рассыпались кучками тряпья и костей. Сам брюнет пошатнулся, запрокинул голову, вздулся грудой липких, пурпурных отростков. Эта груда за считанные секунды разбухла до макушек ближайших деревьев, забурлила… И лопнула, тая в душном воздухе робкими пурпурными светлячками.

Она вздохнула. Осмотрела нож, провела ногтем по лезвию. И не спеша пошагала дальше, в сторону центра города.

***

Как хотела меня мать
Да за втОрого отдать,
А тот втОрый — скаред крохоборный.
Ой, не отдай меня, мать.

Чем ближе к Светлановской площади, тем хламнее становилась дорога. Автомобили принялись громоздиться друг на друга, между ними прорастали мотоциклы, скутеры, самокаты. К стенам жались микроволновки, посудомойки, стиральные машины. На зубоврачебном кресле стоял пустой аквариум, набитый бижутерией, а над комодом из морёного дуба возвышался огромный плоский телевизор, замотанный в провода и обвешанный старыми кассетными магнитофонами.

Скоро ей уже пришлось осторожно ступать по осыпающимся горам пластика, металла и картона. Утёсы книг, ноутбуков и парадного хрусталя тянулись к тревожному бурому небу, нависая и стискивая узкую тропинку. Вокруг постоянно шуршало, шелестело, негромко брякало и постукивало. Когда звуки послышались и сзади, она замерла и обернулась.

Существо, схожее с крупным пауком, деловито волокло по тропинке ореховый пенал с дорогими перьевыми ручками. Вместо брюшка у твари выпирал человеческий череп, посверкивавший жёлтыми огоньками в глазницах. Лапки оказались парой высохших ладоней, ловко перебиравших костистыми пальцами. Существо ловко обогнуло её ноги и прыснуло дальше, к центру площади, не выпуская добычу.

А в центре творилась суета. Из переплетённых, сплавившихся воедино вещей рос высокий трон. На троне сидела скрюченная, тощая старушка. Она ежесекундно принимала очередное подношение от очередного паука, осматривала его, поджимая синие от дряхлости губы, и отбрасывала в сторону. Тарелки, смартфоны, часы — всё это немедленно плавилось, теряло облик, врастало в скрюченные обелиски вокруг трона. И трон тоже набухал, поглощая, ширясь и нависая над всем.

— Барахло, — пробормотала старушка, бросив на гостью угрюмый взгляд. — Ты ж посмотри, сколько барахла они накопили. А ничего, ничегошеньки стоящего!

В руках её оказался антикварный арифмометр. Новая владелица пощёлкала рычажками, покрутила ручку и кинула прибор за спинку трона.

— Барахло, — снова раздалось поверх душного шелеста. — Вот глянь, глянь. Все время копили, складывали, собирали… И что теперь?

Поведя сухой ладонью вокруг, старушка наконец уставилась на посетительницу. Глазки под мощными бровями у неё светились таким же жёлтым, что и у пауков. Казалось, они забирались в каждый карман, выворачивали каждую складочку. Искали, отбирали, складывали.

— Ну хоть ты, а? Хоть ты меня порадуешь?

Подойдя к трону, она уселась на расписанный хохломой детский стульчик. Сложила локти на колени, сгорбилась, оглядываясь. Покачала головой и протянула нож.

— Давай попробуем.

Пауки порскнули в стороны. Старушка резво соскочила с трона, ухватила добычу и заплясала вокруг.

— Да! Оно! Наконец-то! Ты ж моя радость, ты ж моя… моя прелес-с-сть…

Сухонькие ручки вскинулись в воздух, словно принося лезвие в жертву кому-то невидимому. Низкие облака заклубились, прянули в стороны. Сверху пробился тонкий, почти задушенный пылью лучик. Упёрся старухе в лоб…

Та дёрнулась, завертелась, замахала ладонями. Выскользнув из утративших хватку пальцев, нож нырнул за ворот платья. Луч стал шире, накрыл всю бьющуюся фигуру.

— Моё! — накрыло площадь визгом. — Моё!

А потом луч пропал. Истаял. Как истаяла и старушка, осыпавшись пеплом, и её пауки, и горы хлама.

А нож остался. Она подняла его, повертела, разглядывая. И снова пошагала дальше, не торопясь, но и не медля.

***

Как хотела меня мать
Да за третьего отдать,
А тот третий — в зависти как в клети.
Ой, не отдай меня, мать.

От Светлановской пришлось попетлять. Где-то дорога превратилась в намытую подземными водами жижу, где-то поперёк улицы лежал целый дом, слепо таращась пустыми окнами. В какой-то момент даже пришлось последовать за железнодорожной насыпью, утыканной согнутыми в арки рельсами.

По правую руку показался на удивление хорошо сохранившийся сквер. Ясени, клёны и берёзы стояли в полной целостности, листва зеленела и стряхивала налетавшую пыль. Правда, воздуха словно не хватало: приходилось вдыхать чаще, глотая холодную стыль и задерживая выдох.

Она почувствовала, как со стороны сквера на неё смотрят. Остановилась, пригляделась внимательнее. Взглядов стало больше. Они изучали, они ощупывали. Взвешивали, измеряли и оценивали.

Арки сложились в галерею, сбежали с насыпи, повели к центру сквера. Приглашение, от которого не следовало отказываться. Она легко перепрыгнула сваленные стопкой шпалы и направилась, куда звали.

У стелы в конце аллеи метался взлохмаченный юноша. Он то закладывал руки за спину, то хлопал себя по бёдрам. Отблески от его ярких зелёных глаз искали нечто, чего не найти было во всём городе. А может, и в целом мире.

— Ну почему ты?! — вдруг выкрикнул он и вперился в памятник. — Что в тебе такого? Подумаешь, правнук арапа! Да я бы… Да если бы…

Она подошла ближе, прислонилась к одному из фонарей — тоже выкрашенных в сочную зелень. Юноша не обратил на неё внимания, продолжив носиться кругами.

— А убийца? Кто б узнал, если б не громкое имя. Имя жертвы, имя эпохи, имя города! Кому вообще пришло в голову ставить город на болоте? А ведь сбылось. Окно в Европу, Северная Венеция, колыбель Революции… Да почему?!

Взгляды вернулись. Из-за каждого дерева, из-за каждого куста, каждой скамейки. Она почувствовала их всей собой. Ощущение стало невыносимым… А потом она увидела их.

Тысячи глаз. Таких же зелёных, таких же ищущих. Они выплывали из мглы, всех размеров, со всех сторон. Они оценивали и отчаянно жаждали.

— Ты, — произнесли со спины.

Она повернула голову. Юноша стоял рядом. Нервно сплетал пальцы, мялся, морщился, шаркал.

— Ты ведь тоже знаешь какой-то секрет? — голос его хрипел и подвывал. — Дай мне его. Дай, прошу. Я хочу быть лучше, чем они. Больше, чем они. Все они. Все!

Он подпрыгнул на месте. Стена глаз надвинулась ближе. Холод и духота сковывали, пили силы, давили волю.

— Это должно быть моим, ну? — Юноша встал на колени и протянул руку. — Пожалуйста… Моим… Чтобы лучше. Чтобы целиком. Мне нужно…

Из последних сил она кивнула. Склонилась ближе, пошатнулась. Обошла зеленоглазого по кругу, ведя кончиком ножа тонкую черту. Потом села на корточки и воткнула лезвие в песок между коленей.

— Вот, — голос едва шептал. — Отныне и впредь здесь нет никого лучше тебя.

Захохотав, юноша вскочил. Тысячи глаз уставились на него, пока он прыгал на месте и выкрикивал:

— Да! Да! Никого!

По взирающей сфере прошла волна. Глаза завертелись, то раздуваясь, то сжимаясь в точку. В какой-то момент они снова уставились на пляшущего в круге хозяина… И хлынули к нему.

Спустя полминуты в сквере больше никого не осталось. Она хватанула ртом набежавший ветер, уселась прямо на землю, отдышалась. Выдернула из песка нож, встала, покачиваясь. И пошагала дальше к своей цели, не оглядываясь.

***

Как хотела меня мать
За четвёртого отдать,
А четвертый — ни живой, ни мёртвый.
Ой, не отдай меня, мать.

Мосты от Чёрной речки до площади Льва Толстого на удивление выжили. Где-то частично осыпались пролёты, где-то накренило опоры, где-то потребовалось пробираться сквозь заторы и баррикады. Встречались и сгоревшие танки, и развороченные капониры на берегу. Сложнее всего оказалось с Силиным мостом — тот просто сложился пополам прямо в воду, и пришлось намокнуть.

А вот Каменноостровский проспект словно вымело — от площади Шевченко и дальше на юг. Ни машин, ни военной техники, ни останков людей. Дома стояли абсолютно нетронутыми, и только облетевшие деревья под низким тревожным небом намекали, что в городе не всё в порядке.

И тишина. Гул пожаров, треск зарниц, рокот обвалов — Петроградскую сторону будто накрыли колпаком. Даже тучи перестали крутить свою карусель и словно застыли в тусклой фиолетовой дымке. Воздух отсырел и дышал осенью, хотя ни опавшей листвы, ни неизбежных луж видно не было.

На Австрийской площади, прямо на поребрике возле пустующих клумб сидела одинокая фигурка. С виду совершенно бесполая, в плаще цвета бледной фуксии, в коротких зауженных брюках и со смартфоном в руках. Фигурка безостановочно водила указательным пальцем по экрану, периодически вздыхала и печально вскидывала брови.

— Привет, а ты куда? — произнёс тихий, бесцветный голос.

Что-то вынудило остановиться. То ли сам тон, то ли атмосфера на площади. Незваная мысль скользнула по краю сознания: и правда, куда?

Тряхнув головой, она сжала губы и махнула рукой:

— Туда.

— Зачем? — пожали плечами в ответ. — Там ничего нет. Где-то пепел, где-то развалины. Хочешь, покажу?

Ноги сами дёрнулись шагнуть. В конце концов, почему бы и не разведать путь, если есть возможность? Она аккуратно уселась рядом, отжала рукав толстовки. Фигурка подвинулась ближе и развернула смартфон.

— Смотри сама.

По экрану бежали кадры, снятые сверху. Вот центр, на который словно свалили орду фугасов. Вот спальные районы, где порезвился огонь. Вот гигантский провал между Мужества и Лесной, болото на месте Сосновки и обломки КАДа. Камера словно уплывала выше с каждым новым ракурсом, и город разворачивался под ней — разбитый, отравленный, обгорелый. Уничтоженный. Так какой смысл?..

Она снова тряхнула головой. Оказалось, фигурка успела прильнуть к её плечу, обвить свободной рукой, прижаться губами к уху:

— Нет ничего. И не было. И не будет. Сколько ни старайся, всё канет. Останься здесь, останься со мной. Нам некуда спешить…

Бесплотный голос завораживал. Тянул прямо сейчас лечь на асфальт, раскинуть руки и смотреть в низкое фиолетовое небо, которое мягко убаюкивало неизбежной тоской…

Нож в пальцах дёрнулся. Острая боль пореза прошила тело целиком, от ступней до макушки. И боль же напомнила о смысле, о сути, о цели.

Она попыталась встать и не смогла. Лиловая дымка успела оплести, обволочь тело, укутать в упругий кокон. Нож снова дёрнулся. Собрав всю волю, сосредоточив всё намерение в кулаке, она с натугой повела лезвием вверх. Скрипнуло, лопнуло — и пелена подалась, развалилась на обрубки нитей, устремилась по углам площади.

— Куда же ты? — спохватилась фигурка. Вскочила следом, рванулась ухватить за руки, но замерла при виде ножа. — А я? Ты меня бросишь?

Не отвечая, она сделала шаг, другой, снова повела вокруг ножом. Фиолетовые оттенки таяли, сменяясь привычным грязно-рыжим. Так, нужный выход с площади?.. Ага, вот он. Пора.

— Постой же! — пискнули сзади. — Это глупо! И грубо, в конце концов. Дай мне сказать, это очень важно…

Не оборачиваться. Идти. Хотя… Остановиться и бросить через плечо:

— Скажи себе.

Писк взвился к небу — и оборвался. Стены домов затрещали, с них начала сыпаться штукатурка. Где-то звонко лопнули провода. Раскололась ваза клумбы. А она всё шагала и шагала, и самое важное больше не грозило сбежать из головы.

***

Как хотела меня мать
Да за пятого отдать,
А тот пятый — мироед проклятый.
Ой, не отдай меня, мать.

За Горьковской пошли сплошные руины. Целые холмы, гребни, увалы и распадки, сложенные из кирпича, бетона, плитки и асфальта. Над Петропавловской крепостью словно потрудились бульдозеры, спихнув её в Неву. Сама Нева обмелела, заболотилась, заросла шиповатыми хвощами и чем-то, похожим на гигантскую росянку. Троицкий мост едва торчал из трясины боком, в последнем рывке выставив чугунные канделябры и перила. По ним и пришлось перебираться, стараясь не оступиться и не кануть в бочаг.

Дворцовую набережную и улицу Миллионную тоже срыли и превратили в непроходимую свалку, поэтому она прокралась по Марсову полю, стараясь не провалиться в едва заметно движущиеся воронки. А вот Большая Конюшенная на удивление уцелела, особенно ближе к ресторанной части. ДЛТ так и вообще выглядел почти целым, словно его зацепили, но вскользь.

Следующий за ним театр эстрады Райкина приветливо светился оконцами. На тротуар, захватывая проезжую часть и аллею, уютно легла открытая веранда. За единственным занятым столиком разместился приятный кругленький господин — про таких в своё время говорили «жуир и бонвиван». Он периодически отправлял в рот нечто аппетитное, жмурился от удовольствия и отхлёбывал их тонкого бокала.

Она вдруг ощутила, насколько голодна. Потянуло рухнуть за соседний столик, откинуться в плетёном ротанговом кресле и щёлкнуть пальцами, призывая официанта. Ароматы, донёсшиеся из открытой двери с вывеской «Goose Goose», не помогли ни разу. Ноги сами понесли, сами усадили, сами благодарно вытянулись… Кругленький господин подмигнул и пересел ближе.

— Ах, итальянская кухня, — он обернулся ко входу и хлопнул в ладоши. — Да ещё в городе, построенном итальянцами. Совершенно не понимаю, как скучные римляне, поглощавшие свои скучные каши и скучный моретум, дали рождение такой чудесной нации.

На столе возникла бутылка вина, бокал, полотенце, приборы. Пробка выскочила сама, и бонвиван тут же плеснул рубиновой жидкости.

— Отведай, душа моя, отведай. Кровь земли, самый её сок.

Она подняла бокал ко рту, но в последний момент принюхалась. Пахло знакомо, пронзительно знакомо, но никак не вином. Сделав вид, что пригубливает, она светски улыбнулась и отставила ёмкость в сторону.

А кругленький уже суетился над меню. Слизывая крошки с полных губ, он жизнерадостно мычал:

— Пицца… Хм-м… С одной стороны, классика, с другой, так банально… Паста? Тоже успели опошлить… Ох уж мне этот общепит… А! Вот! Нашёл!

Кинув меню в сторону, он снова хлопнул. Из тёплого полумрака по столешнице скользнуло блюдо с кольцеобразным пирогом, благоухающим так, что она чуть не захлебнулась слюной. Бонвиван же поморщился:

— Негодяи, опять забыли порезать. Ну ничего, я сейчас...

Он полез было за пазуху, но замер, когда на столешницу рядом с блюдом лёг нож. Всплеснул пухлыми ручками, запротестовал:

— Да побойся же кулинарных богов. Разделывать «Касатьелло» эдаким тесаком… Позволь, в конце концов, за тобой поухаживать!

Но нож взмыл в воздух — и рубанул пирог пополам. Да так энергично, что расколол и блюдо.

На столешницу пролился тухлый, смрадный сок. Вываренные пальцы не спеша поползли от разреза, словно черви. Белёсым яйцом покатился чей-то глаз. А внутри медленно, жутко запульсировало человеческое сердце, покрытое пятнами некроза и гнили.

Бокал треснул. Без особого удивления она подняла его за скривившуюся ножку и принюхалась снова. Кровь. Конечно же, кровь.

Кругленький схватился за грудь. Лицо его побурело, обмякло, глаза закатились. Он хрипло пролаял:

— Душа… Душа моя, ты меня убиваешь…

Она встала. Пнула столик, чтобы тот отлетел в сторону, склонилась над господином.

— Ещё нет.

Лезвие чиркнуло об воздух и впилось в раззявленную, гнилозубую пасть, прямо в бездонную глотку.

— А теперь да.

Туша надулась, растеклась по улице, распахнула новые рты, задёргалась, забурлила. Оконца кафе налились болотными оттенками, из них потянулись тёмные щупальца. Увернувшись от одного, второго, она нырнула в ближайшую арку, скорчилась за гранитной тумбой…

Раздался тихий хлопок, а за ним — жалобный свист. На тротуаре не осталось ни веранды, ни столиков, ни владельца. Только нож негромко брякнул об асфальт. Она подобрала его и пошла дальше, к Невскому и направо.

***

Как хотела меня мать
Да за шОстого отдать,
А тот шОстый — яростный да грозный.
Ой, не отдай меня, мать.

Над Невским кружились лица. Десятки, если не сотни огромных каменных масок, усыпанных обломками вывесок, арматурой, битой посудой, постерами и прочим хламом. Перемазанные алым, лица морщились, пучили глаза, разевали рты в безмолвном вопле.

Впрочем, нет, не безмолвном. От истока проспекта доносился приглушённый вой, перемежавшийся низким рыком. Заслышав его, маски вздрагивали и принимались разевать да пучить ещё яростнее.

Перекрёсток с Адмиралтейским оказался завален, и пришлось вернуться к Большой Морской. Арка Генштаба стояла, облепленная масками и словно держащаяся только на них. Дальше открывалась Дворцовая площадь, а на ней…

На площади пылало, коптило и скрежетало. Чудовище, настолько же схожее с человеком, как росомаха походит на мышь, носилось кругами, врезалось в кунги командных машин, рвало на части шасси ракетных комплексов, лупило кулаками по остаткам брусчатки. Фасад Зимнего перестал существовать: дворец выглядел покосившимся термитником, который вскопал муравьед. Только Александровская колонна продолжала гордо выситься над хаосом, словно ось творящегося вокруг деконструктивизма.

Разорвав в клочки станцию РЛС, чудовище замерло на мгновение, а потом запрокинуло голову и взревело. Пришлось расставить ноги и наклониться, чтобы ударная волна не вмяла в обрывки ограждения. Казалось, монстр никак не насытится сеемым разрушением. Казалось, он ищет. Ищет и не может найти.

Она повертела нож в ладони, перехватила поудобнее и направилась строго навстречу. Тут не о чем было говорить. Только действовать.

Заметили. Брусчатка дрогнула, когда чудовище устремилось к тонкой, хрупкой в сравнении с ним фигурке. Пламя прянуло от порывов ветра, ржавый остов неизвестной машины смяло, разметало по площади. Идти, не оглядываться, не суетить взглядом. Вперёд и единственно вперёд.

Громада набрала скорость, пригнулась, прыгнула… Рывок был неотвратим, неизбежен, смертоносен. Но что-то взблеснуло под багровым, чадливым небом. Что-то выжгло площадь до плёночного негатива, залило вспышкой магниевого блица. А когда блики выдохлись и растаяли, монстр уже лежал на спине. С ножом, по рукоятку вогнанным в грудину.

Она подошла ближе, стала на колени. Провела ладонью по бугристому, покрытому костными выростами лбу. Прикрыла все три глаза, из которых стремительно утекало алое. Приникла щекой к скрюченным когтистым пальцам. И ощутила, как по скулам тянутся едкие, горькие ручейки.

***

Как хотела меня мать
Да за сёмого отдать,
А тот сёмый — пригожий, весёлый —
Сам не захотел меня брать.

Бурые тучи пробило десятком дыр. С чистейшего, свежего неба на землю рухнули золотистые колонны света. Оттуда же, сверху, раздалось негромкое, ублаготворённое пение.

Ангел на макушке колонны расправил крылья, стряхнул патину бронзы и не спеша, величаво спустился на площадь.

— Слава! — трубный глас перекрыл и так стихшие звуки города. — Слава победительнице, избавительнице, покорительнице! Во человецех благоволение и благорастворение на воздусях!

Он зашагал навстречу, уменьшаясь по пути, обретая всё более человечные черты. Наконец его глаза, ярко-синие с хулиганистой золотинкой, оказались прямо напротив её. Он усмехнулся и абсолютно обыденным тоном заметил:

— За что люблю героев: они всегда готовы на подвиг. Спасибо от всего сердца… Если бы оно у меня было.

Склонив голову, он указал изящным пальцем на нож.

— Милая игрушка. Но неужели ты думала, что она поможет справиться со мной, с первейшим творением, вечным, возлюбленным и свободным?

Покачался с пятки на носок, надул губы и аккуратно взялся за лезвие.

— Дай-ка мне.

— Забирай, — согласилась она. — Если так нужно.

В ладонях ангела нож мягко засветился. Рукоять потянулась, проросла в крепкое, потёртое древко. Полотно отзеркалило само себя, растолстело, заострилось с обеих сторон. Копьё повисло в воздухе, а потом вернулось к новому хозяину.

— Надо же, — пробормотал тот. — Совершенно заурядный плотник и не менее заурядный солдат… Ещё раз спасибо. Всё, иди, ты мне больше не нужна.

— Точно не нужна? —она улыбнулась и сложила руки на груди.

— А смысл? — усмешка вильнула тонкой змейкой. — Город мой. Мир — мой. Братьев, да и, кхм, сестёр ты извела. Поздравляю, конкурентов не осталось. Чего ещё желать мне, звезде нового утра? Скажи же, Лилиту!

Вместо ответа она расплела руки и потянулась к его ладоням. Он взглянул с подозрением, сделал было шаг назад… Но не успел.

Грязные, намозоленные пальцы с обломанными ногтями нежно взяли за крепкие запястья. Потрескавшиеся губы потянулись к высокому светлому лбу. Прижавшись всем своим измождённым телом к телу прекрасному, совершенному, идеальному, она еле слышно прошептала:

— Может, материнской любви?

Ангел замер. Потом, утратив всё своё величие, ссутулился, потускнел и обмяк. Две одинокие фигуры, стоявшие посреди площади, обхватили друг друга — так крепко, как способны только мать и сын. Копьё снова засветилось, а следом засветились и оба силуэта. Сияние набирало силу, сливалось в единое пятно, отделяло явь от нави, правду от кривды.

Потом не осталось ничего, и ничто было всем.

Она вздохнула. Перекинула копьё в левую руку, правой коснулась перьев в раскрывшихся за спиной крылах. Повела ладонью перед собой.

— Я — Лелиэль. Ночь, истина, мать. Пусть сей долгий и скорбный день завершится. Пусть во тьме наступит новое рождение. Пора отдохнуть.

Усталый город вздохнул и приник к измождённой земле. Шёл дождь, гасли пожары, с тихим шелестом кутались в сумрак руины.

И был вечер, и настала ночь. Первая за долгое, долгое время.

Лера только один раз об этом обмолвилась. Слишком фантастичная история, и слишком личная, чтобы со всяким встречным-поперечным о таком трындеть. А Леру жизнь в любимой семье научила хорошенько думать, о чём говоришь, и как можно реже озвучивать то, о чём думаешь. С мужем Лера тоже не секретничала: чай, не подружки. Да и подружке – если б они с ней однажды не набрались хорошенько по случаю отпуска – не доложила бы.

...А странный день тот вообще начался как обычно. Урок подходил к концу, ученики доделывали самостоятельную, Лера только что обошла класс - не списывает ли кто. Нет, третьеклашки трудились на совесть, старательно сопели, и за светлеющим окном шуршал невидимый октябрьский дождь. Внезапно на голову Леры обрушилась адская боль. Это было так, словно сзади по макушке с размаху ударили доской. Лера, собственно, стояла близко к классной доске, поэтому и решила, что та сорвалась с петель. Мир мгновенно сузился до… как же сказать-то… вроде как маленького иллюминатора в огромной тёмной комнате. Лере было невыразимо тяжело, она медленно погружалась в ничто, какой-то другой неизвестный мир, о существовании которого, впрочем, все наслышаны; и светлое пятно с размытыми детскими лицами становилось всё меньше и дальше… Потом боль утихла, движение остановилось и Лера стала частью этого странного ничто.
Лера опасалась, что прозвенит звонок, а она останется стоять столбом или, что ещё хуже, рухнет на пол и напугает ребятишек. Одномоментно Лера будто очутилась не во времени и не в пространстве, а ещё где-то, где нет подобных вещей, а есть что-то другое, что Лера ощущала очень ясно и чётко, но назвать не умела, ибо слов таких нет. На ум пришло только весьма приблизительное «бесконечность». Это была сумеречная пустыня без верха и низа, начала и конца, но в то же время здесь существовали небо и земля, день и ночь, и люди - неисчислимое множество людей всех рас, народов и возрастов. Невидимые безмолвные толпы текли мимо Леры, она это знала. Здесь не было страшно, холодно, голодно, не было смерти, болезней и жестокости.
Здесь было одиночество. Да, примерно так это можно назвать. Ни геенны огненной, ни судей, ни палачей. Только одиночество.
Лера всегда хотела, чтоб от неё отвязались и оставили в покое. Всем от неё что-то было надо, она всегда была обязана и должна. С рождения за Лерой числились какие-то вины, и с течением жизни они только множились и утяжелялись, и загладить их было решительно невозможно, хотя Лера и старалась - до определённой поры.
Самый любимый момент в детстве Леры – когда её большая, шумная и склочная семья куда-нибудь девалась на время, в гости, например. Тогда Лера оставалась предоставленная самой себе. Это сладостное время одиночества и тишины было истинным счастьем. И да, в том мире, куда попала Лера, её ждали именно одиночество и тишина – то, чего ей не хватало, о чём она всегда мечтала. Здесь Лера не будет плакать, ей не будет больно и обидно, никто не будет её теребить и что-то требовать, здесь нет перманентно недовольных старших и вечно дерущихся и ябедничающих младшеньких. Нет, они будут тут, когда-нибудь потом, но им не будет абсолютно никакого дела до Леры. Всем тут не будет никакого дела до неё, она никогда ни с кем не заговорит, её никто никогда не окликнет, даже не взглянет в её сторону. Лера поняла, что стоит ей чуть поддаться - она останется в этом беззвучном ничто навсегда.

...Она не захотела. Оказалось, что нет ничего страшнее одиночества и тишины.
Каким-то неимоверным усилием воли Лера потянулась к тающему светлому пятну вдали и вдруг вынырнула в реальность; ослабевшая, на подгибающихся ногах добралась до стула и упала на него, тяжело хватая ртом воздух. Похоже, всё это происходило секунд пять, не больше. Никто ничего не заметил.
...А позже Лере позвонили и сообщили, что утром, около девяти, умерла её сестра-близняшка.