Моя жизнь была разрушена в тот день, когда мне исполнилось двенадцать.
Все хотят знать, каково это — расти в секте. Им подавай грязные подробности: били ли тебя? Резали? Это было про секс? Если не осторожничать, ты превращаешься в диковинку, в человеческий экспонат. Всем важно только, какие ужасные вещи могли случиться с тобой в прошлом. И когда говоришь им правду, они еще и смеют разочаровываться.
Правда в том, что до моего двенадцатилетия моя жизнь была обыкновенной.
Я рос в привилегиях. Хотя моя мать была всего лишь прачкой, мой отец пользовался весом. Он был лидером нашей церкви. У него было много жен и много детей, но я был единственным сыном. Поэтому ко мне относились с уважением и почтением. Меня не били и не пытали. Ни меня, ни моих друзей, ни моих сводных сестер. Единственное отличие моего воспитания от чужого — если большинству детей, наверное, читали доктора Сьюза, то меня отец убаюкивал Апокрифами.
Как я и сказал, самая заурядная жизнь.
У меня был друг, Б. Мы родились в один день с разницей в два часа. Следующие двенадцать лет жили по соседству. Мы проводили каждый миг детства вместе. Любили одно и то же: плавать, сражаться деревянными мечами, строить воображаемые города из крошащихся камней нашего дома.
Но больше всего мы любили исследовать.
Мы не жили в домах, построенных своими руками и окруженных колючей проволокой, как большинство сект. Мы жили в руинах — в святилище, как мы говорили.
Когда наши предки пришли в долину — потерянные, голодные и полубезумные, — они приняли эти рушащиеся здания за знак от Бога. Вот тот рай, что предназначен нам. Руины представляли собой разросшийся комплекс: облупившиеся дороги и строения из разрушающегося камня неизвестной выработки. В центре возвышалась огромная готическая башня, тянущаяся над ландшафтом. Ее тень накрывала весь наш поселок. В тихие дни, когда небо затягивало и звуки глохли, некоторые утверждали, что слышат ее гул — низкий, гортанный, пробирающий кости и кипятящий кровь.
Я могу лишь представить, насколько отчаянными были мои прародители, раз увидели в этом месте свое спасение.
Б и я впервые нашли подземные ходы, когда нам было по десять. Они образовывали извилистый лабиринт, тянущийся под всем городом. Мы решили, что раскрыли великий секрет, известный только нам, и принялись исследовать темные коридоры, вооружившись «одолженными» свечами и мелом.
Матери обнаружили наши первые вылазки и запретили нам спускаться туда снова. Но мы лишь делали вид, что согласны, — при любой возможности улизнули, чтобы продолжить.
Мы открыли множество вещей: тайные ходы между домами, заброшенные комнаты, примыкающие к нашему подземному «игровому залу». Иногда попадались и скрытые места.
Когда мне было одиннадцать, Б и я нашли тайную комнату, примыкающую к одному из туннелей. Б споткнулся о камень и, пытаясь удержаться, пробил стену. В образовавшуюся дыру открывалось помещение с низким потолком. Стены были покрыты резьбой и словами, похожими на греческие. В школе нас заставляли учить все библейские языки, так что мы были знакомы.
Но эти слова отличались. Построение было совершенно иным, буквы перемешаны и свалены в странные сочетания.
Мы тут же превратили это место в нашу личную базу. Разглядывали картинки и странные слова, проговаривали их неумелыми языками, выдумывая произношение. Гадали об их происхождении и упивались мыслью, что никто, кроме нас, о комнате не знает.
В одно воскресенье мы ускользнули туда после службы. По традиции первая часть богослужения проходила во дворе у башни и посещалась всеми. Вторая начиналась сразу после внутри башни. Детям вход был запрещен. Б и я часто пользовались этим отсутствием присмотра и уходили в туннели.
В то воскресенье мы добрались до комнаты и занялись обычной игрой — строили теории о значении повторяющейся в нескольких местах серии символов.
— Может, это глагол? — я посмотрел на Б. Его лицо сморщилось в почти комичной сосредоточенности. Но это была не игра. Б относился к размышлениям очень серьезно.
— Ничуть, — Б взглянул на меня возмущенно. — Смотри, сколько раз его повторили. Это может быть признаком. Старейшина Лука говорил, так можно понять.
Старейшина Лука был нашим учителем. Он знал о христианском предании больше любого живого человека. Но интереснее всего было другое: у него не было рук. Это не казалось чем-то уж слишком необычным — у многих взрослых в наших краях были похожие проблемы: у кого-то не хватало пальцев, у кого-то — пальцев ног. У старейшины Марка не было правой ноги ниже колена. Но у старейшины Луки полностью отсутствовали обе верхние конечности, и это сильно его ограничивало: каждое плечо заканчивалось двухдюймовой культей.
Б был самым способным учеником в нашем классе. Старейшина Лука часто просил его писать вместо него. Они также проводили вместе дополнительные занятия. Все знали, что это подготовка к будущему призванию Б. С его головой, естественно, ему предстояло стать учителем и писцом.
— Не думаю, что это имя, — честно говоря, у меня не было никаких доводов. Я просто ревновал: Б всегда оказывался прав. Мне давалась школа хуже, и порой я замечал, как старейшина Лука шепчет что-то моему отцу в церкви, кивая в мою сторону. Я был уверен, они обсуждают, как плохо я учусь.
Б не ответил. Он придвинулся к слову и провел по нему пальцем. С него посыпалась пыль, и резьба четче выступила на стене. — Выглядит знакомо. Кажется, я уже видел его.
Наверное, я продолжил бы спорить, но меня прервал звук. Будто кто-то говорил. Мы с Б переглянулись и задули свечи. Нас недавно поймали в туннелях матери, и нам совсем не хотелось повторения.
Но пока мы ждали в темноте, звук оформился. Это были не наши матери. Звук был человеческий, но не в обычных сдержанных тонах. Это был умоляющий, выпрашивающий вой. Он становился громче и все более надрывным. Отчаянный звук отражался от стен, и у меня встали дыбом волосы на шее.
Гул все ширился. Он превратился в беззвучный, разинутый ротом плач — такой, когда боль так велика, что слова не успевают сложиться в мозгу, прежде чем вырываются горлом. Я слышал такой звук от сестры Марии, когда ее сын умер от лихорадки. Он тянулся, казалось, годами. Тогда я боялся, что она тоже умрет, если не остановится.
Я нащупал Б во тьме и придвинулся к нему. Почувствовал, как Б шевельнулся рядом, что-то нащупывая. Вспыхнул огонек, и Б заново зажег свечу клочком ткани, подожженным кресалом. Он затушил ткань, пока не перестала дымить, и сунул в карман. Протянул свечу к моей и зажег ее.
Я выглянул в отверстие. Боялся, что увижу источник звука сразу, как высуну голову. Но когда глаза перевалили через край, в обе стороны было пусто.
На лице Б появилось упрямство. — Пойдем посмотрим.
Я покачал головой. — Это безумие. Этот звук… неправильный.
Б тоже выглянул. — Похоже на плач. Может, кто-то ранен.
Это задело совесть. В церкви нас учили помогать друг другу. Представить человека там, внизу, разбитого и испуганного — этого хватило, чтобы страх слегка пошатнулся. — …Ладно. Ненавижу тебя.
Я замахнулся ударить Б по руке, но он увернулся. Ухмылка на его лице немного сняла напряжение, и я почти убедил себя, что все будет хорошо. Но через миг раздавшийся снова вой вернул прежний ужас.
Б вышел первым. Он шагнул во тьму и направился по правому туннелю. Я шел следом, шаркая, чтобы не отставать. Мы держали свечи высоко — крошечные точки света в подавляющем мраке.
С каждым поворотом мы уходили все глубже. Скоро знакомые маршруты кончились. Когда мы свернули на незнакомую тропу и вой стал громче, мы поняли, что близко. С каждым шагом он нарастал. Дрожь пошла по груди. Хотелось закрыть уши, отгородиться. На каждом развилке я боялся, что мы врежемся прямо в источник этого ужаса, и каждый раз облегченно выдыхал, никого не увидев. Но мы шли дальше — и звук становился яснее и страшнее прежнего.
И вдруг, за очередным поворотом, он оборвался.
Все стихло. Долго мы слышали только шум самой пещеры — капли воды и шорох проходящего где-то воздуха.
Б сделал шаг вперед, но я схватил его за плечо. — Пойдем. Заблудимся.
— Казалось, это прямо за углом.
— Уже нет. Если скоро не вернемся, заметят, что нас нет.
Б стряхнул мою руку и побежал вперед. Я не хотел оставаться один и побежал следом. Недалеко — нас остановил тупик. Кирпичная стена, похожая на ту, что когда-то закрывала нашу комнату. Камень отличался от породы туннеля: старый, выветренный. Два кирпича выпали и лежали на земле. В образовавшемся проломе чернела дыра.
Б заглянул внутрь. Свет моей свечи там будто глотал кто-то невидимый. Глаза начинали чудить — в кромешной черноте казалось, будто там движутся тени.
Б не отрывался. — Кажется, я что-то вижу.
— Вернемся позже, ладно? Нас поймают, — я оглянулся. Не хотел говорить вслух, но казалось, будто там, внизу, кто-то есть и наблюдает. Никакого движения, но чувство было — будто чьи-то глаза ощупывают меня всего.
Б глянул на меня и понял, как мне страшно. Медленно кивнул и подтолкнул меня вперед. — Ладно. Пошли.
Дорога наверх заняла много времени. Пришлось пару раз возвращаться — исправлять ошибки. Но в конце концов мы снова выбрались на свет и примкнули к остальным детям как раз в тот момент, когда взрослые выходили из башни после собрания. Я увидел отца во главе. Наши матери раскрыли объятия. Мы с Б бросились к ним. Но даже в тепле облегчения и безопасного объятия я не мог стряхнуть холод, намертво липнувший к груди и мыслям.
Мы с Б продолжали ходить в комнату со словами, но больше о том звуке не говорили. В основном из-за меня. После того случая мне трудно было спать, и всякий раз, когда Б пытался заговорить об этом, я его обрывал.
Прошел год, и я готовился к принятию призвания и вступлению во взрослость. С малых лет я знал, что стану следующим патриархом, когда отец уступит место. Это значило больше учебы и больше времени в его тени. Вскоре у меня почти не осталось времени на Б, и мы перестали исследовать пещеры.
Отец брал меня на долгие прогулки и объяснял важность своей роли лидера. Он часто говорил странные вещи, которые мне мало что проясняли. Однажды ночью мы возились в мамином огороде, и он заговорил о будущем — о том, как я поведу нашу церковь.
— Ты должен видеть то, чего не видят другие, — он потянулся за сорняком, но промахнулся, потом перехватил, ухватил крепко и выдернул с корнем. У моего отца был один глаз. Светло-голубой, и порой мне казалось, что он видит насквозь. Пустую глазницу закрывала повязка, уходящая на сторону лица.
Я был уже достаточно взрослым, чтобы уловить иронию: одноглазый человек учит меня видеть. Но вслух не сказал. Отец был строг. Я никогда не видел его ярости, но холод в его манере заставлял меня молчать. Стоило усилий найти в себе голос, чтобы задать нужный вопрос: — …как мне этому научиться? Я… — я не смог договорить. Но отец понял. Я слишком глуп. Слишком медлителен. Я едва замечал то, что у меня под носом.
— Потерпи, сын, — отец пододвинулся ближе и положил руку на мое плечо. Холодную, чуть влажную от земли, но почему-то успокаивающую. — Ты поймешь. Ты моя кровь. Так было и будет.
Я был не уверен, но кивнул и вернулся к работе. До ответственности еще оставались годы, а впереди были вещи поинтереснее.
Приближался мой день рождения. Двенадцатый.
В этот день я войду в башню.
Это был наш обряд посвящения. Большинство входило в пятнадцать. Отец устроил так, чтобы я вошел раньше. Он считал, что я готов. Я ждал этого столько, сколько себя помнил. Кто бы ни выходил из башни после службы, на их лицах была самая блаженная улыбка.
Я хотел этого. Хотел ощутить ту радость, увидеть, что внутри, глянуть с верхних площадок на всю долину, как птица.
Накануне я не спал. Метался на постели, представляя все, что только могло скрываться в том странном здании.
Часов в середине ночи я услышал, что мать плачет.
Я выбрался из койки и пошел к ней. В последнее время меня часто не было — отец учил меня, и следующий шаг должен был изменить наши отношения. Когда я выйду, я стану мужчиной. Я знал, что она не готова отпустить своего мальчика. Я подкрался к ее уголку и заглянул.
Она стояла на коленях у своей койки, сложив руки в мольбе. Слов не было слышно, только шепот — умоляющий. «Пожалуйста, Боже, не забирай моего мальчика», — единственная фраза, которую я расслышал целиком.
Я хотел утешить ее, но не смог войти. Было странное чувство, будто я вижу то, чего видеть не должен. Помедлив еще немного, я на цыпочках вернулся к себе. Лег, но сна так и не пришло. Новая тревога грызла живот и заставляла уставиться в темный потолок до тех пор, пока свет факелов не поднял меня.
Снаружи меня ждали отец и двое помощников. Я поднялся и надел белые церемониальные одежды. Мать подала их. Глаза ее были сухи, ни следа ночных слез. Лишь легкая краснота выдавала тайну. Я натянул одежды через голову и крепко прижал ее в объятиях — хотел показать, что все хорошо, что мы останемся матерью и сыном и после сегодняшнего.
Она держала меня долго, ладони сжали меня. И когда я уже подумал, что она не отпустит, ее руки разомкнулись.
Я поцеловал ее в щеку и пошел за отцом — к башне.
Некоторые вышли посмотреть на наше шествие. Я увидел Б: он глядел на меня с серьезным лицом. Я улыбнулся и помахал, но он лишь рассеянно кивнул. Взглянул на башню, потом на меня. Потом толпа закрыла его, и он исчез.
Башня росла с каждым шагом. Наконец мы подошли ко входу. Отец остановил меня. Повернул ко мне и посмотрел в глаза.
— Сын, лидер принимает свою роль добровольно, — его единственный глаз поймал мой, и мне пришлось усилием воли не опустить взгляд. — Сделаешь ли ты то, что я скажу, когда придет время?
Я подавил подступившую в горле тошноту. Кивнул.
Отец повернулся и открыл дверь в башню.
Мы вошли. Было темно: наружный свет не проникал сквозь каменные стены. Факелы в руках помощников прорезали пространство. Я поднял голову — внутри здание было почти полностью пустым, кроме деревянных подпорок. Я видел самую крышу — маленький темный круг высоко над нами.
У дальней стены — дверь. Отец подошел, распахнул ее. За ней вниз уходила лестница. Он велел мне следовать и стал спускаться в темноту.
Я помедлил, тревожась. Потом пошел следом.
Не знаю, как глубоко мы спустились. Я потерял счет времени, стараясь не оступиться на холодных каменных ступеньках. Пытался держать темп отца — его силуэт то и дело терялся на краю света факела. Воздух становился холоднее — как в подземельях под городом. Я видел, как парится мой выдох. Меня трясло, и я попытался скрыть дрожь, шагнув тверже и напрягшись.
Без предупреждения лестница выровнялась, и под ногами оказался ровный каменный пол, будто вырубленный в скале. Он тянулся к небольшой двери в конце коридора. Я сглотнул — уши заложило. Насколько же глубоко мы ушли?
Отец дошел до двери и открыл ее — за ней темное помещение. Я подошел и встал рядом. Он жестом велел войти первым.
Я глубоко вдохнул и шагнул в черноту.
По ту сторону оказалась большая камера. Стены — гладкие, без изъяна. Если ее и вырубали из камня, то не человеческими средствами. Отполированная поверхность почти отражала свет факелов. По краям громоздились непонятные темные формы, и, приглядевшись, я понял — это большие ящики из гладкого дерева с железными петлями.
— Сын, — я посмотрел на отца. Он уже стоял в центре, и я не заметил, как он прошел. Он поманил меня.
Рядом возвышался низкий каменный стол.
Камень был срезан под невозможными прямыми углами. Кромки казались острыми, как бритва. Я подошел, ощущая за спиной помощников с факелами. Вокруг стола — каменные лавки, расходящиеся концентрическими кругами, словно амфитеатр.
— Ложись, — отец отступил, открывая доступ к гладкой плите.
Я замялся. Снова то самое чувство, как тогда, в туннелях: будто чьи-то глаза кругом следят за нами. В шорохах наших шагов слышались шепоты. Темнота так сгустилась, что я не видел стен. Воздух стал густым и тяжело вдыхаемым.
— Все хорошо, сын, — голос отца вернул меня. Я посмотрел на него. Он улыбался. Он никогда прежде мне не улыбался.
Отец подошел к краю зала. Заговорил, и его голос понесся по стенам и своду. Казалось, он и не отходил от меня. — Тебя учили цели жизни. Скажи, какова она?
Я пытался вспомнить, чему учил нас старейшина Лука. Где-то скрипнуло дерево. — Чтоб… чтоб… приготовить себя… к… к Небу?
Отец не ответил. Я услышал звон металла. Повернул голову. Он стоял ко мне спиной и копался в одном из ящиков у стены.
Наконец он выпрямился и повернулся ко мне. Я уставился в потолок.
— Наполовину верно. Скажи, сын, что такое Небо?
— Так учат… — шаги отца приближались. Я с трудом сдерживал бешеный стук сердца. Оба помощника стояли по бокам с факелами, лица суровые. — Но это ложь. Небо — не место. Это знание. Как мы обретаем знание?
Ответ я знал. Это была часть фразы, которую старейшина Лука повторял мне почти каждый день. Он любил говорить ее, когда я не мог вспомнить главу или стих. — Через жертву.
Отец стоял надо мной. Его единственный глаз холодно смотрел вниз. Сердце пыталось вырваться из груди.
— Я говорил тебе, что тебе предстоит видеть то, чего другие не видят, — в его руке был странный металлический инструмент: с одной стороны — плоский, с острым краем, с другой — выемка, как ложка. Он поднес его к факелу, пока металл не раскалился добела в огне. — Готовься, сын. Больно будет лишь миг.
Я понял, что он собирается сделать. И всякая храбрость во мне сломалась. Я попытался вскочить, но помощники прижали мои руки. Я закричал: — Нет, нет, НЕТ! Пожалуйста, отец! Я не хочу! ОСТАНОВИСЬ!
Я был не мужчина. Я был испуганным мальчишкой. Я не мог. Не мог сделать того, чего хотел отец.
Помощникам стало неловко. Один взглянул на отца: — Он не согласен.
Голова отца дернулась к нему. Впервые в жизни я увидел его гнев. Он вспыхнул темно и яростно на его лице. Я задрожал и замолчал.
Отец долго сверлил взглядом помощника. — Он согласился. Это и важно.
Раскаленный металл опустился, дымя.
Я видел, как ложечка приближается к лицу. Попытался зажмуриться, но пальцы отца раздвинули веки. Жар металла был уже невыносим. Отец был силен: одной рукой без труда удержал мою бьющуюся голову. Я завыл, и слезы потекли по щекам двумя ручьями. Соленый вкус наполнил рот. Я умолял отца — чтобы он остановился.
Нож коснулся моего правого глаза.
Он жег. Он давил глубоко в череп; справа сверкали ослепительные вспышки. Я кричал так, что горло лопнуло, и во рту появилась железная кровь. По щеке потекла жидкость, густая, чем слезы. Нож медленно прошел по окружности глазницы, прожигая кожу, как бумагу. Отец потянул, и было чувство, будто раскаленный прут проталкивают через голову. Потом что-то поддалось, и на правой щеке возникло давление. Приоткрыв левый глаз, я увидел второй — лежит на щеке, держится лишь на тонкой кровавой ниточке.
Отец взял глаз, его пальцы были мучительно холодны, и отрезал зрительный нерв.
Я хотел умереть. Хотел, чтобы все кончилось. Думал, может, уже умер. Я чувствовал под собой плиту, на лице — кровь и слезы, жжение ожогов.
Что раньше было абсолютной чернотой, сложилось в формы. Ужасные существа, не подчиняющиеся логике. Они были вокруг, смотрели на меня полуприкрытыми глазами. У одних — множество конечностей, у других — тела, усыпанные ртами. Они наваливались, я ощущал их дыхание, прикосновения. Они были ледяны. Я пытался сопротивляться, но боль была слишком велика, руки и ноги слабели. Я почувствовал, как сознание бежит туда, откуда может и не вернуться.
Я услышал голос отца, прежде чем меня окончательно унесло.
Очнулся я в машине скорой помощи.
Мне понадобились годы, чтобы оправиться от лжи моего детства. Я был слишком мал и не посвящен в тонкости внешнего мира, да и при мне о нем не говорили. Для меня мира за пределами общины не существовало.
Когда меня без сознания вынесли из башни, в поселке шел рейд ФБР.
Туристы годами пропадали в районах рядом с нашим городком. Расследования вскрыли тревожные документы о нарушении прав человека. Одного взгляда на меня — и на мой отсутствующий глаз — им хватило. Меня увезли, отца арестовали.
Утешения в этом не было — мне было страшно. Люди шутят о том, что если перенести человека из прошлого в современность, он сойдет с ума от прогресса. Я был близок к этому. Почти месяц меня держали под седативами, лечили и «перепрошивали» мозг, чтобы я мог вернуться в общество.
Когда это завершилось, меня заставили свидетельствовать против отца. Единственной статьей, которая «прилипла», оказалось жестокое обращение с ребенком. Он получил пятнадцать лет федеральной тюрьмы — максимум.
Я больше никогда не видел мать. Понятия не имею, что с ней стало.
Прошло два десятилетия. Я прошел через приемные семьи. Нашел пару хороших родителей, готовых считаться с моим прошлым. Окончил школу, поступил в колледж и даже получил диплом.
Но все это запятнано. Я не могу уйти от прошлого. Мой отсутствующий глаз — постоянное напоминание о том, кто я, откуда, и что мне не спрятаться в безвестности. Я навсегда останусь мальчиком, у которого отец-лидер культа вырвал глаз.
Врачи говорят, это форма ПТСР. Но я не уверен. Сперва они возникали лишь краем глаза. Темные тени — как те, что явились, когда у меня забрали глаз. Стоило попытаться посмотреть прямо — ускользали. Порой я чувствую их взгляд — многих глаз — еще до того, как замечаю присутствие.
Я годами старался игнорировать это. Но недавно они осмелели.
На днях я видел одно из них в толпе, когда стоял за кофе. Оно не убежало, когда я на него посмотрел. Просто смотрело, стоя посреди тротуара, моргая глазами, раскрывая рты — будто чего-то ожидая.
Врачи продолжают прописывать таблетки, но они не помогают.
Отец сделал со мной в той пещере нечто большее, чем просто забрал глаз. Я боюсь, это меня убьет. Я вовсю копаюсь, ищу любое решение, каким бы безумным оно ни казалось, — как это остановить.
Вчера мне пришло письмо. От Б — или от того, кто назывался им. Я не видел и не слышал его с того дня, как впервые вошел в башню. Я и не знал, жив ли он. В письме говорилось, что он хочет встретиться завтра. Что нам нужно кое-что обсудить.
Такие письма мне иногда приходят, и обычно я отправляю их в корзину. Но тут была фраза, из-за которой я задержал палец над кнопкой.
«Я был прав насчет слова на стене. Это имя.
Приходи — и я скажу, как их остановить».
Кем бы ни был отправитель, завтра я встречусь с ним.
Надеюсь, у него есть ответы.
Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit
