На момент, когда немолодая пациентка разомкнула веки ото сна, я продолжал разглядывать её. Наверное, она когда-то сводила мужчин с ума... Заретушированная рыжей краской седина, белая кожа, складки у уголков тонких губ, хрупкая фигура – блёклый призрак далёкого мира, где прошла её юность, реальности, которая никогда не вернётся. А она жаждала её возвращения. Иначе зачем при помощи нейросетей изображать себя героиней диснеевского мультфильма? Женщина поймала мой взгляд и улыбнулась.
– Как ваша нога, Людмила Геннадьевна? – поинтересовался я. – Сильно ноет, не мешала спать?
– А, цератозавр! – весело откликнулась она.
– Это был не цератозавр… – грустно ответил я.
– Откуда такая уверенность, доктор?
– Просто я точно знаю, что с вами произошло.
– Так сообщите мне, наконец, вашу правду!
– Вам придётся вспоминать самостоятельно.
– Доктор до вас говорил то же самое. Кстати, доктор, как ваше имя-отчество?
– Зовите меня просто «доктор».
– Вот-вот, предыдущий врач вёл себя так же. В каком городе я нахожусь?
– Вы задаёте много ненужных вопросов.
– Я слышала, слышала, все вы работаете на спецслужбы, знаете о машине времени и теперь делаете вид, что я спятила!
– Никто не считает вас сумасшедшей. Мы имеем дело с конфабуляциями – ложными воспоминаниями.
Я отошёл к окну. Я не работал на спецслужбы и понимал, что пациентка бредит. Понимал не потому, что не мог поверить в существование машины времени, а оттого, что действительно точно знал, что с ней стряслось перед амнезией.
– Ну хорошо, – сказал я, – я желаю выслушать вашу историю лично.
Я подумал, так она скорее доверится мне, и мне станет яснее, что творится в её душе.
– Вам же уже пересказали…
– Боже! Всё началось с того, что я заинтересовала профессора.
– Его звали Саша. Но мне не хотелось величать столь обаятельного мужчину по имени и отчеству, поэтому для меня он стал просто «профессором».
– Насколько сильную влюблённость вы к нему испытывали?
– Ну, мной владели исключительно платонические чувства. Жизнь обрела для меня смысл.
– Ясно. Профессор был для вас целым миром. Продолжайте. Как вы познакомились с этим замечательным человеком?
– Я собирала травы во дворе института, и это привлекло внимание профессора, он пригласил меня на ужин.
– Вы согласились, поскольку на что-то надеялись?
– Признаться, надежда присутствовала, но скоро я её отбросила. Профессор расспрашивал, как давно и насколько хорошо я знаю травы, сообщил мне, что деятельность института, к которой я привыкла – верхушка айсберга, служащая для отвода глаз, главное же – секретные разработки, и чутьё на травы могло бы пригодиться им для поиска цветка.
– Не странно ли, что главному бухгалтеру предприятия, то есть, вам, ничего не известно о финансовых потоках, лежащих у основания, как вы выразились, «айсберга»?
– Я поняла так, что вся моя деятельность в институте – часть той самой «потёмкинской деревни».
– И вам не показалось невероятным, что засекреченная организация готова раскрыться женщине, которая не имеет отношения ни к науке, ни к государственной службе, и всё – лишь ради интуиции в отношении трав?
– Вы меня недооцениваете, доктор. Во-первых, никто не умеет держать рот на замке так же хорошо, как бухгалтера. Во-вторых, я действительно обладаю интуицией на травы.
– Вы всё разболтали врачам больницы. Это называется «держать рот на замке»?
– Я же объясняла, что последние слова профессора, которые помню, были о том, что мне придётся требовать доступа к машине времени, если пожелаю встретиться с ним ещё раз. Я не имею права его предать.
– Никакой машины времени не существует.
– Вы проверяли? Почему бы вам просто взять и не проверить?
– Кто даст нам доступ к секретным разработкам? – парировал я. – Я лишь пытаюсь вжиться в ваш мир.
– А вы разве сами не из спецслужб?
– Тогда почему не желаете сообщить мне ни своего имени, ни названия города, в котором находимся?
– И снова – лишние вопросы... Скажите, как давно вы увлеклись травами?
– Лет в двадцать меня заинтересовала эта тема. Мне казалось, разные чаи, настоянные на травах, помогут долго сохранять молодость. Мудрость предков, знаете ли…
– Итак, доктор сообщил вам о секретных разработках прямо в ресторане, не опасаясь прослушки и прочего?
– Да. Но он ведь, по сути, тогда и не раскрыл карты. Машину времени я увидела позже.
– Как выглядел профессор?
– Ооо! Высокий, крепкий, с серебристыми прядями, в светлом костюме, опрятные бакенбарды… Такой бархатный баритон…
– А как вы узнали о машине времени?
– Профессор проводил меня через потайную дверь в одном из подвалов учреждения. Мы очутились в огромной обитой голубым кафелем лаборатории, среди сплетений разноцветных проводов, мерцали лампы дневного света… А знаете, как выглядела машина времени?
– Она напоминала вагон поезда, такая же зелёная. В ней имелись просторные и уютные отсеки-каюты с окнами на обе стороны. Каждая квартира, да, именно квартира, со всеми удобствами, оснащалась отдельной дверью, до которой следовало добираться по выдвижному рифлёному стальному трапу с перилами. Дело в том, объяснили мне, что механика машины размещена в её днище, поэтому комнаты расположены так высоко. Но не подумайте, что мы путешествовали до мезозоя как в купе поезда. В носовом помещении нас пристёгивали к койкам, расставленным вокруг чёрного непрозрачного цилиндра, подобно лепесткам цветков, после чего закрывали над каждым ложем сдвигающиеся налево крышки. Во время путешествия мы пребывали в темноте, и всё дребезжало. Мне напоминало нахождение в аппарате для снятия показаний МРТ…
– Мне вроде сообщили, вы утверждаете, что всё время пребывали в конкретном временном отрезке мезозоя, на определённом острове?
– Да, но раз в неделю профессор отпускал меня в Минск для связи с детьми. И вместе с профессором мы возвращались.
– Двое. Миша и Даша. От разных мужей. Они взрослые и живут в Москве.
– Не редко ли это, на ваш взгляд, звонить детям раз в неделю?
– Я рассказала им легенду о командировке в Сибирь, как советовал профессор. В небольшое село, где нет связи, но раз в неделю мы якобы выбирались в город. Кстати, доктор, как насчёт того, чтобы мне пообщаться с детьми? Когда я просила об этом врачей до вас, они отвечали, что я задаю лишние вопросы…
– Всё верно. Вначале вам следует восстановить память.
– Мои дети живы? С ними ничего не случилось?
– Поставьте себя на моё место. Мне запрещено общаться с вами о чём-либо, кроме того, о чём вы поведали сами. Тем больше резона для вас как можно скорее всё вспомнить.
Я наблюдал испуг на её интеллигентном лице.
– Итак, вы рассказывали, что прибыли на остров. Насколько этот остров был велик?
– Да, остров позднеюрского периода. Он был очень большой. Наша машина времени стояла на берегу моря, на пляже. Такой мелкий белый песок с аммонитами: зараискитесы и дорзопланитесы, вместо ракушек на берегу, и лазурная вода, как на рекламных плакатах... А вместо чаек – птерозавры, белые, с жёлтыми клювами и круглыми петушиными гребнями, тоже жёлтыми, в полёте эти пресмыкающиеся выглядели неуклюжими, как расплющенные тушки цыплят! Позади пляжа раскинулся хвойный лес, похожий на сосновый, а на самом пляже росли пальмы-цикадоидеи, напоминающие гигантские ананасы. В море впадала вытекающая из леса речка, её воды темнели в чаще, а по крутым склонам произрастали папоротники и мхи…
Из всех модных ныне дискурсов особенно не люблю разговоры о мирах. Вы понимаете, что такое мир? Внутренний мир человека, семейные и коллективные мирки, мир между людьми, разделяющими одни и те же ценности и состоящими в определённых отношениях, миры, нарисованные сказочниками, империи, культуры, и даже – целые цивилизации… Да, всякий мир ограничен в пространстве и времени. И даже наша Вселенная, считается, имеет начало и расширяется, а потом – сжатие, сингулярность, и – конец. Миры возникают и исчезают. Да, ужасно, но я ничего не могу с этим поделать. Хотя, кое-что, как врач, наверное, умею… Не понимаю, зачем об этом болтать, трагически закатывая глаза. Но именно о мирах, и только о мирах, кажется, собиралась беседовать со мной пациентка.
– А давайте временно прервём захватывающую историю про динозавров и обсудим ваше прошлое до знакомства с профессором. Я хочу выявить параллельные тенденции в вашей биографии и в истории про мезозой, а также – противоречия между двумя этими мирами. Возможно, это поможет нам сдвинуться с места.
– Исходя из вашей теории о том, что у меня – конфабуляции? Но разве не слышали вы, доктор, о повторяющихся событиях в жизни, и это всегда – немного по-новому? Как видите, существует минимум ещё одна интерпретация тем совпадениям и казусам, которые вы собираетесь вычленить из моих откровений.
– Вот и проверим, насколько ваша история соответствует гипотезе о повторяющихся событиях, – ответил я. – Скажите: вы были замужем минимум дважды, и оба брака оказались неудачными. Кем являлись ваши мужья и почему вы развелись?
– Первый муж был военным. Он часто применял ко мне физическую силу, и я не выдержала. Второй муж служил депутатом Горсовета. Он мне изменил.
– Были ли у вас отношения с мужчинами, помимо официальных?
– Я состояла в гражданском браке с прокурором.
– Все они были, скажем так, представителями власти… Вы искали защиты со стороны государства? История с профессором как-то не вяжется в эту цепочку.
– Вы ошибаетесь. Они излучали силу, как и профессор. Который тоже работал на государство. А какой женщине не хочется видеть рядом с собой сильного мужчину?
– Ну, знаете, разные бывают женщины… Хорошо, а более ранние годы? Вы были влюблены, когда учились в школе?
– Разумеется, испытывала первую любовь, к однокласснику.
– Очень интересно. Кем он был?
– Рустам? Сын азербайджанского бизнесмена.
– А мы и не были вместе. Это была безответная любовь!
– Возможно. Что это вы забарабанили пальцами по подоконнику, доктор? Не можете провести параллель между образами профессора и сына бизнесмена?
– У вас есть неприятные воспоминания, связанные с этим, как его там, Рустамом?
Пациентка нахмурилась. Я заломил руки за спину и зашагал взад-вперёд по палате.
– Ну же! Вы что-то вспомнили?
– У меня была подружка, полненькая такая. Мы сидели за одной партой. И там учился мальчишка, отверженный, его звали Руслан. Мать его была армянка, а отец – азербайджанец. Фамилия, соответственно, у него – азербайджанская, но все знали об армянской крови в его жилах. А дело было в Баку. Я окончила школу там, в Азербайджане. Во время январских событий училась в девятом классе. А это происходило в классе десятом, или одиннадцатом. Уже после школы я уехала в Беларусь. В общем, одноклассники избегали его… Он сидел один, за последней партой. Я и сама смотрела на него свысока. И он посмел признаться в любви этой моей подружке, её звали Фидан. Рустам собрал одноклассников, они окружили Руслана и заставили извиниться перед девушкой публично, за то, что тот якобы посягнул на её честь, признавшись в чувствах… Я, конечно, как и любой подросток, старалась быть как все, но в тот раз вышло слишком, напоминало что-то эдакое, когда человека ценят по признаку кровного родства, как фашисты, которые напали на нашу страну в тысяча девятьсот сорок первом… Мне оказалось неприятно созерцать свою первую любовь в такой роли. Но ведь я и сама им подпевала…
– В мезозой отправляли женщин, помимо вас? – быстро спросил я, усаживаясь на стул перед её койкой.
Пациентка прикрыла глаза.
– Да, там работала женщина, повар, она сопровождала их в каждой палеонтологической экспедиции, рассказывала много захватывающих историй про разные эпохи…
– Между вами и профессором случались конфликты из-за неё?
Пациентка задумалась и, наконец, отозвалась:
– Тот мальчишка, полукровка, лепил на задней парте динозавров из пластилина. Он затачивал лезвием от безопасной бритвы кусочки спичек и вставлял в качестве зубов тиранозавру, или в качестве рогов цератопсу. Но, доктор, мои дети тоже коллекционировали фигурки динозавров! Кто в детстве не увлекался динозаврами?
– Расскажите о конфликте, который случился у вас с профессором из-за поварихи.
– Мы часто ловили рыбу с катера, который доставляли в мезозой особым способом, без этой машины, в которой жили мы. Профессор внимательно следил: редкую рыбу полагалось отпускать, чтобы не случился «эффект бабочки», о котором написал Рэй Брэдбери, так он объяснял. А рыбу, которой много, можно разделывать и жарить. Просцинетесов обычно ловили, они как луна, но не настолько луноподобны, как аквариумные скалярии. Как вам моё описание? И вот, эта женщина, имя её – Рита, придумала подкармливать просцинетесами ихтиозавра офтальмозавра. Знаете, у него плавник торчит из воды, как у акулы, или дельфина, когда держится у поверхности. Офтальмозавр любил красоваться перед экипажем нашего судна, он долго следовал параллельным курсом, бил хвостом по воде, взбивая пену. Вообразите: вы на корме, пузыри от катера, а позади плывёт ихтиозавр и тоже оставляет борозду! Такое необычное зрелище… В общем, профессор очень хвалил Риту за то, как ловко она придумала исследовать поведенческие привычки морского ящера. Профессор так это называл: «проводить этологические исследования мезозойской фауны». Я испытывала ревность, которую старалась игнорировать. Силилась загнать поглубже под подушку ненависть к Рите и ихтиозавру. Ну и, значит, плыли мы как-то с профессором на оснащённой мотором надувной лодке к судну, чтобы отвезти туда фонари для ночной рыбалки. Возник офтальмозавр. Вероятно, он своеобразно приветствовал нас. А я всадила в чудовище пулю из пистолета, объясняя поступок себе тем, что профессор в опасности: опрокинуть лодку шестиметровому монстру ничего не стоит. Нам всем раздали пистолеты сразу по прибытию в мезозой. Они всегда оставались заряженными, в кобуре у пояса. Потом я проанализировала себя и осознала, что просто отомстила профессору из ревности. А в мезозое вылечить ихтиозавра возможностей не имелось. Профессору пришлось возвращаться в Минск, перегонять оттуда в прошлое специальную капсулу для телепортации особо крупных животных. К счастью, такое оборудование предусмотрели. Ихтиозавра оперировали в Минске, потом вернули к нам на остров, выпустили на волю. Вся экспедиция собралась. Рита утирала слёзы, провожая рептилию в море. А профессор был очень зол. «Людмила Геннадьевна, вы понимаете, что такое «эффект бабочки»»? – вопрошал он, а я краснела перед ним, как девчонка. Потом любимый махнул рукой.
– Конечно, неосмотрительно с моей стороны было наречь его только что любимым… Что-то я распереживалась, доктор!
– На сегодня сеанс окончен, – объявил я. – Мы продолжим разговор завтра. Эмоции слишком накалены. Подумать требуется и вам, и мне.
И когда я явился на другой день, она уже не спала.
– Вам нужно лечь, – сухо заметил я.
– Но моя нога в покое, а больше, вроде, у меня ничего не болит. Знаете, доктор, там в лодке с мотором, с пистолетом в руке, я, должно быть, напоминала девочку-ковбоя. Будь я помоложе лицом, профессор мог влюбиться в меня.
Я обратил внимание на отсутствие двух передних зубов у неё во рту: сверху справа и снизу слева.
– Сколько человек всего трудились в мезозойской экспедиции?
– Семь, или девять. Сейчас пересчитаю!
Пациентка принялась загибать пальцы.
– Точно! Девять человек, вместе со мной.
– Остальные, помимо вас и повара – мужчины?
– Какова была цель экспедиции? Вы озвучили про какой-то цветок.
– Так точно. Nanjinganthus dendrostyla – древнейшее покрытосеменное растение. Профессор учил, что в юрский период, когда кругом – одни папоротники, найти это растение – всё равно, что отыскать цветок папоротника. Он заявлял, что у них есть серьёзные основания обнаружить цветок на острове, поскольку здесь водятся пчёлы, которые его опыляют.
– В юрском периоде водились пчёлы?
– Представьте себе! Древнейшие пчёлы и древнейшие цветы, с самого начала – вместе! Вы слышали романтическую русскую гипотезу о том, что динозавры вымерли не от удара метеорита? В далёкий пермский период, на исходе палеозоя, наши предки тероморфы занимали экологические ниши крупных животных, а предки динозавров и птиц – архозавры, пресмыкались к земле. Однако, великое пермское вымирание скосило большинство крупных тероморфов, открывая почти на двести миллионов лет дорогу архозаврам, перед которыми пресмыкались первые млекопитающие. Воспользовавшись трагедией конкурентов, архозавры быстро нарастили массу и с тех пор не оставляли нашим предкам пространства для эволюции. Цветковые растения, чрезвычайно эффективные из-за симбиоза с пчёлами и бабочками, образовали корнями дернину, задержавшую сток почвенных минералов в море. Из-за недостатка кальция посыпались на дно панцири одноклеточных водорослей, производящих основную массу кислорода в атмосфере. Из этих панцирей выросли меловые горы. А ужасные ящеры не выдержали кислородного голодания, достигшего в один прекрасный день критической точки, и пали, освобождая путь нашим предкам, потомки которых станут учить детей при помощи того самого школьного мела. Лишний вес сыграл злую шутку с динозаврами, они задохнулись. Красота спасла мир, а потомки тероморфов продолжили прерванную эволюцию, повторяя формы предков пермского периода. Даже с саблезубыми хищниками эксперимент повторили… Так наставлял профессор.
– Боюсь, динозавры пали не от красоты мира бабочек и цветов, а таки от удара метеорита, – вздохнул я.
Внезапно меня посетила новая идея.
– Скажите, что вы помните о наиболее острой фазе того самого межнационального конфликта, из-за которого вам пришлось испытывать вину перед мальчиком, который лепил динозавров?
– Я сидела у окна на кухне. Горел тёплый свет от лампы накаливания. Тёмно-синий вечер. Я видела алые трассирующие пули в небе и слышала грохот взрывов. Пришли родители и забрали меня в гостиную. Стрекотали автоматные очереди, в гостиной их было слышно не хуже, чем на кухне. Больше я ничего не помню. Ну, автоматы трещали много дней подряд. Взрывали телебашню… А, той зимой в Баку выпал густой снег. Помню, в новогодние дни показывали фильм про приключения Электроника, в воздухе кружили хлопья снега, затем поднялась метель. Так редко природа делает такой подарок бакинцам – снег… Первые дни января мы много играли с ребятами в снежки. Но всё это происходило на каникулах. А войска ввели позже…
– Что вы делали на кухне?
– Вышивала. Я увлекалась вышивкой. Мы вышивали платки. Вырезали квадратный кусок из белой простыни, вытаскивали с краёв нитки, чтобы получилась бахрома...
– Что именно вы вышивали?
– Не помню. Может быть, бабочку, или цветок… Я любила вышивать бабочек и цветы.
– Что вы сделали с этой вышивкой?
– Я не помню, вероятно, подарила родственникам, или подруге, а ещё могла отнести в школу, потому что участвовала в конкурсе…
– Мне понадобится как можно больше информации о ваших родственниках и одноклассниках, о школе, в которой вы учились, об адресах, по которым вы жили и которые посещали в тот период в Баку.
– Вы серьёзно намереваетесь лететь в Баку, чтобы найти вышивку?
– Да, здесь могла затеряться важная зацепка, которая поможет нам разгадать ключи от вашей памяти.
– Вам придётся провести целое расследование… Тем более, Баку, должно быть, далеко. И это – дела столь давно минувших лет…
– Весьма далеко. И очень давно. Не настолько, разумеется, как остров в мезозое… Не страшно, у нас длинные руки.
– У вас? Да кто вы, чёрт возьми, доктор? Где я?
– Давайте всё же обсудим вашу жизнь в Баку в январе тысяча девятьсот девяностого года. Что стало впоследствии с Русланом, с Рустамом, с Фидан?
– Руслан улетел в Америку, Рустам остался в Баку, Фидан укатила в Волгоград.
Остаток сеанса я вытягивал из неё «клещами» информацию.
– Кажется, мы забыли про мезозой, доктор, – обратила внимание пациентка.
– Мы обязательно вернёмся к пляжу юрского периода. Но… В следующий раз.
Пока длилось расследование, я тянул время. Школу, где училась страдающая амнезией, посетил лично. Полдня рылся в архивном шкафу с детскими поделками, но искомого не обнаружил.
– Как вы учились в школе? – вопрошал я во время очередного визита в палату.
– Учителя считали меня хорошисткой. Троек не было, пятёрок под конец – тоже. Даже по физкультуре поставили четвёрку. Участвовала в оргработе, с тех пор как повязали пионерский галстук. И потом, когда сняли галстуки, в девяносто первом…
– Учёба доставляла вам удовольствие?
– В детстве – да. А потом стало скучно. Нудные предметы, этот противный скрипучий мел, от которого пачкаются руки, душные одноклассники…
– Вы нравились одноклассникам?
– Не думаю. У меня кривые ноги. А бакинцам свойственен фут-фетишизм.
Она изобразила «сыр», как актриса с обложки глянцевого журнала. Я даже чуть смутился. Рану пациентки я видел, но оценивать её ноги с точки зрения пригодности для подиума мне бы в голову не пришло.
– Иное дело – мезозой? Там вы сияли звездой?
– Ну, не то, чтобы звездой, но благодаря профессору каждый день становился не похож на другой. Как добрый Гудвин, он…
– Чувства к профессору наполняли вашу жизнь смыслом?
– Да, но не только. Было действительно интересно и здорово. Представьте себе, в один день мы варим белемнитов, и знаете, они напоминают кальмаров не только внешне, но и на вкус, а на другой день может повстречаться завропод… Он щипал папоротник в долине, окружённой справа хвойным лесом, а слева – гинкговой рощей. Был случай, мы с профессором наблюдали драку цератозавра и аллозавра на внезапно распростёршейся перед нами опушке. Мы, не сговариваясь, приняли решение отступать, пятясь назад, не производя шума…
– Вы встречались с профессором руками?
– Ваши пальцы соприкасались в общем деле, или в мужском рукопожатии?
Пациентка замотала головой.
– Я прикасалась к нему локонами.
– Там был стегозавр, горбатый и с треугольными щитками на спине, Руслан лепил такого в школе, а ещё – страшный птерозавр, когда сидит на земле – высотой с письменный стол, зубатый такой, с утолщённым на конце, подобно щипцам, клювом. Он омерзителен, как птица из мультфильма Миядзаки! А как прекрасны были вечера с профессором на пляже, в час заката! Во мне всё трепетало, когда я спускалась по трапу, держась за перила, стараясь помнить о ступеньках. Я любила ожидать своего кумира на огромном араукариевом пне, дерево спилили под дрова для костра ещё до меня… Я долго не решаюсь окунуться, а профессор любил обрызгать меня водой. Я визжала, а потом мы вместе прыгали под гребень волн, смеялись, барахтаясь в бурлящей воде и ускорялись, отталкиваясь ногами вместе с накатывающими пенными валами. И, наконец, счастливая, обмотанная полотенцем, я поднималась по всё тому же трапу, чтобы лежать под пледом, читая книгу… А в шторм собирались все вместе в кают-компании, играли в покер… Горел свет… С кухни веяло пряностями…
– Как долго вы прожили в мезозое?
– Около двух месяцев, из того, что помню.
– Чем вы занимались всё это время?
– В чём заключались поиски?
– Мы бродили по холмам и долинам, по лесам, с компасом и картой, смотрели под ноги. Но видели только папоротники, мхи и хвойную поросль.
– Как всё закончилось? Я, конечно, знаю от врачей. Но хотелось бы услышать от вас лично.
– Профессор где-то подхватил неизвестный вирус. Его лихорадило, бросало в жар. При этом, он отказался возвращаться в Минск, не желая заражать людей в будущем. Но я надеялась, он просто не хочет бросать невыполненную миссию. Поэтому я, стремясь убедить его вернуться, искала цветок одна. Как-то раз я ушла на много километров от лагеря, миновала хвойный лес и наткнулась на болото. Тёмные воды казались посыпанными бледно-розовой крошкой для куличей. Сердце моё забилось, я побежала. Ноги намокли в один миг. Это был он! Nanjinganthus dendrostyla! Предвестник далёкого краха царства драконов и прекрасного человеческого далёка! Такие маленькие алые цветочки, сантиметром в диаметр. Лепестки, как у ириса, на толстой цветоножке, огромный пестик, похожий на маленькое зелёное деревце, возвышался над венчиком. Голова моя закружилась, как у Элли на маковом поле, и я принялась рвать букет, забыв о предупреждении доктора ни в коем случае не делать так, из-за «эффекта бабочки». Злая пчела вынырнула из соцветия и больно ужалила меня в губу. Я вспомнила предупреждение доктора и со всех ног помчалась к нему. И тут из леса выскочил цератозавр.
– Тот самый, который схватил вас за ногу?
– Да, – губы пациентки растянулись в виноватой улыбке.
– Такой страшный, с бешено вращающимися круглыми глазами, весь бугристый, тёмный, похожий на беса из детских кошмаров, эти существа, которые, ты боишься, обитают под кроватью, когда родители оставляют спать одной. Я перепугалась, а он бросился на меня, схватил за ногу, потянул в лес. Я опомнилась, вынула пистолет из кобуры, передёрнула затвор и всадила пулю ему в глаз. Тогда ящер отпустил меня и убежал. Адская боль в ноге, казалось, разрастается чёрным деревом до зубов. Я ползала вдоль берега, искала оброненную рацию, но не смогла найти в зарослях папоротника. А потом стемнело, в небе загорелись Млечный Путь и луна, а сверчки запели трели. И так ползала весь следующий день, теряя силы. Я подумала, рация потерялась у леса, устремилась туда и там осознала, что не имею сил вернуться к болоту, чтобы напиться. Я не помню, сколько дней провела у леса, меня мучала дикая жажда, когда прибежал профессор. Он утащил меня к болоту. Как бы ни было мне худо, всё это время я крепко сжимала в руке букет. Последнее, что помню – как лежу на коленях у профессора, лицом к устеленной папоротниками почве. Мне чудится, от профессора исходит жар, он так и не выздоровел. Он лепетал, что нельзя брать цветы, из-за «эффекта бабочки», их для того и искали, чтобы взять под охрану, ведь могут существовать иные цивилизации, освоившие путешествия во времени, и что мне теперь придётся требовать доступа к машине времени, если я, конечно, желаю увидеть его снова, про то, что у меня обезвоживание... Он набирал вонючую болотную жижу в ладонь, сложенную лодочкой, и подносил к моему лицу. Я не помню, выпила ли воды… Я очнулась здесь, у вас…
– Вам нравится наш лимонад? – задал я вопрос.
– О да, ваш лимонад – совсем как из советского детства! – рассмеялась она, и я вторил ей заливистым хохотом.
Ещё я пытался интервьюировать её о жизни в школьные годы, но самое интересное, что пациентка мне сообщила – как в школе на пятом этаже случился пожар, и сгорело дотла чёрное пианино. Дети остались лишены уроков пения на два месяца, пока не доставили новый рояль.
Я любопытствовал у неё о жизни после школы. Однако, дальнейшее её существование оставило в осадке лишь скучные истории про корпоративы, ссоры с мужьями, о том, как убежал из дома её сын, или вышла замуж дочь, которая вскоре развелась...
И так продолжалось до того дня, пока я не получил, наконец, в руки вышивку. Увидев изделие, я понял всё.
– Мы нашли тот платок, – сообщил я пациентке.
– Смотрите, – вертел я перед её карими глазами пожелтевшую от пыли ткань. – Здесь голубь мира и флаг Советского Союза. Слева в углу вышито каллиграфическим почерком: «Миру – мир!», а справа – «20 января 1990 года». Это ваша работа?
– Да… Я помню… Вы нашли её в школе? Почему вы прикрываете ладонью верхнюю часть вышивки?
Я отпустил пальцы, платок оказался в её руках.
– Здесь написано: «Руслану от Людмилы». Он увёз подарок с собой в Америку. Вы ничего не помните?
– Он мне никогда не нравился.
– Ах, вот вы о чём! Он вам не нравился из-за национальности его матери. Но вы учились в одном классе, и до начала политического конфликта могли относиться иначе к будущему изгою, как думаете?
– Что я могла чувствовать к нему?
– Что вы могли чувствовать к нему? А что вы могли чувствовать к стране, в которой родились? Быть может, вы испытывали в отношении этого мальчишки, который лепил динозавров, то же самое, что испытывали к профессору в мезозое? Целый мир, знаете ли?
– Это какая-то ошибка! Я любила Рустама! Быть может, мне просто было жаль Руслана, из-за национальности его матери, и когда по улицам Баку проезжали танки, в порыве эмоций решила его поддержать?
– Вы обратили внимание на три вышитых контурами алых сердечка, каждое пронзено стрелой? И вы помнили о Руслане после отмены комендантского часа, когда возобновились занятия в школе. Ведь вы сделали ему подарок собственными руками.
– И что же, по-вашему, случилось потом?
– Случились каникулы, и летом, имея время подумать, вы трезво оценили политическое значение своих чувств.
Очи пациентки округлились. Я подумал, что её взгляд сейчас соответствует её же описаниям глаз цератозавра.
– Это было там и тогда, – сказал я, – не в мезозое и не перед больницей. Я имею в виду чувство.
– Но что тогда было перед больницей?
Я читал ужас в её глазах.
– Вы должны вспомнить самостоятельно.
