Сегодня информационная среда вокруг нас наполнена киборгами до предела. Настолько, что исходно футуристический образ опрокидывается в прошлое: философ-когнитивист Энди Кларк называет людей «прирожденными киборгами» (2008), а метагуманист Стефан Зоргнер вторит ему, утверждая, «мы всегда были киборгами» (2021).
Подобно мерчу по вселенной мультсериала «Рик и Морти», понятие киборга уже вошло в стадию инфляции: чем к большему числу областей оно (пусть и переосмысленное) оказывается применимо, тем меньше специфичность его содержания. Да и стоит ли спасать его теперь? Возможно, у нас есть более гибкие, более чувствительные и разветвленные понятия?
Ответ напрямую зависит от материала, с которым мы хотим работать при помощи соответствующих понятий. Например, «старый добрый» киборг 1960-х хорошо вписывается в дискуссии об инвазивных нейроинтерфейсах или ксенотрансплантации: пронизанные инженерной логикой, эти контексты были питательной средой для исходного кибернетического концепта. Однако подходит ли «киборг» для путешествия в прошлое человечества? А для изучения технологической повседневности нашего настоящего? Мне кажется, здесь мы незаметно переходим от познавательных вопросов к суждениям вкуса: ничто не запрещает говорить о первых земледельцах или наездниках с седлами как о своего рода киборгах — хотя первоначальное понятие придется подстраивать, такое решение будет не столько логическим (логически необходимым), сколько стилистическим.
Попробуйте сами. Попробуйте слово на кончике своего ментального языка. Вы чувствуете? Когда оно применяется к египтянину, втирающему в свою кожу пигмент, или к средневековому кузнецу, на краткий миг вас охватывает семантический экзотицизм: укорененное во второй половине ХХ века, значение подспудно сопротивляется переносу на тысячелетия назад! Использованное в новом контексте, оно расцветает причудливым смысловым оттенком. Впрочем, когда эффект новизны сходит, мы остаемся с киборгами, распыленными по всей планете, от речных долин Месопотамии до туманных вершин Мачу-Пикчу — подобно им, туманными становятся и дальнейшие исследовательские перспективы.
Но чем был продиктован наш анахронистский маневр в первую очередь? В этой статье я хочу сфокусироваться на том, чтобы, по возможности щадя сам термин, реконструировать логику опрокидывания киборгов в прошлое.
Миф о первозданном человеке
Одну из отправных точек найти довольно легко: хотя первым живым организмом, к которому понятие киборга применялось буквально, была крыса со встроенным в ее тело осмотическим насосом с обратной связью, наше семантическое воображение скорее отталкивается от образа человека, подвергшегося технологической модификации («I never asked for this…»). Иными словами, у нас есть два смысловых множества с нечеткими границами — «человек» и «технологии», — на пересечении которых обитают киборги. Простого наложения здесь недостаточно: вы не считаете себя киборгизированными, надевая роликовые коньки или солнцезащитные очки; слуховой рожок — нет, кохлеарный слуховой имплант — да. Технология должна укореняться где-то в пульсирующей плоти, воплощенном субстрате нашего тела, чтобы казаться нам достаточно радикальной.
Для объектов из двух множеств выше время как будто течет с разной скоростью, даже — с разной интенсивностью. Человек выглядит неизменным: он может себе это позволить, опираясь на уже свершившиеся сотни тысяч лет эволюции. Технологии, напротив, меняются постоянно: они появляются и исчезают, иногда опережая «свое время» (паровая игрушка-вертушка Герона, созданная в I веке н. э.), а иногда — делая своей целую эпоху (пришествие «века электричества»). Тело классического киборга запечатлевает собой наиболее яркие примеры темпоральной асинхронии, возникающей из попыток объединить оба типа сущностей.
Когда компания Second Sight, производившая и обслуживавшая ретинальные импланты Argus II, оказывается на грани банкротства и решает переключиться на разработку имплантов для мозга, она буквально оставляет в темноте свыше 350 людей по всей планете, которые доверились ее обещаниям и сделали частью себя (своих глаз) объект с принципиально иной временностью.
Разместимся в этой точке ненадолго. Беглый взгляд на прошлое, брошенный из плавильного котла гибридизации, автоматически подталкивает нас «откалибровать контрастность»: пират XVII века с протезом ноги всё еще зависит от материала протеза, но может заменить его и в отсутствие опосредующей компании-изготовителя; обладатели очков в XIII веке теряют качество зрения при повреждении отшлифованных линз, но не само зрение. Чем дальше мы всматриваемся назад, слой за слоем листая эпохи, тем больше автономии обнаруживаем — пока, наконец, где-то на горизонте не начинает маячить фигура «естественного человека»: квинтэссенция природного человеческого, никак не запятнанная технологическим. Множества снова разделены.
О, благословенная идиллия! О, священный гомеостаз! Печальное многоклеточное сидит на берегу Леты и тоскует по первичному бульону. Образ человека как такового, человека вне цивилизации и ее (де)формирующих влияний — именно он лежит в основе идеалов анархо-примитивизма. Эти идеалы отзываются во многих из нас еще со времен Руссо. Вспомните момент, когда вы чувствовали выгорание от лихорадочного темпа жизни XXI века: от необходимости следовать сложным социальным ритуалам, от скорости появления очередных гаджетов или опровергающих друг друга научных открытий… Идея «естественного человека» подразумевает такую трактовку Природы (и вписанного в эту природу человека), которая сама собой гарантирует звенящую простоту существования. Как будто все извилины разгладились, язык смешался с миром, бессознательное расплескалось в виде мифа, а всё живое снова одухотворилось. Манящей чертой подобной естественности является бесшовность: человек вписан в среду, а среда предоставляет все возможности для существования.
Деконструкцию такого представления о «естественном человеке» проводит французский философ Бернар Стиглер:
«Протез — это исток неравенства. Человек чистой природы содержит всё в себе, обладает собой целиком и полностью; его тело — „единственный инструмент, который он понимает“; в нем нет раскола, трещины, которая была бы спровоцирована процессом дифференциации вовне себя <…>: он не зависит ни от чего внешнего. Это необходимо показать, ибо Руссо хорошо знает: с того момента, как он [естественный человек] перестает иметь всё внутри себя, всё, чем он обладает (сколь бы малым оно ни было) и что не является частью его сущности, становится дифференцированным, расходится, нарушается, принадлежит падению. Всё находится внутри: исток человека — это внутреннее. Падение заключается в экстериоризации. <…> Человек, который „носит себя, как бы, постоянно целостным и находящимся в себе“, не экстериоризирует себя, не вытесняет себя, не говорит: речь — уже протез».
Stiegler B. (1998) Technics and Time, 1: The Fault of Epimetheus. P. 116
Как и многие другие деконструкционные проекты, работа Стиглера «Техника и время» подрывает идею метафизического первоначала, в данном случае — определенного новоевропейского мифа о происхождении человека. Обширно анализируя классика антропологии Леруа-Гурана и философа техники Жильбера Симондона, Стиглер переворачивает исходную дихотомию: «человек» и «техника» никогда не были разделены — наоборот, сущность того, что мы считаем человеком, возникает в процессе создания и освоения техник и, позднее, технологических устройств. В мифе о первоначале, сперва незамутненное, тысячелетие за тысячелетием, оно постепенно оскверняется усложнением наших культур и практик, тогда как в интерпретации Стиглера само антропологическое первоначало, исток и есть это смешение с техническим. Если бы оно не произошло, мы не могли бы говорить о выделении Homo sapiens из природного порядка. Для того чтобы в полной мере оценить этот интеллектуальный маневр, нам необходимо отойти от привычного понимания «внутреннего» и «внешнего»:
«Леруа-Гуран фактически утверждает, что именно инструмент, то есть техника (tekhnê), изобретает человека, а не человек изобретает технику. Или вновь: человек изобретает себя в технике, изобретая инструмент, тем самым экстериоризируясь технико-логически. Но здесь человек — это внутреннее: нет такой экстериоризации, которая не указывала бы на движение от внутреннего к внешнему. Тем не менее внутреннее перевернуто в этом движении, а потому не может ему предшествовать. Следовательно, внутреннее и внешнее конституируются в движении, которое изобретает как одно, так и другое <…> Внутреннее и внешнее — это одно и то же, поскольку человек (внутреннее) в своем существе определяется инструментом (внешним)».
Stiegler, p. 141–142
Несмотря на некоторую контринтуитивность, кульбит в рассуждении Стиглера не является чисто ни риторическим приемом (в синергетике описанный процесс ко-конституирования назвали бы автокаталитическим циклом), ни возвращением магического мышления (признавая у техники агентность, мы не приписываем ей целенаправленную активность). Скорее, указывая на отсутствующее «чистое» первоначало, он меняет нашу точку отсчета — приоткрывает зазор в мышлении, благодаря которому перед нами проступают новые нити в эпохальном человеко-техническом переплетении.
Реконструкция тел, реконструкция техник
Один из тиражируемых тезисов эволюционизма — он наверняка попадался вам на глаза — звучит следующим образом: на протяжении последних 10 000 лет биологическая эволюция человека практически остановилась, но ее место заняла эволюция социокультурная, от ритуалов первых общин вплоть до сложносоставных глобальных сообществ, в которых мы обитаем сегодня. Что данный тезис справедливо фиксирует, так это снижение давления отбора в связи с внешними факторами. Действительно, навыки изготовления одежды, строительства жилищ и выращивания сельскохозяйственных культур сделали человеческие коллективы менее зависимыми от окружающей среды (локально, не глобально — засухи и наводнения значения не потеряли). Однако, если вернуться к эволюционистскому словарю, данный тезис упускает из вида фенотипическую пластичность: ненаследуемые изменения телесности, распространяющиеся по популяции по мере формирования культуры.
Несмотря на то что с понятием культуры часто связан возвышенный смысловой оттенок «нематериального духовного наследия», в обсуждаемом контексте нас, напротив, интересует культура как набор техник взаимодействия с различными материалами.
Примерно в таком смысле мы говорим об археологических культурах: олдувайской (Homo habilis, 2,6 — 1 млн лет до н. э., раскалывали камень пополам без обработки) или эгейской (Homo sapiens, 3000–1000 лет до н. э., массивная архитектура дворцов, развиты ювелирное и изобразительное искусства, линейное письмо В и т. д.). У так понятой культуры и впрямь можно проследить эволюцию, например, в виде усложнения структуры построек или детализации росписи ваз. Но если «внутреннее и внешнее — это одно и то же», по мере развития культуры ее воплощенные носители продолжали меняться и на вполне биологическом уровне.
Вот центральный аргумент, который я хочу подчеркнуть при помощи человеко-технической философской оптики Стиглера: большинство изобретений в человеческой истории оставляло после себя следы в виде верениц модифицированных тел — адаптивные трансформации никогда не прекращались.
Камень меняет ладонь, огонь — пищеварение
Изучение уже упомянутой олдувайской культуры привело исследователей к вопросу: было ли изготовление орудий из камня фактором в эволюции морфологии человеческой руки? Это, наверное, один из немногих случаев, когда длительность существования культуры (свыше миллиона лет) могла напрямую оставить свой отпечаток в том, как устроена наша кисть.
Сравнительные вскрытия, кинематический анализ и биомеханические исследования показывают, что люди действительно обладают уникальным паттерном мышечной архитектуры, формой и функциями суставной поверхности, соответствующими полученным способностям [по изготовлению орудий].
Подобная сверхмедленная модификация удачно находится на границе между историческим и доисторическим; ее последствия в готовом виде достались нам от наших биологических предшественников. Другим примером столь же длительного процесса телесной перестройки является освоение огня в период среднего плейстоцена (≈ 770 000 — 126 000 лет до н. э.; останки вида Homo sapiens sapiens появляются с периода 400 000 — 300 000 лет до н. э. и далее). Помимо того что огонь позволял отпугивать диких животных и обогревать жилища, его использование впервые дало гоминидам возможность готовить сырую пищу. Ричард Рэнгем, антрополог из Гарварда, подчеркивает такие энергетические преимущества приготовленной пищи, как снижение затрат на пищеварение, укороченное, более эффективное и менее энергичное жевание, уменьшение расходов организма на иммунную защиту при употреблении мяса. Важно помнить: огонь — это не статичная сущность, огонь — это навык, определенная техника (поддержания огня, запекания, обжарки, защиты от него).
Если мы возвращаемся к аргументу Стиглера «внутреннее и внешнее — одно и то же», приведенный Рэнгемом перечень преимуществ напрямую отображается в изменениях тел, впервые вкусивших эти преимущества.
Наиболее известными адаптациями являются уменьшение человеческого рта, челюстных мышц, нижней челюсти, резцов, коренных зубов, желудка, слепой кишки и толстой кишки по сравнению с таковыми у нечеловеческих приматов.
Тело реагирует на среду и подстраивается под нее, а одним из наиболее значительных по своим последствиям изменений среды была неолитическая революция — переход от охоты и собирательства к сельскому хозяйству и оседлой жизни около 10 000 лет до н. э. Сегодня нам сложно по-настоящему представить масштаб изменений, которыми это сопровождалось: отчасти потому, что мы сами во многих поколениях выходцы из оседлых обществ, отчасти — поскольку сам переход затянулся на несколько десятков поколений. Тем не менее относительно предшествующих тысячелетий повседневная жизнь менялась с головокружительной скоростью. Одомашнив рис, пшено, таро и многие другие растения, люди перестроили под них и ритм собственного существования. Одомашнив коров, коз, овец, люди не только заразились от них новыми видами микробов, но и заразили их собственными.
Археология биотехнологий: кто кого одомашнивал?
Донна Харауэй, авторству которой принадлежит «Манифест киборгов» (и использование данного концепта для подрыва классических дихотомий), в 2003 году написала еще один манифест, оказавшийся несколько в тени первого: «Манифест видов-компаньонов» (его центральные мотивы повторяются здесь). В нем Харауэй достаточно подробно аргументировала, что однонаправленного одомашнивания не существует — этот процесс всегда обоюден, он сопровождается взаимообменом биологическим материалом и способами жизни. У одомашненной лошади (около 3500 лет до н. э.) меняется фенотип, увеличивается восприимчивость к сигналам человека, в то время как у ее наездника из-за езды меняется структура таза и кинематика ходьбы. Одомашненные собаки с большей готовностью участвуют в охоте, тогда как охотнику нужно понять «природу собаки», ее реакции, устройство ее фокуса внимания, чтобы совместно преследовать добычу.
Исследование Кристин Харпер и Джорджа Армелагоса в области физической антропологии подвергло переоценке многие устоявшиеся теории о том, кто кого инфицировал на заре неолитической революции (их результаты сгруппированы в двух таблицах: до и после распространения сельского хозяйства). Ленточные черви достались нам от свиней и рогатого скота? Нет, мы заразились ими от протухшей добычи плотоядных вроде львов, а потом заразили домашний скот. Бактерия, вызывающая коклюш, также оказалась сугубо человеческим приобретением, нежели «сувенирной» инфекцией от доместицированных животных. Малярия действительно передалась нам от человекообразных обезьян, но скорее горилл, чем шимпанзе, и только по мере распространения подсечного земледелия в Африке. Хотя туберкулез коров очень похож на человеческий (и долгое время считался причиной возникновения последнего у нас), его история более запутанная.
Судя по порядку дивергенции таксонов, кажется, что адаптированный к человеку штамм MTBC прижился у какого-то другого млекопитающего, который послужил источником инфекции для еще одного млекопитающего, и так далее, пока не заразился и крупный рогатый скот.
Подобные «ползучие биотехнологии» на самом деле повсеместны. Проживание с собакой делает микрофлору вашей кожи более разнообразной, чем в ее отсутствие; полученные из микробиома кишечников японцев штаммы Bacteroides plebeius часто содержат ген, способный расщеплять порфиран в съедобных морских водорослях; демографические характеристики вызывающего кариес патогена Streptococcus mutans значительно изменились около 10 000 лет до н. э., когда регулярный доступ к углеводам сделал среду (полости рта) более благоприятной для бактерии. Мы — ходячие биологические летописи, даже если не думаем о себе подобным образом: блокчейн уже существовал в форме ДНК, и сегодня мы расшифровываем сделанные транзакции всё дальше и дальше в прошлое.
Домоседы с легким скелетом, деформированные лучники, грузоперевозки на голове
Необходимо понимать, что зачастую у нас нет уверенности в соотношении один к одному при реконструкции конкретных телесных адаптаций. Например: скелет современных Homo sapiens легче по сравнению с другими приматами или даже современными людьми, живущими подвижным собирательством [это стало известно благодаря сравнительному исследованию структуры трабекулярной кости проксимального отдела бедренной кости]. Однако чем именно обусловлено это изменение — статичностью стен жилища? тяжелым и регулярным уходом за посевами? снижением разнообразия пищи и количеством витаминов? Ответ «оседлость» включает в себя все эти варианты, а также свернутые причинно-следственные связи, существующие между ними.
Подобный ответ не является техникой — скорее он воплощает форму жизни, в составе которой реализуются присущие именно ей техники (как различались бы они между поселениями фермеров и рыбаков). Многие факторы ведут к одной адаптации. Влияла ли стрельба из лука на изменение скелета людей периода верхнего палеолита и неолита? Да, она уменьшала плечевую асимметрию в сравнении с последствиями регулярного метания копья. Но вместе с ней существовали и другие факторы в виде новых, менее односторонних охотничьих стратегий (ловушки, гребля и плавание). Впрочем, недавнее исследование отдает пальму первенства именно стрельбе: «использование лука может вызвать достаточные для изменения скелета величину и частоту нагрузки <…> Это наблюдалось на маркерах скелетно-мышечного стресса у людей эпохи неолита, использовавших луки, которые, вероятно, имели меньшую силу натяжения, чем длинные луки Средневековья».
В других случаях, даже если у нас нет скелетных свидетельств, но сохранилась сама уникальная техника исполнения навыка, остается возможность восстановить происходящую с телом адаптацию. Интересный тому пример воплощен в подходе инструктора по йоге Эстер Гоклей: одним из элементов ее подхода является способность переносить на голове тяжелые грузы. Это умеют делать люди, живущие на юге Европы, в Индии, Центральной Азии, различных странах Африки (представители племени луо (Кения) могут нести таким образом до 0,7 своего веса). И всё же эта техника не повсеместна — а следовательно, есть фенотипическое различие между телами, уже применяющими ее, и телами людей Северной Европы и Америки, осваивающими ее впервые. Описание Гоклей подчеркивает, как именно переживание нагрузки в моменте соответствует изменению мышечного профиля:
«Мой опыт работы с учениками показывает, что почти для всех небольшой вес на голове служит сигналом для включения мышц-стабилизаторов шеи и спины. Это защищает позвоночник от сжатия. <…> Найти точку на макушке головы легко, и как только вы приложите к ней вес, у вас возникнет очень интуитивное ощущение вертикальной оси. <…> Вес укрепляет длинную мышцу шеи (longus colli, находящуюся глубоко в шее), а также внутренние мышцы корсета вдоль всего туловища».
Скромное искусство восседания на стуле
В отличие от раскалывания камней или освоения огня более поздние модификации локальны — и чем ближе они к современности, тем легче проследить их распространение. Хотя истоки способности носить грузы на голове невозможно картографировать, мы в силах локализовать… способность сидеть на стульях. Да, она кажется чем-то самоочевидным и не требующим обучения, но с формальной и количественной точек зрения она возникает только вместе с возникновением и по мере распространения стульев. Более того: тогда и только тогда, когда стул становится доступной, повсеместной частью быта, человеческие тела начинают систематически подстраиваться под него. Британский академический исследователь и публицист Вибарр Криган-Райд иллюстрирует произошедшее изменение:
«Почему ни в Библии, ни во всех 30 000 строках Гомера нет упоминания стульев? Нет их и в шекспировском „Гамлете“, написанном в 1599 году. Но к середине XIX века — совсем другая история. В „Холодном доме“ Чарльза Диккенса их внезапно оказалось 187. <…> Теперь они везде: в офисах, поездах, кафе, ресторанах, пабах, автомобилях, поездах, концертных залах, кинотеатрах, врачебных кабинетах, больницах, театрах, школах, университетских лекториях и, повсеместно, в наших домах».
Дополнительное чтение: Vybarr Cregan-Reid. Primate Change: How the World We Made is Remaking Us (2018)
Самые древние из известных стульев (≈ 2800 лет до н. э.) были обнаружены в Древнем Египте: на их богато украшенных поверхностях восседали правители и представители знати (связка стула/кресла с властью хорошо считывается в английском языке: глава компании — chairman [председатель], а chair может означать мэра, должность профессора и т. д.). При этом история грубо сработанных деревянных стульев, подобных табуретам, также насчитывает свыше тысячелетия, но их использование было эпизодическим и уступало по частоте лавкам или скамьям.
Стулья в привычном нам виде распространяются на пересечении двух накатывающих волн: подражание моде французского «полулежания» XVIII века и увеличение числа сидячих профессий в результате индустриальной революции XIX века.
Именно в этот период мягкие материалы сиденья и обивки становятся доступны за счет массового производства, а потребность в длительном пребывании на одном месте подстегивается умножением должностей, связанных с бумажным делопроизводством.
Переход к постиндустриальной экономике лишь катализировал уже начавшийся процесс: когда люди в течение дня проводят свыше девяти часов в сидячем положении, неудивительно, что боли в нижнем отделе спины (так называемое люмбаго) в 2020 году были основной причиной недееспособности на планете — от них страдало 619 миллионов людей. Хотя взрывоподобный рост разнообразия дизайна и геометрии стульев в ХХ веке — тема отдельного обсуждения, мы можем выделить спинку как общий структурный элемент: позволяя позвоночнику перенести на нее часть веса тела, спинка перераспределяет нагрузку вдоль позвоночного столба, приводя к деформации в долгосрочной перспективе. Ответом на угрозу со стороны стульев (!) стали стоячие рабочие столы, анатомически настраиваемые кресла, практики быстрой зарядки/разминки — иными словами, за пару веков мы как вид оказались настолько стулоцентричны, что сейчас придумываем контрсценарии: техники сидения, которые избавили бы нас от последствий предыдущей.
Двухколесная телесность: биомеханический тандем
Однако существует изобретение, на первый взгляд не содержащее изъяна — лишь экологическую полезность, заряд социальной эмансипации, тренажер для тела и средство передвижения: велосипед. Двухколесный посланник богов, он снискал похвалу урбанистов, скандинавов и любителей спортивных нагрузок; с 1895 года его конструкция практически не менялась. Возможно ли, что он сразу был создан совершенным? Здесь мы сталкиваемся с довольно интересным случаем локального оптимума — но это оптимум не столько биомеханической системы «человек — велосипед», сколько техносоциальной системы производства велосипедов. Велоэксперт и сооснователь компании Cyclefit Филипп Кэйвелл обращает внимание, что, будучи двуногими, мы эволюционировали, чтобы добиться максимальной мощности при разгибании позвоночника (стоя) с открытым бедром. Следовательно, самое мощное, что мы можем сделать, — это оттолкнуться на двух ногах и совершить вертикальный прыжок, в процессе которого мы можем произвести 32 Вт/кг. <…> когда викторианцы хотели превратить химический потенциал наших мышц в кинетическую (движущую вперед / горизонтальную) энергию, они решили заставить нас сидеть с закрытыми бедрами и согнутым позвоночником <…> форма позвоночника обезьяны с его непрерывным изгибом и переходом в заднюю часть черепа означает, что шимпанзе во многих отношениях лучше приспособлены к езде на велосипеде, чем человек!
Деконструируя велосипед сугубо с точки зрения биомеханики, мы вынуждены признать, что конфигурация, позволяющая извлечь максимум энергии из движений тела, была бы принципиально другой (ездок полусидит/полулежит с более горизонтальным упором ног вперед): в 1933 году ее попытались воплотить в велокаре дизайнер Чарльз Мочет и гонщик Фрэнсис Форе. Международная ассоциация велосипедистов подвергла велокар остракизму и изгнала из соревнований и публичного поля. Грэм Обри, велосипедный гонщик из Шотландии и двукратный мировой рекордсмен, собрал велосипед собственной конструкции (подробнее здесь), в котором ездок практически лежит плашмя, но при этом достигает скорости вплоть до 90 км/ч! Этот артефакт и вовсе отнесли к категории «транспортных средств, приводимых в движение человеком».
Принципиальная схема велосипеда конца XIX века субоптимальна энергетически, но достаточно близка к оптимуму в целом… чтобы переложить часть адаптационных издержек на тело велосипедиста. Точнее, подстраиваемыми сделаны компоненты современного стандартного велосипеда, поскольку заранее неизвестны параметры ездока. Между человеческим телом и двухколесным устройством складывается возвратно-поступательный феноменотехнический тандем — чтобы найти наиболее удобную позицию, сперва надо отметить, в каких частях тела возникает боль, а затем соотнести эти переживания с компонентами велосипеда:
слишком высокое сиденье приводит к боли в задней части коленей, а слишком низкое — в передней части, также заставляя бедра покачиваться из стороны в сторону;
боль в шее <…> обычно возникает из-за того, что велосипед слишком длинный для вас или слишком низко опущен руль;
если вы носите обувь с мягкой подошвой, ваши ноги не будут равномерно распределять вес по педалям, что может привести к онемению и появлению болевых точек <…> [или же] вы едете на слишком высокой передаче, что приводит к большему давлению в месте соприкосновения ноги с педалью.
На сегодняшний день было произведено свыше 1 миллиарда велосипедов, что означает свыше 1 миллиарда индивидуальных технико-телесных адаптаций.
Заключение. Постоянно подвижная плоть
В этом тексте я собрал около десятка примеров того, как человеческое трансформируется рука об руку с техническим — не на эти ли два множества распадалось понятие «киборг», с которого мы начали? Навык или устройство не должны в буквальном смысле врастать в плоть, чтобы приводить к изменениям последней — изменениям, которые обычно игнорируются в наших образах собственного прошлого. Согласно консервативной версии человек-творец, человек-изобретатель переходит от плуга к ткацкому станку, к телескопу, к дельтаплану, к компьютеру так же легко и непринужденно, как меняет маски профессиональный актер — но кому, как не актерам, известно, что глубоко отыгранный персонаж оставляет в них свой отпечаток.
Опрокидывание «киборгов» в прошлое пыталось лучом концептуального прожектора высветить вереницы человеко-технических гибридов, из глубин темных веков тянущиеся к сверкающему настоящему.
Разрывов никогда не было потому, что мы никогда не оставались одними и теми же. Если мы способны осознать это, увидеть пластичность человеческого, в умножении киборгов сверх меры нет необходимости — инфляция останавливается.
Остается только пульсация, сложновыразимое чувство подвижности форм. Сложновыразимое потому, что и вы, и я являемся результатом этого технико-телесного танца: один пируэт занял полтора тысячелетия (и остался в ваших ребрах), другому па всего 15–20 лет (к нему подстроилась ушная раковина), третий — разворачивается прямо сейчас, пока ваши глаза пробегают по экрану.
Меняя взгляд на прошлое, мы также развиваем иную чувствительность относительно будущего. Страх новых модификаций как таковых уступает место вопросу «К какой конфигурации себя мы приходим?», ответ на который находится за пределами любого текста. Потому что этот ответ перформативен и вы — его исполнитель.
