Авторские истории

Пустой школьный двор пах летом и пылью. Лёгкий ветерок трепал порванную сетку на воротах, у клумб намело кучки тополиного пуха. На крыше тяжело и лениво колыхался флаг Рубежья: встающая над зелёным лесом верхушка солнца. Рядом деловито пробасил шмель.

У деревянной ограды спортплощадки их ждали. Старшеклассники, все из Заставы. И Валька Плющев тут — спрятался за чужими спинами и курит, будто взрослый.

Никита терпеть не мог Вальку. Жирный, мерзкий, лоснящийся. На год старше, в Заставе без году неделя, а туда же. Корчит из себя, а сам красный от диатеза, потому что сладкое метёт не переставая.

Завидев их, группка неторопливо двинулась навстречу, взяв Никиту в полукольцо. Смотрели лениво, без особой вражды. Кроме Вальки, конечно.

— Явился, мирила? — тонким голоском пропищал он. — Говорить с тобой будем!

— Тихо! — резко оборвал его Денис. — Короче, слушай сюда, Наумов.

Никита сглотнул и рефлекторно сделал шаг назад. Денис криво усмехнулся.

— Спокойно, не кипишуй. Я же сказал — поговорить. Пока, — многозначительно добавил он, сделав театральную паузу.

Никита растерянно посмотрел на Тольку. Набычившись, тот буравил его недобрым взглядом.

— В общем, из-за тебя у хорошего человека проблемы, — Денис картинно сплюнул. — К директору водили, исключить грозились.

Он ободряюще похлопал Тольку по плечу.

— А виноват-то в этом ты. Спровоцировал, получается, ещё и врагов хвалил.

— Я не хвалил, — пролепетал Никита, отчаянно надеясь на снисхождение. Всё же с Денисом на одной улице живут, когда-то даже общались. Пока их отец не бросил.

— А Толя говорит, что хвалил, — издевательски возразил Денис. — Хорошими называл, «не плохими». Правда, Толя?

Толька не ответил.

— Да правда это! — взвизгнул ломающимся голосом Валька. — Мне рассказывали.

— Засохни! — неодобрительно процедил кто-то. — Развонялся…

Валька умолк. Подождав, Денис закончил:

— Ещё раз такое устроишь — говорить будем за гаражами. Усёк?

Никита судорожно кивнул. За гаражи не хотелось, за гаражами били.

— То-то же, — подытожил Денис и небрежно махнул рукой:

— Пошли, пацаны.

Сунув руки в карманы, он двинулся в сторону примыкавшего к школе парка. Проходя, сильно зацепил Никиту плечом. Валька Плющев угодливо хихикнул, тряся мясистыми, покрытыми сыпью щеками. На него снова пришикнули.

***

Оперевшись на покосившуюся ограду, Никита подождал, пока компания скроется из виду. Потянув за лямки, сдёрнул портфель и потёр вспотевшую шею.

Ноги тряслись, навалилась предательская слабость. Застава — это не вам шутки. В прошлом году, когда Штефана Мауэра заподозрили в торговле «блиссом», его еле откачали в больнице. А ведь он был свой, даже на место Дениса метил. Что уж про Никиту говорить!

Он поднял глаза. В летнем небе безмятежно плыл самолётик, оставляя позади пушистые хвосты. Мирно плыл, спокойно. Будто не было на планете ни войн, ни Заставы.

— Никитка!

Из заднего выхода школы вылетела Маруська. Стремглав, запрокинув голову, кинулась навстречу, отчаянно шлёпая белыми летними сандаликами.

«Мышка». Или «Санька», потому что Санчез. Мария Родриговна.

— А ты чего такой? — нахмурившись, Маруська осмотрела друга большими карими глазами. — Это из-за Тольки? Он тебя не сильно побил?

На душе потеплело. Никита не смог сдержать улыбки.

— Да не, — как можно беззаботнее отмахнулся он. — Тут просто… Застава поговорить хотела.

Мышка испуганно ойкнула. Зачем, ну зачем он это брякнул? А с другой стороны… как же они достали! Лезут везде, всю школу запугали. И ведь раньше тихо сидели, а последние годы — как с цепи. И ничего не сделаешь — патриоты. Даже мэр к ним заглядывал.

— Маруська, хочешь уехать? — выпалил он. Наконец-то решившись сказать то, о чём уже долго думал.

— Куда? На каникулы? — с детской наивностью уточнила Мышка.

— Да нет, вообще. Из Тихореченска. Из Рубежья.

— А куда?

— Куда угодно, — отрезал Никита. — В Унию, в Колонии, хоть в Каракташ!

— А что там делать? — удивилась Маруська. — Там же далеко…

— Жить спокойно, чтобы никто не трогал! — Никиту прорвало. — Чтобы ЭТИХ не видеть. Чтобы…

В голове проносились картины. Сытая жизнь где-нибудь в Унийской столице. Непыльная работа, например, программистом. Никакой Заставы, никакой войны. Делай что хочешь, живи как хочешь. Никто и слова не скажет!

— Я не могу, — помолчав, очень по-взрослому сказала Маруська.

— Почему?! — взорвался Никита. — Папу с собой заберёшь. Делов то!

— Не поэтому, — серьёзно возразила Мышка. — Просто город бросать нельзя, понимаешь?

— Ты не Защитница, — парировал Никита. — Это папа твой в Ордене.

— Юрген тоже в Ордене не был, — тихо, но упрямо ответила Маруська. — Но город спас. Не сбежал.

Юрген-Защитник. Живший двести лет назад в Тихореченске, тогда ещё Штайнбрёкке, обычный пацан. Спасший город от предательского, коварного нападения и поплатившийся за это жизнью.

— При чём тут это, — раздражённо отмахнулся Никита. — И вообще, сказки это, поняла?

— Не сказки.

Порывшись в сумочке, Маруська вынула серебряную монету и протянула Никите. В венке из травинок — отчеканенная «десятка», на обратной стороне — мальчишеский профиль Юргена.

— Это же… — у Никиты перехватило дыхание. — 10 стебельков, Штайнбрёккская. Откуда?

— Папа подарил. — Маруська всё так же держала монету на смуглой ладошке. — Хочешь? Возьми.

— Да ты что! — воскликнул Никита. — Она ведь редкая, дорогая ужасно!

— Бери, — настаивала Мышка. — Тогда не уедешь.

— С чего это?

— Она волшебная, держать будет. Как якорь.

Осторожно протянув руку, Никита взял тёплую увесистую монетку. Настоящая. Ничего себе!

— А точно можно? — осторожно спросил он. — Папа не заругает?

— Папа сказал — она сама человека находит. И мне отдал. А я тебе.

Помолчав, Никита бережно убрал монетку в карман футболки.

— Спасибо! — протянул он. — Я буду беречь. Очень.

— Да ладно, — легко отмахнулась Маруська и улыбнулась. — Она твоя теперь, делай что хочешь. Пошли домой, чего тут стоять-то?

***

Бросив дома рюкзак и наскоро перекусив, Никита до вечера продурачился с Маруськой и ребятами. День выдался удачный — поиграли в развалинах речного форта, потом на пустыре, где отчаянно рубили лопухи. Позже, когда подтянулись остальные ребята, сыграли уже в настоящую экспедицию. Никита, конечно, был капитаном Деверо, Катька Лапина — старшим помощником, а рыжий Андрюшка Морозов — научным офицером. Он, правда, тоже хотел быть старпомом, но спорить с Катькой — гиблое дело. К тому же, рассудительному «Рыжику» очень шла эта роль.

Игра удалась на славу. Близнецы Димка и Серёжка Гончаровы изображали инопланетных чудовищ, «специалист по безопасности» Вася Пономарёв героически погиб, спасая экипаж и корабль, а Рыжик получил тяжелое ранение и отправился к Маруське в корабельный медпункт.

Когда совсем стемнело, Никита с Маруськой рысью припустили домой. Девятый час, не шутки. Да и завтра, пусть расслабленно-летняя, всё же ждёт школа.

Зайдя домой, Никита увидел, что у них гости. На кухне сидели папа и Виктор Егорович, старый друг и сослуживец. Пахло сигаретами и немного коньяком, на столе стояло нехитрое угощение: нарезка, хлеб и шпроты.

— Привет, сын, — поприветствовал отец. — Что стоишь как на плацу? Заходи. Разговор есть.

Скинув кроссовки, Никита неуверенно подошёл. Взрослые посиделки он не любил: скучно, неинтересно. Да и «разговор» доверия не внушал.

— Что в школе стряслось? — начал расспрашивать папа. — Подрался ты, говорят. С Заставой отношения выяснял.

— Ром, да оставь ты парня, — мягко вмешался Северов. — Брякнул, не подумав. С кем не бывает.

— Вот именно, что не подумав, — насупился отец. — А надо думать!

В этот раз Северов промолчал, выжидающе глядя на Никиту.

— Я… я же не хотел… — Чувствуя, как горят уши Никита уставился в пол. — Просто…

— Просто болтать не надо! — перебил папа. — Ты соображаешь вообще — «не все плохие»? Хочешь, чтобы меня со службы попёрли? Хорошо, дядя Витя прикрыл. А если Застава жалобу накатает?

— Рома, не перегибай, — снова вмешался Северов. — Всё он понял.

— «Понял он», — проворчал отец. — Что за мужик вообще? Его лупят, а он терпит. Маменькин сынок.

— Не смей про маму! — со слезами воскликнул Никита. — Обещал, что найдёшь, а сам… Сам ты не мужик!

— Ты… — наливаясь кровью, папа привстал. — Щенок!

— А ты трус! Молчишь и боишься!

Взбежав по лестнице, Никита запер дверь и ничком упал на кровать. Его плечи тряслись от беззвучного плача. Подушка быстро намокала от слёз.

***

Спустя несколько минут в дверь постучали:

— Сын, открой. Надо поговорить.

— Уйди! — буркнул Никита, ещё больше зарываясь в подушку.

— Слушай… — помолчав, выдавил из себя отец. — Я…

— Как ты мог так про маму?! — давясь слезами, вскрикнул Никита. — Как ты…

Он снова зарыдал.

— Ладно, я пойду, — глухо сказал папа. — Если что — еда в холодильнике.

Скрипнули половицы, затем ступеньки. Снизу раздались приглушённые голоса.

Утерев слёзы, Никита сел в кровати и посмотрел в окно. От лёгкого сквозняка занавески шевелились, словно нашёптывая. В тёмном небе россыпью сияли звёзды.

И вспомнилась вдруг мама. Как выбирала эти занавески, как спорила с папой о цвете стен — нежно-голубом, лёгком, небесном. Папа был против, да что он понимает? Он же не художник, даже рисовать не умеет.

Мама… где ты, что с тобой? Ждёшь, наверное, что тебя найдут. Надеешься. Не зная, что про тебя давно забыли.

Снова скрипнули половицы. В дверь тихонько постучали.

— Я же сказал — уйди! — шмыгнув носом, крикнул Никита.

— Это дедушка, — раздалось за дверью. — Можно?

Вскочив, Никита отпер дверь и крепко обнял дедушку Андрея — единственного, казалось, человека, который его понимал. Дедушка был тёплый и пах табаком. И дышал немного тяжело и с хрипотцой.

— Ну, ты чего? — ласково приговаривал он, гладя внука по голове. — Сидишь тут, ревёшь. Папа позвонил, сказал — поругались. Опять.

— А чего он… — отстранился Никита. — Маменькиным сынком обозвал. И вообще… злой он стал какой-то.

— Ты прости его, — мягко сказал дедушка. — Он как лучше хочет, переживает. И на службе сейчас тяжело. Вся часть, почитай, на нём, а тут ещё…

Он замолчал, но Никита всё понял без слов. В Видеоне только и разговоров про Готландию и готовящееся вторжение.

— Дед, а на нас же не нападут? — с надеждой спросил он. — Нам Уния оружие присылает. Танки, ракеты. Чтобы защищаться.

Грустно усмехнувшись, дедушка потрепал Никиту по голове.

— Танки… Это, Никитка, не для защиты. Просто одни бодаются с другими, а такие, как мы, всегда в проигрыше. Сложно это, не бери в голову. Пошли лучше с папкой мириться.

— Не пойду! — Никита сел на кровать, уткнувшись подбородком в загорелые коленки. — Он меня «маменькиным сынком»! Про маму, понимаешь?

Вздохнув, дедушка опустился рядом, крепко прижав внука к себе.

— Знаешь, я ведь когда-то таким же был. Думал, чем строже — тем лучше. И папку так воспитывал. А он — тебя. От любви, понимаешь? Я с годами понял, что одной строгости мало. И он поймёт, просто не до того ему сейчас. И маму он обижать не хотел. Вырвалось.

— «Вырвалось», — мрачно передразнил Никита. — Ничего у него не вырвалось. И маму он забыл давно. Даже не ищет.

— А вот это ты зря, — строго сказал дедушка. — Любит он маму, даже очень. Просто сделать ничего не может.

Мама пропала три года назад. Вышла вечером из дома — и не вернулась. Говорят, её видели за рекой, у поворота с трассы на грунтовку. Она стояла на обочине рядом с какой-то машиной и курила. А мама никогда не курила.

За рулём машины сидел человек. Мужчина. Он что-то сказал маме, она села в машину, и они съехали на грунтовку, идущую к заброшенному пионерлагерю «Ветерок». Больше их не видели — ни мамы, ни водителя, ни машины. Папа даже солдат из части привозил, они там всё прочесали. И полиция ничего не знает. И добровольцы не помогли.

С тех пор папа замкнулся, стал другим. Про маму говорить избегал, а из её студии на втором этаже сделал склад — заставил всё какими-то коробками. Иногда, когда отец не видел, Никита пробирался туда, к мольберту. На нём висела незаконченная картина: мальчишка на берегу озера, босиком, в лёгкой рубашке — будто ждал кого-то. Ещё от мамы остался старенький приёмник «Вега-Патриот». Боясь, что папа от него избавится, Никита забрал приёмник в шалаш. Он включал его, когда смотрел в телескоп на звёзды, или просто задумчиво крутил колёсико, будто надеясь что-то услышать в перешёптывании голосов и мелодий.

— Я её найду, — решительно посмотрел он на дедушку. — Вырасту — и найду. Обязательно.

— Конечно, найдёшь, — улыбнулся дедушка. — Ты молодец, я тобой горжусь. И папа гордится, просто не говорит. Ты помирись с ним, ладно? Он себе места не находит.

— Ладно, — вздохнул Никита. — Но вниз не пойду. Можешь поесть принести?

— Конечно, — кивнул дедушка. — Могу и сказку на ночь почитать. Хочешь?

Улыбнувшись, Никита помотал головой. Но дедушка всё равно остался, пока он не заснул.

***

В ту ночь ему опять снилась мама. Она спала на широкой кровати в просторной, светлой, красиво обставленной комнате. За окном шумели деревья, пели птицы и светило солнце. И радостно было на душе, мирно и спокойно. Словно вернулся наконец домой.

Словно что-то почувствовав, мама открыла глаза. Увидев Никиту, потянулась к нему. И он рванулся — изо всех сил. Но не мог сдвинуться с места, будто застрял в вязком киселе.

Мамины губы шевелились — она что-то говорила. И Никита говорил. Кричал, бился, отчаянно пытаясь дотянуться хотя бы кончиками пальцев.

— Прости, — вдруг отчётливо и тоскливо произнесла мама. Словно кто-то резко включил звук.

Никита замер:

— За что?

Мама не ответила. Комната начала тускнеть.

— За что простить? — Никита сорвался на крик, отчаянно пытаясь удержать ускользающее видение.

Молчание.

И снова будто вернулся в тот вечер.

Когда понял, что мама больше не вернётся и теперь они с папой одни.

«Прости».

За что простить тебя, мама?

За что, мама?!

Мама…

За что?

Локация: Тихореченск, Рубежская республика.

Куратор: №LX-6.044-Α «Ликтея».

Основные параметры:

Повышенная эмпатия.

████████████████████████████.

████████████████████████████.

████████████████████████████.

Примечания:

████████████████████████████.

████████████████████████████.

████████████████████████████.

████████████████████████████.

Чрезвычайный риск каскадного срыва.

Инициирован особый протокол.

***

Всё началось именно в тот день. Жаркий, пахнущий нагретой листвой, наполненный ленивым ожиданием каникул.

День, когда привычная жизнь Никиты дала трещину.

День, когда в класс привели Тольку.

***

До этого всё шло как обычно. Да и что может случиться в июне, когда привычная школьная жизнь замирает, а учителя нередко начинают «болеть»?

Математика, география, латынь… Годовая программа позади, экзамены тоже. Остались лишь скучные повторения да беседы ни о чём.

Тоскливо вздыхая, Никита глядел в распахнутое настежь окно, где знойно дрожал прогретый солнцем воздух. Тёплый ветерок занёс в класс тополиную пушинку, смешно плясавшую под потолком. Где-то в парке гавкнул пёс, в ответ с улицы Гаранина басовито гуднул грузовик.

Прозвенел звонок, но Никита не шелохнулся. А что прикажете делать — шататься в полупустом школьном дворе? Повезло им, конечно, с ответственной Мартой Алексеевной. Ребята из других классов уже плещутся в Сиротке, а ты сиди за партой и плавься, словно кубик льда в горячем чае.

Вспомнив речку, он мысленно застонал и уронил голову на скрещённые руки. Слава богу, оставался последний урок, а затем — сразу домой. Принять душ, схватить томик Жюля Верна (или ещё раз перечитать «Властелин Темноморья»?), дождаться вечера и — на пустырь, к Маруське и ребятам. А после, вернувшись, прошмыгнуть мимо окон папиного кабинета к старому клёну, где среди веток сколочен любимый шалаш с купленным прошлым летом телескопом.

Новый звонок прервал мысли, в класс начали возвращаться ребята. Маринка, Серёжка, Луций Гордеев по кличке «Лучик». Подойдя к соседней парте, плюхнулся на стул добродушный Вася Пономарёв, прозванный за округлость «Шариком». Рядом с Никитой никто не сидел: соседка по парте Сабина ещё месяц назад укатила в унийский Регий.

Живут же люди!

И Никита снова тягостно вздохнул.

***

— Здравствуйте, дети.

Новая классная руководительница Марта Алексеевна, привычно собранная и строгая, опустилась за стол. Зачёсанные в пучок волосы и юбка-карандаш резко контрастировали с модными очками и выразительными голубыми глазами, где читались доброта и лёгкая тревога за всё на свете.

За показную строгость её прозвали просто: «Классручка». И хотя чрезмерная добросовестность Марты Алексеевны бесила, весь класс помнил, как часто она навещала Лучика в больнице, куда он загремел весной с воспалением лёгких.

Отметив что-то в журнале, Марта Алексеевна побарабанила по столу.

— Итак, начинаем урок «Патриотических бесед». На прошлом занятии мы обсуждали новейшую историю нашей страны, дома я просила повторить. Наумов, к доске.

Услышав свою фамилию, Никита вздрогнул. Да чтоб вас!

Неохотно поднявшись, он потащился к доске, зацепив ногой портфель. Не готовился? Не готовился. Вот и получай заслуженный трояк, да ещё перед самыми каникулами!

Тоска зелёная — эти беседы. Выученные, вызубренные, ничего не значащие слова. Одни — в учебнике, другие — в телевизоре.

А лето проходит! Потому и занимался Никита вместо скучной нудятины настоящими вещами:

Запускать у реки змея — раз.

Играть на пустыре в экспедицию капитана Деверо — два.

Резаться онлайн в “Рыцари света” — три.

А можно остаться дома, включить музыку и рисовать, вдохновляясь красивым постером “Последнего Хранителя Звёзд”.

— Наумов, ну что ты плетёшься? — нетерпеливо вопросила Марта Алексеевна. — Живее!

Подойдя к доске, Никита уныло повернулся к классу. На него почти и не смотрели: Лучик рисовал в тетрадке, “Шарик” Вася прилаживал к ручке линейку на манер самолёта. Даже Марта Алексеевна, казалось, еле сдерживалась, чтобы не зевнуть.

– Рубежье… – протянул он, разглядывая потрескавшуюся на потолке штукатурку. – Рубежье возникло после распада Рабочих Республик…

Кажется, так? Вроде да. К северу теперь Пролив, за ним – Готландия, а к западу от Тихореченска проходит граница с Республикой Дальний Край. Впрочем, это ерунда. География сейчас не поможет.

— Та-ак. — Марта Алексеевна насмешливо прищурилась. — Начал хорошо, продолжай.

— Рубежье… — тоскливо затянул Никита. — Рубежье…

Треснувшая штукатурка. Стёртый мел на доске. Духота и скука.

Вот Ме’эдрас, столица тёмных эльфов – это да. Высокие обсидиановые башни, таинственные, залитые фиолетовым светом залы.

Или кардинал Спада и остров Монте-Кристо. Голые скалы, шум прибоя. Тёмные гроты, доверху наполненные сокровищами…

А это…

Пыльные страницы учебника, заезженные цитаты Генерального Министра… и, похоже, двойка.

Покачав головой, Марта Алексеевна безжалостно занесла над журналом ручку. Никита пал духом. Достанется сегодня от папы…

— Марта Алексеевна, разрешите?

В класс вошла строгая, прямая как палка директор Лидия Сергеевна. Следом, вместе с психологом Гердой Альбертовной шёл насупившийся, вечно хмурый Толька Рыжов. Забыв об отметке, Марта Алексеевна вскочила. Никита внутренне торжествовал.

— Проходи, Толя, не стесняйся, — с деланной заботой сказала директор. — Марта Алексеевна, голубушка, у меня к вам просьба.

— Да, да? — Классручка была само внимание.

— Толя хотел бы поделиться с ребятами своей историей, — Лидия Сергеевна сухо улыбнулась. — Мне кажется, это будет небезынтересно.

— Конечно, если он хочет… — Классручка растерялась. Впрочем, как и весь класс.

С чего это Толька решил излить душу? Может, потому, что с ним никто не общается? После того как он по приезду двух девятиклассников в драке уложил?

— Ты точно не против? — осторожно уточнила Марта Алексеевна.

Мрачно икнув, Толька нервно затеребил край футболки. Его соломенные волосы и веснушчатое лицо резко контрастировали с озлобленными, затравленными глазами.

— Я попросила Толю об одолжении, и он великодушно согласился, — ответила за него Лидия Сергеевна. — Дело в том, что обстановка… Вы же понимаете.

Вспомнились последние выпуски новостей. Что-то про захватившую Пролив Готландию, стягивающую войска к границе с Рубежьем.

Никите стало противно. Толька из Пролива, вот его и притащили. Словно он экспонат, а не живой человек.

— В общем, голубушка, я вас покидаю, — прервала молчание директор. — Герда Альбертовна, будьте любезны присутствовать.

Царственно кивнув, Лидия Сергеевна удалилась. Выбежав в коридор, Марта Алексеевна тут же вернулась, протягивая Тольке запотевший пластиковый стаканчик из кулера:

— Попей.

Жадно осушив стаканчик, Толька с хрустом смял его в кулаке. Задумчиво постоял, словно решаясь. Потом молча швырнул комок в мусорное ведро.

— Что говорить-то?

— Что захочешь, — решительно ответила Классручка. — Сам.

Толька замялся, словно борясь с собой. Почесал затылок, облизнул пересохшие губы. Провёл ладонью по лицу.

Его взгляд блуждал по классу, но нигде не задерживался. А потом он заметил порхающую вокруг потолочного вентилятора пушинку.

Он замер.

Секунду смотрел на невесомый клочок, словно что-то вспоминая.

И вдруг его глаза предательски заблестели.

***

Толька заговорил — глухо, отстранённо. Словно газетную статью зачитывал:

— Я из Пролива, из Зеленоморска. Там порт. Большой. Был…

Он запнулся, собираясь с мыслями. Пальцы нервно теребили край футболки.

— А дальше… — Толька замолчал, будто решая, стоит ли продолжать. Глубоко вздохнув, заговорил быстрее, словно хотел поскорее закончить:

— Я в тот день школу прогулял, чтобы искупаться. Волнорезы, красиво. Порт недалеко, мама с папой там. Думал, обсохну и сразу домой, чтобы не спалили.

Толька ненадолго прервался. Переведя дыхание, продолжил, уже чуть громче:

— Купаюсь, смотрю — с неба яркое летит. Потом рвануло, оглушило, я упал, хорошо, что в воду. Поднимаюсь, а там…

Замолчав, он посмотрел в окно. Его глаза едва заметно блестели.

— Порт… Дым, огонь. Всё разнесло. Я туда, не соображал. Меня мужик схватил, в куртке. Нельзя, говорит. Я вырываюсь, да куда там — он сильный. Потом скорая, спасатели, стража городская. Он меня им сдал, а сам пропал.

Никита затаил дыхание. Бедный Толька. Так вот он почему такой…

— Потом — сирены, — продолжал Толька. — Готландия северную границу перешла. Меня из участка — в эвакуацию, даже вещи забрать не дали. Думал, наши отобьются, вернусь. А они не отбились.

Кто-то из девочек всхлипнул. Классручка тяжело вздохнула.

— Год почти болтался. — Толька сглотнул. — Наши на юг отступали, мы следом. Школы какие-то, приюты, потом вообще — в палатках или чистом поле. Ни помыться толком, ни поспать, жрать… есть нечего было. Кругом бардак, пацаны пропадали, девчата. Самого один раз чуть не увели. Садись, говорят, в машину, тут недалеко. Покормят. Я голодный был, повёлся. Едем, а там солдаты останавливают. Готландцы. Ну, думаю, всё. А у них командир — пожилой, усатый такой. В машину — зырк, меня увидел. И всё понял. Этих уродов вытащили, отпинали. А меня он обратно к своим отвёз. Пайков оставил, тушёнки. Мы неделю потом объедались.

Замолчав, он резко тряхнул головой:

– Ну, короче.

Никита оглядел класс. Все молчали сопереживая. Даже смешливый Лучик слушал серьёзно и по-взрослому.

— Под конец нас в Медвежий согнали, город такой на границе, — закончил рассказ Толька. — Там автовокзал. Старый, вонючий. Сказали ждать автобусов — мол, увезут. А не было никаких автобусов! Мэр на них с семьёй и барахлом сбежал, а нас бросил. Вот и сидели там, слушали, как всё ближе грохает. Потом дядя Петя меня нашёл и в Рубежье на машине забрал. А с теми, кто остался, не знаю…

— Толя, это ужасно, — покачала головой Марта Алексеевна. — Мы все тебе очень сочувствуем. Наверное, продолжать не стоит…

— Всё нормально! — Толька обвёл класс тяжёлым взглядом. — Пусть знают… Сегодня мы, завтра вы.

Подбежав, Герда Альбертовна приобняла его за плечи. Заговорила тихонько.

— Что вы сюсюкаете! — раздражённо отстранился Толька. — Надо рассказать — рассказал. И на вопросы отвечу. Лидия Сергеевна же просила.

— Хорошо, Толя, хорошо! — засуетилась Марта Алексеевна. — Дети, задавайте вопросы. Только быстро и по существу.

Класс безмолвствовал — общаться с первым драчуном желающих не нашлось. А Никита… он кожей чувствовал Толькину ненависть — глухую, саднящую, словно плохо зажившая рана. И понимал, что молчать нельзя. Что если промолчишь, то бросишь Тольку в большой и страшной беде.

Нельзя всех ненавидеть. Неправильно это, не по-людски. Толька должен понять, пока не поздно. Пока не утонул окончательно в злобе на весь мир.

— Толь. — Решившись, он встал. Сердце колотилось. Класс настороженно застыл.

— Но ведь не могут же все там быть плохими.

Вздрогнув, Толька невидяще уставился на Никиту.

Тут-то всё и началось.

***

Сжав кулаки так, что побелели костяшки, Толька шагнул к Никите.

— Что ты сказал? — спросил он приближаясь. — Что сказал, повтори?

Выскочив в проход, Никита отступал, пока не упёрся лопатками в стенку.

— Толя, не надо! — вскочила Классручка. — Герда Альбертовна, позовите кого-нибудь! Мы не справимся!

Но было поздно.

Резко сократив дистанцию, Толька сшиб Никиту на пол и уселся сверху. Его лицо шло пунцовыми пятнами, руки мелко дрожали.

— Ты…

Скрипнув зубами, он отвесил Никите увесистую затрещину. В голове зазвенело, класс поплыл.

Извиваясь ужом, Никита пытался вывернуться, но Толька держал крепко. Рванув Никиту за грудки, он приблизил к нему перекошенное лицо.

— Они… они… — задыхаясь, выкрикнул Толька. — Там песок плавился! Мама… папа… Как же так?

Из его глаз хлынули слёзы. Заскрежетав зубами, он больно ударил Никиту в плечо. Дверь распахнулась, в класс ворвался Денис Кротов, глава школьной ячейки «Заставы». Увидев происходящее, он застыл, его глаза округлились.

— Денис, помоги! — отчаянно крикнула Марта Алексеевна.

— Как?! — огрызнулся Денис. — Он же псих!

Снова удар, на этот раз в грудь. Толька уже не кричал — хрипел, словно его душили.

— Ты… Они… Ты…

Никиту он больше не видел — его остекленевший взгляд блуждал где-то далеко. Там, где рушились краны и стонал, чернея, горящий металл.

Где застывал уродливыми каплями песок, а накренившиеся корабли тяжело и страшно уходили на дно фарватера.

Где пылала, обугливаясь и крича, беззаботная Толькина юность.

Он занёс кулак, целясь прямо в лицо. Никита зажмурился. Сейчас, вот сейчас… Но тут кто-то легко, словно пушинку, рванул Тольку в сторону. Послышались крики и звуки отчаянной борьбы. Открыв глаза, Никита увидел физрука Виктора Егоровича Северова, оттащившего Тольку в угол и плотно вдавившего его в стену.

— Толя, Толя, — ловя дикий, блуждающий взгляд, монотонно повторял физрук. — Где ты находишься? Где находишься?

Достав телефон, он направил фонарик Тольке в глаза. Дрожащий, взмокший Толька не реагировал. Увидев Никиту, он снова яростно рванулся.

— Тихо! — Виктор Егорович встряхнул Тольку так, что клацнули зубы. — На меня смотреть. Ну!

Он сильно ткнул Тольку пальцем в лоб, оставив на пунцовой коже белое пятнышко.

— Дыши! Дыши, я сказал. Ч-чёрт…

Левой рукой он похлопал себя по карманам. Скривившись, рявкнул на Дениса:

— Что стоишь, чучело? Зажигалку дай.

Кивнув, Денис торопливо протянул зажигалку. Намертво сжав Толькино запястье, Северов чиркнул колёсиком.

— Виктор Егорович… — ахнула Герда Альбертовна.

Не обращая внимания, физрук поднёс к толькиной ладони зажигалку и быстро провёл по коже огоньком. Дёрнувшись, Толька обалдело сфокусировал взгляд и вдруг обмяк, словно проколотая надувная игрушка.

В классе повисла тишина. Утерев пот, Виктор Егорович медленно поднялся.

— Ну вы, ребята, даёте… А ты что рот разинул? — повернулся он к Денису. — Ты «Застава» или хвост собачий?

— А чего делать-то? — набычился Денис. — Он же контуженый!

— «Контуженый», — едко передразнил физрук. — У парня ПТСР, а ты… Защитники, патриоты. Я зачем с вами, балбесами, после школы вожусь?

Покрасневший Денис не ответил. Медленно выдохнув, Виктор Егорович повернулся к Никите.

— Ты как? — участливо спросил он. – Живой?

Пощупав красное от удара ухо, Никита кивнул. Ушибленная грудь болела. На плече наливался синяк.

— Вы в своём уме? — тихо осведомился у Классручки физрук. — Парня перед классом расковырять, чтобы у него башню сорвало?

Губы Классручки задрожали. Всхлипнув, несчастная Марта Алексеевна выбежала из класса.

— Она ни при чём, — выдавила Герда Альбертовна. — Директива сверху… Лидия Сергеевна… Я была против…

— Вот и не надо было допускать! — взорвался Северов. — Заставь дурака богу молиться… Всё для галочки!

Он раздражённо покачал головой.

— Значит, так. Наумова в медпункт, Рыжова я провожу домой. С Лидией Сергеевной завтра пообщаемся. И если ещё раз…

Герда Альбертовна нервно кивнула. А Никита… Никита смотрел на скорчившегося в углу несчастного Тольку. И показалось вдруг, что Тольке стыдно.

А ещё горько.

И больно.

Да так, что отбитое плечо по сравнению с этим — сущая ерунда.

Ну, я стал жить один с собакой временами. Мой верный (ни хуя он не верный, весь в хозяина) пёс жил на два дома. Нет, поймите правильно, меня не выгоняли. Я просто должен был съебать, но ключи оставались у меня, хочешь приехать - окей, просто временами не надо, ну и вообще предупреждай заранее. Со стороны благоверной никакого блядства не было, там в голове другая картина мира и нравственно-религиозно-мистические метания. Которые, как оказалось, легко лечатся простым сунь-высунь, но до лечения добраться непросто. Женщины. Лечение, кстати, нужно постоянное. Поддерживающая терапия, так скажем.

А я, пока жил отдельно - и, прошу заметить, не ударялся в блядство вообще, - стал замечать за собой странные вещи. Например, изменение привычек. Всегда любил порядок, чистоту, полы помытые, а вот смотрю как-то, и понимаю, что который день подряд ложусь спать на нерасправленную кровать, еще и в одежде. И полы немыты, а у меня с детства на этом пунктик был, ненавидел ходить в носках по дому или даже в тапках, и прямо бесило, что к ногам крошки и всякая пылекаменная шляпа прилипают. Полы мыл всегда каждый день. Пылесос не уважал.

И настроение все время какое-то поганое, и шутки несмешные в любимых прежде фильмах, и юмор из черного превратился в покойницкий. И самое печальное, что утренняя эрекция потеряла прежнюю мощь, и вообще либидо как-то упало, даже самоудовлетворение....а, не, с этим проблем не было. С утра просто настроение поганое было, даже передернуть не хотелось. Но в течение дня я спасал себя от рисков вот этих застойных явлений. Просто без прежней радости. Да кому я пизжу, я себя всегда любил по три раза на дню минимум. Любите, блядь, себя, так жить проще.

Но настроение говенное постоянно было. И утренняя эрекция такая себе, о сексе мало думать стал, на жопы женские заглядывался без прежней охоты. И срач дома, просто запускаешь себя, брился раз в неделю. Тяжело было вообще заставить себя что-нибудь начать делать. Энергичность моя фирменная пропала. Почуял я, что дело не в весеннем обострении.

В общем, приехал я к супруге. Она тогда только закончила университет по специальности "Клиническая психология". Говорю, мол, дорогая, давай твои знания применим на практике. Про принцип "Родных не лечим" знаю, но сейчас надо. Чую, что дело говенным пахнет, никогда со мной такого не было.

- Что такое?

- Да хуйня какая-то со мной творится. Сплю в одежде, постель не заправляю, посуда копится горой, дома срач, на полу грязь, в гараже вообще апокалипсис. - и здесь она на меня так странно посмотрела, я никогда до или после этого взгляда у неё не видел.

- НА ПОЛУ ГРЯЗЬ?! Ты сам нормально себя чувствуешь? О суициде не думаешь?

Ну это, знаете ли, слишком радикальный метод решения проблемы. Чтобы не видеть грязного пола, я все же выберу тряпку с ведром, а не веревку с табуреткой. Мокрой тряпкой затыкаешь дыхательные отверстия и голову опускаешь в полное ведро, сэппуку по уральски

- Ну думаю, как всегда, я же с детства о смерти думаю, ты знаешь. Как Платонова прочитал с его "Пойду-ка, посмотрю на смерть, интересно - и с этими словами привязал камень к шее и бросился в омут. Обратно не пришёл - понравилось, видать".

- Да дурак ты. Сейчас о суициде не думаешь?

- Блядь, мы сейчас с тобой о нем говорим. Конечно, думаю, но как вариант не рассматриваю.

- Короче, понятно, сейчас бери листочек с ручкой и пиши, чего бы ты хотел. Вот того, от чего у тебя глаза горят и в груди бурлит. Любое желание, не стесняйся. Это крайне важно. Никто тебя не осудит, это твое жел...

- Лотос, хорош, если кто меня осудит, я тому пизды выпишу. Ну или если он сильнее, то мысленно на хуй пошлю. Я же не подыхаю, мне просто постоянно херовато.

- Вот сейчас не напишешь - через полгода в петлю полезешь. У тебя классические признаки депрессии. Но и есть хорошие моменты - депрессия на ранней стадии. Не будь у тебя рефлексии, спасибо тяжелому детству с мамой-педагогом, ты бы и не понял, что с тобой что-то не так.

- Не будь у меня рефлексии, спасибо тяжелому детству с мамой-педагогом, со мной вообще бы ничего не было.

Взял я ручку, листочек и чай с сигаретами. Сел на балконе и крепко задумался. А чего я хочу сейчас? Представил, что это мой последний день, и завтра я сдохну, и чего бы я хотел напоследок испытать из доступного?

Я не помню весь список, шибко импульсивный он тогда был, но прекрасно помню один пункт:

- Ехать по трассе, чтобы музыка орала, чтобы басы грудь пробивали, и орать свои любимые песни, орать до сорванного голоса. И чтобы ветер волосы раздувал, и шумел, и хлопал. И орать, орать, орать свои любимые песни.

Через полчаса мы уже неслись по трассе. Ну не особо неслись - Жигули седьмой модели несутся уже на 70 км/ч. Шутки про езду на Жигулях как изысканную форму суицида отставить. Музыка тоже не орала, конечно, слабоватая акустика тогда была, но через сорок километров у меня глотка нещадно саднила. А лицо светилось от счастья.

Когда мы приехали домой, я был жутко голоден. Не помню, что я приготовил, но помню, что стоял, мыл посуду и вдруг понял, что я излечился. Я мыл посуду с улыбкой. Я мыл пол с улыбкой. Я просыпался с мощняцкой эрекцией и голливудской улыбкой.

И хоть я не помню весь список желаний, но помню, что там ни слова не было о деньгах. Я просто хотел почувствовать вкус к жизни.

Правда, гостевой брак продолжился, но это грустная история уже без моей депрессии, но всё же с некрасивым финалом.

З.Ы. Lotos Maya, если ты вдруг это прочитаешь, то помни: я безмерно тебе благодарен. Я знаю, что ты это прочитаешь и скажешь: "Лучше бы ты был мёртв, а не благодарен" и от этого засмеёшься. Ты - лучший психолог на свете. Еще и клинический.