Авторские истории

Мужчина стоял на обрыве с видом на свой родной город. Зрелище было, конечно, плачевное.

Город был весь в огне. Было видно, как снаряды один за другим прилетают в жилые дома. Повсюду виднелись осколки от снарядов и части человеческих тел. Да и целиком тела, если тем людям повезло быть просто убитыми, а не разорванными на куски от попадания снаряда. По улицам города ходили люди в форме и добивали выживших.

Даже вдали от города было слышно орущую сигнализацию, что только усиливала тревогу со страхом и резала по ушам. Звук сигнализации был не один, он смешивался со взрывами, ревущим пламенем пожара и человеческими криками.

Ад на земле в чистом виде.

Мужчине повезло, он жил на окраине города и, как только всё началось, без грамма сомнения и переживаний запрыгнул в машину, захватив тревожную сумку с документами и деньгами на такой случай, и сразу же дал по газам. Он успел, он просто успел уехать из этого ада.

Почему он стоял и наблюдал за тем, как его город уничтожается, он не мог ответить даже сам себе. Но что было ясно одно, ему было страшно. К горлу подступал ком, по лицу периодически прокатывались скупые мужские слёзы, а подбородок дрожал. Его одолевали невероятно сильные чувства и эмоции.

И в этот момент он услышал звук мотора позади себя. Это была военный автомобиль. И, увы, не с номерами его родной страны.

В тот момент страх стал абсолютным. Мужчина почувствовал себя загнанным в угол зверем, он почувствовал, что его жизнь сейчас оборвется. А в этом мире нет ничего ужаснее и абсолютнее страха смерти, особенно находясь на пороге смерти.

Мужчина застонал, и с каждой секундой стон становился всё громче и громче.

А после, он, проснулся. В обнимку с любимой девушкой, в тёмной комнате, на мягком диване.

- Что случилось? Ты стонал! - проговорила девушка своему любимому мужчине с явным беспокойством за него.

Мужчина же, что-то промямлил, сказал, что приснился кошмар и предложил лечь спать вновь. Он вновь обнял любимую девушку и постарался расслабиться на столько на сколько это возможно телом, но, увы, так и не смог расслабиться до конца мыслями.

В его жизни было не так уж и много кошмаров. А если быть более точным всего три за всю жизнь. И все три снились в важные моменты и события его жизни. Мужчина считал кошмаром сон, после которого он просыпался с бешено бьющимся сердцем и не с покидающим его чувством страха. Однажды ему даже приснилась дева в белом платье, и этот сон произвёл на него такое огромное впечатление, что он продолжал её видеть, когда открыл глаза в темноте комнаты. Тогда ему помогла молитва, и он смог уснуть.

В этот раз ситуация более легкая, чем в тот раз. И не требовалось молитвы или даже выкуренной сигареты. Достаточно было расслабить мысли. Но он не мог.

Мужчина понимал почему ему приснился кошмар. В тот день в его жизни произошло важное событие с его любимой девушкой. Ужасное для него самого событие, после которого его жизнь поделилась на до и после. Событие, что посеяло в его душе семя сомнения о том, что тот ли выбор он сделал, и является ли его любимый человек, тем, за кого он себя выдает.

Пускай, многие могут сказать, о том, что мужчина принимает всё слишком близко к сердцу, но для него невероятно это важно и он имеет на это полное право.

В тот момент, он не знал, что делать с кошмаром и с ситуацией в отношениях с любимой девушкой. В тот момент он не знал, что следующий день будет испорчен.

Он знал одно, и был уверен в этом абсолютно, что он никогда не забудет это событие, что он никогда не забудет этот один из трёх кошмаров за всю его жизнь. Он знал, что человек в отношениях с другим человеком, в одной постели с ним, с теплом его тела, не должен переживать кошмаров, после событий из их отношений.

Кошмары, это ужасно, но если бы не они, то человеческое бессознательное не могло бы кричать.

Каждый вечер я оттачивал своё мастерство метания ножей в большом зале, где для этих целей специально установили несколько мишеней по просьбе Алисии. В данных тренировках ко мне решили присоединиться около двадцати учеников, которых тоже увлекло это занятие. Мастер Северова позволила мне использовать её ножи, а для других учеников, буквально за пару дней, в ближайших деревнях отковали сотню клинков попроще.

По выходным я тренировался под руководством Алисии. Оценив мои результаты за прошедшую неделю, она каждый раз увеличивала дистанцию броска. Вторую неделю я тренировался метать нож с половиной оборота на дистанции в четыре метра. А на третьей неделе мой нож уже делал полный оборот с дистанции в шесть метров.

Погрузившись в воспоминания, я не заметил, как ко мне подошёл Ханс.

— Турин, пойдём, тебя уже ждут, — сказал он.

По дороге до учительской на меня накатили переживания, отчего ноги у меня стали словно ватные. Идя по галерее, я споткнулся и едва не упал, хорошо, что мастер Тальхоффер вовремя меня успел подхватить.

— Да не переживай ты, парень, ничего страшного с тобой не произойдёт, — сказал он, сжимая рукой моё плечо. — Ты ни в чём не виноват. Этот совет нужен только для того, чтобы разобраться в происходящем.

Рядом с учительской отирались несколько учеников, создавая иллюзию бурной деятельности: они подметали пол и протирали картины на стенах. Конечно же, это были мои друзья: Игорь, Тау, Майкл и Николай.

— Отлынивать от работы для учеников является непозволительной роскошью, — сурово заметил Ханс, глядя на эту бутафорию. — Но поддержать друга, несмотря на возможность наказания, похвально. Так уж и быть, можете дождаться его тут, но завтра вам всем придётся за это отработать.

Мальчики усердно закивали головами.

В учительской собрались все старшие учителя. Во главе стола сидел Томас Найдорф. По правую руку от него находился Вэй Усянь, а по левую — Климент Скарабеус.

Я, как и в прошлый раз, встал в центре образованного подковообразным столом пространства. Несколько десятков глаз с интересом взирали на меня. Причину собрания полного совета учителей знали немногие.

— Господа, позвольте мне объяснить причину, по которой я запросил сегодняшнее собрание, — начал мастер Тальхоффер, который не присоединился к коллегам за столом, а остался стоять рядом со мной. — Месяц назад мной была выявлена странная способность у Турина Лавенрога. Этот юноша способен видеть силу сущности других людей в момент её применения.

— Для начала, предлагаю всем присутствующим убедиться в истинности данного заявления, — раздался скрипучий голос старого Филина. — Мальчик, пожалуйста, посмотри на меня и скажи, что ты видишь.

Мастер Найдорф поднял правую руку, которая в тот же момент начала светиться рыже-охристым цветом. Постепенно это свечение начало приобретать очертание призрачного крыла и в его цвете стали проявляться отчётливые чёрные пестринки. Я уже хотел дать ответ, но в последний момент призрачное оперение резко вспыхнуло и сменило цвет на белоснежный. Краем глаза я успел заметить, что в это же время светились глаза у всех присутствующих мастеров.

После моего подробного пересказа всех увиденных деталей в зале воцарилась гробовая тишина.

Первым решился заговорить учитель Вэй.

— Мне кажется, что это было довольно убедительно. Все мы способны использовать «магический взор» с той или иной степенью мастерства. Я не буду скромничать и смело могу утверждать, что являюсь лучшим в этом среди присутствующих. Вот только мне удалось заметить лишь смутные очертания перьев терракотового цвета.

— Может быть, это «истинное зрение»? — раздался неуверенный голос со стороны.

— Истинным зрением в данный момент владеют всего два грандмастера, насколько мне известно, — жёстко парировал Климент. — Да и, как я читал, на поддержание этой способности нужно просто запредельное количество энергии.

— Признаюсь, я не ожидал такого, — вступил в разговор мастер Найдорф, выглядевший довольно удивлённым. — Мальчик с точностью до мелочей описал всё, что я сделал. Вот только при этом, он сам, до сих пор, не обладает сущностью зверя.

Мастера активно начали обсуждать увиденное, от чего зал заседаний стал напоминать улей с рассерженными пчёлами. Меня же выставили за дверь, где в ожидании томились мои друзья.

Скрывать свою способность уже не было нужды, поэтому, я всё им рассказал. Что привело только к новому валу вопросов, и мне уже пришлось пересказывать все случаи, когда я наблюдал применение силы зверя.

Спустя полчаса к нам вышла Алисия.

— Мастер, что вы решили? — напряжённо спросил я.

— Пока ничего, я решила выйти подышать свежим воздухом, а то уж больно сильный там поднялся накал обсуждений, — развела руками мастер Северова. — Пока всё свелось к трём предложениям. Вэй считает, что тебя нужно отправить в исследовательскую лабораторию Ордена, где мастера, занимающиеся изучением природы сущности, смогут исследовать твою способность. Томас считает, что тебя нужно зачислить в отряд, который специализируется на «долгой охоте», где твоя способность может быть незаменимой при выявлении зверей разума. Ну и мы с Хансом считаем, что тебе нужно дать шанс раскрыть свой потенциал на ближайшей охоте.

— Учитель, — начал говорить я, ощущая ком подкатывающий к горлу, — я не хочу никуда уезжать, я хочу стать охотником, а не подопытной зверюшкой.

— Так! Ты мне это не смей тут раскисать! — сурово прикрикнула на меня Алисия. — Ещё ничего не решено, и я уверена, что у нас с Хансом получится убедить большинство встать на нашу сторону.

Заседание продолжалось ещё около часа, после чего меня пригласили в учительскую для вынесения вердикта.

— Ученик, Турин Лавенрог, — начал Томас Филин Найдорф, — после жарких споров, во время которых некоторые учителя выказали тебе свою поддержку и расположение, может быть, даже чрезмерные, — произнося это, он бросил суровый взгляд на Алисию, которая сделала вид, что этого не заметила.

Я затаил дыхание, сердце бешено колотилось в груди.

— Я вынужден согласиться с большинством голосов, которые посчитали, что Орден должен дать тебе шанс самому раскрыть свой потенциал на предстоящей охоте. Если ты, конечно, сможешь успешно сдать предстоящие экзамены.

— Нашла! — Эмми вытащила толстый том в черной обложке. — «Обряды разрыва ментальных связей».

В этот момент из коридора донеслись тяжелые шаги. Сердце Кейт замерло.

— Дирд! — прошипел Скорпиус. — Бежим!

Эмми, не раздумывая, вырвала из книги страницу со сложной схемой. Они бросились к выходу, едва не столкнувшись с завхозом в соседнем коридоре.

*****

В гостиной Гриффиндора они уселись на мягком ковре перед камином. Эмми разложила вырванный лист, ее пальцы тревожно скользили по магическим схемам.

— Заклинание требует одновременного воздействия на все артефакты, — пробормотала она. — Но согласно схеме, разрыв связи может оставить... пустоту в сознании. Без артефактов психика может не выдержать разрыва с тем, что стало частью ее самой.

Внезапно Кейт вздрогнула и зажмурилась. Перед глазами проплыли видения — «Кассиус в комнате без окон, темная энергия, вырывающаяся из его рук, бездыханный студент на полу.«

— Нет... — прошептала она, чувствуя, как комната плывет. Привкус крови во рту был таким реальным, что вызвал тошноту. Но хуже было другое — странное, пьянящее чувство власти, которое она ощутила в тот миг вместе с Кассиусом. — Он... он наслаждался этим. И я... я почувствовала...

— Снова? — Скорпиус пристально посмотрел на нее. Его пальцы сжали край мантии. Он не мог допустить, чтобы Кейт повторила судьбу его дяди, сошедшего с ума от темного артефакта. — Ты сказала, что голос перестал с тобой говорить. Но он показывает тебе это, не так ли?

Кейт молчала, глядя в пол, все еще ощущая эхо той ужасной силы.

Скорпиус встал и прошелся перед камином.

— Нам нужно уничтожить оба артефакта. Камень и зеркало. — Он остановился, глядя на бледное лицо Кейт. — Но мы сделаем это без жертв. Я найду способ. Обещаю. Библиотека Малфоев хранит не только темные секреты, но и способы защиты от них.

Эмми покачала головой:

— Магия требует баланса. Мы не можем просто забрать одну силу, не предложив ничего взамен.

В этот момент огонь в камине выбросил сноп искр, и на мгновение тень Скорпиуса на стене показалась огромной и древней, словно призрак всех Малфоев, наблюдающих за их решением.

Кейт молча кивнула, но ее пальцы сжали угол стола. Скорпиус заметил это и невольно протянул руку, но остановился, сжав ладонь в кулак. Путь был выбран, но цена еще не была назначена.

*****

Кейт ушла, шатаясь от усталости и пережитых видений, оставив Скорпиуса и Эмми наедине в гостиной Гриффиндора. Огонь в камине уже догорал, отбрасывая длинные, пляшущие тени.

— Я прокрадусь домой на выходных, — тихо сказал Скорпиус, не отрывая взгляда от огня. — В нашей библиотеке есть раздел, куда даже отец заглядывает редко. Там могут быть ответы.

Эмми изучала его с необычным для нее любопытством.

— Вопрос не в том, сможешь ли ты найти информацию, Малфой. Вопрос — почему ты это делаешь? Почему помогаешь ей? И... мне?

Скорпиус повернулся к ней, его лицо было серьезным.

— Все ждут, что я буду соответствовать ожиданиям Малфоев. Холодный, расчетливый, ставящий семью выше всего. — Он горько усмехнулся. — Но я другой. И Кейт... она другая. Она как младшая сестра, которая слишком рано столкнулась с настоящим миром. Та, кого нужно защищать, даже если она сама об этом не просит.

Эмми подняла бровь, в ее глазах мелькнула редкая для нее игривость.

— Младшая сестра? — она слегка наклонила голову. — Интересная аналогия. Хотя мои наблюдения показывают, что твое поведение выходит за рамки братской заботы. Возможно, это что-то... большее?

Скорпиус замер, его уши покраснели. Он открыл рот, чтобы возразить, но затем неожиданно сдался.

— Ладно, возможно, ты права. Но сейчас это не важно. Важно то, что впервые я чувствую что-то настоящее, а не играю по навязанным правилам. И это стоит того, чтобы рискнуть.

Он встал, отряхивая мантию.

— Так что да, я помогу. Потому что хочу. А не потому что должен.

Эмми смотрела ему вслед, когда он уходил. На ее лице появилась легкая, едва заметная улыбка.

*****

Вскоре  и она  удалилась в свою когтевранскую башню, оставив Скорпиуса наедине с догорающим камином в гостиной Гриффиндора. Он опустился в кресло, и тишина комнаты оглушила его.

Пламя выбросило сноп искр, и в его свете перед мысленным взором Скорпиуса пронеслись воспоминания.

«Кровь — это всё, что у нас есть, Скорпиус. Всё, что отличает нас от них». Холодный голос деда, Люциуса Малфоя, звучал так же ясно, как если бы он стоял здесь. «Не опозорь наше имя».

А потом — голос отца, Драко, тихий, но твердый: «Быть чистым по крови — не значит быть жестоким по натуре, сын. Мир изменился».

Две правды. Две версии наследия, которые он нес в себе с детства.

И тогда, как вспышка, перед ним возникла она. Первая встреча в «Оливанде». Рыжие волосы, яркие, как пламя, которые невозможно было забыть. Девочка-маглорожденка, случайно испортившая его книгу заклинанием, о котором даже не подозревала. Он тогда покраснел от ярости и унижения, но сейчас, спустя годы, понимал — уже тогда она зацепила его. Чем-то неуловимым, каким-то внутренним огнем, которого ему так не хватало.

Потом — бесконечные стычки на протяжении четырех курсов. Ее колкости и его насмешки. То, как она никогда не отступала, даже когда вся школа смотрела на нее свысока. То, как она сражалась за свое место в этом мире с упрямством, достойным настоящего Слизеринца. Или Гриффиндорца? С ней всё было сложно. Как и с ним самим.

Он провел рукой по лицу. Дедушка был бы в ярости. Отец... он не был уверен. Но глядя на угасающие угли в камине, Скорпиус понял, что впервые его собственный выбор, а не голос предков, диктовал ему, что делать дальше. И этот выбор был — помочь ей.

— Да куда ж она денется, — хохотнул Родриго. — По дому шуршит, сейчас выйдет. И это… — сказал он уже серьёзнее. — Спасибо, что взял её с собой, дедушку увидеть. Она его любит… любила очень.

— Никитка!

Выскочив из дома, Маруська бросилась мне на шею. Я заулыбался. Ужас и тоска прошлого дня немного отступили.

— Пойдём, — потащила Мышка. — Я пирог готовлю. Лимонный.

Мышка, хоть и мелкая, готовит хорошо. Родриго любит повторять, что ему теперь и жениться необязательно.

Мы пошли на кухню и болтали о всём подряд, стоя у горячей, вкусно пахнущей духовки. Я был страшно рад, что Мышку освободили. Неужто майор и правда вмешался?

Я так заболтался, что не услышал приближавшихся голосов. В дверь позвонили, Родриго крикнул «открыто», и к нам вошли Хасан, Лейла, Классручка и… Джавад.

Лейла с Мартой Алексеевной бросили пакеты и кинулись нас обнимать. Марта Алексеевна прижимала к себе Мышку, Лейла — меня. Обе плакали — от счастья. Лейла прошептала:

— Вудта, хабиби.

— Ну тихо, тихо. Налетели, — мягко вмешался Хасан. — Никита, дорогой, мы так рады, что ты вернулся! Джавад, а ты что встал? Поздоровайся.

— Здравствуй, — пробурчал Джавад. Он всё так же стоял в дверях и буравил меня взглядом. Хасан нахмурился:

— Что происходит, сын? Ты ведёшь себя невежливо.

Выходит, Джавад им не сказал про фестиваль. Я не знал, что делать, но Хасан меня опередил. Он внимательно посмотрел на нас и сказал:

— Предлагаю заключить перемирие, хотя бы сегодня. А потом разберётесь, что там за кошка между вами пробежала.

Идея мне понравилась. Я шагнул к Джаваду и протянул руку:

— Мир?

Джавад нехотя её пожал, и мы пошли на кухню.

Мы расселись за стол и начали говорить. Лейла с Классручкой меня о чём-то спрашивали, а я смотрел на молчащего Джавада и думал, что жизнь всё-таки очень странная штука. Не так давно я его не знал, потом узнал, а теперь он снова — чужой. «Разошлись пути-дорожки». Но они не сами разошлись — это я виноват. Я предал Генриха, предал всех на фестивале. И теперь сижу и боюсь, что Джавад меня не простит. Что встанет и уйдёт, и я останусь один. Навсегда. Как Толька.

Всё изменил вопрос Маруськи. Посреди общей радости и оживления она придвинулась ко мне и тихо спросила:

— Никита, а дедушке было больно?

Разговор словно в стену на полном ходу влетел. Все замолчали, Родриго опустил взгляд.

— Что случилось? — строго спросила его Марта Алексеевна.

— Я хотел как раз сказать…

— Дедушка умер. Вчера. — перебил я. — Меня дядя Витя усыновил и забрал.

Я говорил быстро, словно боялся, что снова разрыдаюсь. Но плакать не хотелось: во-первых, хватило вчерашнего, а во-вторых, я был ужасно рад, что Маруську с папой выпустили.

Лейла с Классручкой ахнули, Хасан переглянулся с Родриго и тоже потупился. Джавад всё так же молчал и как-то странно на меня смотрел. Я прижал к себе Мышку и жалобно спросил:

— Ну чего вы?

— Светлая память, — глухо сказал Родриго. — Хороший мужик был.

Он принёс из буфета стопки и разлил всем взрослым что-то крепкое. Они выпили и помолчали.

— Никита, если что-то надо… — сказал Хасан. Я не знал, что отвечать, поэтому кивнул и посмотрел в отмытое окно на зелёную лужайку и облака.

— В кино Триумфатор идёт, — протянул в тишине Джавад. Я с надеждой вскинул на него глаза. Джавад тоже посмотрел на меня и спросил:

— Пойдём?

Мы пошли в тот же день. А чего тянуть? Мышка тоже просилась, но ей по возрасту нельзя. Детям до пятнадцати…

Фильм был классный. Он про византийского генерала Константина, попавшего в плен к варварам и встретившего там старого философа Фабия. Варвары принуждали генерала сражаться в обветшавшем Колизее, а он хотел погибнуть, чтобы не переживать позор. Но Фабий сказал ему:

— Выбирай трудное.

И генерал понял. Он перестал думать о гибели, стал тренироваться и в конце победил на арене вождя варваров Альриха. Его отпустили, он собрал своих людей и пошёл на Византию, чтобы спасти её и сбросить прогнившую власть. Реальная история, между прочим. А «Выбирай трудное» Константин на перстне выбил — я в журнале «Фотон» читал.

— У Горизонта новый сезон показывают, — сказал Джавад, когда мы вышли из кинотеатра. — Смотрел?

— Джавад… — начал я.

— А! — Он досадливо отмахнулся. — Не хочу. Папа говорит «у всех своя правда». Только не делай так больше, никогда. Друзья так не поступают.

Я виновато кивнул, но в душе возликовал. Значит, всё-таки друзья!

— Приходи завтра на Дикое поле, — предложил я с надеждой. — Будем Индевор восстанавливать.

— Приду, — улыбнулся Джавад. — А ты сезон новый посмотри. Я тебе сервер дам, где скачать можно.

***

Пользуясь тем, что дядя Витя уехал в командировку, я и на следующий день «прогулял» и рванул к друзьям. Перезимовал «Индевор» плохо, но я захватил с собой мелки с картонками, и мы приступили к ремонту.

— Как на Ригеле, помнишь? — Джавад выгребал из мостика осыпавшуюся землю. — Когда Рой всех чуть не сожрал.

Я помнил ту серию. Конец сезона, где Леклерк вступил в смертельный бой с идущим к одной из колоний роем разумных инсектоидов. Индевор тогда еле выстоял, и его отогнали на верфи марсианского плато Утопия — ремонтировать. А в следующем сезоне выяснилось, что корабль уже не спасти, и капитан принял под командование новёхонький «Индевор-Б» — звездолёт класса «Федерация».

— Никитка, а что значит «схиелдс»? — Наморщив лоб, Маруська читала по слогам незнакомое слово на картонке. Мы прыснули.

— «Шилдс», — объяснил я. — «Силовые поля». Эх ты.

Мышка надулась и выпятила губу. Переходный возраст, ничего не попишешь. Пришлось успокаивать.

— Английский — сложный. — Я притянул Мышку к себе и ласково погладил. — Не переживай.

— А там не на латыни говорят? — удивилась Маруська.

— И на ней тоже — на западе, — пояснил Джавад. — А на востоке больше английский, язык бывших рабов. Они из-за этого даже воевали. Два раза.

Я промолчал. Я никому не сказал, что недавно получил от Катьки письмо. Она писала, что скучает, и что ей в Колониях не нравится. Я не знал, что отвечать. «Возвращайся»? Но ведь не вернётся.

— Ну что, играем? — спросил я, чтобы отвлечься.

— А больше никого не будет? — удивился Джавад.

Я хлопнул себя по лбу — я совсем забыл о ребятах. Пришлось звонить.

Вася пришёл почти сразу, потом подтянулись Димка с Серёжкой — вытянувшиеся, повзрослевшие. Жалко, конечно, что Лучик не вернулся. И Сабинка тоже. Но что есть — то есть.

Мы играли в высадку на Хайв — родную планету Роя. Леклерк тогда ослушался приказа и вместе с командой решил разобраться, почему инсектоиды такие агрессивные, а в плену сразу успокаиваются. Мы шли по улью с бластерами наголо, и я периодически вскидывал сжатую в кулак руку: «внимание» и «не стрелять!» Вася мастерски щёлкал языком, изображая инопланетные звуки. Мышка серьёзно вертела по сторонам картонным «сканером».

В той серии выяснилось, что инсектоидами руководили заговорщики из Адмиралтейства. Они подчинили «криж-ха» (это инсектоиды себя так называли) и собирались захватить власть, но Леклерк их раскрыл и арестовал. Мне очень нравилась финальная сцена: капитан молча срывал с заговорщиков погоны, а потом заставил их пройтись по живому коридору из выживших колонистов.

«Я убью их», — сказал тогда Укмал.

«Нет, — покачал головой капитан. — Они будут жить с этим».

Потом мы играли в бой при Омеге, потом ещё во что-то. А потом меня окликнули, я повернулся и увидел стоящего на насыпи Тольку.

— Здорóво, — сказал он.

— Тебе чего? — Я похолодел. Я решил, что Толька пойдёт в кают-компанию и всё расскажет.

Но Толька не торопился уходить. Он не спеша нас оглядел и ухмыльнулся:

— Играете?

— Играем, — вышла вперёд Маруська. — Хочешь с нами?

Толька замешкался. Потом запылил с насыпи вниз, подошёл к нам и сказал серьёзно:

— Хочу.

— А ты чего не в Заставе? — спросил я удивлённо.

— А ты? — набычился он.

— Я первый спросил, — нашёлся я.

— Не знаю, — Толька пожал плечами. — Неохота. Сказал, что к ним иду, а сам тебя искать пошёл. Вспомнил, что ты про это место рассказывал. И про корабль свой из ящиков.

Я б в жизни не подумал, что Толька может так увлечённо играть. Главное — он же Горизонт вообще не смотрел! Но при этом схватывал на лету, и даже комментарии отпускал — по делу. Например, рассказал, что такое варп двигатель:

— Это когда не корабль летит, а расстояние сжимается. Было сто километров, а стал метр. И ты его перешагиваешь, и сразу в Кобурге оказываешься. Как-то так.

Маруська слушала восхищённо, Джавад с Васей тоже увлеклись. Мы все единогласно постановили назначить Тольку научным офицером.

— Я тебя свергну и захвачу корабль, — злорадно сообщил он мне.

— Не по канону, — пробасил Вася. А Джавад добавил, голосом Укмала:

— Я вызову тебя на суд битвы.

Толька вскинул руки и сказал, что сдаётся. Я диву давался — до чего он оттаял.

— Что случилось-то? — улучив момент, спросил я. — Ты какой-то… не такой.

— На себя посмотри, — парировал Толька. — Думаешь, одному тебе осточертело?

— Что?

— Да всё! — Толька раздражённо отмахнулся, точь-в-точь как Джавад до этого. — Тошно уже слушать. Я думал, мы лучше делаем, а мы… И Стаська тоже — она ведь права.

Он недоговорил. К нам подбежала Мышка и потащила играть.

***

Следующим вечером к нам присоединился Родриго. Потом пришли Классручка и Лейла с Хасаном. Хасан развёл костер, а Родриго достал гитару и завёл красивую песню на испанском. Марта Алексеевна положила ему голову на плечо и счастливо улыбалась.

К ним подсела Мышка, Классручка прижала её к себе. Мышка довольно щурилась и не сопротивлялась.

Толька пихнул меня в бок и указал глазами на звёзды.

— А про варп-двигатель — это не фантастика, — шепнул он. — Есть такая физическая теория. Сложно — жуть. Но я разберусь.

Я улыбнулся. Я знал, что Толька разберётся.

«Hasta siempre…», — тянул Родриго. Хасан подмигнул Лейле, та достала пачку сосисок и бутерброды.

— Сгорят же, — кивнул на сосиски Вася. — А костёр тушить жалко. Давайте ещё посидим.

И мы сидели — пили обжигающий чай из термоса и смотрели на звёзды. Хасан расспрашивал нас о Горизонте — оказывается, он собирался посмотреть. Неподалёку лениво текла Сиротка — она в этом месте делала изгиб, и вдали темнел соседний берег с огоньками кафе и турбазы «Гавань». В кафе гулко бухала музыка.

— А помнишь, как мы здесь купаться ходили? — спросил Вася. — И Лучик чуть не утонул?

Я хохотнул и сказал что — помню. Даже Толька улыбнулся — хотя его тогда с нами не было.

— Этим летом снова пойдём, — пообещал я. — Всей компанией.

— И я! — сонно пробормотала Мышка.

Я сидел и думал, что вот оно — счастье. Когда все рядом, когда тепло от костра и пахнет дымом и летом. И не надо ни о чём думать, только смотреть на огонь и слушать, как Родриго играет.

Мышка задремала у Классручки на плече и тихонько посапывала. Марта Алексеевна осторожно поправила ей волосы.

— Мы, наверное, пойдём?

Родриго ласково посмотрел на дочку и вздохнул:

— Да, давайте расходиться.

— Ну вы же ещё придёте? — умоляюще сказал я.

— О чём речь! — Хасан взял меня за плечи и ласково встряхнул. — Завтра же и соберёмся, верно?

Родриго поднял правую руку и торжественно поклялся.

Домой ехать не хотелось. Я вдруг понял, что ужасно хочу в Ветерок — несмотря на предательство ЭфЭна, несмотря на «неполноценных», несмотря на всё. Просто тянуло туда, потому что там — хорошо. Так же, как здесь, у костра.

Я выехал на Гаранина, налёг на педали и пересёк мост. Привычно свернул на грунтовку и ещё больше ускорился.

Луч фонарика дрожал, выхватывая то кусты, то щебень, то комаров. Впереди показался поворот. И тут началось странное.

Поворот не приближался. Совсем! Я привстал в седле и разогнался так, что засвистело в ушах. Но это не помогло.

Потом стало страшно. Словно голос какой-то сказал: «уходи». Мне показалось, что кусты оживают, что из них лезет что-то огромное.

Я до смерти перепугался, но не свернул. Мне нужно было доехать до Ветерка!

«Уходи, — повторил голос. — Ты чужой. Уходи».

Новая волна страха. У меня сдали нервы, я остановился. Кусты ходили ходуном, неподалёку что-то выло. Изнутри поднимался первобытный какой-то ужас.

«Уходи».

В нагрудном кармане кольнуло и запульсировало. Я судорожно вздохнул, огляделся и понял, что всё ещё стою на съезде с трассы. Это что, мне всё привиделось?

Потрогав карман, я недоумённо выудил оттуда монетку. Десять стебельков, и профиль Юргена так же сколот. Но откуда?

Голова шла кругом. Я понял, что на сегодня хватит и поехал домой. Да и поздно уже.

Всю дорогу я не мог отделаться от ощущения, что за мной следят. Оглядывался, вздрагивал от каждого шороха. Только когда въехал в город и увидел фонари, стало легче. И совсем успокоился, когда свернул на Приречную.

На первом этаже горел свет. Забыл выключить?

Меня кольнуло нехорошим предчувствием. Я не ошибся — дома, на кухне меня ждал дядя Витя.

— Ну, проходи, — мрачно сказал он. — Дезертир.

Я сглотнул, прикрыл дверь и сел рядом. Было ясно, что разговор предстоит тяжёлый.

Николас, задумался и почти сразу ответил. – Пап, сегодня суббота и ты сидишь за чертежами потому, что тебе нравится… – Мне, вот, нравится играть.

– Ты давно уже в игре сын, ответил отец семейства и снова с интересом начал изучать чертеж.

– Алекс, Николас, послышался женский голос из кухни, – Кто-то из вас должен пойти в магазин, мы не все купили для ужина.

– Да мама, я сейчас все сделаю, скинь мне список.

– Тренируй память, сказала мама или запиши. Вода минеральная будет на утро, набор овощей, тот, что красный такой, красное полусухое… – Ты знаешь какое, хлеб и энергетик для коктейлей.

– Я запомнил. Сейчас всё будет, мам.

Алекс посмотрел на своего сына и задумался. Это любовь или понимание, его сын не всегда слушал мать, но он всегда ей отвечал вежливо, с некоторой мягкостью и заботой. Раньше бы сказали, он слабак, что мужик должен быть мужиком. Забавно, что точной инструкции ни у кого не было. Где-то быть маменьким сыночком было норм, а там, где-то женщину могли забить камнями просто потому, что она открыла свой рот… Дикие времена.

Эти мысли унесли Алекса в далекое прошлое. В то время, когда он познакомился со своей Мари…

Его голова немного зудела и по телу прошла приятная дрожь, такое бывает, когда вспоминаешь, что-то очень значительное в своей жизни. Вот и сейчас Алекс сидел, наслаждался моментом. Он вспоминал, как они познакомились, их первые месяцы, которые растянулись почти не заметно на годы. Как они в вместе принимали самые сложные решения в своей жизни, как вместе строили свой быт и маленький в реальности полной тотального вранья и безразличия. Он думал про себя, Мари – инженер по образованию, а сейчас шьёт на заказ, чтобы поддержать бюджет семьи. Они оба отдали себя для друг-другу и своей семьи и это были самые насыщенные их годы. Мысли его роились в голове. Да, живем в достатке, как для нового среднего класса. Да, жить стало чуть лучше после ухода старого режима. Новая власть состоит из людей думающих и вроде честных, умеющих планировать на перспективу, без прежней показухи и кумовства.

Алекс, только хотел напомнить сыну, что нужно пойти в магазин. Как вдруг, раздаётся звонок в дверь и сын выбежал открывать.

На пороге – курьер с доставкой еды, заказанной сыном, тот видимо не захотел идти в магазин сам и друг семьи Дантес. Курьер выглядит устало, вежливо протягивает пакет. Николас берет пакет, говорит спасибо и исчезает на кухне.

Курьер молча стоит и смотрит. Дантес, достает купюру небольшого достоинства и протягивает курьеру. Курьер быстро реагирует, забирает деньги, немного краснеет и говорит, «Спасибо» И быстро удаляется по коридору смотря в телефон на новый заказ.

Дантес проходит в коридор, закрывает дверь. В возле него стоит Алекс и спрашивает, как добрался и спроисл. – Чего не позвонил, я бы встретил.

– Да не стоило, я как раз вместе с курьером зашел. Ты кстати видел то это?

– Нет. А что?

– Это бывший президент. Вот чем он сейчас себе на жизнь зарабатывает.

– Так ему и надо, обещал светлое будущее, но не для нас, а для тех, кто его спонсировал. Получил по заслугам.

– Не стоит так однозначно. Мы сейчас все таки строим на его фундаменте.

– Говно и палки, вот и весь его фундамент. Мне снизу виднее на чем стоит все строилось.

– Твоя правда, приходится заменять на что-то более надежное.

– Мы в магазин пойдем? Спросил Алекс.

– Да я все взял, думаю прогуляться мы сможем чуть позже, я бы сейчас чего-то перекусил и немного выпил.

С этими словами Дантес протянул сумку, которая характерно звенела. Алекс сразу улыбнулся, взял ее и пошел в гостинную.

– Да, Дантес, ты когда-то слыл бездельником, «трутнем», начал со странного монолога Алекс. Ты, который бродил по окрестностям, наблюдал за работой других, бросал советы или шутки, но редко брался за реальную работу. Однако теперь ты – представитель новой власти, аналитик-менеджер. Таких, как ты, раньше недооценивали, а выяснилось, что их умение смотреть со стороны и подмечать недостатки очень ценно в управлении…

Звонок в дверь, прервал его вступление.

– О это наверное Олаф

– Я открою, сказал Дантес и открыл дверь

На пороге стоял их друг Олаф, с огромными выпучеными глазами, как будто он увидел, что-то невероятное.

Алекс с Дантесом переглядываются,

– Олаф, проходи, чайку выпьем и спокойно поговорим, – Алекс, поддерживает эту идею, вручая Олафу сумку. Тот, подумав мгновение, устало улыбается и заходит.

– Ладно, уговорили, – тихо говорит Олаф, входя в дом. В воздухе повисает лёгкое напряжение: в обычной квартире за одним столом сейчас окажутся те, на чьих плечах строится новая жизнь, хотя они сами того и не подозревают.

За Столом.

Все собираются за большим кухонным столом. Мари украшает стол, не для виду, а для себя, так как она знает, что в красивом месте и сидится удобней. Остальные приностя с кухни не достающие блюда. Алекс открыв из сумки все переложил в бар. Там было вино, которое так любит Мари, их любимый джин, немного крепкого алкоголя, сегодня это был ром, причем не простой, а кокосовый. В сумке также были ананасы, сок и угощения.

Вначале беседа идёт вежливо и спокойно, на общие темы. Дантес, как официальный «наблюдатель» района, расспрашивает, как живёт семья.

Алекс и Мари рассказывают о своих делах, не жалуясь, но откровенно:

Мари мечтательно. – «Если бы у нас поблизости были свободные помещения, я бы и свою лавочку открыла – ателье по ремонту одежды. А то шью на дому, клиентов хватает, но хочется что-то своё…» – делится она идеей.

Алекс подхватывает, что у него с сыном и соседями есть инициатива: «Мы с Никитой уже половину двора техникой обеспечили – кому утюг починить, кому антенну настроить. С друзьями-слесарями на заводе держим автомойку небольшую. Денег с неё много не капает, но людям удобно. Думаем о своём сервисе по ремонту и техобслуживанию – вот это было бы дело!».

Дантес кивает, внимательно слушая и не заметно делая пометки в планшете. Он тут и по дружески и работает — собирает информацию о потребностях на местах. В новой системе власти такие разговоры не пустая формальность: идеи жителей берутся на карандаш. Алекс и Мари, впрочем, говорят не ради выгоды. Они знают, что Дантес мог бы посодействовать с кредитом или одобрением проекта, но важнее — поделиться мыслями, которые могут улучшить жизнь округа. В их мире решения принимаются сообща: чиновники вроде Дантеса не командуют, а советуют и направляют, оставляя финальное слово за людьми.

Разговор затрагивает перемены последнего времени. Никита вспоминает, как сразу после смены правительства из жизни исчезла реклама: «Сначала так странно было – ни тебе билбордов, ни роликов в сети, ни всплывающих баннеров. Зато теперь в играх ничего не мешает. Скучновато, но голова реально меньше устает», – признаётся он. Дантес улыбается: отмена навязчивой рекламы была одним из первых решений новой администрации. Исследования показали, что рекламный шум вредил концентрации и психике граждан. «Зато сейчас, говорят, у школьников успеваемость выросла – не отвлекаются по пустякам», отмечает Мари, наливая гостям чай.

Беседа постепенно переходит на более общие темы. Алекс спрашивает Дантеса о работе. Тот объясняет, что теперь управленцы действуют иначе: «Мы планируем не на год, а на тысячелетия вперёд. И опираемся на данные. Моя задача – слушать людей, изучать отчёты, искать проблемы и точки роста. Помнишь, ты жаловался на протекающую крышу? Так вот, весь район отремонтировали по твоему сигналу, просто ты не знал, кто передал информацию».

Алекс удивленно смотрит.  – Действительно, несколько месяцев назад их старый район, не видевший ремонта 30 лет, внезапно привели в порядок коммунальные службы. Он тогда гадал, с чего вдруг такая забота. Дантес подмигивает: «Вот для этого и нужны были такие, как я – наблюдатели. Раньше нас за тунеядцев держали, а оказалось, что смотреть и думать тоже работа».

Олаф слушает молча, крепко держа в руках чашку чая. По его лицу пробегают противоречивые эмоции – то ли скепсис, то ли сожаление. Постепенно на столе появляются более крепкие напитки, разговор делается откровеннее и громче. Выпив рюмку, Олаф не выдерживает: прерывает рассказывающего о планах Алекса и вставляет с издёвкой: «Работа, говорите? Пока мы, значит, пахали, вы, Дантес, по сторонам смотрели. Теперь гляжу – досмотрелись: сами у власти, а люди на фундаменте которых вы все построли по вашим заказам еду развозят». Он ставит рюмку на стол чуть сильнее, чем надо. «Где справедливость? Они страну из кризисов вытаскивали, пока вы советы раздавали! А теперь что? Хаос, бродяжки по улицам, стрельба была… Люди как были зверьём, так и остались, только рекламы им, видите ли, не хватало!» – в голосе Олафа отчетливо было слышно нотки от бывшего президента, с обидой и едким сарказмом.

За столом воцаряется тишина. Мари прикусывает губу. Никита внимательно наблюдает сцену, будто очередной игровой эпизод. Алекс нахмурился, но молчит, позволяя другу самому ответить. Дантес, хотя и удивился, полностью выдержав негатив в свою сторону. Спокойно, понизив голос, он отвечает Олафу: «Да, я наблюдал. И сейчас наблюдаю – это моя работа. Слушаю тебя, запоминаю, делаю выводы. Ты, Олаф, тоже не молчишь – и это хорошо. Если из всего, что ты говоришь, есть рациональное зерно, мы его используем. Ты вот всё про справедливость… А справедливо ли было, когда при таких как они, люди нищенствовали, а несогласных затыкали? Сейчас да, не всё гладко. Не все сразу приняли перемены: была и стрельба, и бардак. Но мы это пережили. Бездомные – есть, разруха – ещё осталась местами. Зато никто больше не прячет голову в песок. Мы знаем о каждой проблеме, и каждая будет решаться».

Дантес делает паузу и пристально смотрит на Олафа. «Ты говоришь, они страну вытаскивали… Может, и пытались. Только их методы – силой, приказами, тайной пропагандой – больше не работают. Знаешь, почему?

Теперь у каждого в ухе помощник с ИИ, который сразу выдаст, кто ты и что тебе надо. Обмануть людей сложно. Помнишь тех пройдох и “серых кардиналов”, что в тени вертели делами? Их всех как ветром сдуло. Народ их просто перестал слушать – для них они нерукопожатные. Некоторые бывшие политики, большие нарциссы, ещё крутятся на публике – в актёры, блогеры подались, лишь бы внимание получать. А тем, кто тайно плёл интриги, вообще деваться некуда: попрятались по своим норам, как ящерицы под камни, сидят без влияния. Система лжи рухнула, мы строим новую – открытую».

Олаф краснеет: «Ага, открытую… А их, выходит, списали, да? В утиль – иди, мол, работай курьером, если жить хочешь. Великая справедливость», – он усмехается зло. Выпитый алкоголь явно бьёт ему в голову: разоткровенничался. «Вы, наблюдатели… трутни… думали, я не замечал? Вокруг меня ходили, в отчёты свои заносили, как я ел да чихал. Да, просчитали вы их… Скинули. И что – порядок навели? По мне, так бардак один. Вот вы ратуете за идеи – а люди как были животными, так и остались. Стоило дать волю – сразу друг друга грызть. Недаром же ваши умники по телевизору прямо сказали: мол, половина населения – неандертальцы, а некоторые вообще рептилии!» – Олаф размахивает рукой, чуть не опрокидывая солонку. «И что? Правильно им глаза открыли, так эти ‘рептилии’ в ответ поубивали бы нас, да убежали прятаться. Миром правят инстинкты, господа, а вы тут в светлое будущее играете…».

Монолог Олафа выворачивает накопившуюся горечь. За столом накаляется атмосфера: кажется, ещё чуть-чуть – и скандал неизбежен. Дантес хмуро сжимает губы, Мари поспешно убирает со стола лишние бутылки. Алекс, наконец, тихо, но твёрдо произносит: «Хватит», – стараясь образумить Олафа, пока тот не наговорил лишнего. Наступает напряжённая пауза. В тишине вдруг слышен смешок.

Это Никита. Подросток не выдерживает и фыркает, глядя на спорящих взрослых с иронией: «Спорите о ерунде… Кто работал, кто наблюдал… А толку?» – он встаёт из-за стола. «Ну, вы даёте. Серьёзные люди, а ругаетесь из-за фигни!». Никита надевает VR-гарнитуру обратно себе на голову. «Если уж на то пошло, получается, теперь я наблюдаю за вами. Значит, я – наблюдатель наблюдателей?» – бросает он.

В этот момент в поле зрения Никиты всплывает интерфейс с надписью: «Добро пожаловать в круг третьего уровня». Яркие голографические индикаторы на миг отражаются в оконном стекле рядом с Олафом, как будто и вокруг стола запустилось некое приложение дополненной реальности. Мари ахает – от неожиданности или, может, от понимания скрытого смысла. Дантес молчит, пытаясь оценить шутку паренька. Олаф поворачивается к отражению в окне и замирает: в стекле мелькают не только их фигуры, но и какие-то чужие символы, словно за ними действительно кто-то подглядывает через объектив невидимой камеры.

Никита смеётся и тут же снимает очки, гасит возникающий было игровой интерфейс. Его выходка разряжает обстановку. Взрослые приходят в себя: Дантес качает головой с улыбкой, Алекс кряхтит что-то вроде «Молодёжь…», а Мари ставит перед сыном чашку чая: «Хватит уже играть, сядь с нами, философ». Олаф, однако, всё ещё смотрит в окно, куда вернулось лишь отражение комнаты. На лице – растерянность. В его памяти, возможно, всплывает недавняя мысль: а ведь и за мной, похоже, всё это время наблюдают.

Олаф медленно опускается обратно на стул. От прежней бравады не осталось и следа. Он задумчиво вертит в руках пустую кружку. «Знаете…» – глухо начинает он после паузы. «Я ведь тоже работаю курьером. Да, меня не отстранили. Я сам согласился. Хотел… понять, чем всё кончится». Он поднимает глаза на Дантеса и Алекса. «Я – как зонд, который собирает ваши мнения, настроения. Наблюдаю за людьми, а потом сообщаю ‘куда следует’». Олаф усмехается уголком рта: «Вот и сейчас – приехал, смотрю, слушаю. Формально – еду привёз, а по факту – проверяю обстановочку…».

Дантес мягко улыбается: «Мы знаем», – тихо говорит он. Для семьи это признание Олафа тоже не новость – все всё понимают без слов. Алекс разводит руками: «Работа у всех разная… Ничего, что поделать». Мари сочувственно качает головой. Никита смотрит на Олафа с новым интересом, словно тот персонаж сложной игры, наконец раскрывший свой секрет.

Наконец, Дантес поднимает тост: наливает всем по последней капле и провозглашает «За то, чтобы каждый нашёл себя в новом мире. И чтобы наблюдатели, и наблюдаемые – все работали вместе, честно, ради будущего». Алекс согласно чокается; Мари улыбается и тоже поднимает кружку с чаем. Олаф чуть медлит, но затем, собравшись, стукается своим стаканом с другими. «За будущее… посмотрим, каким оно будет», – тихо произносит он.

Разговор постепенно возвращается в мирное русло. Олаф уже без сарказма расспрашивает Алекса про семейные дела, Мари предлагает курьеру пирог, Дантес шутит, вспоминая забавные случаи из детства, когда Олаф и Алекс учились в одной школе, вскользь говорится, что они тоже когда-то пересекались. В окне виднеется тёмное небо и огни спящего района.

Однако ощущение, что за этой уютной кухней кто-то присматривает, остаётся. Никита украдкой бросает взгляд на выключенный VR-шлем: на его дисплее мигает значок уведомления, игра ждёт его возвращения. Олаф, допивая чай, снова смотрит на стекло. Ему чудится в отражении слабый отблеск текста – может, игра сына, а может, лишь игра воображения на пьяную голову. Он щурится, пытаясь разобрать надпись. В отражении напротив лица Олафа полупрозрачно вырисовываются слова: «Наблюдение завершено. Загрузка данных…». Олаф моргает – надпись исчезает. Он тяжело вздыхает и отводит взгляд.

За столом смеются люди, недавние обиды отступили. Бывший президент, нынешний чиновник-«наблюдатель», простой рабочий с семьёй – такие разные судьбы, оказавшиеся в одной комнате, пытаются понять друг друга.

Где-то на заднем плане негромко играет радио, бормоча новости дня. «… нейросервис “Эхо” завершил сбор предложений граждан. Правительство объявило о старте программы развития районов…” – доносится из динамика, подтверждая: всё сказанное сегодня пойдёт в дело.

Олаф как бы выходя за рамки себя, видит как он с той стороны окна медленно отдаляется от него, оставляя героев за домашним занавесом. Мысль не дает покоя в его голове: кто-то, где-то, на ещё более высоком уровне, следит за всей этой картиной. Ведь если есть наблюдатель наблюдателей – возможно, существует и четвёртый круг…

Три года прошло с тех пор, как мир моего отца начал сжиматься, как старая фотография, выцветая и искажаясь, как его глаза, когда то полные живого любопытства и доброты, стали смотреть сквозь меня, сквозь стены, сквозь реальность ...

Деменция - это слово, такое сухое и медицинское, не могло вместить в себя весь тот хаос, который оно принесло в нашу жизнь. Последние месяцы стали особенно тяжелыми, отец, всегда такой аккуратный, такой гордый, теперь был пленником собственного тела и разума и самым мучительным проявлением этой болезни стало его поведение с подгузниками. Это началось незаметно, как будто он просто пытался их снять, но потом становилось все хуже и хуже.

Я помню первый раз, когда увидел это - зашел в его комнату, чтобы помочь с переодеванием и замер на пороге, он сидел на кровати и его пальцы, когда то уверенно державшие молоток или книгу, теперь были грубыми, рвущими инструментами. Подгузник был разорван в клочья а он, с каким то странным, отрешенным выражением лица, жевал его содержимое - кал.

Это было так унизительно, так страшно, что я почувствовал, как земля уходит из под ног ...

С тех пор это стало его ритуалом, каждый раз, когда мы меняли ему подгузник, он ждал момента, когда оставался один, чтобы снова начать этот ужасный процесс, я пытался объяснить, уговаривать, даже кричать - но он не слышал, его мозг, словно запутавшийся в лабиринте, не мог найти выход из этого порочного круга.

Мои нервы сдавали.

Я чувствовал себя выжатым до последней капли - бессонные ночи, наполненные тревогой и чувством вины а днем - постоянное напряжение, страх, что я что то упущу, что он причинит себе вред. Я стал раздражительным, вспыльчивым, иногда я ловил себя на том, что кричу на него, на человека, который когда то был моим героем, моей опорой и потом, когда он смотрел на меня своими потерянными глазами, я чувствовал себя самым ничтожным человеком на свете. Я пытался найти помощь - врачи говорили, что это часть болезни, что нужно терпение.

Терпение ...  

Как можно терпеть, когда видишь, как любимый человек разрушает себя на твоих глазах? Как можно терпеть, когда каждый день приносит новую боль, новое унижение? Я помню, как однажды, после очередного такого эпизода, я сидел рядом с ним, пытаясь убрать последствия, он вдруг повернулся ко мне и в его глазах на мгновение мелькнуло что то знакомое и протянул руку, как будто хотел меня обнять. Я замер, сердце забилось быстрее - может быть, он вспомнил? Может быть, он понял? Но потом его взгляд снова потух и он отвернулся, погрузившись в свой собственный, искаженный мир.

Это было как биться головой о стену, каждый день - новая битва, которую невозможно выиграть, я чувствовал себя одиноким в этой борьбе, хотя вокруг были люди, которые пытались помочь, но никто не мог понять глубину моей боли, моего отчаяния. Иногда я ловил себя на мысли, что хочу, чтобы это закончилось, не потому, что я не любил отца а наоборот. Я любил его так сильно, что видеть его страдания было невыносимо и хотел, чтобы он обрел покой, даже если это означало его уход. Но потом я вспоминал его смех, его истории, его мудрость, вспоминал, каким он был и я понимал, что должен быть сильным. Должен быть рядом - даже если это означает наблюдать, как он рвет на куски подгузники с калом и жует их, даже если это означает, что мои нервы сдают с каждым днем - потому что это мой отец и я его люблю и пока он здесь, я буду рядом.

Даже в этом аду.

Я начал искать другие способы справиться - перечитал горы литературы о деменции, консультировался с разными специалистами, кто то советовал медикаменты, кто то - поведенческую терапию, кто то - просто больше любви и терпения.

Я пробовал все.

Медикаменты давали лишь временное облегчение, но приносили побочные эффекты, отец становился сонливым, вялым, еще более отстраненным, поведенческая терапия казалась бессмысленной - как можно изменить поведение человека, который не понимает, что делает? Тогда я решил сосредоточиться на том, что мог контролировать - на окружающей среде, убрал из его комнаты все, что могло представлять опасность: острые предметы, мелкие детали, старался, чтобы в комнате всегда было светло и тихо, включал его любимую музыку, читал ему вслух книги, которые он когда то любил. И начал замечать маленькие изменения, иногда, когда я читал ему, он улыбался, когда звучала его любимая музыка, он начинал подпевать, хотя слова были неразборчивыми, это были маленькие проблески, искры в темноте, но они давали мне надежду. Я понял, что дело не в том, чтобы остановить его поведение а в том, чтобы понять, что за ним стоит, может быть, это был способ выразить свой дискомфорт, свою тревогу, свою боль а может, это был просто бессмысленный импульс, вызванный повреждением мозга.

Я начал менять подгузники чаще, чтобы он не чувствовал себя некомфортно, стал использовать специальные подгузники, которые было сложнее разорвать, старался отвлекать его внимание, когда видел, что он начинает проявлять беспокойство. Это было похоже на игру в кошки-мышки - я должен был быть на шаг впереди него, предугадывать его действия, предотвращать их.

Как то после особенно тяжелого, изматывающего дня, когда я снова убирал последствия его действий, я почувствовал, как меня накрывает волна отчаяния, сел на пол рядом с ним и заплакал.

Я плакал от усталости, от бессилия, от горя, страха и злости - от такой жизни, что отец стал таким, от того что нет никакой помощи ни от кого, близким родственникам другим это все было не нужно и ждать от них ничего не приходилось, даже звонка телефонного с вопросом как там отец, не говоря уже о чем то большем.

А он посмотрел на меня и его взгляд был ясным, пронзительным, протянул руку и вытер слезу с моей щеки:

- Не плачь, сынок ... - сказал он, голос был слабым, но я узнал его - это был голос моего отца.

Я обнял его и заплакал, уткнувшись в его плечо ... А он гладил меня по голове, как когда то в детстве ...

Но этот момент длился недолго - вскоре его взгляд снова потух и он отвернулся. Но я запомнил его - запомнил его прикосновение, его слова и это было напоминание о том, что он все еще там, внутри, за стеной болезни ...

С тех пор я стал смотреть на все по другому - перестал видеть в нем только больного человека и начал видеть в нем своего отца, начал ценить каждый момент, проведенный с ним, даже если эти моменты были наполнены болью и страданием. Я понял, что моя задача не в том, чтобы вылечить его а в том, чтобы любить его таким, какой он есть, до самого конца.

Бывали моменты, когда он впадал в ярость, когда его глаза наполнялись страхом и непониманием - срывал шторы и занавески, пытался ломать мебель и бил посуду, не спал ночами, бродил по квартире и пытался уйти из дома - а я учился оставаться спокойным, даже когда его крики разрывали мой мозг на части - я знал, что это не он, это болезнь, которая забирала его, обнимал его, шептал успокаивающие слова, даже если он не понимал их, старался быть его опорой, даже когда сам чувствовал себя на грани.

Но даже в этой преисподней, наполненной страданиями  я продолжал любить его, потому что любовь - это то, что действительно имело значение в жизни ...

— Перестраховщик. Мы и так услышим, тут сложно не услышать, — буркнула Оля, но Витя только улыбнулся. Даже сквозь недобороду были видны ямочки на щеках.

— Не отвалится, не мороз же. Мне так спокойнее.

Оля добавила в мысленный список что-то от отита, на всякий случай. Если это что-то вообще было в их домашней аптечке.

Или осталось в ней.

Под недовольным взглядом жены-медика Витя натянул шапку на оба уха.

К счастью, идти им оставалось недолго — впереди уже виднелись “отшибочные” пятиэтажки, серые, с чёрными провалами окон, покоцанные панельки.

Дверь в квартиру была не заперта. То ли они забыли её закрыть, убегая в спешке. То ли её кто-то открыл, но не выломал. В любом случае чудом не потерянные за все эти недели ключи не пригодились.

Витя сунул их в карман и первым вошёл в квартиру. Оля дождалась его окрика:

— Входи, пусто.

В квартире пахло как в подъезде — пылью, холодом, гарью, немного дымом. А ещё немного сыростью — в одной из комнат выбило стёкла, намело снега, он, видимо, успел подтаять. Своеобразный запах, как в подвале.

Оля повела плечами, поёжилась.

В квартире стояла тишина. Неживая, вымороженная.

— Господи, — шепнула она Вите. — Как в склепе.

Тот сжал её пальцы и указал на комнату-гостиную, а сам пошёл на кухню.

Диван был перевёрнут, плазма на стене покрылась паутиной трещин, но не упала. Хороший кронштейн, надо же.

Драные обои, обрывки занавесок посечены стеклом.

Цветочные горшки расшвыряло в разные стороны. Вот иссохшим конфетти рассыпался мелколистный фикус, тут догнивало некогда мясистое алоэ, разбросав вокруг комья земли и пыли. Оля не удержалась и отщипнула один зелёный лист. Возможно, она сможет его выходить.

— Мур, мур, мур, — неуверенно позвала Оля. — Жорик, кс-кс, Жории-к!

Зашуршал шкаф. Точнее — в шкафу.

Скрипнула дверца с осыпавшимся стеклом и, задрав хвост вопросительным знаком, с одной из полок прямо к Олиным ногам выпал Жорик. Худой, с подпалинами усов, дикими и немного ошалелыми глазами, но живой.

— Жив, скумбрия ты полосатая, — с облегчением выдохнул вошедший Витя. — Иди сюда, кысь.

Оля протянула руки.

Жорик не вырывался, не орал благим кошачьим мявом, как это бывало обычно, когда его брали на руки.

Он просто вжался в Олин свитер, вцепившись в него когтями и спрятавшись мордой под курткой.

Оля застегнула молнию.

— Всё, дружок, всё, — прижала его, чувствуя, как дрожит маленькое тело. — Мы тебя не бросим.

— Пойдём на кухню, там кое-что есть. Удивишься, — улыбнулся ямочками Витя.

Кухня была в куда лучшем состоянии. Даже одно стекло уцелело, проклеенное бумажным скотчем крест-накрест буквой X.

Всё же хорошо, что у них дом не газифицирован — мало ли, как бы тут всё рвануло. А так только перемёрзло.

Забавным и отчаянно грустным казался холодильник, лишённый зазывного внутреннего света. Превратился в большую коробку, которая теперь совсем не радовала.

Оля открыла его и быстро закрыла. Глаза заслезились.

Всё же, несмотря на холодную весну и то, что их квартира превратилась в подобие “студенческого холодильника” (когда всё в пакетах вывешивается за окно), что-то внутри успело испортиться, сгнить и теперь выдавало крайне неприятное амбре.

Не самый гадкий или скукоживающий запах, который ей доводилось чувствовать, но… от родного холодильника в родной квартире она этого совсем никак не ожидала.

И почему-то это было ужасно обидно.

Витя ткнул пальцем под стол.

— Смотри.

Оля наклонилась, мявкнул прижатый Жорик.

Укатившись под мягкий кухонный уголок, золотилась фольгой и сияла розовой перламутровой этикеткой бутылка шампанского.

Того самого, которое Витя обещал открыть после того, как Олю официально бы назначили завом травматологии. Слухи ходили, с Олей… с Ольгой Палной пообщались. И уже вот-вот… со дня на день должны были.

Витя не поскупился, купил её любимое дорогущее шампанское.

Но открыть его так и не успели, сначала стало не до переназначений в больнице, а потом уже и некому этим заниматься. Не стало отделения травматологии и повода кого-то назначать тоже не стало.

А бутылка — вот она, лежит.

Витя сгрёб бутылку решительно. Сунул в рюкзак.

Оля, вытерев глаза, вернулась к холодильнику.

Из лотка для яиц в карман улетели лекарства, йод, спреи для ухо-горло-носа.

Недоеденная шоколадка.

Пахнущий прогорклым вскрытый кирпич сливочного масла. Роскошь.

Большой, яркий, издевательски-бодрый апельсин. Ничуть не искорёженный сухостью или гнилью. Тоже ушёл в карман.

Из неработающей, но холодной морозилки достали пельмени. Витя обрадовался:

— Ну вот видишь, а ты всё “куда нам столько, куда нам столько!” А пригодились!

… Обратно шли через частный сектор, быстро и тяжело. В основном одноэтажные дома, деревянные или шиферные заборы, с темнеющими на фоне ещё не полностью сошедшего снега крышами. Или без.

Кому как повезло.

Частный сектор тупиком улиц упирался в хвойный лес, в котором прятался тубдиспансер. А в тубдиспансере прятались они. Шутили, мол, когда ещё была бы возможность в нём отдохнуть — пожить. Подышать, так сказать, чистым воздухом.

— Вить, давай заглянем, а? Мы же обещали Кате Андреевне, — Ольга остановилась на перекрёстке. В заброшенный тубдиспансер — направо, к дому КатьАндревной родни — налево, в переулок. Совсем недалеко, много времени не потеряют, вокруг тихо. — Она же просила брата проверить, да и вообще, родню. Мы же быстро справились и тут… тихо…

Она подняла голову к небу.

Витя стянул шапку, огляделся, прислушался. Действительно, в кой-то век было почти тихо. Где-то далеко-далеко глухо бухали отзвуки. Но это очень далеко. У них, возможно, есть время.

Да и Анатолий Андреевич, он же дядьТоля, был им лично знаком. Не только как брат соседки-старушки, а и как водитель их рейсового автобуса. Из их города N, даже пгт, а не города, регулярно гонял в облцентр. И мог то посылку передать, то ещё чего.

Ну, это пока работал водителем и ходил. А как слёг, с отказавшими ногами, то, конечно, сменил автобус на кресло. И катал по улице детвору как мог.

— Давай, но быстро. Может, они КатьАндревне передадут чего, — Витя свернул налево.

…ворота распахнуты.

Две большие белые буквы на правой створке — Т и И.

Две большие белые буквы на левой створке — Д и Е.

Калитка закрыта.

Двор пуст, машины или её выгоревшего каркаса нет.

Часть крыльца осыпалась кирпичом, входная дверь, как и в их квартиру, приоткрыта.

— Оль, подожди снаружи, — резко сказал Витя, но она, уже не слушая, поднималась по ступеням в дом.

В доме пахло уже знакомой холодной пылью и тишиной. Нежилой, промозглой пустотой.

— Никого… — крикнула Ольга вглубь дома. — Кажется, никого нет!

Витя кивнул и завернул на кухню.

Она прошла к дальней комнате, толкнула дверь. И застыла.

Первой почему-то она увидела руку. Бледную, желтоватую, тощую руку поверх одеял. Множества одеял и старого шерстяного пальто.

Она свесилась с кровати, пальцы касались пола.

Плечо в старой тельняшке было таким же желтовато-бледным, как и рука, как и лицо.

ДядьТоля, казалось, очень устал и спал, закрыв глаза. ДядьТоля просто не слышал гостей, просто провалился в долгий, как эта грёбаная зима, старческий сон. И остался в нём.

Оля вышла из комнаты спиной, не отворачиваясь.

Прикрыла за собой дверь.

Оля пришла на кухню, развернула к себе мужа, выгребающего из шкафчиков пакеты с гречкой и макароны, и молча уткнулась лицом ему в грудь.

Мявкнул Жорик, когда Витя так же молча обнял подрагивающие плечи.

— Он там?

Оля кивнула.

Витя погладил её по макушке.

— Мы сейчас… мы же ничего не можем, да?

— Да.

Жорик мявкнул ещё раз.

— А Кате Андреевне что говорить? — прошептала Оля, вытирая красные глаза.

Витя посмотрел на неё и встретил понимание, то же стыдное понимание, что было в нём самом.

— Скажем, что никого не нашли, — тихо сказал он. — Скажем, что дом пустой.

Оля кивнула.

Витя грузно спустился в погреб, стал сгребать в рюкзак банки. Грибы, помидоры, солнечные абрикосы.

Не так уж много, но лучше, чем ничего.

Главное — это всё донести и самим вернуться.

Уходя, они закрыли дверь и кирпичом, который раньше был крыльцом, начертили “Х”.

… в подвале тубдиспансера пахло землёй, сыростью и спёртым воздухом. Так что Ира встречала их наверху, у выхода, и, докуривая сигарету, сообщила что за эти несколько часов отсутствия ничего интересного или важного не случилось. Спокойно, ни “левых” гостей, ни прилётов. КатьАндреевна только волновалась, даже из подвала выбралась.

Оля с усталостью и осуждением покосилась на утопленный в консервной банке сигаретный бычок.

Ира хмыкнула:

— Я уже в тубдиспансере, чего мне будет-то?

— Справедливо, — кивнула Оля и они пошли внутрь.

— Вот, нагребли тут немного. Организуем сегодня пельмени? Они меньше всех проживут без холодильника, а? — Витя вручил пузатый рюкзак Юре, тот, оценив вес добытого провианта, довольно крикнул:

— Классно, чё!

— Юр, потише, ну…

— Извини! — ещё раз крикнул Юра и обошёл Витю с другой стороны. Он всё не мог привыкнуть слушать людей одним ухом и всё ему казалось, что его тоже никто не слышит. — Говорю — классно вы набрали. Молодцы. И тихо там сегодня, да?

— Да, тихо.

— Я там костёр развёл, вода скоро закипит. Так что вы вовремя, — от Юры терпко пахло дымом и жжёным деревом. — Как там?.. Видели кого-нибудь?

Оля качнула головой:

— Нет, частный весь пуст. Или по домам сидят. Но у нас и времени было не много. Мы так, поискали где-чего и Жорика забрали, вот, — Оля достала из-под куртки кота. Тот смиренно оглядывался по сторонам, недоверчиво понюхал протянутую Ирину руку, но дал себя погладить.

— Вот же везучий кот!

— Да и нам сегодня повезло, — согласилась Ира и Оля просто кивнула. На другое у неё не было ни сил, ни желания. Она старалась не думать о том, что им действительно повезло и что вот этот пухлый рюкзак — это всё, что им светит на ближайшие дни. Не известно, когда ещё будет такое же затишье и они смогут выбраться хоть куда-нибудь.

Катя Андреевна встретила их уже в подвале, её худые пальцы вцепились в рукав Олиной куртки. Маленькая, закутанная в не по размеру длинный пуховик, но очень цепкая старушка.

— Ходили? — выдохнула она, а в её по-старчески мутных голубых глазах загорелся крошечный огонёк. — Толя? Дети? Как они там?

Ольга накрыла морщинистую ладонь своей.

— Никого там нет, Катя Андреевна, — сказала она, и голос её звучал удивительно ровно, почти естественно. — Дом пустой, но целый. Не разнесло. Видно, уехали.

Огонёк в глазах не погас, но и не разгорелся.

— Уехали? — переспросила она медленно. — А Толя — он же не ходит…

— На руках, наверное, вынесли, — тут же подхватил Витя, ставя на ящик-стол банку с грибами. — Мы вот, из погреба вам немного… чтоб добро не пропадало.

Катя Андреевна смотрела какое-то время на банку, на Олю с Витей.

Медленно кивнула.

— Спасибо вам, родные, — прошептала она наконец, отводя взгляд. — Значит, уехали… И слава богу.

— Это ещё что, у нас вот чего есть! — спохватился Витя и, театральным размашистым жестом фокусника вынул бутылку шампанского. Оля достала апельсин.

— Ого! — не удержалась Ира и выхватила бутылку, повертела её в длинных пальцах. В свете чахлой лампочки заблестела золотая фольга шампанского и ободранный, облупившийся, оставшийся всего на нескольких ногтях маникюр Иры.

Бутылку она вернула, бросилась собирать кружки и стаканы, благо, уцелевшей посуды в диспансере хватало на их маленькую компанию.

А Витя уже обдирал фольгу, раскручивал проволочку.

— Подожди. Сейчас я… сейчас… на всех поделю… — Оля огляделась в поисках ножа но, быстро ничего не найдя, впилась ногтями в апельсин. Выступил рыжий сок, пальцам стало холодно, защипало мелкие ранки. Оля втянула воздух сквозь зубы, вздохнула и кожура поддалась. Показалась белая часть, кожура нехотя начала отделяться от долек.

В подвале, сыром, затхлом и душном, остро и сладко запахло апельсином.

КатяАндреевна прикрыла глаза, сложила руки на груди. Ира сунула в них гранёный стакан. Оля протянула старушке апельсиновые дольки.

Протянула другие Ире и Юре, сложила оставшиеся, для себя и Вити, в липкой и холодной от сока ладони, в другой держала такой же тубдиспансерский стакан.

“Такое шампанское, и из таких стаканов…”

Витя упёр бутылку в живот, взялся за пробку.

— А за что пьём, Витёк? — спохватился Юра. Ира только глаза закатила, но улыбнулась. КатяАндреевна отмахнулась:

— Ой ладно тебе, Юрий. Будто сейчас нам нужен какой-то повод…чтобы радоваться, ну!

Витя придавил пробку большим пальцем, задумался.

— А давайте… За Восьмое марта, а? Давайте за него, у нас тут и женщин большинство!

— Да ну, уже недели две прошло, какое Восьмое марта?

— Какое есть, такое и отметим. Главное, чтоб не последнее! Поздравляю вас, товарищи женщины! — Витя вскинул руку вверх.

Хлопок шампанского утонул в раздавшемся гуле обстрела.