Там, где поют киты
– Проходите.
Мызов замешкался и еще раз посмотрел на дверную табличку: Нутанаун Лыныля Вальтытваловна. Имя не прочитать и со второго раза, потому он не сомневался, что в старомодном кабинете будет сидеть суровая плосколицая эскимоска.
– Проходите же, – повторила молодая женщина с короткими русыми волосами и светлыми глазами, про которые сразу всплыло из старой песни – «оленьи».
Мызов поразглядывал ее еще пару секунд, потом скинул тяжелый рюкзак и почти упал на потертый деревянный стул. Она спокойно смотрела, как он вытянул ноги и громко зевнул.
– Уф, устал. Прямо задница мира тут у вас.
Она ответила сухо:
– Надеюсь, благодаря вам в том числе мы когда-нибудь решим вопрос с дорогами.
Мызов прищелкнул языком и подмигнул. Она с сомнением посмотрела на рюкзак.
– Аппаратура…?
– Всё здесь!
– Если нужны помощники…
– Не-не, на таких заказах я работаю один.
Он закинул ногу на ногу и представил, каким она видит его: столичный независимый режиссер, почти звезда. Картинка ему понравилась.
Она вздохнула.
– Что ж, Александр Юрьевич, насчет локаций для съемок я договорилась, маршрут готов, я буду сопровождать вас…
– Александр.
– Что?
– Отчество лишнее. А лучше просто Саша.
– Хорошо, Александр. А вы будьте добры звать меня по имени-отчеству. – Он нервно посмотрел на дверь, и она улыбнулась: – Шутка. Просто Лыныля. Вы устали, я провожу вас до дома.
Новое Чаплино раскинулось по берегу, как игрушечный лего-городок. А ведь Мызов после разбитого серпантина между бесконечным небом и вечной мерзлотой ждал если не иглу, то уж точно яранги. Почти обычное село: разноцветные кубики коттеджей на подпорках, каменистая земля, редкая бурая зелень, лай собак, крики детей. Разве что сельчане встречались в основном смуглые, коренастые, с узкими глазами.
В домике с желтой крышей («ваш») Мызов переоделся, слопал бич-пакет с колбасой и написал коротенький пост про неодолимый Зов, что однажды настигает героя. Эта метафора казалась ему меткой и умной, он планировал написать в таком ключе серию заметок о суровой, мать ее, Чукотке. Десять минут нервно смотрел на вращающееся колесико загрузки, плюнул и упал в кровать.
Он надеялся, что уже вечер, и что по-прежнему лето, – десятичасовая разница, холод, полярный день и туман поглотили время. А Москва осталась не семь дней, а вечность тому назад.
***
Сценарий был простым, даже примитивным, но представитель фонда отказался от правок: это не такой фестиваль, нам нужно не искусство, а максимально понятный видеоряд.
– Твоя задача, Сашка, – сделать все аутентичненько и красивенько. Давай, забахай нам Гран-при, чтоб пиндосы посмотрели и захотели приехать дружной толпой в гости к братьям-эскимосам, ну и оставить тут побольше долларов. В общем, чего я рассказываю, ты ж профи.
Мызов не сомневался, что даже из такого говна соберет фестивальную конфетку, благо сама Чукотка, раздражающе скучная и сонливая, если смотреть на нее целиком и долго, вся состояла из фантастических кадров.
Снимал он в эти дни много, много больше, чем планировал. Лыныля, такая же холодная и непробиваемая, как местная земля, изредка отлучалась по важным делам – он так и не понял, кем она работала, кажется, сразу всем, – но в основном была где-то рядом. Именно она болтала с местными и следила за тем, что он снимает.
Все монологи Нануков и Анукинов («Это ж как Энакин, ну, Скайуокер, неужели не смотрели? И Лы-ны-ля почти как Лея!») Мызов записал быстро, с минимум дублей, – чем корявее лица и рассказы, тем колоритнее выйдет. Оставшиеся дни до морской охоты просто бродил по улочкам и окрестностям Чаплино («Да какой на фиг исследователь, признайтесь: в честь Чарли!») и смотрел на мир через объектив.
В какой-то момент словил ощущение из прошлого, когда ты не хренов демиург, рисующий ту реальность, что требуется заказчику, а наблюдатель удивительного и пронзающего своей силой явления жизни, которая вся – в деталях и нюансах.
***
Он порывался фотографировать Лынылю, – ну что за имечко, так и застревает в зубах! – на что получал неизменный отказ. Однажды она попала в кадр, и он долго и с интересом рассматривал ее лицо, в котором все же проступало что-то эскимосское: в тяжелом подбородке, в крупных чертах. Редкое лицо. Было в нем что-то Джокондовское
– Зачем вы снимаете? – как-то спросила она.
– Потому что так велит сердце, – ответил он со всей издевательской торжественностью.
Она поморщилась.
– Хотите сказать, что снимаете сердцем, а не на заказ?
Ее серьезность задела его.
– Мне повезло: дело жизни приносит неплохой доход.
– То есть вам действительно не плевать на Чукотку и ее жителей?
– А зачем я, по-вашему, согласился на работу?
– И в чем вы видите смысл этой работы?
Непонятно почему, но он разозлился.
– В том, чтобы привлечь внимание и средства к этому забытому богом краю! Думаю, вам в фонде все объяснили, иначе чего бы вы так со мной носились?
Она пожала плечами.
– Честно говоря, я всей душой против этого фильма.
Мызов опешил.
– Почему же?
– Простите, но здесь пахнет деньгами, а не реальной помощью. Я не верю, что местным жителям действительно нужна толпа американских туристов.
– Какая вы, однако, привереда.
Лыныля нахмурилась.
– Я за многое благодарна фонду, благодаря нему жизнь эскимосов и чукчей становится легче. Но они же своим стремлением принести на эту землю цивилизацию разрушают самые ее основы. Их стараниями люди все сильнее теряют свою идентичность, свою самобытность.
– Они ж словари национальных языков выпускают, – вспомнил Мызов.
– И дети, которым кровь должна шептать, учат по ним родной язык в интернатах, оторванные от семьи.
Он впервые посмотрел на нее – не нахально, чтобы вызвать эмоции, не с любопытством зрителя перед экспонатом, – по-настоящему посмотрел.
– Вы тоже учились в интернате?
– Нет, меня учил отец, он был русским ученым, но радел за сохранение традиций, заставил меня взять отчество и фамилию матери. Несколько лет мы провели в тундре с оленеводами, но больше, конечно, рядом с дедом Анукином, китобоем, вы его должны помнить.
– А, так Скайуокер ваш родственник? – Она посмотрела с досадой, и он испугался, что брякнул не то, и поспешил перепрыгнуть неловкий момент: – Не всем же везет с отцами, остальным тоже учиться надо. Иначе, уж простите, так и будет народ спиваться и вымирать.
Она покачала головой.
– Спиваются и умирают те, кто учился далеко от дома и утратил корни, не найдя себе места на большой земле. А почти никто и не находит…
Ему не нравился разговор.
– Лы-ны-ля, а вы бы хотели побывать на большой земле?
Она сбилась с шага.
– Я и была. Училась в МГУ.
– О. Вернулись по зову сердца?
– Нет. Отец велел.
– Значит, по зову крови.
– Сердце и кровь – важнее всего. Всё нужно делать... ими.
– Что-то из Кастанеды?
– Вам виднее. Мне было трудно расстаться со всем этим, знаете: клубы, латте, скорость. Иногда жалею, что я здесь, а не там. А потом вспоминаю о главном.
Мызов ухмыльнулся:
– Что же есть главное в нашей жизни?
Она повернулась, обезоружив его своим горящим взором.
– Не знаю, как объяснить словами, но могу показать место, где неизменно чувствую ответ на этот вопрос всем сердцем. Хотите?
Он кивнул, и она счастливо улыбнулась.
– Тогда мы отложим охоту – дед сделает, как скажу. Эти дни погода славная, так что завтра утром и поедем. Но добраться туда будет непросто, впрочем, вы в курсе, как у нас тут с дорогами…
***
До Провидения ехали на джипе, оттуда до Сереников («старейшее эскимосское поселение, две тысячи лет») на вездеходе. Мызова швыряло по кузову, а от рева закладывало уши. Лыныля невозмутимо рассматривала клочья белого облака, напоминавшего гигантского кита, что стелился над землей: брюхо его царапали круги трав, хвост ударялся о бронированный корпус.
Немыслимо, но он вырубился, а когда открыл глаза, сквозь ватное небо пробивался шар солнца, по сторонам блестели голубые озера. Гусеницы с хлюпаньем пересекали мелкие ручьи. Лыныля кивнула, мол, почти на месте. Они обогнули бухту с россыпью домишек и затормозили за следующей грядой. От оглушительной тишины Мызов окончательно проснулся и вдруг понял: то, что он принял за огромные камни, было костями.
Вид гигантских выбеленных скелетов прибил. Это было… величественно. Мызов и не помнил, когда последний раз ощущал себя столь мелким и ничтожным на длани мира. Штормовой ветер уносил смрад мертвой плоти, леденил нутро. Огромные кости и черепа, рассыпанные словно после великаньей трапезы, стенали о былом величии.
– Кладбище китов, – хрипло проронила Лыныля. – Здесь можно найти если не главное, то важное. Для фильма точно…
Он хотел сказать про сценарий, но только качнул головой. Она права: к черту этот вшивый сценарий. В конце концов, режиссер – он.
Мызов спрыгнул с кузова и охнул, потряхивая затекшими ногами. Лыныля же вдруг побежала, запинаясь о выбеленные диски позвонков, проваливаясь в хлюпь, к берегу. И это было ничуть не смешно, а хрупко, пронзительно. И он, подхватив свой «Марк третий», побежал за ней. Она замедлилась около самого крупного и цельного остова и шагнула между остро вздернутых в небо костей. Остановилась.
И в этот миг миллионы невозможностей совпали, и Мызов почувствовал это за несколько секунд до того, как туман, брешь в тучах, преломленный луч вывернули привычный мир самой сутью наружу. Он успел вскинуть фотоаппарат и крикнуть:
– Умоляю, замрите!
Лыныля выпрямилась и посмотрела на него. И магия произошла – он чувствовал это всем телом, в котором громыхало огромное сердце.
Луч соскользнул, брешь затянулась, туман зацепился за кости – но кадр остался. Мызов боялся на него смотреть, – вдруг не получился, – хотя точно знал, что получилось именно так, как надо.
– Здесь я всегда ощущаю себя частью чего-то неизмеримо большого и важного, – непривычно робко произнесла Лыныля. – Словно я крохотная и одновременно с тем, не знаю, значительная, нужная этому миру. Простите, все это банально, но мне почему-то хотелось вам показать. Вы… чувствуете?
Он кивнул и ответил невпопад:
– Кажется, я только что сделал отличный кадр. Настоящий. Давно такого не было, спасибо.
Они бродили между костей, потом смотрели на бескрайнюю воду и говорили, говорили. Мызов не смог бы пересказать о чем, но то была одна из тех бесед, от которых становишься ясным и чистым.
Он плохо помнил, как они добрались назад и сколько прошло часов, дней – чертово безвременье слизнуло реальность, как нечто лишнее. И остался только он, Мызов, наедине со своей душой, что тряслась на ухабах и стеснялась своих изъянов, нажитых за долгие годы. И хотелось спросить ее: как же так, душа? Где ты была все это время? И не стыдно тебе быть такой неправильной, кривой? Почему за свои сорок лет мы не изжили одиночество, не научились любить? И эта вспышка сегодня – душа, ты же помнишь? Так раньше и было, ради этого мы творили, и как творили – сердцем и кровью (тебе бы понравилось, Лы-ны-ля).
Но не было у души ответов, которых бы он не знал.
***
Мызов проснулся и долго не мог придумать, как назвать свое состояние, пока не всплыло в памяти старомодное «смятение». Он повторил это вслух несколько раз и вдруг увидел себя изнутри – смятого, потасканного, несвежего. Дернул головой, вскочил, наскоро умылся и припустил к зданию администрации.
Лыныля встретила его сдержанно и официально, словно и не было той поездки на Кладбище китов.
– Вы сегодня рано. Что-то случилось?
И Мызов попытался было ответить, но не смог, лишь пожал плечами, чувствуя себя идиотом. Странно, но от этого простого жеста лицо ее смягчилось, а голос стал теплым.
– У меня еще дела остались, скоро освобожусь. Подождете?
Он так же молча кивнул и следующие полчаса пил горячий чай «Лисма», слушал стук клавиш и изо всех сил старался не пялиться на то, как она работает. Наконец Лыныля выдохнула, кивнула сама себе и встала из-за стола.
– Итак?
– Лыныля, покажите мне вашу жизнь. Не для сценария, для меня. Ну, как вчера.
– М-мою?
Ее щеки порозовели, и он не сдержал улыбку.
– Отчасти и вашу. Я хочу увидеть, чем живет ваш край и ваш народ. И если вы не против, я бы хотел снять все на камеру, но, повторюсь, не для фильма.
Она попыталась охладить ладонями лицо.
– Вас интересуют достопримечательности?
Он замотал головой.
– Нет. Точнее, можно посмотреть и на них, но только если они действительно важны для жизни людей. Я хочу видеть и чувствовать то же, что и они.
– Хорошо, думаю, я поняла вас, у нас как раз есть несколько дней, пойдемте же на улицу, а то здесь душно.
***
Следующие дни слились в одно нескончаемое полотно, продуваемое ветрами и размытое туманами. То ли утро, то ли вечер – одинаково светло и тихо, сыро и холодно. Хрупкая Лыныля, словно поводырь, вела его за руку по чуждому миру, что заполнял собой глаза, мысли и чувства без остатка
Бескрайняя тундра, обрамленная рогами древних гор.
Бухта Ткачен — пейзаж на границе Средиземья Толкиена и Бесплодных земель Кинга.
Моржовое лежбище с бесчисленными гладкими валунами на берегу, что и не валуны вовсе, а складчатые бурые тела.
Камлание ветра. Суровая красота без начала и конца.
Как зазубрины на вечности – его комната, кровать, рваные сны.
Мызов снимал и снимал и даже не отсматривал материал – потом, все потом. В эти дни он много слушал и еще больше молчал.
Он заново знакомился с людьми, у которых еще недавно брал интервью, и неожиданно для себя растрогался едва ли не до слез, когда суровые охотники стали хлопать его по плечу и говорить с ним, как со своим.
В один из дней для него организовали традиционный эскимосский вечер. В актовом зале с парчовым занавесом и глухой акустикой выступали ансамбли с песнями и танцами. Потом ему предложили выйти на берег, где пылал высокий костер. Патлатый эскимос мерно бил в бубен. Другой в костюме шамана завел низкую горловую песнь. Монотонно, глубоко. В центр вышла девушка в светлом костюме, украшенном кожей и морским орнаментом. Черные косы толстыми веревками вились по спине. Она закачалась в такт биению, легкие руки описали круг, вспорхнули вверх, наискось. Снова и снова.
Боммм-боммм-боммм.
И Мызов не разумом, а всем собою ощутил, что танцует девушка китовью охоту.
– Александр Юрьевич, вам звонят.
Горячий шепот паренька из администрации заставил вздрогнуть. С удивлением Мызов понял, что раскачивается в такт музыке.
– Спасибо, чуть позже.
– Говорят, срочно.
Мызов слушал веселый голос представителя фонда, иногда заглушаемый сигналами далеких машин, («сотовый отключен, в соцсети не выходишь, мы уж испугались…»), и старый мир накатывал тяжелой волной, вырывая его из лап пограничья и вбивая в землю.
Мызов заверил, что съемки подходят к концу, и в тот же вечер напился с дедом Анукином и еще двумя, чьи имена все пытался запомнить, но не мог, и, смущаясь, звал их Васей и Олегом. А они тоже звали его по-свойски – Алексак. Было дурно, пьяно и грустно, как будто пил впервые в жизни.
Под утро дед Анукин сказал:
– Спи, Алексак. После обеда на кита пойдем. Пора.
***
«Шаманка апачей предсказала, что процветание придет к человечеству, когда мы будем жить в мире с китами и услышим их песню».
Раньше эта фраза в сценарии ему очень нравилась: она казалась глубокой и точной. А сейчас, сидя на лодке с дребезжащим мотором рядом с тремя суровыми охотниками в толстых куртках, один из которых держал в руке настоящий гарпун, Мызов чувствовал в ней фальшь, потому что это и есть мир – когда ты должен взять от природы столько, сколько требуется, чтобы выжил твой народ.
Другие две лодки врезались в туман и исчезли из виду, и дед Анукин прокаркал что-то злое. Мызов откуда-то понял: нельзя разделяться – опасно. Против Зверя только толпой.
Впервые за время, проведенное на Чукотке, объектив мешал Мызову видеть истину, а стедикам не давал вдохнуть так, как хотелось – мощно и полногрудно. Он то и дело отстранялся и рассматривал сухими от спирта и бессонной ночи глазами мифическую тьму, сомкнувшуюся вокруг.
– Агвык, агвык! – закричали охотники, и он дернул рукой, словно в поисках гарпуна.
Кит рядом.
Серая спина поднырнула под лодку. Дед Анукин рявкнул, и тощий парень метнул гарпун. Взметнулись оранжевые поплавки, отмечая путь животного. Мызов ахнул: большой, огромный кит! И тут же дед пробормотал:
– Слишком большой, надо оставить!
Но с других лодок летели еще два гарпуна, и Мызов, кажется, услышал собственный боевой клич – он был эскимосским витязем, он вышел на тонкой байдарке против Зверя и знал, что победит тот, в ком больше силы.
Здесь, в тумане, время окончательно сдалось, и в порыве неистовства Мызов выбросил в темные воды наручные часы. Грань исчезла. Сейчас, как и тысячи лет назад, люди твердо стояли против дикой, безудержной природы, и были достойны противостоять ей.
Погоня длилась вечность, дед Анукин несколько раз бормотал: «Бросаем», но потом стряхивал морок и выкрикивал новые команды.
Человек вновь оказался сильнее. Огромную тушу тащили медленно, на последнем издыхании моторных лодок, и все это время Мызов не помнил себя. Кажется, он что-то снимал, а еще говорил и говорил, не переставая, и ловил на себе одобрительные взгляды друзей.
Разделывать кита собралось, кажется, все Чаплино. Была там и Лыныля. Посмотрела на него тревожно, тронула лоб и отвела к фельдшеру.
***
Через три дня, сразу, как спала температура, Мызов уехал из поселка. Лыныля пришла его проводить. На этот раз подали вертолет, и пилот спешил проскользнуть в зазор между штормами, потому прощание получилось скомканным. Неловкое «до свидания», маленький силуэт внизу, что быстро остался далеко позади.
Дорога обратно оказалась быстрой и будничной – всего-то два дня, всего один водный переход, всего один уазик.
Уже в Анадыре появилась связь. Мызов спешно удалил пост про Зов, оставил неотвеченными сотню сообщений и написал письмо в фонд: «Материал отснял, монтирую, все по плану, к сроку успеваю – подавайте заявку».
И заявку подали до того, как был готов фильм, ведь независимый режиссер Александр Мызов умел побеждать на фестивалях и всегда знал, что делает.
Он и правда знал.
И даже отпраздновал в баре последнее место и разгромные отзывы.
Он все сделал четко.
***
«Дорогая Лыныля – DEL
Боюсь, я произвел на вас – DEL
Кажется, я вел себя как – DEL
Знаю, что это глупо – писать вам. Поверьте, мне ничего не нужно, я не хочу (DEL) не желаю навязывать вам себя. но благодаря Чукотке и вам я вспомнил, что (DEL). Я хочу, чтобы вы увидели фильм, который я снял вместе с вами. Другой, не фестивальный. За тот можете не волноваться: толпу туристов он точно не приведет. А фонд все равно будет помогать, и когда-нибудь (DEL) и этого пока достаточно, поверьте. Чему суждено умереть, то умрет, но что-то останется вечным. Например, мы, люди, и наше единство (DEL) связь (DEL) наша принадлежность главному. Кажется, мне удалось снять это с вашей помощью. Посмотрите, пожалуйста. Только не смейтесь (DEL). Буду ждать(DEL). Буду рад, если вы скажете, что думаете».
Мызов был уверен, что видео не прогрузится, и она, прочитав этот бред, выбросит его из своей умной серьезной головы. Он сам не понимал до конца, что у него получилось. Документальное кино? Несомненно, но не только. Какой-то магический реализм, почти фантасмагория, что сложилась из кадров природы, людей, океана – сама, без его участия, он даже почти не монтировал. Он чувствовал, что в этой работе есть сила, и знал, кому ее можно показать. Но только после того, как посмотрит она. А если не посмотрит – что тогда? Он надеялся, что ему хватит твердости, и фильм навсегда останется в облачном хранилище.
Он хотел отправить ей и фестивальный ролик, в котором чумазые и не совсем трезвые жители Нового Чаплина с серьезными лицами вещали о всяких бытовых глупостях на протяжении десяти минут. Но потом оставил его для личной встречи, чтобы посмеяться вместе. Ведь будет эта встреча?
Он уставился на фото, что висело на стене: скелет огромного зверя, очерченный тенью, словно плотью. Кит. И там, где сердце, – женщина с ясным взором, ровной спиной, крепкими ногами, распахнутая незримому, пульсирующая жизнью.
В груди трепыхалось. Пусть фонд больше не даст ему заказ, он найдет деньги, чтобы вернуться, и это самое важное, что он мог сделать ради себя.
Если бы это был сериал, то он назвал бы такой финал пошлой банальностью: все мы к определенному возрасту понимаем, что подобные душевные порывы мимолетны, оторваны от реальности и имеют мало общего с истинными чувствами.
Но то была жизнь.
И в этой жизни сейчас существовал только один важный вопрос.
Ответит ли она?
Автор: Александра Хоменко
Оригинальная публикация ВК
