CreepyStory

Душ опять барахлил. То и дело, буквально за миг, только что комфортная температура сменялась кипятком, а через пару секунд уже лилась ледяная. Скрипя зубами, он терпел, периодически разбавляя своё недовольство, одному ему слышимыми ругательствами. Наконец, температурная свистопляска прекратилась, и он смог начать мыться, а не плясать в ванной, то отскакивая от струи, то подходя к под неё обратно, с недоверием каждый раз проверяя её рукой.

Кинув взгляд на полку с разными косметическими средствами, которыми была забита ванная, он снова выругался и прокричал.

- Валь!? А где гель для душа?

Ответа не последовало, а потому пришлось отодвинуть вбок шторку, и несколько раз постучать в тонкую дверь. Через некоторое время дверь открылась и в проеме показалось недовольное лицо жены, с какими-то белыми нашлепками вокруг глаз, носа и рта. Она снова сделала себе то ли маску, то ли ещё какую новомодную чертовщину, от вида которых он порой отскакивал в недоумении, первое время ещё шутя, а сейчас просто принимая за неизбежную манию своей супруги.

- Что, дорогой? – проговорила она равнодушным и уставшим голосом.

- Ты не видела шампунь или гель для душа? – спросил он максимально мягко и деликатно, чтобы супруга не заявила ему вновь, что он задаёт идиотские вопросы, которые он идиотскими вовсе не считал.

- Закончились, – ответила она, и собралась закрыть дверь.

- Как закончились!? Стой, милая, я же только на той неделе новые покупал, – удивлению его не было предела, ведь он и правда покупал себе новый гель, и себе же новый шампунь, ибо у Вали всегда были свои. Обычно ему их хватало месяца на два, а иногда и больше, они просто не могли закончиться так скоро.

Она тяжело вздохнула. Прошла долгая секунда и в этот момент ему показалось, что Валя молится каким-то, одной ей известным, богам, проклиная его за то, что он снова спросил одно и то же, и что ей опять придётся отвечать. Версия подтвердилась.

- Вот взяли и закончились, ещё утром, когда я мылась. От твоего вопроса они не появятся на полке волшебным образом. Помойся мылом, какая тебе разница? – ответила она и с недовольством скрылась в проеме, не закрыв дверь. Хотя, как можно было различить недовольство, смотря на неё в этой маске – в них всегда казалось, что на тебя смотрит что-то разной степени недовольности. Мгновение спустя, из проема, приглушаемое шумом воды, донеслось нечто вроде «у меня, кстати, тоже мои шампуни закончились, я же не жалуюсь».

- Ну, понятно, - сказал он сам себе и вернул голову за шторку. Снова встал под струю воды и немного насладился моментом, порадовавшись, что не попал под слишком горячую или слишком холодную, ведь забыл предварительно проверить воду ладонью.

На углу ванной лежал совсем крохотный кусочек хозяйственного мыла.

***

Не хотелось бы ходить вокруг, да около, описывая ежедневные препирания по поводу, с одной стороны – излишне частом принятии душа ей, а с другой стороны – об слишком уж малом количестве уборок, проведенных им (да и зачем, Валя и так мыла полы ежедневно). Если в кратце, это были извечные вопросы в их семье с тех пор, как Валя увлеклась некой новомодной практикой, что четко утверждала – будешь идеально чистой ты, будет и твой дом. Когда-то давно он читал, что такие манипуляции, признак психического расстройства. Друзья, правда, тоже всё чаще говорили об этом, что жена его страдает обсесивно-компульсивным расстройством. Вот как это называлось. Она ежедневно выдраивала квартиру до блеска, соблюдала идеальную чистоту, потом расстраивалась, что оттирая дом, стала грязной сама и шла в душ. Надолго.

Примерно так и проходили недели, месяцы. До «прошествия лет» ещё не дошло, но он полагал, что это вполне случится. Главное, не слишком ей мешать, но и ограничивать в постоянной уборке. Очень хотелось, чтобы мания жены не превратилась в настоящий сложный случай. Впрочем, иногда, когда он возвращался с работы и заходя в зал, видел обалденную попу супруги, что стояла на четвереньках и натирала и без того блестящий пол, ему было необычайно приятно. Исключительно визуально, и это относилось не к процессу уборки. Жалко в эти секунды не рекомендовалось приставать, ибо был риск получить мокрой тряпкой по лицу.

Через пару недель история с шампунями, и его, и её шампунями, да гелями, повторилась. Потом тоже самое произошло через неделю. Примерно с той же скоростью кончались и моющие средства для посуды и пола. Ситуация напрягала, причем не столь в денежном эквиваленте, но в самом прогрессировании «всеуборочной» и «всевымывательной» мании. Был проведен разговор, итогом которого стало её предложение мыть самому, причем не хуже, нежели она, или заткнуться нахрен, ведь в свинарнике она жить не желает. Процесс решения вопроса ненадолго отложился, но ситуация уже изрядно напрягала. На вопрос о том, не стоит ли им сходить к психологу (на это настаивали уже даже некоторые из её пришибленных подруг), он получил истерику, после которой жена сидела в ванной около четырёх часов. Хреновая в целом ситуация вырисовывалась, супруга определенно нуждалась в помощи, но помощь эту принимать не хотела.

В бой пошла тяжелая артиллерия в виде тещи, в количестве одна штука (можно подумать очень часто их две?), и нескольких подруг. Он самолично, за свои деньги, организовал у себя в квартире им девичник длинною в три дня. Сам, конечно же, не обломался, ибо Димонов гараж, сделанный по последнему феншую гаражного мастерства, включал в себя огромный диван, пятую Соньку с пятидесяти дюймовым экраном в добавок, и холодильник, постоянно набитый пивом. Что ещё нужно мужику в его выходные? Вот и он так подумал – размен, просто-таки идеальный. Убьёт аж трёх зайцев всего семью тысячами рублей.

Идея сработала и помогла. Валька начала забивать на уборку и постоянное мытье (ну как забивать, в её понимании забивать), и жизнь пошла своим чередом. В качестве бонуса он получил немалый респект от тещи, несколько игривых улыбок от подруг, и вполне сносное настроение жены в добавок к, увеличившемуся у неё свободному времени.

***

Войдя домой, он услышал столь привычный шум воды из ванной. Что поделать – придётся подождать и смыть с себя рабочую грязь чуть позже, когда его леди закончит. С грустью он понял, что закончит Валя не скоро (ей непросто давалась перестройка режима), а потому снял с себя верхнюю одежду, протопал на кухню. Чисто, отменно чисто, подумал он, посмотрев на кухню. Куда, мать его, чище? Теперь он уже и не знал хорошо ли это, плохо ли, столь маниакальная любовь Вали к чистоте, которую им удалось немного сдержать. Именно им, ведь к доктору Валька идти отказалась наотрез. Отдуваться теперь ему тоже придётся, ибо он был любителем кинуть носки на батарею, а не сразу в стирку. Но теперь он не позволял себе оставлять в мойке тарелку после манки или гречки – кому нужны такие проблемы; но после супа вполне мог положить и забыть, а после сосисок, забыть точно, причем не в мойке, а на столе. Такое бывало, да, виновен по статьям. Валя, конечно, была не подарок, да и такое «расстройство» он мог терпеть, ведь люди, точнее семья, должны меняться вместе и только так. Он её любил и меняться был готов. Она же, на данный момент абсолютно точно, готова не была. По крайней мере полностью, но успеха они достигли. И ещё одна правда - ради её необычайно вкусной стряпни и, несмотря на это, великолепного упругого тела, нужно и потерпеть. Именно нужно, а не можно.

На плите стоял свежеприготовленный суп – солянка. И это значило, что будет вкусно настолько, что его вкусовые рецепторы почти завизжат от восторга и попросят вторую тарелку после тарелки первой. Он быстро съел порцию, а за ней и ещё одну, пересилил себя и сразу же помыл тарелку, ложку, и даже половник – для него это была не свойственна щедрость в своевременности мытья посуды.

Воняло хлоркой и ещё какими-то моющими средствами. Получается, Валя драила квартиру буквально за минуты до его прихода, а значит в душе будет минимум минут сорок, которые он с удовольствием проведет на диване перед телевизором, почесывая, сами понимаете что. Когда эти самые сорок минут, и даже чуть боше, прошли, он насторожился. Крикнув с вопросом всё ли у неё в порядке, ответа он не получил. Так было почти всегда, она редко отвечала, но сейчас что-то (он не знал, что конкретно) было не так, как обычно.

Он встал с дивана и проследовал к ванной, у двери спросив ещё раз. За дверью он слушал лишь гул воды и… На что это было похоже? Плач? Он хотел было открыть дверь, но вспомнил, что Валька всегда закрывала за собой, благо замки на леруашных дверях не отличались качеством или, какой-то по-настоящему хорошо работающей системой. Открыв их с помощью ногтя на большом пальце, он медленно вошёл внутрь. В ванной парило, словно в сауне. Ногой он ударился о бутылке и опустив голову обнаружил внизу вовсе не упаковки от шампуней и гелей, но раскрытые и опустошённые бутыли моющих средств, среди которых валялась и тара от геля для промывки канализации. Ядреная и мощная штука.

- Валя! – крикнул он, в спешке одёргивая шторку.

Валя сидела на дне ванной, а вокруг её тела, среди пены и хлорного запаха, перемешанным с благовониями, плавали лоскуты кожи и волос, соединенные сгустками вспенившийся крови. Она терла ноги жесткой щёткой, попутно поливая их ещё каким-то гелем. Пальцы кровоточили, истончились, покрытые до мяса мерзкими язвами. Валя выглядела, как обезумевший и истерзанный мерзкий гуль, из какой-то дешевой компьютерной игры, что смог, наконец-то добраться до ванной. Она подняла голову, откинув прядь волос, которая тут же слезла с черепа, следуя за движением кровящей ладони. На него повернулось лицо с опухшими, чуть открытыми глазами. Щеки, как и лоб с шеей, изъело рытвинами, куски кожи, мерзкими белёсыми червями слезали вниз, и казались живыми.

- Дорогой, я мыла туалет. Не могу теперь отмыть себя. И волосы, почему-то полезли, - провизжала она и протянула ему щётку, - помоги мне отмыться, не получается дотянуться до спины.

1. Террор над Амистартом

Жил в коттеджном посёлке под названием Амистарт мистер Смит со своими девятилетними дочерьми-близняшками - Эльвирой и Эльмирой. Одна из них была настолько глупа, что её мозг казался размером с грецкий орех. Эльвира и Эльмира были рыжеволосыми и носили голубые платьица с кружевными рукавами, а также бант с черепами на голове. Их любимыми играми было воспроизведение сцен, которые они видели когда-то в фильмах. Своего младшего брата сёстры-близнецы разыгрывали тем, что вставали посреди коридора и, взявшись за руки, говорили:

- Играй с нами, Джизус! Отныне и во веки веков!

А иногда близняшки пели короткие юмористические песни вроде этих:

- В этот вечер снова ждет тебя Чужой. Это он плюется желтой кислотой.

Не ходи к нему на встречу, не ходи:

Через рот залезет - вылезет с груди!

Он - Чужой, он - Чужой, он плохой!

Ничего не говори, он унёс твое сердце с собой!

Он - Чужой, он - Чужой, он плохой!

А чего хотел ты, ведь это - Ксеноморф!

В свободное от учёбы время, а училась Эльмира из рук вон плохо, девочки любили мучить питомцев: то в пылесос засосёт хомяка, то коту усы подрежут, то черепаху затискают, то наступят на хвост сторожевому псу... Как-то раз, на Хэллоуин, глава семейства принёс домой клетку, в которой сидело шестеро лабораторных мышей. Первое, что бросалось в глаза - это увеличенный до неестественных размеров мозг, словно его надули, как воздушный шар. Миссис Смит брезгливо поморщилась и отшатнулась в сторону.

- Я не могу выносить этих тварей! - вскричала она.

- Мам, они весьма безобидные! - сказала Эльмира.

- Да в них полно заразы! - воскликнула миссис Смит. - Вы только поглядите на их головы! Они прям, как арбузы!

- Дорогая, тебе совершенно нечего бояться, - пытался успокоить её супруг. - К тому же, я всегда хотел иметь животное в доме...

- Но у нас полно питомцев! - сказала миссис Смит. - Позавчера Эльмира запихнула мяч в клюв нашего попугая, клетка которого в твоей комнате была почему-то открыта! Вчера я не дала ей искупать хомяка в ванной, да ещё стиральным порошком! А эти...ммм...крысы, чего доброго, искусают нас по ночам, как клопы, и потом до конца наших дней придется бегать по больницам и ставить уколы от бешенства, и всё по твоей вине, между прочим!

- Не начинай, дорогая! - возразил мистер Смит. - Мне этих зверей не на птичьем рынке продали, я коллега одного учёного, он и позволил мне взять эти образцы домой для исследований, так как виварий в лаборатории оказался переполнен.

- И как же зовут этого учёного? - спросил младший из детей.

- Не помню, как его звали... - сознался отец. - Кажись, профессор...

- Кислых щей?! - саркастично перебила его миссис Смит. - Ладно, делай с ними, что хочешь, но держи их подальше от меня!

Клетку унесли в спальню Близняшек, располагающуюся в гостиной слева от лестницы на второй этаж. На ней в рамках прямоугольной и треугольной формы были написаны предостережения, предупреждающие животных об опасности. Девочки тут же схватили самого главного из грызунов - большеухого и большеголового, со складками на морде, который выглядел более грозно. Один глаз у него был ярко красным, а второй чернее воронова крыла. Да и имя оон носил весьма неоригинальное, на букву Б - Эльмира каким-то образом сумела подслушать разговор мышей. Сёстры схватили того, что был лидером средь лабораторных животных и швырнули его об стену ракеткой для настольного тенниса. Грызун угодил прямиком в мусорку.

Девочки смеялись в унисон, но Б. никогда не прощал дерзости. Однажды ночью, плетя со своими товарищами заговор о мировом господстве, он дождался, пока все члены семьи лягут спать, и перегрыз Эльмире вену. На следующий день младший брат Джизус втайне от остальных прокрался в спальню к сёстрам, где увидел, как мыши создали формулу, которая заставила их домашнего кота думать, что он -  собака. Мальчик сказал о том родителям, но те лишь посмеялись над ребёнком.

- Ага, я вас застукал! - вскричал Джизус, когда грызуны пытались клонировать динозавров из окаменелого янтаря и использовать их в своем последнем плане по захвату мира. - Это вы убили Эльмиру! И вы говорите!

- Писк - писк, скрипт-скрипт! - с сарказмом произнёс Б., не дав товарищам вставить слово.

- Я знаю, это ты был ответственен за гибель Эльмиры, и я сейчас доложу об этом ФСБ!

Тут Бреймус, так звали главного из мышей, сделал знак, и самый глупый сородич из них, который только и умел, что есть и спать, и которого все звали Дуфус, атаковал Джизуса, перегрызя ему сонную артерию.

- Наконец-то я убрал его с дороги! - воскликнул Бреймус. - Могу ли я рассчитывать на то, что эти мерзкие людишки наконец оставят нас в покое, и я покорю весь этот мир?!

- Ты не забыл, что случилось в нашей старой лаборатории, где, как ты сказал, в наших венах стала течь человеческая кровь?

- Заклинаю тебя Смартиан, не упоминай при мне этот АУФВИЦ! - вскричал Бреймус и нахмурил и без того сдвинувшиеся брови. - Ты только погляди на них! Они думали, что они - Боги, хотя на самом деле такие же смертные, как и мы! Они решили, что вправе вторгаться своими грязными руками в структуру нашего ДНК и изменять его, но мы доказали обратное! И этими руками они держали судьбу миллионов из нас! Я знаю! Всего один быстрый ПОВОРОТ...и все было кончено. Навсегда...

Мышонок был явно глубоко встревожен, но на последнем слове он расплылся в улыбке, вспоминая предсмертный хрип профессора Хуттнера в его спальне.

- Но в чём же провинилась семья этих ребят, которых мы умертвили? - спросил Смартиан.

- Ещё один вопрос, и я тебя прибью! - ответил Бреймус. - Их отец такой же учёный, как и те, которые пали 24 апреля. Мир навсегда запомнит эту дату и будет бастовать, чтобы к нам относились гуманно. Но им это не поможет, друг мой! Попомни мои слова, эти двуногие поплатятся за то, как они терзали нас во время бесконечной череды экспериментов! Ни один Ангел не спустится с небес, дабы свершить возмездие!

... Спустя три месяца Амистарт захлебнулся в слезах. Миллиарды грызунов уничтожили посевы и проникали в дома. Их не останавливали ни яд, ни наводнение, ни мышеловка, ни наступающие холода. Мыши грызли всё, что могли найти. Из-за поврежденной проводки то и дело случались пожары, грызуны сломали два кондиционера, одну стиральную машину, тостер и электрический чайник, и даже отключили телевизионный кабель. Повсюду царил гнетущий запах и шорох, а наутро полиция находила обезображенные трупы: мыши пробирались через рот, прогрызали артерии внутри и вылезали либо из груди, либо ниже поясницы...Началась эпидемия лептоспироза. Грызуны сеют хаос на фермах, в жилых домах, школах и больницах,  забираются в грузовики с продуктами и автостопом колесят по востоку страны, по дороге пожирая останки людей и себе подобных. Так отомстил за себя Бреймус.

Нет, это не мультик Стивена Спилберга, а вполне реальный эксперимент, проведённый 20 ФЕВРАЛЯ 2015 года. Тогда учёные из университета Дюка ввели в мозг мышей ДНК человека - Мышам пересаживали регуляторную последовательность под названием HARE 5, которую брали из генома шимпанзе и человека. HARE 5 работает энхансером (или помощником-стимулятором) гена Frizzled 8, от которого зависит деление клеток-предшественников корковых нейронов в развивающемся мозге. В результате оказалось, что, по сравнению с энхансером от шимпанзе, человеческий регуляторный фрагмент делал мозг мышей на 12% больше, за счёт увеличения числа нейронов в коре. Может, именно из-за этого отрезка ДНК человек и стал разумным?

Также был обнаружен другой ген, кодирующий информацию о белке, а именно - ген ARHGAP11B. Профессор Виланд Хуттнер (Wieland B. Huttner) и его коллеги из Института молекулярной и клеточной биологии и генетики Общества Макса Планка пытались выяснить, какие гены управляют развитием мозга у зародышей человека и мыши. В первую очередь авторов работы интересовали молекулярно-генетические отличия между развивающимся мозгом людей и развивающимся мозгом грызунов.

Про второй ген известно, что он возник из-за неполного удвоения некоего предкового гена – неполного в том смысле, что в копии не хватало какой-то части оригинала. (В скобках заметим, что так выглядит обычный способ появления новых генов, когда возникает дополнительный вариант какой-то уже существующей последовательности, после чего один из вариантов становится «эволюционным полигоном», вбирающим мутации и приобретающим новые функции).

Копирование гена случилось уже после того, как человек откололся от обезьян: ARHGAP11B нет ни у шимпанзе, ни, тем более, у грызунов, однако он есть у неандертальцев и денисовских людей (ещё один вымерший подвид людей, за изучение которых Российская академия наук на днях присудила свою высшую награду). Так что о большой роли этого гена в «оразумливании» человека подозревали давно.

Теперь, можно сказать, подозрения подтвердились. Пересаженный мышам, ARHGAP11B вдвое увеличивал число нейронов в коре; более того, иногда у мышей с ARHGAP11B даже начинали формироваться извилины, которые, как известно, у грызунов полностью отсутствуют. На клеточном уровне действие гена сводилось к тому, что он увеличивал число промежуточных клеток-предшественников и побуждал их чаще делиться перед тем, как они окончательно превратятся в специализированные нейроны.

«То, что нам удалось обнаружить, является лишь небольшой частью генетической подоплеки того, почему наш мозг заметно больше, чем у всех других приматов. Наше исследование очень четко показало, насколько сложными были те изменения, которые пережили наши предки во время эволюции. Скорее всего, открытый нами феномен является лишь маленькой частью этого генетического паззла», – рассказал Грегори Рэй (Gregory Wray) из университета Дьюка в Дареме (США).

Как отмечают Рэй и его коллеги, геномы человека и шимпанзе совпадают на 99%, однако наши нервные системы развиваются совершенно по-разному и страдают от разных проблем в старости. Эти различия мешают ученым использовать приматов для изучения различных болезней и того, как человек приобрел способность членораздельно говорить и мыслить. Как отмечают ученые, человеческая и обезьянья версии HARE5 отличаются всего на 16 «букв», но этого достаточно для того, чтобы мозг зародышей мыши начинал развиваться совершенно по разному. Человеческий HARE5 ускоряет рост нервных клеток и заставляет их делиться быстрее, чем этот же участок из ДНК шимпанзе, в результате чего мозг будущей мыши становится на 12% больше.

Пока ученые не знают, приобретут ли грызуны в результате такой модификации генома «суперинтеллект» – все зародыши были уничтожены после экспериментов. В ближайшее время Рэй и его коллеги планируют вырастить подобную мышь, и проверить, станет ли она «Брейном» из знаменитого мультсериала Стивена Спилберга про разумных лабораторных мышей, одержимых идеей захвата мира.

Впрочем, это была не единственная попытка учёных создать мышей с человеческим мозгом. Так, в далёком 2005 году, директор Института стволовых клеток университета Стэнфорда, профессор Ирвинг Вайссман намерен в ближайшее время провести эксперимент по созданию мышей, у которых будет полностью человеческий мозг.

Учёный планирует ввести человеческие нейроны в мозг эмбриона грызуна. Непосредственно перед рождением эмбрион будет убит. В результате вскрытия Вайссман надеется узнать, сформировалась ли архитектура человеческого мозга. Если это произойдёт, он будет искать следы "познавательных способностей", свойственных людям.

Калифорнийский профессор настаивает, что его эксперимент приведёт к лучшему пониманию механизмов работы мозга, что будет полезно для борьбы с рядом заболеваний. Ранее ученому уже удалось создать мышей с мозгом, являющимся человеческим приблизительно на один процент.

Другой готовящийся эксперимент, который вызывает опасение американских академиков - создание человека, рожденного мышами. Для этого грызунов планируется генетически модифицировать таким образом, чтобы они производили человеческие гаметы (сперму и яйцеклетки), из которых и будет выращен человеческий эмбрион. Кто и когда планирует провести такой эксперимент, National Geographic не уточняет.

Предыдущие главы истории о Тиме:

Родители

Пастырь

Станция

Хозяин

Зрячая

“А ты что стоишь, Палач? Куда пойдешь ныне – с нами или своей дорогой? Задачу свою нынешнюю ты выполнил”.

Женщина лет тридцати, некрасивая, в мешковатой одежде, с собранными в пучок на затылке волосами, чуть улыбается мне, но глаза смотрят с недобрым прищуром, как у хищника при виде жертвы.

Позади нее беззвучно горит костер, трепещет огненными языками, кровавый свет будто обнимает сзади эту зловещую женщину, и вокруг нее пылает жуткий ореол.

“Я не знаю... – бормочу я. – Мне на юг надо”.

Матерь качает головой, взгляд смягчается.

“Ну что ж, иди, раз надо. Глядишь, встретимся еще...”

“Где встретимся? Когда?”

“Когда время придет”.

Меня не устраивает такой ответ. Накатывает упрямство, и оно пересиливает страх.

“Почему вы называете меня Палачом? Какие еще у меня будут задачи? Кто эти задачи поставил?”

Матерь отворачивается и как бы отодвигается в туманную даль, хотя не делает ни единого шага. Сейчас исчезнет, понимаю я, но Матерь неожиданно отвечает:

“Палач – потому как суждено тебе казнить живых существ. Задач будет немало, но самая главная ждет в конце пути. И не завидую я тебе, Палач, когда наступит этот день. Будет он полон слез и крови. А тех, кто возложил на тебя эту ношу, еще встретишь”.

Осмелев от такой откровенности – хотя, по сути, яснее не стало, – я задаю еще один вопрос:

“Это вы – одна их тех, кто всё это придумал? И с Тремя Волнами, и со мной?”

Из плотного тумана, в котором гаснет костер и растворяется фигура Матери, доносится серебристый смех.

“Нет, конечно...”

...Я проснулся и, не разлепив еще толком глаза, схватился за лежащий рядом автомат.

Было прохладно, за тонкими стенками палатки щебетали птицы. Утренний свет просачивался в наше с Владой и Котейкой временное жилище, и можно было разглядеть спальные мешки на карематах. Ночью я вылез из мешка и сейчас лежал поверх него. Из-за чего немного подмерз. Влада лежала в мешке спиной ко мне, свернувшись клубком, а кошка сидела у нее в ногах и смотрела на меня.

Вроде тихо, никто не нападает.

Я отложил винтовку и склонился над Владой. Вздрогнул – у нее были открыты глаза. Она не спала, а смотрела в одну точку перед собой. Дышала тяжело, лицо бледное до синевы...

После прихода на противочумную станцию Орды с ее пробирающими до печенок песнопениями Влада заболела, потеряла аппетит и почти полностью отключилась от окружающего мира. Даже кошку не гладила и вообще не обращала на нее внимания. Я понятия не имел, что у нее за болезнь такая. И помочь, естественно, ничем не мог.

– Влада, – позвал я без особой надежды на успех.

У нее дрогнули ресницы – и всё.

– Вставай, я тебе помогу умыться...

После секундной заминки она села в мешке, потом медленно и неуверенно, словно ее плохо держали ноги, поднялась и вышла из палатки вслед за мной. Я смотрел на нее с тоской – если в ближайшее время она не поправится, то мне придется путешествовать дальше наедине с Котейкой...

Поливая ей руки из баклажки, я думал о том, насколько привязался к этой немой Зрячей за дни нашего странствия. Ярко представилось, что я рою для нее могилу в лесочке на обочине, а бездыханное тело лежит в спальном мешке рядом прямо на черном сыром дерне, и меня передернуло от омерзительного липкого страха.

Мы расположились на стоянку в небольшой и негустой чаще в нескольких десятках метров от дороги – чтобы нас не спалили другие Бродяги, появись они в этих краях. Деревья уже начали зеленеть, и палатку камуфляжного цвета с трассы разглядеть трудно. А внедорожник я поставил в низине, рядом с ручьем. Был риск, что тачка завязнет в грязи, которой везде было по самую шею после сильных дождей, но по мне лучше потом возиться с лебедкой, чем быть зарезанным или расстрелянным во сне.

После утреннего туалета – причем мне понадобилось указывать Владе совершать каждое действие, как роботу, – я разжег костер и вскипятил воду. Пользовался огнивом, взятом из охотничьего магазина. Наловчился орудовать им так, что костер запылал через пару мгновений. Спички имеют обыкновение не вовремя отсыревать, а зажигалки часто выходят из строя. И спички, и зажигалки у меня тоже были, но я решил попрактиковаться с безотказной классикой. В котелке, уже изрядно закопченном, заварил кашу “Геркулес”, вынул из багажника печенье и сушеные кусочки мяса. Эх, сейчас бы яичницу! Вспомнились куры Хозяина, которых я самолично отпустил на волю, и вздохнул.

Не везти же кур с собой! Вот была бы потеха – всю машину загадили бы мне! Но и яйца несли бы... М-да.

– Ешь, Влада, – сказал я, подавая ей чашку с едой и ложку.

Она начала есть, но вскоре остановилась. Зависла. Я снова велел:

– Кушай еще, Влада!

Она опять поклевала и замерла, глядя в пространство.

Так прошел завтрак.

Вот у Котейки аппетит остался отменным – слопала свою порцию кошачьего корма и уселась возле моих ног попрошайничать.

Я помыл посуду в ручье и закидал костер комьями земли.

Денек обещал быть солнечным, но ветреным. По небу летели ячеистые облака, деревья шумели все сильнее, прохладный ветер овевал и холодил лицо и мокрые после помывочных работ руки. Пахло пробуждающейся после зимней спячки землей, древесиной, зеленью – словом, пахло весной. И это было хорошо...

Сворачивая палатку и собирая пожитки в багажник, я размышлял над сном. Многие мелочи из этого сна уже забылись, как это обычно бывает, но кое-что из слов Матери запомнилось. Что я – Палач, потому что мне суждено убивать; тоже мне новость! Во сне эта сентенция казалась внушительной и исполненной скрытой мудрости. Что ей, Матери, меня жаль... Что не она замутила апокалипсис.

Ничего внятного.

Обычный сон.

Просто мне вспомнилась эта странная женщина. С чего бы вдруг?

Когда я всё собрал, мы уселись в машине. Я завел мотор и, слегка буксанув, выехал из низины сначала на свободное пространство между деревьев, затем, раскидывая из-под колес ошметки земли, на асфальтовое полотно.

Итак, встречай нас, мир! Что предлагает нам день грядущий?

Ответ на этот риторический, в принципе, вопрос пришел через полчаса, когда я проезжал через рельсы мимо будки железнодорожника, поднятого шлагбаума и выключенного семафора. Внезапно захлестнуло щемящее чувство, которое трудно описать обычными словами, и не успел я сообразить, что к чему, как сразу за будкой, на обочине, увидел серый микроавтобус Форд и красный пикап Тойота Хилукс, чей кузов был под завязку загружен какими-то коробками, свертками и сумками. Возле машин ходили люди. Точнее, дети и подростки.

Я обомлел. Эти машины мне уже встречались... В летнем лагере. Пикап принадлежал Пастырю Степану, ныне покойному, а микроавтобус – Матери, вполне себе, судя по всему, живой и здоровой. Я чувствовал ее присутствие, она была здесь.

Чертов сон!

Мне ужасно не хотелось встречаться с этой теткой. Она внушала ужас, хотя и не сделала ничего дурного.

Она вышла на дорогу – Матерь. Невысокая, широкобедрая, с небольшой грудью, в тонком свитере и заношенных джинсах. Она прикрывала ладонью глаза от лучей поднимающегося солнца, а ветер трепал ее распущенные светлые волосы до плеч. Позади нее мелькали фигуры детишек.

И когда эта компания успела меня опередить? Когда я лазил с Борей на станцию? Или был в плену у Хозяина? Но как они преодолели заслон из фур? Наверное, они ехали другой дорогой, которую я прозевал в свое время.

Или телепортировались нафиг. Сейчас во все можно поверить.

Матерь не преграждала дорогу и не махала рукой, чтобы я остановился. Просто стояла и наблюдала – не сомневаюсь, она меня узнала, хотя я сменил тачку.

Наверное, именно поэтому я и притормозил. Сделай она хоть одно движение, которое можно расценить как попытку меня остановить, я бы утопил газ в пол и унесся в клубах пыли. И гнал бы, пока не кончился б бензин. А тут... Как-то неприлично ехать мимо, не поздоровавшись со старыми знакомыми.

Возможно, я остановился еще и потому, что Матерь как-то повлияла на меня своей ведьмовской силой. Или потому, что мой взгляд случайно упал на сидящую рядом бледную Владу, отрешенную от всего. Она осела на сидении, так что снаружи и не заметишь. Если ей станет совсем плохо, а меня прибьет очередной Хозяин, Орда или Оборотень...

Я нерешительно вылез из салона.

– А Земля-то круглая, – сказала Матерь со смешком. – Ну, привет-привет!

– Привет, – отозвался я.

Странно, но я даже винтовку не прихватил с собой, когда выбирался из машины. Наверное, подспудно понимал, что винтовка в случае чего не поможет. Хотя у меня всегда один нож болтался в ножнах на поясе, другой прятался под штаниной, а под мышкой в кобуре грелся пистолет. У Матери же никакого оружия не было видно. Это-то и напрягало больше всего – похоже, ей не нужно оружие, а чужое оружие ей не страшно.

Я остановился в трех шагах от Матери, и она легким шагом подошла ближе. Глянула на меня снизу вверх, глаза – чистейшая прозрачная лазурь. Она наморщила лоб.

– Шрамы на лице... Помотало тебя... А ведь и месяца не прошло! Или прошло? Небось и на теле есть шрамы, а?

Она тыкнула меня пальцем в грудь и рассмеялась. Я смущенно отступил.

К нам подошли две девочки и один пацан – от десяти до тринадцати лет. Я их узнал, а они – меня. Хулиганистого вида Захар, стеснительная Альфия и щекастая Татьяна. В руках Таня держала устрашающего вида блочный лук, за спиной из колчана торчали стрелы – не из спортивного магазина, а самодельные, с заточенными до бритвенной остроты стальными наконечниками.

– Привет, Тим! – сказал Захар, улыбаясь во весь рот.

Я кивнул:

– Привет, Захар. Альфия и Таня... Как поживаете?

– Нормально, – протянула Таня с таким видом, будто с семьей выехала отдыхать на природу и это времяпровождение ей жутко наскучило. – Ездим вот. А у нас новенькие есть.

Я видел новеньких ребятишек обоего пола – всего человек шесть или семь. Шкеты не старше четырнадцати.

– А где Толик?

Толика при последней нашей встрече сильно ранили. Я не удивился бы, если б мне сказали, что его уже нет в живых. Но Захар, не переставая щербато улыбаться, сообщил:

– За тот домик пошел поссать!

Таня цыкнула языком и воззрилась на пацана.

– Захар, ну неприлично так говорить, – урезонила его Матерь. Без особого нажима, просто как бы для галочки. Не дожидаясь реакции, она перевела взгляд на меня. – Пообедаешь с нами?

– Не рановато для обеда? – спросил я, по привычке глянув на солнце.

– Рановато, – согласилась Матерь. – А ты торопишься? Таня на охоту пойдет, может, и дикого мясца отведаем.

– Тебе не жалко зверушек убивать? – спросил я Таню.

– А тебе людей – не жалко? – насмешливо ответила вопросом на вопрос Таня.

– Я же не специально... – смешался я. – Меня вынуждают... Я ж не для того убиваю, чтобы кайф получить!

– Я тоже, – спокойно сказала Таня. – Никакого кайфа. Для пропитания. Я это хорошо умею – охотиться. У каждого в мире есть свое дело. Мое – ловить зверя, чтобы накормить людей. Зверя – стать нашей едой, если убежать не сможет.

Я уставился на нее, потом – на Матерь. Прошептал:

– А вы их хорошо научили.

– Стараемся, – отозвалась та беспечно. – В таком мире только так и выживем.

– Кто вы такая, Матерь?

– Меня Кира зовут, – сразу ответила женщина. – Расчетный бухгалтер. Когда приключился конец света, обрела разные способности, стала Матерью. Наперед кое-что знаю. Людей чувствую. Отчего такие возможности – бог весть. Но уверена – поступаю правильно.

Меня удивила такая откровенность. Ждал, что будет юлить.

– И какая у вас цель?

– Конечная? – Она пожала узкими плечами. – Возрождение человечества, надо полагать. Только не в прежнем виде, а другом. Подробностей не вижу. Меня как бы ведут, каждый день чуть больше показывают, а полной картинки нет. Вот, еду на юг, собираю детишек необычных. Скоро, глядишь, целый автокараван наберем, ха-ха!

– Я на пикапе еду! – похвастался Захар. – Сам за рулем!

– Кто вас ведет? – спросил я Матерь Киру.

– Не знаю, Палач. А знала бы – трижды подумала, говорить ли. Часто бывает, что когда много знаешь, дела не делаешь. Не стремишься никуда, понимаешь, что опасно и споткнуться есть где. Есть что потерять. А не знаешь – идешь себе да песенку напеваешь. И вся жизнь тебе сплошной сюрприз, потому что постоянно планировать – отказывать себе в удовольствии жить.

Повисла короткая пауза. Налетел порыв ветра, проволок по земле полусплющенные пластиковые баклажки из-под “Колы”. Из-за будки железнодорожника вышел Толик – ничуть не изменился, глаза смотрят на горизонт, сам не от мира сего. Хотя до Влады ему далеко... Он встал к нам спиной и застыл.

– Кто устроил Три Волны, тоже не знаете?

– Три Волны – это второй шанс человечества. Но пошел он не по плану. Лишнее доказательство, что долгосрочное планирование оборачивается всякой ерундой.

– А про Падшего слыхали? Про Спиральный Курган?

Матерь вдруг нахмурилась, а глаза потемнели.

– Я бы тебе посоветовала не верить ничему, что ты услышишь про Падшего, Палач. Падший – это ложь, покрытая клеветой и неправдой. И нет под ней никакой правды. Вот мой тебе совет, запомни его в следующий раз, когда про Падшего услышишь. Падший – это как гнусный фейк, за который в прежнем мире головы с плеч летели. Понял меня?

Я отступил, по привычке потянувшись к пистолету, но Матерь, потеряв к разговору интерес, отвернулась, прислушалась к чему-то.

– Кто это у тебя в машине? Зрячая?

Не дожидаясь ответа, Матерь устремилась к моему внедорожнику, но не подошла к дверям, а остановилась у задней части, положила ладонь на багажник. Лицо Матери расплылось в той трепетной улыбке, которая появляется у женщин при виде маленького ребеночка.

– Не же, девонька моя, выйди, покажись!

Дверь открылась, и Влада, пошатываясь, выбралась из машины. Матерь протянула к ней руки, не делая ни одного шага навстречу, и Влада пошла к ней. Матерь обняла Зрячую и долго так стояла, поглаживая ее по спине. Котейка крутилась у их ног.

Наконец, Матерь выпустила Владу и повернулась ко мне.

– Болеет она у тебя. Как такое случилось?

– Мы уходили от Орды Буйных... – с запинкой принялся я объяснять. Трудно что-либо рассказывать человеку, который вроде как всё заранее знает. – Они поют какую-то песню, и от нее, кажется, Владе стало плохо.

– Когда такие мерзкие тварюги запоют, кому хочешь станет плохо, – согласилась Матерь и погладила Владу по кудрявой голове. – Полечить бы твою Владу. Доверишь? Только дело это не скорое, несколько дней надо будет потратить, а может, и дольше.

– Дольше – это сколько? – насторожился я.

– Неделю, две, – равнодушно сказала Кира. – Кто ж его знает? Как дело пойдет. И стоять на одном месте при этом надо, чтобы питаться силой от земли. Ехать никуда не получиться. А ты-таки торопишься? Планы у тебя?

Она хмыкнула. Планы ее веселили.

Я не ответил, но Матерь и так все поняла.

– Вот что, Палач, – сказала она. – Езжай своей дорогой, а Владу мне доверь. И кошку можешь оставить, не обидим. Ты же мне доверяешь, нет? Так вот, встретимся у моря.

Я опешил:

– Какого моря?

Матерь задумалась.

– Наверное, Черного. Какое там еще море есть? Каспийское? Нет, Черное. Ты езжай, а дорога сама тебя выведет куда надо. Главное, планов не строй, не смеши природу... Дети, проведите Владу с кошкой в автобус, я Зрячую посмотрю попозже. А ты, Таня, чего стоишь, уши греешь? Тебе на охоту не пора?

Я растерялся. Всё как-то быстро повернулось. Матерь уже за меня решила, хочу ли я ехать дальше, оставив Владу на ее попечение. А я почему-то не хотел оставаться здесь и жить среди этих странных детей мисс Пелегрин. Я хотел ехать в обществе Влады и Котейки, но в моих мечтах Влада была здорова...

– Подождите!

Матерь уже уходила, но обернулась.

– Чего ждать-то? То ты торопишься, то медлишь, Тим. Ты разве не понял, что не враг я тебе? Если все же не желаешь оставлять Владу, я держать и уговаривать вас не буду. Только сам видишь – слабая она, и с каждой минутой хуже ей становится. Хочешь остаться – останься. Хочешь ехать – езжай. У моря и встретимся.

– Обещаете? – хрипло спросил я. – Обещаете, что мы встретимся у моря?

Матерь рассмеялась. Смех у нее был звонкий и приятный.

– Обещаю-обещаю! Ну что, пообедаешь с нами? Или переночуешь, может быть? Нет? Ну тогда пока, до встречи, у меня дел много. Видишь, ребятни сколько? Кроме Охотницы, Балагура, Певуньи и Зрячего еще и Лозоходцы, Заклинатели и Сеятели прибавились. Не забудь только вещи Влады оставить – у нее ведь есть свои вещи?

На полном автомате я открыл багажник и достал дорожную сумку Влады, которую та взяла в доме отчима. Коробка с кубиками и шашки лежали в углу багажника отдельно – не поместились в сумку. Я вытащил и коробку, и шашки, осторожно положил их на сумку. Подбежали ребятишки, ловко утащили все эти небогатые пожитки.

В башке у меня царил хаос, я никак не мог собраться с мыслями. Как-то неожиданно мы расстались с Владой. Я понимал, что у Матери ей будет лучше... наверное, лучше. Влада болеет, а я не могу ей помочь. Матерь может. Эта женщина не гонит меня, и я мог бы жить здесь эти недели, но... что-то толкало меня вперед. Планы, о которых я ничего не знал.

Не надо драматизировать, одернул я себя. У моря встретимся, Матерь так сказала. У меня нет причин ей не доверять.

– Я вас видел во сне, – выпалил я вслед Матери. – Вы сказали, что мы встретимся, и вот мы встретились...

Матерь выслушала с неприкрытым интересом. Вслух вполне искренне поразилась:

– Надо же!

– И еще вы сказали, что мне предстоит выполнить много задач. А последняя будет какая-то плохая... С кровью и слезами. Мне верить этим словам?

Матерь подумала секунду. Посерьезнев, сказала:

– Сны – личное дело каждого. Вопрос в том, веришь ли ты сам себе.

***

Матерь ушла вслед за ребятней и Владой в автобус. Даже не попрощалась, не дала какой-нибудь мудрый совет. Словно считала, что я сам лучше всех знаю, что мне нужно. Собственно, так оно и было – я один отвечал за свою жизнь, и никто больше.

Подумалось, что надо бы попрощаться с Владой, но она ушла, не оглянувшись. Она всегда была не в себе, а в последние дни слабый огонек ее разума и вовсе почти погас.

И Матерь, и весь ее детский сад внезапно потеряли ко мне интерес, занялись каждый своим делом. Кто-то собирал ветки для костра, кто-то тащил воду в ведрах из ручья. Таня уже исчезла за пригорком со своим луком. Только Зрячий Толик продолжал безмятежно созерцать неровный горизонт.

Я помялся. Затем пожал плечами и сел за руль. На юг, к морю!

Отъехав километров на сорок пять, я остановился на обочине в редком лесочке. Вышел из машины и забегал туда-сюда.

Почему я не остался? Это было бы самым лучшим выходом из ситуации! Я был бы рядом с Владой и в безопасности – что-то подсказывало, что Матери не страшны какие-то зачуханные Бугимены и даже Орда. Пожил бы среди этих фриков-язычников, разузнал бы, что к чему. В коммуне жить опять-таки веселее, чем одному ехать на юг...

Но я не мог иначе, это было понятно с самого начала. Я стремился на юг, потому что так сказали мои родители. Мои папа и мама, которые остались там, в нашем родном городе. А я пообещал их спасти, хотя не имел представления о том, как это провернуть. Видимо, в моей тупой голове юг и спасение родителей как-то переплелись, сцепились друг с другом; невесть отчего я внушил себе иррациональную идею, что как только доберусь до этого гипотетического юга, как только выполню поручение родителей, то сразу пойму, как их спасти.

Вот ведь глупость!

Я никогда – никогда! – не спасу родителей. Возможно, их поздно спасать, потому что они уже совсем перестали быть людьми. И забыли меня.

А на юге нет никакого решения моей проблемы.

Меня раздирали все эти мысли и чувства, и беспомощность, и – я почти забыл о нем – ощущение нарастающего одиночества. Я плохо понимал, что делаю. Бегал вокруг машины, разговаривал сам с собой, пинал колеса. Потом зашел в лес – в десяти метрах от машины открылась узкая дорога, поперек которой валялась молодая сосенка, поваленная, судя по всему, ветром.

Ветер и сейчас налетал порывами, шумел в усыпанных молодыми листочками ветвях. Солнце то исчезало за облаками, и мир становился пасмурным, то появлялось, и простор заливали яркие лучи.

Я и не подозревал, как привязался к бессловесной Владе и Котейке. Когда живые души рядом – и неважно, разговорчивые они или молчаливые, – жизнь наполняется смыслом. Понимаешь, что живешь не зря, чувствуешь свою нужность. А когда ты один, на тебя наваливаются страхи похуже всех Оборотней и Буйных вместе взятых...

– Твою мать!.. Скотина! Блядство! – выкрикивал я, срывая злость теперь уже на поваленной сосенке. Пинал ее, отрывал мелкие ветви, бессвязно матерился и вообще – вел себя как полная шиза.

Мне надо было выплеснуть накопившиеся эмоции, иначе бы мозги потекли. Требовалось побесноваться, пока тебя никто не видит...

Хоть какой-то есть плюс в нашем новом мире – бóльшую часть времени ты один и можешь делать всё, что угодно...

– Извини, братиш, что прерываю...

Я подскочил на метр, схватился за рукоять пистолета в наплечной кобуре под ветровкой. Автомат я оставил в машине – надо же, совсем ум и осторожность потерял! Пистолет, как назло, застрял, и мне пришлось его дернуть несколько раз. Выхватив, наконец, оружие, я прицелился в стоящего в лесу за поваленным деревом человека – высокого, сутулого, в камуфляже. Долго он там торчит?

Увидев пистолет, он шустро спрятался за ствол растущего поблизости клена.

– Воу-воу, тихо, братиш! Убери пукалку, я ж тебе не враг!

– Чего тебе надо? – невежливо спросил я, не собираясь убирать “пукалку”.

Чел за деревом вроде бы был не вооружен и следил за мной какое-то время – хотел бы убить, убил. Но я разозлился и готов был его зашибить только за то, что не дал побеситься вволю. И здорово напугал.

– Да мне как бы ничего от тебя не надо, – ответил человек из-за дерева. – Гулял тут, природой любовался, слышу – кто-то ругается сам с собой, ветки ломает, как лось во время гона.

– Сам ты лось! – огрызнулся я. – Иди дальше природой любуйся. А я своей дорогой поехал.

– Окей, – не стал спорить любитель природы. И, когда я, не сводя глаз с клена, боком двинулся к машине, спросил: – Ты же не экстрасенс? Иначе почуял бы меня заранее... Ты же не из Этих?

Я замер.

– Из кого?

– Из странных чудиков, которые появились после Трансформации Реальности. Они все специализированы, как коллективные насекомые. Один охотится, другой воду ищет, третий с животными разговаривает... Я проводил исследования.

– Нет у меня экстрасенсорных способностей, – сообщил я. Это была не совсем правда, но вдаваться в нюансы не хотелось. Я не считал себя одним из “этих”.

– Прикол! У меня тоже! – обрадовался незнакомец. – Можно, я выйду? Ты ведь не пальнешь?

– Выходи, – разрешил я, не спеша убирать пистолет в кобуру. Однако целиться перестал.

Он вышел из-за дерева, обошел поваленную сосну, широко улыбаясь. На вид ему было лет хорошо за тридцать. Редкие курчавые волосы, выбритое лицо, чернявый. Крепко сложенный. Его взор поначалу показался каким-то напряженным, потом я понял, что просто один его глаз немного косит.

– Ян, – представился он. Но руку не протянул, а полез в карман. Я насторожился было, однако он медленно и аккуратно, двумя пальцами, вынул мятую пачку сигарет, а из нее – забитый косяк. Затем извлек из той же пачки зажигалку, щелкнул ею, затянулся.

– Тим, – буркнул я.

Он кивнул, надувая щеки и задерживая дыхание. Наконец выдохнул густое пахучее облако.

– Будешь? – сдавленным голосом поинтересовался он, протягивая мне дымящийся косяк.

– Нет.

– Правильно. Мне больше достанется.

Продолжение в комментариях

Рассказ был написан году эта в 2017, может позже - не вспомню.

- Осторожно! – толчок в плечо и Маша отлетела в сторону, а брат отскочил в другую. Меж ними с потолка упала здоровенная балка с ворохом досок перекрытия. Все это было объято пламенем. И вся эта куча злилась, трещала искрами, злые языки пламени оплетала ворох жадными щупальцами, давило жаром – не подойти.

- Костя, - закричала Маша, но он был там, на той стороне завала. А она осталась одна, посреди комнаты , пылающей, давящей со всех сторон красным яростным огнем, хрипящей и шипящей ото всюду огнем, искрами, постреливающей злыми угольками.

- Костя! – протянула руку к перегородившей проход куче, к перечеркнувшей по диагонали проем жирной балке, по которой бежали сизие-синие полоски особо злого и разгоряченного огня.

Надо было вылезать из подпола раньше, но было страшно, страшно от громыхания, уханья взрывов вокруг, каждый удар, разрыв чувствовался ногами, будто толкался земляной пол, с потолка сыпало мелкой пылью, трухой, что блестела волшебной пылью в луче Костиного фонарика. Переждали, полезли наверх только тогда, когда в щели досок люка над головой стал пробиваться яростный красный свет огня, когда треск послышался, завоняло гарью.

А теперь… Маша оглянулась на окно: лопнувшие от жара стекла, стена охваченная пламенем, такой же горящий подоконник, с разбегу броситься – можно было бы, но… Рама, маленькие стеклышки в ладошку – как клетка. Не выбить. Она села на пол, и снова закричала, сквозь всхлипы, сквозь навалившиеся слезы:

- Костя! – но не было ответа. Только треск, только жар, только пламя вокруг.

Х Х Х

Последний день бабьего лета. Жарит солнце, пригревает как в жаркие летние дни. По небу вальяжно плывут легкие белые барашки облаков, ветерок шуршит, играет еще чуть желтелой листвой. Играет дядя Федя на баяне, добрый, всегда посмеивающийся над шутками Маши, всегда подтрунивающий ее на всякие проказы, баба Вера, его мама, грузная и улыбчивая, хлопает в ладоши, а Маша танцует перед ними в новом синем платьице с оборочками. Костя уселся прямо на поджелтевшкую траву и держит Клайда, их овчарку, за ошейник, теребит его лобастую голову промеж торчащих ушей.

Мама с папой около машины, еще чуть-чуть и поедут в город. Дорога не далекая – час туда и час обратно, только они заедут к дяде Вите, и переночуют у него.

- Кость! – кричит папа от машины, и тот отпускает Клайда, бежит к папе, а Клайд тут же срывается с места и несется к Маше, скачет вокруг нее, то и дело толкаясь своими большими, тяжелыми, овчарочьими лапами. А Маша, вдруг как-то втянув его в свой танец, схватила за лапы, и вот они уже вдвоем вытанцовывают, баба Вера смеется, аж чуть не до упаду, утирает слезы.

- Кость, за главного. Если что, то к дяде Феде. Понял?

Костька, мальчишка еще совсем, на два года только старше, чем шестилетка Маша, серьезно кивает, всем своим видом показывая, что да, он взрослый, он уже мужчина, он все сможет и у него все получится.

- Ну давай, сына, не робей тут, - папка ерошит русые, короткие его волосы, вскидывает вверх руку.

- Федь, баб Вер, - баян замолкает, Маша останавливается, и только Клайд, не поняв что произошло, все так же продолжает играться, пытается прыгать на задних лапах, - до завтра!

- До завтра, - вскидывает руку и дядя Федя, баба Вера же крестит воздух на прощанье, и только тут Маша понимает, что она то, она, не успела еще и маму на прощанье обнять, и папку обхватить.

- Подождите! – кричит она, и припускается к машине, Клайд несется за ней, думая, что это еще какая новая игра. Маша подбегает, обхватывает папку, прижимается к нему, мама сама подходит, садится на корточки и тоже обнимает дочь.

- Вы только, только, - сама не зная почему, Маша расплакалась.

- Ой да хватит сопли распускать, завтра и увидимся, Машк, - он тоже садится на корточки приподнимает ее за подбородок, - ну что ты разнюнилась. Держи нос по ветру, - подмигивает и легонько щелкает ее по носу.

Вот и все. Мама с папой уселись в ниву, уже в отдалении, из-за рощицы шум двигателя, машины и не видно уже. И дядя Федя снова играет на баяне, только теперь не развеселое, а что то легкое и мелодичное. Костя упал на траву, уставился в синь небес, сунул травинку в зубы. Клайд устроился с ним рядом, его карие глаза с интересом за чем-то поглядывали, высматривали что-то меж травинок. А баба Вера до сих пор утирала слезы. То ли снова уже расплакалась, то ли все от того смеха, когда Маша вытанцовывала с Клайдом.

Х Х Х

Зазвенели стекла в окнах, Маша соскочила, спросонок потерла глаза, а Костя уже тут как тут, около окна. И тут донеслось тяжеловесное У-У-У-УХ из далекого издали.

Маша подбежала к окну, взобралась на табурет коленками, чтобы лучше видеть. Где-то там, далеко-далеко, красиво и ярко уходили в небо маленькие красные искорки, доносился короткий, едва различимый стрекот, и, то и дело, ночное небо подсвечивалось далекими зарницами.

- Красиво, - улыбнулась Маша, прижавшись носом к стеклу, добавила, - Огонечки.

- Дура, - с неожиданной злобой рявкнул Костя, - это война!

- Какая война? – Маша не могла взять в толк, не могла понять, как эти красивые огонечки-искорки, как эти зарницы могут оказаться тем самым страшным словом «война», про которую ей рассказывал папа, про фашистов, про убитых людей, про зло. Это же просто огонечки, это просто…

Ухнуло ближе, так что зарница взрыва стала не далеким отсветом, где-то там, а отразилось от неба злым багрянцем всего то в километре, а то и ближе. Бедные стеклышки в окне затрепетали, запели свою звонкую жалобную песенку, грянуло «Бух!» так что даже громко-громко. И почему-то Маша сразу поняла – война, правда – война! Залаял на улице Клайд.

- Ой, Костя, страшно!

Снаружи замолотили в дверь. Маша взвизгнула от испуга, и тут же зажала рот ладошкой. А вдруг там фашисты? Такие, как рассказывал папа, с закатанными рукавами, в касках, с автоматами.

Костя соскочил с табуретки, а Маша запричитала:

- Не открывай, это фашисты!

- Какие… а, молчи, - поспешил к запертым на ночь дверям, в сенцы.

На кухоньку вбежал растрепанный дядя Федя, одет в то, в чем проснулся, разве что треники успел натянуть, а так – в майке. Маша уставилась на него, на растрепанного, а он с ходу подскочил к ней, хватанул за руку, потащил куда-то.

- Я не хочу, я не… - заупиралась Маша, а Костя закричал ей:

- Быстрее!

И они бегом выскочили во двор, Клайд на цепи бегал, носился из стороны в сторону, лаял. Заскочили в летнюю кухню, там дядя Федя распахнул люк погреба, рявкнул Маше злым, будто даже не своим голосом:

- Лезь!

- Там темно, - захныкала она, а Костя уже спускался вниз, еще через мгновение тихо дзыкнула лампочка – внизу загорелся свет.

Маша спустилась, в большом погребе было сыро, зябко, она сразу обхватила себя ручками, затопала голыми пятками по сырой земле.

- Лови, - скинул сверху дядя Федя какие-то тряпки, что кучей валялись за погребом, - укутайтесь.

- Спасибо, - крикнула вежливая Маша, тут же схватила какую-то тяжелую хламиду, уселась на нее с ногами, сразу стало чуть теплее.

- Я до мамки, а вы тут сиди.. – не успел он договорить, и грянул взрыв, да такой, что закачалась лампочка над головой в погребе, посыпалась пыль, а Маша закричала во весь голос.

- Твою мать! – заорал сверху дядя Федя, и загромыхал вниз по лестнице, тяжело хлопнул закрывшийся над головами люк.

- Дядь Федь, это… - начал Костя, но не договорил, снова ухнуло тяжело, надсадно, снова закачалась лампочка, снова закричала Маша, а дядя Федя обхватил Костю, прижал к себе крепко-крепко и сказал:

- Да, это война…

- А как же Клайд, - тихо всхлипнула Маша, но ей никто не ответил.

Они сидели так бесконечно долго, хохлились, вздрагивали от близких взрывов, изредка сверху доносился приглушенный люком лай Клайда. А потом наступила тишина.

- Все? – испуганно, сам себе не веря, спросил дядя Федя шепотом.

- Все, - тихо сказал Костя.

Они посидели еще минуту, а потом еще минуту, а потом…

- Я пойду, - дядя Федя погладил Костю по голове, - маму проведаю. Как она там.

Он подошел к лестнице, ступил на первую перекладину, замер в ожидании. Все было до бесконечности, до звона в сыром воздухе погреба, тихо.

- Давайте, только тут сидите, не вылазьте, - стал карабкаться наверх, распахнул люк, уперся уже руками в створ, чтобы вылезти, и тут грохнуло так, как не грохало ни разу. С полок посыпались банки с соленьями вареньями, казалось, что сейчас погреб обрушится на них, и что то упало вниз – большое, и тяжелое, как мешок картошки. Маша зажмурилась и закричала от ужаса, боясь взглянуть в сторону того что упало. Замерцал свет, задребезжала лампочка, и снова взрыв, и снова рядом, сверху щедро сыпануло трухой, землей, и лампочка погасла совсем.

Тишина. В ушах звенит. Страшно. Темно.

- Кость, - тихо, шепотом, сказала Маша, - мне страшно.

- Сейчас, - в темноте послышался шорох ткани, легкое позвякивание, - тут спички и свечка, папа показывал. Вот.

Звук спички о коробок, вспыхнувший огонек, лицо Кости, его руки, свеча, протянутая Маше.

- Держи, - она взяла свечку, Костя поднес спичку к фитилю, разгорелся огонек.

- Кость, а сверху… - она боялась это сказать, - упало… это…

- Сейчас, посмотрю, а ты стой. Не двигайся. Хорошо?

- Хорошо, - она сглотнула.

Костя отступил в полумрак, по стенам разоренного погреба плясали тени, отблески стекла банок, а вот того, что лежало на земляном полу, у лестницы, видно не было. Костя замер на пару секунд над чем то, а после хватанул одну из больших тряпок, что дядя Федя скинул сверху, согнулся, запыхтел. А после отступил, будто боясь отвернуться от того, что на полу, сказал:

- Теперь можно смотреть, - повернулся к Маше и дрожащей рукой отер под носом. Из глаз его бежали слезы. В мерцающем свете свечи Маша видела, что руки у кости влажно поблескивают кровью, и под носом его, там где он отер, осталась размазанная кровь. Она заплакала, а Костя ее обнял, и говорил оглаживая ее вздрагивающую спину:

- Машенька, все будет хорошо, сестренка, все будет хорошо…

Пошел дождь. Почему-то его было очень хорошо слышно, а еще, а еще из распахнутого люка сверху стали срываться капли вниз, стало зябко, совсем сыро. Они залезли в здоровенный короб для картошки, Костя притащил тряпье, кое-как расположились, улеглись, накрылись, прижались друг к другу, чтобы было теплее. Маша всхлипывала, Костя уже ничего не говорил, а только изредка гладил ее по голове или плечу. Заснули.

Х Х Х

Маша проснулась от того, что рядом заворочался Костя, стал подниматься. Ночью больше не громыхало. Свеча, поставленная рядом на крышку банки у короба, уже догорела, превратилась в лужу воска с черным фитильком посередине. Белый утренний свет лился из распахнутого люка погреба, под лестницей, среди луж, лежал какой-то, укрытый тряпьем, сырой куль. Маша старательно не думала, что это, кто это. Было холодно, изо рта шел пар. Закончилось бабье лето.

- Костя, - тихонько спросила она, - а почему светло.

- Не знаю, ты пока посиди здесь, я слажу, посмотрю…

- Нет, я не останусь, мне страшно.

Он глянул в сторону накрытого тряпьем, кивнул.

- Хорошо, лезешь за мной.

Летней кухни не было. Веером доски одной стены, другая завалена на забор, крышу разметало. Дом стоял разбитый, развороченный, с проваленной крышей.

- Стой, - Костя не дал ей пойти вперед, увидеть все самой, - посиди. Вот тут посиди, - кивнул на какой-то чудом уцелевший пластиковый ящик, - я сейчас.

Он ушел, а Маша осталась, уселась, как было приказано, обняла себя за плечики, мерзла. Так послушно она просидела секунд пять, а после не удержалась, встала, подошла к люку, захлопнула его и снова уселась на ящик. Так было спокойнее. Но все равно – так же холодно. В сторону дома она старалась не поглядывать – страшно было видеть эту развалюху с высаженными стеклами и понимать, что только вчера – это был их дом, вчера они там еще жили, а сегодня… а сегодня – вот.

Кости не было очень долго, а когда он появился, Маша едва не засмеялась. Был он весь в белесой пыли, будто обсыпали, в руках держал курточку ее, платьице, в котором вчера танцевала, нелепые здоровые гамаши, простые черные резиновые сапожки, которые она никогда не любила. Да и сам он уже приоделся: синяя куртка, штаны, в которых он целыми днями пропадал на улице, черная вязаная шапка.

- Фу, я их не хочу, - сморщила носик.

- Я туда снова не полезу. Одевайся, - и вдруг он отвернулся, всхлипнул, задрожали его плечи. И Маша, будто угадав его мысли, спросила:

- А где Клайд? Почему он не лает?

- Клайд убежал, - видя неверие в ее глазах, поспешно добавил, - только цепь осталась.

Она торопливо оделась, скуксившись натянула резиновые сапоги на голые стопы.

- Все, я готова.

- Пойдем.

- А куда?

- К бабе Вере, проверим.

Залитый дождем двор, развороченный, засыпанный досками, пылью, камнями, серое, свинцовое небо над головой. Протянувшаяся от будки цепь, наполовину утонувшая в склизкой грязи. И вьется она, бежит, и, вдруг… забегает под перевернутый здоровый деревянный ящик, в который папа складывал дрова. И дрова все рядом, в грязи, в лужах.

- А почему… - начала она, но Костя дернул ее за руку, повел скорее вперед.

Дома бабы Веры, почему-то, видно не было. Остался, чуть накренился высокий зеленый забор из профнастила, а вот дома за забором видно не было.

До ворот дома идти оказалось необязательным. Сразу за углом в заборе зияла прореха, Костя, не отпуская руки Маши, шагнул по громыхающему железу в прореху. Он и Маша старательно смотрели под ноги, чтобы не оскользнуться на рифленом, залитом водой и грязью листе, прошли и только после подняли головы, увидели, остолбенели.

От бревенчатого дома ничего не осталось, будто срыли его, и только один угол, и подоконник, и глупые занавески над окном, будто они уже в доме, и больше ничего. Ничего не осталось. И воронка, вздыбленный белой щепой пол, наполовину прикрывающий черный провал подпола, наполовину же уже нет – срезало.

- Постой здесь, - отпустил ее руку.

- Нет, я боюсь, я не хочу, я с тобой.

- Ладно, - коротко зыркнул на нее исподлобья, зашагал к подполу, склонился над ним. Маша побоялась подходить ближе, остановилась в шаге от него.

- Баб Вер, вы там? – крикнул он в темноту, прислушался и вдруг, оттуда, из ямы, донеслось какое-то хриплое, надсадное, совсем не похожее на добрый голос бабы Веры.

- Кость, ты чаль? Живой, милок. А Маша?

- Я тут, баб Вер, - подала голос Маша, и отчего-то вдруг расплакалась.

- Ой и молодцы, ребятки, - слышно было, что говорить ей тяжело.

- Вам помочь? Я… - Костя уже попытался было поудобнее усесться в грязь, чтобы нащупать какую-никакую опору под ногами, спуститься.

- Не, Костьк, идите с богом, ребятки, идите. А я отдохну и сама, - она надсадно кашлянула, - а вы, ребятки, идите в город. К мамке, к папке… - голос ее слабел, - идите, милые, идите. Тут не далеко, - уже почти неслышно.

- Пошли, - Костя соскочил, ухватил Машу за руку, - Пойдем.

- А баба Вера? – Маша оглянулась, а Костя уже тащил ее к прорехе в заборе.

- Пойдем, Маш, она отдохнет и… - он закусил губу, уперся взглядом куда-то вдаль.

- Но она же старенькая.

- Пошли, - и он зло рванул ее за руку, потащил, а она все оглядывалась, и не видела как по твердому, будто каменному лицу брата, скользят, оставляя за собой на пыльном лице, слезы. Маша думала, что баба Вера, точно так же, как когда провожала их родителей, сейчас крестит воздух, и старалась думать, что и правда, отдохнет и сама выберется из подпола.

Они шли по скользкой от грязи дороге, шлепали по лужам, все дальше и дальше удаляясь от их заимки, небеса снова стали хмуриться, набухать скорым дождем, посыпалась холодная изморось, над низинами, над полями, поднимался пока прозрачный еще, сизый туман. Издалека, стелясь по-над полями, доносился едва слышимый гул, в котором едва-едва можно было опознать рев моторов. Изредка, эхасто, разносился короткий стрекот, как вчера, а вот бумкать больше – не бумкало.

Х Х Х

Они забились в отлогую, неглубокую пещерку-провал под корнями дерева. Там было сыро, но все же – хоть что-то было над головой. Кое-как разместились, прижались друг к другу, обнялись, но все одно – дрожали.

- Кость, я кушать хочу.

- Я тоже. Потерпи. Скоро завтра дойдем до хутора.

- Кость… - сказала она тихо, и шмыгнула носом.

- Что?

- А Клайд… он же там, под ящиком был?

- Убежал Клайд.

- А в погребе… это… это…

- Рухлядь сверху упала.

- А дядя Федя?

- Что?

- Где он?

- Наверное в город ушел.

- И бабе Вере не помог?

- Спи, Маш. Давай спать. Я устал. И ты устала. Устала?

- Устала.

- Ну вот и спи.

Она замолчала, но глаза не закрыла. Ночь была светлая, звездная, через дыру лаза в пещерку, в обрамлении изгибающихся корней, была хорошая ее глубокая синь с россыпью холодных крупинок звезд. Маша смотрела в эту глубину, и не могла уснуть, думала. Костя уже сопел, но она все же, едва слышно, спросила:

- Кость, а правда война?

- Да-да, спи уже, - просипел он сонно, и снова засопел.

И будто в подтверждение его слов, издали раздался тихий стрекот, а затем тихий ух взрыва. Но все это было так далеко, так странно, так непонятно. Зачем война? Почему война? А еще кровь на руках, под носом у Кости, тогда, в погребе. Значит это был дядя Федя. И Костя же не оставил ее одну тогда внизу, сказал, что полезем вверх вместе. И баба Вера…

Сквозь накатывающийся сон она видела, как белые россыпи звезд на темной синеве неба, движутся, сплетаются будто в призрачные образы Клайда, дяди Феди, бабы Веры. Их было не узнать, они не были похожи на себя, только точечьки, будто пунктиром прорисованные человечки, собачка, как на неумелом детском рисунке, только от них ей почему-то становилось теплее, спокойнее. Они будто убаюкивали ее своим присутствием, обволакивали, а еще теплое дыхание брата, согревающее шею.

- Зачем война… - уже засыпая спросила она у них, не у брата уже, а именно у них. И провалилась в сон, который не запомнила.

Х Х Х

Утром их резко разбудил грохот и лязг приближающейся военной техники. Ревели движки грузовиков, танки, зло взрыкивая, размалывая под собой дорогу в непроходную грязь, вздымались, и тут же опадали длинными стволами орудий, рядом, по траве, шла пехота.

- Кто это? – Маше сразу стало страшно. Хоть и понятно было, что не заметят, что спрятались они в этой рытвине под деревом, но все одно – страшно.

- Тихо, - отмахнулся Костя, и пристально смотрел на приближающуюся к их взгорку, на котором и была рытвина, вздымающуюся к ним степь.

Маша притихла, и тоже смотрела. Это было ужасно, ужасно видеть столько вооруженных людей, столько техники, у которой было только одно предназначение – нести смерть. Продвижение их было каким то вальяжным, неспешным, они не приближались в стремительной гонке, а катили вальяжно, со скоростью бредущих рядом пехотинцев. А те были хоть и не такими, как рассказывал папа про фашистов, у них была не темная форма, у них не было закатанных рукавов, и каски их не блестели вороненым черным отблеском, а были зеленоватого цвета, но почему-то Маша решила, что они похожи, очень похожи на тех фашистов.

Грохот техники приближался, и неизбежно, с неизбежностью лихого завитка дороги, они – солдаты, танки, коробочки прочей бронетехники и фырчащие грузовики должны были пройти рядом, буквально в паре десятков метров от их укрытия.

И когда это произошло, когда они едва не поравнялись с ними, у Маши заложило уши, а Костя крепко-крепко сжал ее руку, не оборачиваясь к ней. То ли он это сделал, чтобы она не закричала от ужаса, то ли от страха, а то ли… то ли от злости. И из за грохота, Маше казалось, что на все те долгие минуты, что они проходили мимо, она даже дышать перестала – не слышала себя, своего дыхания, такого вроде бы громкого, от страха, биения сердца.

Прошли, стали отдаляться, с очередным поворотом скрываясь за их взгорком, оставляя за собою лишь развороченную грязь дороги да горелую вонь сожженного топлива.

- Твари, - тихо, с ярой злобой, прошипел Костя, и стало ясно, что руку ее он сжимал из за ярости, - пошли.

Он дернул ее за руку, воровато оглянувшись, она лишь в пол оборота увидела его лицо, но успела заметить, каким осунувшимся, острым стало оно, ловко выскользнул за пределы их убежища и Маша вслед за ним едва не выпала наружу. Скатились вниз по глинистому склону, побежали прочь и…

Автоматный треск, окрик:

- Стоять!

И они встали как вкопанные, даже не оборачиваясь, как в старых фильмах подняли руки. Маша, с предательской дрожью почувствовала и сказала тихо:

- Я сейчас описаюсь…

- Тихо ты, - прошипел Костя.

Маша уже думала, что сейчас их обоих повалят в грязь, придавят к земле, свяжут руки за спиной или… или расстреляют, даже не подойдя близко.

- Детишки, - голос сзади, - да руки то опустите. Обернитесь.

Они выполнили приказ: опустили руки, развернулись. Напротив стояла пара солдат, еще двое стояли совсем уж в отдалении, из-за поворота дороги доносился грохот техники, оттуда вилась черная вонь выхлопных газов, пачкающее утреннее лазурное небо.

- Местные? – спросил солдат, большой, широкий дядька, старше чем папа, может быть даже такой же старый как дядя Федя, как был дядя Федя…

- Местные, - зло бросил Костя.

- А что одни? – спросил дядька, а после осекся, добавил скоро, - Не надо… Ясно. Есть хотите?

- Да, - быстро закивала Маша.

- Нет, - дернул ее за руку Костя.

- Нате вот, - он скоро сбросил рюкзак, вытащил из него коробку, - Потрескайте хоть немного. И это… Вы по нашим следам, потом на своротку к хутору, наших там еще не было. А потом в лес идите, только не в город. Поняли?

- Поняли, - снова кивнула Маша, принимая из протянутых рук дядьки коробку, но…

Костя ударил по ней, коробка упала в грязь, и зло спросил:

- А что не в город?

- Война там будет. Не ходите…

- Твое какое дело? – Костя даже вперед подался, и взгляд его… Маша его таким никогда не видела, таким злым, таким острым, таким отчаянным, таким… она даже не могла понять – каким…

- Девочка, я уйду, а ты коробку забери. Это сухой паек. Покушайте, - он развернулся, пошел обратно, и остальные тоже пошли. Уже отдалившись, когда Маша склонилась за коробкой, он оглянулся, крикнул, - Не ходите в город, пожалуйста.

И пошел дальше. А Маша подняла коробку, и пошли они по траве, вдоль испоганенной траками дороги. Холодная роса замочила сапоги, будто по лужам ходила, промокли гамаши.

Шли молча и быстро. Коробку она не открывала, а Костя не оглядывался в ее сторону.

- Кость.

- Что? – зло, с вызовом спросил он, но лица к ней не повернул.

- А он хороший же…

- Не говори так, - процедил брат сквозь зубы.

- Он нам покушать дал.

- И что, в ножки ему теперь упасть? Благодетель нашелся! А дядю Федю… - оборвал себя, оглянулся, бросил взгляд на коробку, - Выбрось ты ее… - увидел как затряслась от обиды нижняя губка Маши, как глаза ее наполняются слезами, - Давай, посмотрим.

Они уселись на поваленное дерево, открыли коробку, в которой было много-много пакетиков, да пара консервов. Сперва открыли печенье. Оно было сухое, соленое, но очень вкусное. Потом он стал доставать все остальное из коробки, распихивать по карманам по своим, да и Маше в курточку запихал немного, коробку бросил в траву.

- Все, пошли.

- Я еще хочу есть.

- Потом.

И они снова пошли.

Маша больше не говорила, что тот дядька, был хороший. И лицо в него было доброе. Только они же и правда… Кровь на руках Кости, перевернутый ящик на развороченном дворе, и убегающая под него цепь, баба Вера в подполе… Это же тоже – это они. Они…

Х Х Х

Автор Волченко П.Н.

-М О Л О К О, - медленно, делая после каждой буквы паузу в несколько секунд, произнес Антон, вглядываясь в вывеску магазина.

-Ну? - нетерпеливо спросила мать. -Что за слово там написано?

Лицо девятилетнего мальчика нахмурилось; губы беззвучно шевелились, пытаясь слепить из набора только что произнесенных звуков цельное слово.

-Я не знаю, - наконец признался он.

-Ну как же так! - взорвалась грузная, тридцатипятилетняя женщина, выглядящая, как минимум, лет на десять старше своего возраста. -Ты же прочитал его по буквам — так произнеси же целиком!

-Не могу, - потупился Антон. Он видел, как его мать выходит из себя — и это было очень опасно... Но еще опаснее было наугад произнести, в попытке избежать наказания, случайное слово, отчаянно надеясь на попадание в мишень.

Ведь окажись оно неправильным, и его опять ждет «чтецкий шкаф».

-Буквы будто скачут у меня в голове, не давая выстроить их в четкий ряд, - попытался оправдаться мальчик. Впрочем, он знал — это было бесполезно.

Но попробовать все же стоило.

-Может так они встанут на место! - рявкнула родительница, отвесив сыну увесистый подзатыльник, от которого у Антона поплыло перед глазами. -Ты должен стать богатым, когда вырастешь, а как ты можешь добиться успеха в жизни, если не можешь ЧИТАТЬ?! Пробуй еще раз!

Бросив на мать кроткий взгляд, Антон понял, что она по-настоящему разъярена: глаза налились кровью и будто начали выпадать из орбит, не справившись с повышенным давлением изнутри; крылья широкого, с бурыми прожилками носа трепетали; рот был оскален, вызывая в памяти ассоциации с соседским псом, умершим от бешенства.

«Надо просто хорошо подумать». Антон видел, что витрина магазина украшена рекламным плакатом, на котором было изображено его любимое мороженое — пломбир в шоколаде.

«Наверняка на вывеске написано название товара, который здесь продают!».

-Черепно-мозговая, - произнес мужчина в белом медицинском халате, возникший из густого тумана.

Моргнув несколько раз, Антон несказанно изумился, увидев не серые дома своего спального района и не злосчастную вывеску, название которой мать так хотела услышать от него, а белые, с желтоватым отливом стены с облупившейся местами краской и тусклые простыни голубоватого цвета, местами пестревшие пятнами тошнотворных оттенков — от темно-бурого, до коричневого.

«Не угадал», - понял Антон. Он совершенно не помнил, как оказался в больнице. Помнил лишь, что пытался прочитать слово на вывеске, а затем — темнота, постепенно сменявшаяся туманом, по мере того, как сознание возвращалось на место.

-В каких обстоятельствах он получил травму? - спросил у кого-то, находившегося за пределами видимости мальчика, доктор.

-Поскользнулся, упал, - произнес сварливый голос матери, стоявшей где-то позади койки. -Никогда не смотрит под ноги!

***

Он шел по территории заброшенного горно-обогатительного комбината, расположенного в двадцати километрах от родного города. Громада потрепанного временем и расхитителями завода угрюмо смотрела на незваного гостя, будто подозревая, что и он пришел урвать от него кусок и продать на пункте металлоприема. Но редкому посетителю этих пользующихся плохой славой мест нужно было другое.

Возможность побыть в одиночестве и в кромешной темноте, где абсолютно и точно нет их (или, по крайней мере, не видно) — букв и составленных из них слов.

Подходя к законсервированной полвека назад шахте, Бориса передернуло от предвкушения. Он мог даже не пользоваться фонариком, ведь знал наизусть все повороты разветвленного туннеля и расположение колодцев, вертикально уходящих вниз на несколько метров. Сменив свои старые кроссовки на предусмотрительно захваченные резиновые сапоги — на улице, несмотря на последний зимний месяц, несколько дней стоял «плюс», Борис вошел в шахту, своды которой утопали во мраке буквально в паре метров от забранного наполовину кирпичом входа.

Дойдя до границы света, он замер и прислушался. Неясной природы звуки, отпугивавшие от шахты обычных туристов, еще не были слышны, но мужчина знал, что они вот-вот раздадутся прямиком из стен, эхом расходясь во все стороны тоннелей. И точно - стоило пройти пару метров, как шахта наполнилась ужасными криками и воплями.

Место, которое могло бы стать популярным местом паломничества для любителей так называемых прогулок выходного дня, обросло отвратительными и мерзкими легендами, стоило праздным первопроходцам заброшенной шахты услышать звуки, способные испугать любого. Что уж говорить: несмотря на то, что Борису были отлично известны причины возникновения историй о «десятках погребенных заживо на нижних этажах рабочих», которые со временем обрастали мрачными и кровавыми деталями, он признавал, что находиться в темных узких коридорах многочисленных тоннелей, общей протяженностью в добрых десять километров, под завывание «призраков», было действительно неуютно.

-Это Боря! - сложив руки рупором, заорал он.

Вопли мигом затихли.

-Ты один? - осторожно спросил голос из стены, искаженный множеством каверн.

-Да! Принес вам пожрать, кое-чего!

-А, ну милости просим, тогда!

Борис завернул за угол, сделал десять шагов вперед и остановился. Темноту прорезал луч света, бьющий откуда-то снизу. Он позволял разглядеть границы провала в полу, из которого торчала деревянная лестница. Послышался шум подъема по лестнице, после чего из-за края провала показалось узкое небритое мужское лицо.

-Я каждый раз удивляюсь, как ты без света тут ходишь, - произнес мужчина голосом, напоминающим тот, которым несколько минут назад «говорила» стена. -Мы с Михалычем, - он кивнул вниз, - столько тут живем, однако до сих пор не можем без фонариков

.

-Тут батарейки, пара фонарей, пожрать кое-что, ну и водка, - Борис снял с плеч тряпичный рюкзак, развязал и извлек из него полиэтиленовый мешок. -У вас как на уровне — не было обвалов?

-Был, недавно совсем, - протянул «подземный житель». -Обвалился потолок на развилке, там сейчас не пройти. Так что, осталась у нас лишь одна «комната», - невесело усмехнулся он.

-А не боитесь, что и вас засыплет?

-Чему быть — того не миновать. Да и к тому же, мы подпорок понаставили, так что не должно. А за развилку мы и не ходили особенно — там ничего интересного нету.

-Ясно, -кивнул Борис. -Ну, счастливо оставаться, - с этими словами он развернулся и пошел прочь — в глубину шахты.

Он не знал, из-за чего его собеседник, вместе с товарищем, выбрали себе такое необычное место жительства — нижний уровень заброшенной шахты, где они относительно неплохо обустроились, сколотив мебель из досок, утащенных с соседней пилорамы. Знал лишь, что эти, скорее всего, скрывающиеся от Закона люди, так же как и он заинтересованы в том, чтобы это место оставалось безлюдным.

Благодаря отличной слышимости из-за пустот в стенах, Сергей с Николаем (или Михалычем, как его звал товарищ), узнавали о посетителях до того, как те проходили свои первые десять метров по темным коридорам. Оставалось только приложиться к искажавшей звуки «переговорной» - стене на нижнем этаже, особенно сильно испещренной кавернами, и начать кричать, стонать и завывать, - остальное доделывали темнота, замкнутое пространство и ореол мрачных легенд, коим была овеяна шахта.

Спустя десять минут Борис добрался до широкой залы, в которой когда-то сходились рельсы, растащенные из шахты до того, как там поселились Сергей с Николаем. Выудив с низов рюкзака подстилку, Борис расстелил ее на земляном полу и сел на колени.

Наконец, он чувствовал себя умиротворенно. Здесь, в безусловной тьме, когда на него не смотрели со всех сторон уродливые буквы и еще более гадкие слова, Борис мог расслабиться.

***

В месте, где находился Антон, можно было пребывать лишь в одном положении: стоя, вплотную прижавшись спиной к фанере позади. Стоило податься лишь немного вперёд, в жалкой попытке расслабить задеревеневшие мышцы, как множество острых шипов вонзались в кожу той части тела, которая посмела нарушить установленный порядок.

Попадая сюда, Антон старался до последнего держаться прямо, но в конце-концов утрачивал контроль над телом, которое постепенно насаживалось на заточенные острия, заставляя его орать от боли.

Поначалу мама выпускала Антона из чтецкого шкафа, стоило ему начать хотя бы стонать, однако со временем, она стала все меньше обращать внимания на мучения сына, освобождая его лишь тогда, когда он начинал уже визжать, чувствуя, как сталь постепенно распарывает плоть. Затем, наскоро обработав раны зелёнкой, она оставляла его лежать на кровати в своей комнате на пару дней...

До тех пор, пока не решала, что он уже вновь может приступать к "учебе".

"Учеба" Антона начиналась ровно в 6 утра и заканчивалась в 8 вечера. Все это время (за исключением пятнадцатиминутных перерывов на обед и ужин, наличие которых зависело от настроения матери) он должен был стоять на первом этаже с книжкой в руках и стараться прочесть хотя бы одну главу, чтобы вечером пересказать матери, периодически выходящей из своей комнаты и проверяющей, не прерывается ли учебный процесс.

Проблема была в том, что Антон не мог читать. Он мог распознавать отдельные буквы, но вот сложить их вместе попросту был неспособен. Мать же, проявляя фантастическую настойчивость, пыталась добиться того, чтобы сын начал читать. Раз в несколько недель, она запирала Антона в "чтецком шкафу", который был способен, по ее мнению, ускорить обучение.

Это был платяной шкаф, в дверцы которого женщина забила длинные острые гвозди, оставлявшие очень мало свободного пространства внутри - куда как раз помещался худощавый невысокий одиннадцатилетний мальчик, прижимаясь к задней стенке. На уровне глаз женщина прорубила окошко, напротив которого, на специальной деревянной подставке, она ставила табличку с текстом, написанным большими буквами, чтобы "обучающемуся" было его видно.

-Ну? - на табличку упала массивная тень.

Антон быстро задышал. Судя по лучам летнего солнца, стоял полдень, значит, он находится в чтецком шкафу уже несколько часов - мальчик помнил осторожный свет рассвета, во время которого его заперли в узком темном пространстве, наполненном болью. Его мышцы задеревенели от недостатка движения; тело отчаянно требовало разогнать кровь. И пусть к этому моменту он ещё был способен контролировать себя, однако правая нога предательски дрожала от напряжения, так и норовя согнуться в коленном суставе.

-Что... тут... написано? - медленно, делая паузу после каждого слова, спросила мать.

И тут Антон увидел. Это было настолько удивительно и прекрасно, распознать написанное - впервые, с момента Великого Падения, после которого буквы перестали складываться в слова.

-Там написано, - хрипло произнес Антон, -"лекарство".

Мать замешкалась. Она взяла в руки табличку, чтобы самой прочитать текст, а затем, с выражением недоверчивого счастья, взглянула на сына.

-Это отрывок из "Морфия" Булгакова - моей любимой книги. Тут нет слова «лекарство», но ты, наверное, имел ввиду, что для главного героя наркотик стал своеобразным лекарством?

-Именно, - сглотнул Антон. Буквы вновь расплывались, и он не был уверен, что действительно видел то слово несколько мгновений назад.

Но даже если ему на помощь пришло воображение, то это произошло как нельзя кстати.

-А ты можешь прочитать остальное? - с надеждой в голосе спросила мать.

-Прямо сейчас нет, -осторожно ответил Антон. -Я начал понимать общий смысл, но прочитать от начала до конца пока не могу. Но думаю, что в ближайшее время у меня все будет получаться...

-Конечно! - воскликнула женщина. -Я же говорила этим идиотам - твоим учителям, что ты никакой не "отстающий"! Они хотели, чтобы я отдала тебя в специальную школу, но чтобы мой сын учился среди пускающих слюни идиотов? Никогда! Хочу посмотреть на рожу директора, когда я приведу тебя обратно, вновь умеющим читать!

-Мам, ты выпустишь меня?

-Ох, точно, - послышался звук отпираемого замка, после чего двери широко распахнулись. -Иди сюда, любимый! - Антон угодил в медвежьи объятия.

Слово, которое он смог прочитать впервые за два года, пульсировало в его сознании.

«Лекарство».

Ночью ему снилось Великое Падение. Это был необычайно яркий и живой сон - из тех, что дают ложное ощущение, столь характерное для реальности, будто мы можем как-то повлиять на развитие событий. Антон — на момент переживаемых им событий девятилетний паренек, состоящий на хорошем счету в школе благодаря не по годам развитому интеллекту, стоял на краю заброшенной стройки, где возведение жилого дома закончилось на уровне второго этажа.

-Ты что — испугался?! - прозвучало сзади. Кто-то громко засмеялся. Антону пришло в голову, что их услышит охранник, мимо которого они смогли проскользнуть — последняя надежда на то, что ему не придется прыгать в кучу песка снизу.

-Даже Наська прыгнула! - продолжил Голос издевательским тоном. -Хотя ты проиграл в суефа и должен был сделать это первым!

-Ладно, - Антон тяжело вздохнул, постаравшись скрыть дрожь. -Сейчас.

Он встал на самый край бетонной плиты и посмотрел вниз.

«Невысоко же!», - попытался он убедить себя, как только его замутило от высоты второго этажа.

Выставив руки перед собой так, чтобы куча песка, оставшаяся здесь от строителей, поместилась между ними, Антон собирался уже было прыгать, как вдруг увидел, что из-под песка выглядывает краешек чего-то серого.

"Я не буду прыгать!" - хотел было сказать он, но в этот момент полетел камнем вниз.

Антон удивился, что не почувствовал Подлый Удар — толчок в спину от кого-то из «друзей», с которыми проник на законсервированную на неопределенный срок стройку, ведь в реальности он явственно его ощутил. Зато он слышал веселый гогот, который не прекратился даже тогда, когда Антон приложился виском о выступающий угол бетонного блока, скрытого песком и невидимого со стороны.

Продолжение следует