Костя неопределённо пожал плечами. Выждав небольшую паузу, Михалыч продолжил.
- Может и видел, а может и нет. Но рос я в уважении к лесу. Отец рассказывал, что каждый год на Ерофея, хозяин в спячку зимнюю впадает, вместе с медведями. И перед спячкой лютый он – ветер гонит такой, что деревья ломает. Звери из лесу бегут, а человеку и подавно туда соваться не стоит. Каждый год, четвертого октября носили мы дары в лес, чтоб задобрить хозяина. Кто орехи, кто мёд, кто сало свиное. Оставляли у кромки леса, поясно кланялись и уходили домой. Сколько помню, в эту ночь неизменно в доме горела лампада в красном углу и мать с отцом до раннего утра читали молитвы, прося уберечь наш дом от немилости хозяина.
Когда мне было шестнадцать, пропал отец. Ушёл в лес и больше не вернулся. Мать плакала днями и ночами, отказывалась есть, сошла в лице. Тяжело в деревне без мужских рук. А через неделю разбудила она меня ночью. Хоть и давно это было, а та картина до сих пор перед глазами стоит. Бледная, исхудавшая мать, в одной ночной сорочке, коса распущена. Переступает босыми ногами в сенях и радостно мне так говорит: «Сыночек, я к папке пойду! Ты спи, не переживай, а я уж к нему пойду, зовёт он меня». Спросонок я не понял ничего, а когда утром проснулся в пустой хате, смекнул. Не вернется она уже.
Хоть и был я ещё мал, но делать было нечего. Чтобы не умереть с голоду, пришлось вести хозяйство самому. Местные женщины жалели меня. То на обед к ним в хату зазовут, то дров принесут, то помогут одежду подлатать. Каждая горестно называла меня сиротинушкой и норовила прижать да обогреть. Благодаря им я пережил первую зиму. А дальше уже было проще. Не забывая отцовские наказы, каждый год, на Ерофея, носил дары к лесу вместе с остальными жителями. Только теперь, рядом со свиным салом, я клал букетик засушенных васильков. Уж очень их любила моя мать.
Михалыч замолк. Шумно выдохнув, он одним махом влил в себя рюмку и прижал пальцами покрасневшие глаза. Мы молчали. Тишину нарушало лишь шумное дыхание Авдотьи из комнаты да лёгкое потрескивание поленьев в печи. Наконец Михалыч взял себя в руки.
- Долгие годы с того момента прошли. Многое менялось. Я встретил двадцать годов, женился, дочка у меня родилась, Василисой назвали. Умница да красавица росла, вся в мать. Бойкая девчушка. А потом пришла война и голод. Тяжёлые были времена. Урожая почти не было, а что было, отдавали на фронт солдат кормить. Скотину, ту, что сама не сдохла, поели.
Летом жили за счёт леса, а зимой туго приходилось. Схоронил жену тем годом. Не выдержала. Остались мы втроём – я, Васёна и Звездочка, кобыла моя. Да и та скоро пала. Мяса с неё вышло немного, кожа да кости, но месяц протянуть она нам дала. И тут, в самые лютые январские морозы заболела Васёна моя. Да не просто заболела, слегла чуть не при смерти, бредила. В деревне бежать было не к кому, ближайший фельдшер в райцентре. И он бы ничем не помог – лекарств дефицит. Уж какими отварами я её не поил, какие корешки не давал – ничего не помогало. Дочка угасала на глазах. Помогла мне тогда Авдотья, – кивнул Михалыч головой в сторону комнаты, – первая красавица на деревне. Молодая, высокая, чернобровая девка с толстой косой, перекинутой через плечо. Пришла она вечером в мой дом, посмотрела на Васенку и говорит: «Знаю я, Григорий Михайлович, как девочке помочь». А я, замученный голодом и горем, всю ночь глаз не сомкнувший, как обозлился, как будто бес меня одолел. Возьми, да и гаркни на неё: «Да что ты можешь знать?! Туеса малолетняя! Вчера ещё сиську мамкину сосала, а сегодня учить меня пришла! Своих детей нарожаешь, их лечи как хочешь!». А она меня успокаивает, да ласково так приговаривает:
- К Хозяину тебе идти нужно, помощи у него просить. Он не оставит, да не просто идти, а с дарами. Возьми хлеба, ещё еды какой, сходи на кроличью опушку с Васькой, посади её на пень, еду ей в руки отдай и громко, чтоб Хозяин услышал, попроси дочку подлечить. И уходи, не оборачиваясь. Ночь пережди, а утром дочку заберёшь здоровую.
Почесал я затылок, а делать нечего. Уже и так всё испробовал, хуже все равно не будет.
Заглянул в плошку – муки осталось на 2 раза, и то если делать по одной лепешке. Горсть гороха и два мешочка грибов – вот, собственно, и все запасы. Испёк две лепешки, взял мешочки с грибами, посадил Васену в телегу, взятую у Кузьмы, соседа, и повёз на кроличью поляну.
Ехал и думал, как же я её одну там оставлю? А ежели звери дикие? Разорвут ведь, почем зря разорвут. И что я слушал эту оголтелую Авдотью? Может, обманула она, а я, пень, поверил. Целых два раза хотел развернуться и увезти дочку домой. Укрыть теплым тулупом на лежанке и будь что будет. Как Бог даст. Но поворачивался на дочку, видел её бледное лицо и хрип, вырывавшийся из груди, и топились во мне все сомнения. Хозяин-батюшка точно поможет, он не оставит.
Чем ближе подходили к поляне, тем неспокойнее вела себя лошадь. Дыбилась, упрямилась, хрипела. А как стало видно поляну меж деревьев, встала и ни в какую не удалось её подвести поближе. Пришлось доставать Васену и нести на руках.
На кроличьей поляне было тихо. Если в лесу скакали белки, порой проносились зайцы и пели птицы, то здесь же ничего. Казалось, даже ветер не дул на этом пятачке земли. Постелил свой тулуп на землю, усадил в него дочку, дал ей в руки хлеб с грибами, завернул в пуховый платок потеплее и поцеловал в лоб. Кожа у нее была сухая, но очень горячая.
Встав во весь рост, громко сказал:
- Хозяин – батюшка, не оставь в горе. Одна она у меня родная душа, помоги. Вовек буду службу тебе нести, ежели дочка выздоровеет.
Ответом была тишина. Посмотрел на неё в последний раз, погладил по головке и, скорее отвернувшись, чтоб она не видела моих слёз, ушёл к телеге.
Как только я ступил с поляны в лес, налетел жуткий ветер. Он гнул деревья, выл и свистел.
Придерживая руками шапку, поторопился я к телеге. Ух и ветер, откуда он только мог взяться, на поляне ведь спокойно. И тут услышал то, отчего у меня похолодело внутри, а волосы зашевелились под шапкой. Я услышал вой. Первая мысль – волки. Я даже успел представить, как голодная стая хищно облизывается, окружает Васену и, единовременно набрасываясь, разрывает в клочья. Я не мог этого допустить, я им её не отдам. Но только попробовал развернуться и побежать к дочери, как резкий порыв ветра, бросившись в спину, сбил с ног. В ту же секунду вой сменился на дикий хохот, переходящим обратно во что-то среднее, между воем и детским плачем. Лошадь словно обезумела – вставала на дыбы, рвала узду, хрипела.
«Главное не оборачиваться», - вспомнил слова Авдотьи. Еле держась на ногах от страха и порывов ветра, я добрался до лошади и, развернув телегу и повел её в сторону деревни.
Ночь была тяжёлой. Сон так и не пришел, вместо него все время чудились какие-то тени, смотревшие в окно, слышался то вой, то хохот, пару раз показалось, что стучат в дверь. Я торопился открыть, читая. Отче Наш, моля, чтобы за дверью стояла живая и здоровая Васёна. Но за дверью никого не оказывалось. Думая, что почудилось, возвращался в дом, зажигал огарок свечи перед образами и продолжал молиться.
Как только забрезжил рассвет, снова услышал стук в дверь. На этот раз отчётливый, три громких стука. Перекрестившись, направился к двери. Но стоило открыть, обомлел – за дверью сидел волк. Огромный, с лоснящейся шерстью и необычайно яркими зелёными глазами. В пасти он держал мёртвую жабу. Хотел я дотянуться до ружья, висевшего в сенях, но не мог пошевелиться и оторвать взгляда от ярких зеленых огоньков его глаз. Но и волк стоял спокойно, словно не собирался нападать. Он просто стоял, держа огромную, мерзкую жабу в пасти. Сколько времени прошло - я даже не помню. И тут волк уверенным шагом приблизился к крыльцу и, не сводя с меня глаз, аккуратно положил жабу у ног. И только когда голова зверя была наклонена, заметил я в густой шерсти на его шее синюю ленточку. Точь-в-точь как у Васёны в косе. Волк медленно отошёл от крыльца, последний раз взглянул на меня и, развернувшись, направился к калитке, за которой вскоре скрылся.
Как только он пропал из виду, с меня словно спало оцепенение. наскоро обув валенки на босу ногу и схватив шапку, бросился к тропинке, ведущей в лес. Но не успел добежать до калитки, как замер, изумленный – по тропинке шла Васёна, живая и здоровая. Волосы ее были распущены, а на голове красовался венок из опавших листьев. Здоровый румянец и блестящие глаза говорили о том, что девочка полностью здорова, как будто и не болела вовсе. Увидев меня, она бросилась на шею. Обнимая её, я утирал ладонью слёзы, бежавшие из глаз, и мысленно благодарил Хозяина.
Васёна уперлась ладошками мне в грудь, вырывалась из объятий и заливисто смеясь.
- Тятя, пойдём в дом, ножки мёрзнут!
Перехватив ребёнка поудобнее, я занёс её в дом. Усадил на печь, укутал теплым платком, наказал никуда из дома не выходить, а сам бросился со всех ног к Авдотье.
- Милая, спасительница, - прямо с порога бросился в ноги – спаси тебя Бог за совет! Жива дочка, здорова!
Авдотья, мывшая посуду в тазу, от неожиданности выронила тарелку и та, упав на пол, со звоном разлетелась на мелкие осколки.
- Григорий Михайлович, встаньте! – бросилась она поднимать меня. Кое-как успокоив, выслушала рассказ чудесного спасения и, не сдержав радости, обняла.
- Я ведь говорила, Хозяин в беде не бросит. Будем жить, Григорий Михайлович, будем жить, - она утерла проступившие слёзы в уголках глаз, - идите к дочке, не оставляйте ее надолго одну. Мала она ещё. Только погодите, я хочу ей гостинец передать.
Авдотья скрылась за дверью кухни и через несколько минут вернулась, неся в руках что-то, завернутое в тряпку.
- Передайте ей, - сунула она свёрток в руки, - после болезни витамины нужны.
Развернув тряпку, я увидел несколько кедровых шишек, початок кукурузы и четыре картофелины.
- Спасибо, милая, - сунув гостинцы за пазуху, ещё раз поблагодарил Авдотью.
Дома, закинув картошку и кукурузу вариться, сгрёб остатки муки и вымешивал пресное тесто на пару лепешек. Васёна сидела за столом и болтала без умолку, отогревая отцовское сердце.
Закончив с приготовлением похлебки, разлил ароматную жидкость по плошкам и поставил на стол.
- Васён, чего не ешь? Тебе нужно поправляться после болезни.
- Папа, а можно Макуша с нами поест?
К этому дню в деревне почти не осталось людей. Мужчины, что помоложе да посильнее, ушли в годы войны на фронт. Гриша не пошёл, не отпустили его бабы. Мол мал ещё совсем, да и хоть какой-то помощник в деревне останется. Ушедшие так и не вернулись. Ни один. С тех пор деревня и начала редеть и вымирать, приходить в упадок. Сейчас остались только старухи, к которым изредка приезжают дети и внуки на лето. Да и тех половину выкосил голод и болезни. Осталось в деревне двенадцать домов, но никого нет с таким именем. Может кошка какая приблудилась, да Васёна её и приютила?
- Макуша, - повторила дочка и выжидательно смотрела на меня.
— Это кто такая? Кошечка?
Васёна подняла худую ручку к лицу и захихикала, прикрыв рот.
-Ты такой смешной, тятя. Макуша не может быть кошечкой, вот же она – и дочка протянула мне куклу, до этого незаметно лежавшую рядом с ней на лавке. Взял я её в руки и поднёс ближе к глазам, пытаясь рассмотреть.
Сплетенная из веток кукла мало походила на человека. Раскинув руки-ветки, она больше походила на неаккуратный крест. Только к рукам её были привязаны разноцветные ленточки. Я понял. Я всё понял. Макушей она могла стать только в детском сознании. В руках он держал оберег, фигуру Макошь – богини судьбы и матери урожая.
- Дочка, а где ты её взяла? - сама сделать точно не могла. Ей никто не рассказывал про богиню.
-Мне её дедушка дал, который меня из леса домой проводил.
-Да, старый-престарый такой, смешной. Он ко мне на полянке подошёл, когда ты уехал. Спросил, что я тут делаю. Я и сказала-болею, тятя меня лечиться привёз. А он так посмотрел на меня, говорит: «Как это болеешь? Дай-ка я посмотрю» и наклонился ко мне. Одной рукой лоб мой трогал, а вторую руку на макушку положил. И так мне хорошо стало, тять!
-Да не болеешь ты совсем, дитё, -сказал он, - ошибся твой папка, наверное, али выздоровела уже. Давай-ка я тебя домой провожу, нечего тебе здесь сидеть.
Взял он меня за руку, и мы пошли. Всю дорогу сказки рассказывал, истории разные про лесных зверят.
Устала я идти, проголодалась, но молчала. Ты же говорил, тять, что жаловаться некрасиво. Вот и шла тихо, а у самой уже ножки не поднимаются.
Посмотрел на меня дедушка и спрашивает:
- Ты, дитя, отдохнуть хочешь?
- Хочу, - остановилась я, - и кушать очень хочется, дедуль. Хоть бы пряничек маленький или яблочко.
- Не могу я тебя голодной оставить.
Достал он из кармана дудочку, чудную такую – резную, с завитушками, подмигнул мне и давай в нее дудеть. Что тут начало твориться! Сначала растаял снег на том месте, где мы стояли, да так быстро, как весной под солнышком не бывает! Пробилась травка зеленая, цветочки разные, повылезли жучки из-под коры деревьев, полетели бабочки. Так красиво стало и тепло. Упарившись в тулупе, я его прямо на землю и скинула. И тут повсюду появились ягодки – все крупные, как на подбор. Побежала я их скорее собирать, а дедушка сел на пенек, наблюдая за мной, да приговаривал:
- Кушай, деточка, не торопись.
Наевшись, повернулась я к дедушке, утирая рот рукавом и как испугалась. Рядом с пеньком, у ног дедушки, сидел огромный серый волк, как из сказки. Я встала на месте и боялась пошевелиться. Дедушка поманил меня пальцем, да говорит:
- Иди, не бойся, не обидит он тебя.
Я подошла к волку и погладила по голове. Он фыркнул. Я не испугалась, села рядом с ним на землю и гладила.
- Ну что, дите, готова идти дальше? – спросил дедушка, поднимаясь с пенька.
- У меня ножки устали, - захныкала я.
— Это мы поправим, - улыбнулся дедушка и посмотрел на волка. Тот поднялся. Подхватив меня под руки, дедушка посадил меня на спину волка.
- Держись покрепче за шерсть, - сказал он и накинул на меня тулуп.
Я обняла волка крепко за шею. Я ведь еще никогда не каталась на волке, мне было немного страшно. На бычке ты меня катал, на лошадке катал, даже на Гаврюше катал, только я тогда с него упала…
- Да, да, - нетерпеливо перебил я её, - что дальше то, с волком?
- Я рассказываю, а ты меня перебиваешь, - по-взрослому, с укором, посмотрела на меня Васёна, - застегнул он на мне тулуп, поднял повыше воротник и, отвернувшись ко мне спиной, снова загудел. Только в этот раз другую песенку он играл. Попрятались жучки и бабочки, закрылись цветочки и пропала травка. Не успела я моргнуть, а полянка оказалась покрыта снегом, словно и не было тут ничего. Двинулись мы дальше в путь. Ты рассказывал мне историю про серого волка, которому одна царевна, за свое спасение, жаловала красивые ленты.
- А меня волк тоже спас? – спросила я.
- Получается так, - усмехнулся странный дедушка.
- Я тоже могу пожаловать ему ленту? Как царевна?
- Можешь, - кивнул дедушка.
Я выплела ленту из своей косы и повязала волку на шею. Завязала красивый бант и обняла его крепко, на сколько хватило рук.
- Спасибо, что спас меня, - шепнула ему на ухо, а волк запрокинул голову и потерся об меня.
- Добрая ты душа, - сказал дедушка, - чистая.
Не знаю, сколько мы так шли, я уснула. Когда дедушка меня разбудил, мы уже стояли почти у нашего забора. Дедушка снял меня с волка и поставил на землю. Волк потёрся опять мордой о моё лицо и убежал.
- Пока, друг - помахала я ему вслед, - заходи в гости!
- Хорошее ты дитя, - сказал дедушка, - у меня для тебя есть подарок.
И он достал из кармана эту куколку. Дал мне и говорит:
— Это не просто кукла, это оберег. Зовут её Макошь. Береги её, и она будет беречь тебя.
- Спасибо, дедушка, - я взяла куклу в руки и принялась разглядывать.
- Беги домой, дитя, - сказал дедушка и пропал.
Я побежала вдоль забора и увидела тебя.
— Вот чудеса, - я тогда лишь удивленно почесал затылок.
Конечно, этим дедушкой мог оказаться какой-нибудь охотник с собакой, а остальное детская фантазия могла и выдумать. Но я же своими глазами видел волка. И ленту у него на шее повязанную, точь-в-точь как у Васёны. Уж её то он спутать не мог. А может и правда хозяин помог? Вылечил дитя и из лесу вывел? Нужно его благодарить. Как бы там ни было, ребёнок дома, живой и здоровый.
Егерь замолчал, всё ещё смотря в одну точку и рассеянно прокручивая рюмку.
- Дочка выросла, уехала учиться в город, вышла замуж, двоих внучат мне родила. Приезжают теперь иногда к деду, хоть какая-то отрада под старость лет. Не было бы этого, если б не Авдотья. Не могу я ее оставить, родная она мне.
Мужчины молчали, не зная, что сказать.
- Ладно, хлопцы, - хлопнул Михалыч несильно ладонью по столу, - пойду отдыхать, и вам тоже не помешает.
Он отодвинул от себя тарелку с остывшим картофелем, к которой так и не прикоснулся, и поднялся.
- Бать, - несмело обратился к нему Костя, - а что с врачом-то?
- Врач, - глухо повторил Михалыч, - врач приедет завтра утром. Там у селянки дочка на сносях, в ночь должна разродиться, не может он её оставить.
Михалыч бросил взгляд на Авдотью.
- Кто-то рождается, а кто-то умирает. На всё воля Божья, - тяжело выдохнув, Михалыч перекрестился, согнулся в поясном поклоне перед образами и, подбив одеяло Авдотье, аккуратно улегся на краю кровати рядом с ней.
Воронцов толкнул Костю локтем и жестом показал, мол пойдём покурим.
Прямо на крыльца стояла небольшая деревянная лавка, грубо сколоченная и, судя по затёртостям, много повидавшая на своём веку.
- Жуть какая, - подытожил впечатления за весь день Воронцов, - не знаю, как ты, а мне неприятно здесь находиться. Бабку жалко, конечно, но блин…
- Серёг, - перебил его Костя, - я здесь останусь ночевать.
- Зачем? – оторопел Воронцов.
- Я столько лет жил в страхе, был уверен, что она умерла, винил себя за прошлое. А сейчас я вижу её живой. Мне хочется, - Костя закусил губу, - мне хочется попросить прощения, понимаешь?
- Кость, тут такое дело, - растерянно почесав затылок, мужчина потянулся за очередной сигаретой, - я с местной женщиной познакомился, Маришкой. Знаешь такую?
Костя отрицательно помотал головой.
- Ну, не удивлён, она отшельница, в лесу живёт. В общем, сестра она Авдотье, родная. Сегодня вот полдня у неё был. Она говорит, что Дуся не была никогда ведьмой.
Воронцову очень хотелось добавить фразу «как я и говорил», но он прикусил язык. После увиденного сегодня в доме Маришки, знакомства с Вертяком, её историй это было как минимум неуместно.
Костя сидел сгорбившись, опустив голову.
- Я виноват перед ней, - голос его был тихий, едва различимый даже в этой непроглядной тишине, - я хочу попросить прощения, раз мне выдалась такая возможность.
Воронцов понимающе промолчал.
Докурив и не проронив больше ни слова, Костя затоптал окурок и пошёл в дом.
- Правильно. Это прощение нужно не ей, оно необходимо тебе. Всё правильно. Только мне-то теперь что делать?
Первый возможный вариант – плюнуть на всё, зайти в дом и лечь спать. День был длинным и тяжёлым. После такого голова походила на медный таз, по которому ударили ботинком – она ныла и гудела. Но тяжёлая атмосфера смерти угнетала и как он ни старался, не мог заставить себя подняться со скамейки и войти в сени.
Вариант второй – уйти в дом Авдотьи. Там не страшно, теперь это обычный дом. Если Вертяк, конечно, опять не затеет с ним какие-то игры. Кажется, Воронцов ему не очень понравился. Но это мелочи по сравнению с тем, что идти до дома нужно через лес в кромешной темноте. И дело не в страшных сказках Маришки. Воронцов банально плохо запомнил дорогу и мог заблудиться. И опасность там действительно была не иллюзорная – не русалки и лешие его пугали, а дикие звери, для которых ночь время охоты.
Итого, при наличии двух вариантов ни один ему не подходил.
Натянув поглубже тулуп, Воронцов глубоко зевнул, почесал начавшую пробиваться щетину, скрестил руки на груди и, привалившись спиной к стене дома, закрыл глаза.
Проснулся он от сильной боли в затёкшей спине.
- Ооой, - тяжело прокряхтев, Воронцов вытянул сначала ноги, потом руки и только потом выпрямил спину, которая тут же отозвалась глухой болью в пояснице.
Ранние утренние лучи медленно просачиваются сквозь ветви деревьев, рассеивая остатки тумана. Спокойные сосны слегка окутаны утренней прохладой, даря воздуху особый аромат.
Поднявшись, Воронцов сладко потянулся.
Дверь дома распахнулась. Кому это не спится в такую рань?
- Доброе утро! – бодро поприветствовал мужчина.
Дверь тут же с силой захлопнулась обратно. Напугал, что-ли?
Дёрнув за ручку со своей стороны, Воронцов распахнул дверь, заглянул внутрь, и обомлел. Авдотья, всё также укутанная в пуховую шаль, медленно шла, придерживаясь за стену. Дойдя до конца небольшого коридорчика, на секунду остановилась перевести дыхание, перехватилась рукой за дверной косяк комнаты и направилась туда.
- Погодите, я вам помогу, - почти выкрикнул мужчина и поторопился за ней.
Не обратив на него никакого внимания, старуха прошла в комнату. Быстрым шагом он пересек коридор, оказавшись у небольшого проёма. Старуха уже успела дойти до кровати и лечь, накрывшись одеялом.
— Вот, шустрая, - удивился он, - может ей что-то нужно.
Осторожно ступая, чтобы скрип старых половиц не разбудил спящих, Воронцов приблизился к женщине. Лица её, по-прежнему завернутого в шаль почти полностью, он не видел.
- Авдотья, - шепотом позвал мужчина, - как вы себя чувствуете?
- Может вам водички принести?
Тишина. Спящий рядом Михалыч открыл глаза.
- Ты чего? – взгляд его очень быстро сфокусировался и стал осмысленным.
- Извините, просто Авдотья вставала, но быстро вернулась в постель. Я думал может воды ей предложить или просто помощь.
- Как вставала? – побледнел Михалыч и подскочил на кровати, - не могла она встать, привиделось тебе, паря.
Удивлённый вид Михалыча немного смутил Воронцова. Да, женщина была глубоко больна и ожидаемо не могла самостоятельно подниматься, но он же своими глазами видел.
- Она на улицу хотела выйти, я там как раз был. Она дверь открыла и потом назад пошла, а я за ней. Только пока дошёл, она уже лечь успела.
- Воронёнок, - вкрадчивый голос Михалыча стал заметно ниже, - она ещё ночью Хозяину душу отдала. Я уж не стал никого будить, до утра терпит. Теперь-то уж некуда торопиться.
Колени подкосились и в голове мысли в секунду разбежались в разные стороны.
- Как… В смысле душу отдала?
Михалыч присел на край кровати и положил ладонь на тело Авдотьи, всё ещё лежащее на боку.
- Отмучалась, родная. Прибрал её Хозяин.
- Погоди, в смысле? – Воронцов упорно отказывался принимать смерть старухи. Склонный верить тому, что видит, он готов руку дать на отсечение, что видел её. Она ходила! Своими ногами! Дверь же она открывала точно? Ведь… да?
— Вот баранья шапка на бараньей голове! – не поворачивая головы, беззлобно сказал Михалыч, - померла Авдотьюшка, что тут непонятного?
Он нежно поглаживал одеяло, под которым лежала покойница и бормотал что-то тихо под нос.
Воронцов молча развернулся и вышел из комнаты. Его охватил горячий озноб. Он ушел на кухню и теперь мерил её быстрыми шагами из одного угла в другой, как загнанный зверь в клетке. В углу на табуретке стояло железное ведро с колодезной водой для питья. Набрав в кружку, Воронцов выпил её, но это не сбило нервный жар и даже дыхание не успокоилось. В его картине мира всё было логично – солнце встаёт на Востоке, это закон. Оно не может встать на западе или не встать вовсе. И это логично. Один плюс один всегда будет два и это закон. Мёртвые не ходят. Совсем. Никогда. И это тоже закон. Но, почему-то в этом чёртовом месте законы либо вверх тормашками, либо не работают вовсе.
Он так и ходил по кухне взад и вперёд, пока в дверях не появился заспанный Костя.
- Что за шум вы с утра пораньше устроили? - он сонно потирал глаза.
Взволнованный Воронцов кинулся было к нему, но вовремя себя остановил и заставил сказать спокойным тоном:
- Извини, что разбудил. Авдотья ночью умерла.
Сон в секунду исчез. Растерянный Костя неотрывно смотрел куда-то за плечо Воронцова, не проронив ни слова. Так продолжалось почти минуту, после чего, абсолютно отрешённым голосом сказал:
- Что ж, это было ожидаемо. Вчера я успел попросить у неё прощения, - Костя сглотнул, - не уверен, что она меня слышала, но я ей всё рассказал - что это мы тогда разгромили дом, как боялся её. И просил прощения. Как думаешь, Серёг, она не умирала, потому что ждала, пока я прощения попрошу?
Он уставился на Воронцова совершенно пустым взглядом.
Тот же, в свою очередь, совершенно не знал, что ему ответить. Он в принципе не знал, что положено говорить в таких случаях. Но очень хотелось поддержать друга.
Положив ему ладонь на плечо, Воронцов постарался придать своему голосу больше уверенности:
- Не знаю, Кость. Знаю только, что люди умирают, так случается. И главное, что ты успел попросить прощения. Ты снял груз с души и дальше можешь жить спокойно.
- Ты прав, - Костя, казалось, немного воспрял духом.
Умывшись и приведя себя в порядок, мужчины без слов, одними перемигиваниями решили не завтракать в этом доме. Обоим было не по себе от осознания, что прямо за стеной лежит труп женщины. Михалыч их не замечал, даже когда они обращались к нему напрямую. Продолжая говорить вполголоса что-то непонятное, он вязал пучки с травами и развешивал их по комнате в одному ему известном порядке, подкрепляя странными пасами руками, перемежая их с поясными поклонами иконам.
- Пойдём, - показал Воронцов головой на дверь.
- Погодьте, - окрикнул их старик из комнаты, - один пусть останется, мне помощь нужна будет.
Воронцов и Костя уставились друг на друга.
- Ты иди, а я останусь, - Костя уверенно взял Воронцова под локоть и легонько подтолкнул к двери, - всё равно я дороги не помню, шел вчера, как в тумане. Ты же помнишь дорогу?
- Да не маленький, найду, я ж первое место всегда занимал по спортивному ориентированию, - неуклюже попытался пошутить он, - заодно к Маришке схожу, сообщу ей. Сестра всё-таки.
- И еды принеси, - Костя оглянулся за плечо, - и водки, наверное.
Воронцов кивнул, попрощался с другом и вышел. Он был ему благодарен, что позволил уйти. Понимал, как другу тягостно в такой обстановке. И сам остался от чувства вины.
Дошёл до деревни достаточно быстро, даже быстрее, чем планировал. Первым делом решил зайти к Маришке, сообщить нерадостную весть. После первого стука, дверь открыли сразу, словно его ждали. Глаза её были красными, заплаканными.
- Привет, студент, - поприветствовала она его, - спасибо, что пришёл. Я уже всё знаю.
Она отошла в сторону, пропуская его в дом.
- Я уже собралась идти, но могу угостить тебя чаем, если хочешь.
- Нет, нет, не нужно. Вы знаете, куда идти?
- Конечно. Мне сейчас нужно несколько дел завершить, а после уж пойду к Дусечке.
- Мне тоже нужно туда вернуться, я обещал. Там Костя приехал, я еды обещал принести.
- Давай через два часа встретимся, - Маришка шмыгнула носом, - объясню, где, поймёшь?
Воронцов понял. Да и понимать там было нечего – от дома Авдотьи, через лес прямо, до раздвоенного дерева. Проще некуда.
- Вертяк, - позвала она зверька. Тот появился у неё над головой, на полке для шляп.
- Пойдёшь с Серёжей, поможешь ему и дорогу покажешь, понял?
- Не, а чего сразу я? Я вроде не рыжий? – Возмутился зверёк, - петуха отправь, всё равно толку от него нету.
- Будешь спорить, спрячу конфеты, - тон Маришки был спокойным, но настолько уверенным, что паршивец тут же спрыгнул на пол и с самым обиженным видом направился к двери.
- Верёвки вьёшь из меня, - ворчал он, - добротой моей пользуешься.
- Идите, - махнула старушка рукой, - с Богом. Через два часа буду ждать тебя там.
