Вопреки разным досужим репликам на тему того, что советские читатели были якобы отрезаны от мировой литературы, в реальности СССР регулярно издавал огромное количество иностранных книг.
Детских книжек это тоже касалось. Особенно в нашей стране любили скандинавскую детскую литературу. Иногда даже складывается ощущение, что советские дети ее читали в куда больших количествах и с куда большим азартом, чем их шведские, норвежские и датские сверстники.
В этой статье хотим вам рассказать о тех скандинавских сказочных повестях, которыми у нас зачитывались лет сорок или пятьдесят назад. Многие из них (а может быть, даже все) вы наверняка тоже читали. Будет здорово, если в комментариях вы поделитесь своими воспоминаниями.
Итак, поехали.
“Малыш и Карлсон”. Астрид Линдгрен
На крыше совершенно обычного дома в Стокгольме живет человечек с пропеллером. Однажды он знакомится с мальчиком, живущим в том же доме. Так начинается их дружба.
Понятия не имеем, зачем мы вам пересказываем сюжет. Это одно из тех произведений. которые вообще не нуждаются в представлении. Разве кто-то у нас не знает Карлсона? Да нет таких вообще!
“Пеппи Длинныйчулок”. Астрид Линдгрен
Книжка шведской сказочницы про сумасбродную рыжеволосую девочку, наделенную фантастической силой, была чуть менее популярной, чем книжка про Карлсона. Но только чуть. Ее тоже расхватывали в библиотеках.
Кстати, в самой Швеции, по слухам, ни Карлсон, ни Пеппи особой любовью не пользовались. А у нас – шли на ура. В 1984 году в СССР даже экранизировали повесть про Пеппи.
“Муми-тролль и комета”. Туве Янссон
Туве Янссон была финской писательницей, а Финляндия к скандинавским странам не относится. Но повести про муми-троллей в оригинале написаны на шведском языке, а на финский и все остальные были переведены. Так что все-таки их можно отнести к скандинавской литературе.
Так вот, книжки про Муми-тролля, Сниффа, Снусмумрика, Фрекен Снорк и прочих забавных и милых обитателей Муми-дола были всегда нарасхват. Их целый цикл, но самой известной повестью была именно “Муми-тролль и комета”.
“Чудесное путешествие Нильса с дикими гусями”. Сельма Лагерлёф
Мальчик Нильс проказничал, за это гном наказал его – уменьшил в размере. Миниатюрный Нильс вынужден отправиться в путешествие вместе с домашним гусем Мартином, который решает присоединиться к стае диких сородичей.
Эту книгу Сельма Лагерлёф писала как учебник по географии Швеции. В нашей стране популярностью пользовался ее очень сокращенный перевод. Можно даже сказать – пересказ.
“Людвиг Четырнадцатый и Тутта Карлссон”. Ян Улоф Экхольм
Лисенок из нормального лисьего семейства ведет себя совершенно ненормально. Он отказывается разорять курятник и даже заводит дружбу с курицей Туттой Карлссон. Все в шоке – и лисы, и куры. Но потом они все-таки найдут общий язык.
Эту добрую и смешную книжку написал в 1965 году шведский писатель Ян Улоф Экхольм. В СССР повесть издавалась несколько раз. И, кстати, тоже была экранизирована. По ее мотивам снято как минимум два мультфильма и один фильм – лента “Рыжий, честный, влюбленный” режиссера Леонида Нечаева.
“Волшебный мелок”. Синкен Хопп
Сенкен Хопп – норвежская писательница, издавшая в 1948 году сказочную повесть про Юна и Софуса. Юн находит мелок и рисует им человечка на заборе. Человечек оживает, поскольку мелок оказывается волшебным. Ожившего человечка зовут Софус. С этого начинаются их удивительные приключения.
У книги есть еще продолжение, это дилогия. В СССР она вроде бы впервые была издана в восьмидесятые годы в сборнике “Сказочные повести скандинавских писателей”, но сразу пришлась по вкусу советским детям.
“Разбойники из Кардамона”. Турбьёр Эгнер
И еще одна сказка родом из Норвегии. Написал ее Турбьёр Эгнер. Очень милая, веселая и трогательная повесть о трех братьях-разбойниках – Каспере, Еспере и Юнатане. Разбойничают они в городе Кардамон, по соседству с которым живут. И постоянно попадают в разные нелепые ситуации.
У нас эту книгу перевели и издали еще в 1957 году, спустя всего лишь год после ее выхода в Норвегии. А потом переиздали в восьмидесятые.
Ну что ж, на этом остановимся. Хотя список, конечно, неполный. У одной только Астрид Линдгрен можно назвать еще немало повестей, популярных в СССР. И “Рони, дочь разбойника”, и “Мио, мой Мио”, и “Эмиль из Леннеберги”. А что вы вспомните еще?
На следующий год после Электроника и Сыроежкина на свет появилась еще одна культовая сказочная героиня - Алиса Селезнева.
Они погодки - "Электроник, мальчик из чемодана" был впервые издан в 1964 году.
А в 1965 вышел ежегодный сборник "Мир приключений" - вот такой.
Там были произведения многих известных советских фантастов - Генриха Альтова, Севера Гансовского, Сергея Жемайтиса, дуэта Емцев/Парнов, Алексея Мирера.
И одно - на стр. 636-659 - никому не известного фантаста по имени Кирилл Булычев. Его повесть в рассказах носила длинное название "Девочка, с которой ничего не случится (Рассказы о жизни маленькой девочки в XXI веке, записанные ее отцом)".
По сути, это был дебют молодого востоковеда, недавно вернувшегося из Бирмы - если не считать рассказ «Маунг Джо будет жить», напечатанный в «Московском комсомольце» 19 марта 1961 года, но тот был подписан паспортным именем Игорь Можейко.
А писатель Кирилл Булычев стартовал с Алисы.
И это был один из мощнейших дебютов в советской фантастике - достаточно сказать, что "Девочка, с которой ничего не случится" позже была переведена на 12 языков в диапазон от испанского до казахского и экранизирована польским и болгарским телевидением.
Вы почти наверняка читали эту книгу - это дошкольные приключения Алисы, записанные профессором Селезневым для ее первой учительницы, чтобы та примерно поняла, с кем ей придется иметь дело. Ну, там еще профессор звонил в марсианское посольство в поисках Бабы-Яги, Бронтя из яйца вылупился, "приведений" на даче объявился, а дошкольница Алиса совершила свое первое, но, как мы все знаем, далеко не последнее путешествие во времени.
Этот дебют настолько всех впечатлил, что через три года "Девочка, с которой ничего не случится" попала в знаменитую "Библиотеку современной фантастики", в 15 том, собравший антологию современной советской фантастики.
Тогда еще никто не догадывался, что сказка про Алису будет иметь продолжение, и эта серия книг станет в отечественной литературе явлением, не имеющим аналогов.
Хотя бы чисто количественно - про девочку из будущего Алису Селезневу Кир Булычев напишет 52 книги, и выходить они будут почти полвека. Дебютная повесть про Алису вышла при Хрущеве, а последняя книга, "Алиса и Алисия" увидит свет при Путине, в 2003 году.
Девочка с Земли с птичьей фамилией станет героиней четырех масштабных мультипликационных проектов, четырех компьютерных игр, четырех телефильмов (советского, болгарского, польского и чехословацкого) и трех художественных лент, самая недавняя из которых идет в кинотеатрах прямо сейчас.
И, в общем, понятно, почему этот дебют стал таким громким. Первые книги про Алису были, не побоюсь этого слова, шедеврами сказочной фантастики для детей.
"Девочка, с которой ничего не случится" за два года до «Полдня, XXII век» показывала будущим строителям коммунизма будущее, которое действительно хотелось строить.
Да ладно, что врать-то. Будущее, по которому в детстве скрипелось зубами. Господи, как же хотелось хоть на минутку попасть туда, хоть одним глазком взглянуть на это грядущее невообразимое счастье!
Особенно, когда в 1974 году вышла отдельным изданием "Девочка с Земли", куда, кроме дебютной повести, вошли еще две новых - "Путешествие Алисы" и "День рождения Алисы".
"Путешествие Алисы" была написана в 1971 году, но впервые издана в этом сборнике, в 1974-м.
Это, наверное, самая популярная повесть Булычева, которую читали во всем мире на английском, немецком, французском, испанском, итальянском, финском, греческом, венгерском, румынском, болгарском, польском, чешском, словацком, китайском, японском и тагальском (это Филиппины) языках.
Не, ну а что вы хотели? Ведь именно в этой книге впервые появляются три капитана, инопланетный археолог Громозека, самоназначенный крестный Алисы, самые знаменитые отечественные пираты Крыс и Весельчак У, птица Говорун, отличающаяся известно чем, а также планета Шелезяка, где полезных ископаемых нет, воды нет, растительности нет, населена роботами.
А еще там была планета Шешинера, на которой живут летающие коровы склиссы и зеленые люди, которые прыгают по времени при помощи таблеток и воруют ананасы из холодильника.
И планета Колеида, погибшая от космической чумы, которую Алиса спасла в повести «День рождения Алисы» с помощью инопланетного археолога Рррр, неотличимого от котенка-циклопа.
И еще там головасты были, которые в бассейне плавали. И кустики, которые любили компот. И душнила механик Зеленый. И зеркальные цветы. И зеркальная черепашка, но она на самом деле...
Так, стоп! Я же сейчас сорвусь и буду часа два рассказывать, со всхлипами: "А помните: «И он засмеялся отвратительным пиратским смехом»?".
В общем, через четыре года после "Девочки с Земли", в 1978 году выходит еще одна книга про Алису "Сто лет тому вперед".
Это был контрольный выстрел.
Вторая, и последняя книга запредельного качества - не случайно практически все экранизации делались либо по повестям из "Девочки с Земли", либо по "Сто лет тому вперед".
И сложно сказать, что было круче - приключения Коли в будущем (тогда еще без Вертера и состязаний роботов-гитаристов),
или приключения Алисы в нашем настоящем.
Понятно было только одно - мы живем в самой лучшей стране, в будущем нас ждут свет, труд и счастье, а я - уникален, надо только раскрыться. Ведь сказано же знающими людьми: «В будущем не станет обыкновенных людей. На Земле будет жить пять миллиардов исключительных, знаменитых, одаренных людей».
Алиса, закрывающая за собой дверь в светлое будущее, но оставляющая нам память, стала высшей точкой, пиковым эпизодом серии, подняться выше которого было невозможно, да и не нужно.
Тем более, что Сказочник еще много лет писал очень хорошие сказки про Алису - "Лиловый шар", "Пленники астероида", "Миллион приключений", "Узники «Ямагири-Мару»", "Гай-До", "Конец Атлантиды" - да много их было.
Мне кажется, финалом серии книг про Алису должен был стать "Город без памяти" 1988 года - одна из самых проработанных, самых жестких и самых сильных книг серии.
Это была почти взрослая фантастика, и в эпилоге этой книги Алиса практически вырвалась из своего вечного 12-летия, в котором автор запер ее, как в клетке.
"Тадеуш уже к концу обратного пути вспомнил, что любит Ирию. Так что его лечение прошло куда быстрее. Алиса полагала, что это сделала любовь, а Пашка считал, что сильный характер и педагогические способности Ирии.
Алиса снова попала на Крину только через шесть лет, уже студенткой. В Городе она встретила многих знакомых".
Но - нет. Начались новые времена и появились новые книги, где Алисе опять было 12. Они становились все хуже качеством, к тому же Сказочник зачем-то потянул туда новые реалии, вроде рабыни Изауры, извините, Заури, появившейся в повести 1992 года "Война с лилипутами".
Где-то на "Лилипутах" я и бросил читать "Алису" - вырос, наверное.
Дальше, говорят, все пошло совсем уж по нисходящей до мышей, но это, по большому счету, не важно.
У писательской профессии есть одно неоспоримое достоинство - они получают посмертную оценку не по низшей, а по высшей планке сделанного. У Рабиндраната Тагора есть чудесное стихотворение, начинающееся словами:
В грядущем, через сто лет от наставшего ныне дня,
Кем ты будешь,
Читатель стихов, оставшихся от меня?
Чтобы там не писал и не говорил Кир Булычев в 90-е, это уже не имеет никакого значения.
Потому что перед этим он сделал самое главное для писателя.
Заставил несколько миллионов бывших мальчишек и девчонок жить, двигаясь навстречу тому будущему, каким оно обязано стать.
Пробиваться через все вот это - в Прекрасное Далеко.
Его, конечно, пока еще совсем не видно, но я все понимаю.
Как сказал дежурный по станции времени Николай Николаевич: "Это не игрушка. Это Время".
Всем привет. Порекомендуете авторов,либо сборники/антологии полицейских процедуралов, либо полицейские детективы. Главное требование- зарубежные, и время действия примерно 1980 годов и по наше время. Пробовал Перри Мейсона, Эда Макбейна, Чейза. Но как то не заходит. Вот сейчас читаю Форсайта рассказы - понравилось. верю в Пикабу ))
Прежде всего, хочу поблагодарить человека под ником user5329899 за донат. Сердечное спасибо! Было неожиданно и приятно.
Прошлый пост ожидаемо набрал мало лайков, полагаю, из-за своей специфики. Однако мимо такой индийской роскоши я пройти никак не могла, и рада была переключиться на что-то другое. Всем, кто поддержал лайком, тоже огромное спасибо. Значит, всё-таки всё было не напрасно)
А сегодня возвращаемся в Рим, и рассказ поведу про «Год Четырёх Императоров».
(Те самые четыре императора: Гальба, Отон, Вителлий и Веспасиан)
В одном из прошлых постов (кстати, он поставил рекорд по лайкам: История нашего мира в художественной литературе. Часть 59. «Камо грядеше») я рассказала о приходе к власти Нерона, о годах его правления, но не успела сказать о том, как закончилось его правление. А закончилось оно тем, что недовольный экономической политикой Нерона и налогами, накладываемыми на провинции, наместник Лугдунской Галлии (и, кстати, сам галл по происхождению) Гай Юлий Виндекс поднял восстание в марте 68-го года н.э. На помощь он позвал наместника Тарраконской Испании – Сервия Сульпиция Гальбу (кстати, его между делом и довольно лестно упоминал в своём романе Грейвз :) Рассказывала об этом я тут: История нашего мира в художественной литературе. Часть 57. «Я, Клавдий» и «Божественный Клавдий»). Гальба был популярен в армии, и, чтоб он точно не отказался, Виндекс толсто намекнул, что из старичка Гальбы, как ни крути, император получится всяко получше, чем из Нерона. Старикан понял, видно, что это его шанс, и двинулся к Риму, даже несмотря на то, что его успели объявить врагом народа в Сенате. Ну…Сенату потом пришлось пересмотреть своё мнение, ибо Гальбу уже никто (и ничто) остановить не мог.
Ну а Нерон понял, что запахло жареным, и что живым из этой передряги ему вряд ли удастся выбраться, так что решился император взять дело в свои руки. Сначала, конечно, он пытался перепоручить это кому-то ещё, но желающих не нашлось, и с горсткой всё ещё лояльных ему людей он отправился на загородную виллу, где без конца, вздыхая, повторял «Какой великий артист погибает!» (лат. Qualis artifex pereo). Что ни говори, а артистизма ему и впрямь было не занимать, и в каком-то смысле умер он эффектно – едва стало ясно, что его вот-вот арестуют, а потом казнят, как он всё-таки решился – процитировал строфу из «Илиады» и наложил на себя руки. Его последними словами будто бы было высказывание – «Вот она – верность».
Кстати, о верности. Похоронами бывшего императора заниматься никто не хотел, и этот нелегкий труд взяли на себя три женщины: бывшая любовница Нерона Акта (та самая, из-за которой он поцапался с матерью со всеми вытекающими) и две его кормилицы, Эклога и Александрия. Так что удивительно, но факт – даже у такого человека нашлись те, кто в каком-то смысле оставался ему предан. Прах его поместили в родовой усыпальнице Домициев на Садовом холме.
("Смерть Нерона". Картина В.С. Смирнова. 1888-й год)
Так вот и пресеклась династия Юлиев-Клавдиев. А императором стал в июне того же 68-го года Сервий Сульпиций Гальба. Правда, правление его продлилось совсем недолго. И, хотя верхушка общества, страдавшая от выходок прошлых императоров, радовалась концу правления Нерона, многие из простых жителей империи ничего хорошего в государственном перевороте не видели и угрюмо следили за нововведениями скупого старикашки, который начал своё правление с мести -- бывшим противникам, просто недовольным и тем, кто не поддержал его во время мятежа. Короче, хотя он был и без того в непростых условиях, Гальба, судя по всему, многое сделал и сам для того, чтоб встретить тот конец, который ему достался, да как можно скорее.
Ему было семьдесят лет, и, осознавая, что случиться с ним может что угодно (кроме того, что случилось в итоге)), особенно на фоне восстания Авла Вителлия в Германии, он стал выбирать преемника, и остановил свой выбор на Луции Кальпурнии Пизоне Фруги Лициниане (38-69гг.), которого усыновил, отбросив при этом кандидатуру Марка Сальвия Отона. Ничем хорошим для них всех это решение в итоге не обернулось.
Своему возвышению наследник императора радовался всего пять дней. А 15 января охочий до власти (и, возможно, жутко обиженный) Отон поднял мятеж, и на его сторону перешли даже те, в чьи обязанности входила защита императора. Единственный, кто пытался защитить владыку Рима и его наследника, был некий центурион по имени Семпроний Денс. Однако ему это не удалось (судьба самого Денса представлена несколько размыто, но, судя по всему, он тогда же и погиб). В тот же день и Гальба, и Луций Кальпурний Пизон были убиты мятежниками (причем второй пытался укрыться в храме Весты, но его достали и там. Тацит утверждал, что Отон «изучал отрубленную голову жертвы с особой злобой, как будто его глаза никогда не могли насытиться»), а императором провозгласили Отона.
Вот только Отон продержался ещё меньше, чем его предшественник. Потому что восстание Авла Вителлия, которого тоже провозгласили императором, сдуваться и не думало, и с ним надо было что-то делать. Это «что-то» обернулось грандиозным сражением в апреле 69-го года – (первой) битвой при Бедриаке (недалеко от нынешнего г. Кремона в северной Италии). По некоторым данным, тогда погибло около 40 тысяч человек. Когда новости об этом поражении дошли до Брикселлума, многие солдаты и командиры Отона уговаривали его продолжить борьбу, так как вспомогательные подразделения были уже на подходе. Но Отон вместо этого покончил с собой, будто бы для того, чтоб прекратить гражданскую войну. Так вот Авл Вителлий пришёл в Рим и на восемь месяцев стал императором.
И, хотя Вителлий продержался подольше предшественника, римляне нового правителя не оценили. За Вителлием закрепилась слава пьяницы и обжоры, и плюс к этому ему приписывали и различные чудаковатости, и жестокости. Например, после того, как к нему якобы попал список тех, кто пытался приписать себе убийство Гальбы и Пизона с тем, чтоб получить награду от Отона, Вителлий приказал всех из этого списка найти и казнить. Это римлянам понравилось, остальное – уже не очень. О жестокости Вителлия писал Светоний, но Дион Кассий это опровергал и утверждал, что даже из числа приверженцев Отона Вителлий казнил немногих. К слову, брату Отона, Луцию Сальвию Отону Тициану, сохранили жизнь.
Однако спокойно в римской империи так и не стало. Уже в июле 69-го года сидевшего прежде тихо в Иудее Тита Флавия Веспасиана его сторонники объявили императором (кстати, это тот самый Веспасиан, что командовал II-м легионом, и именно в этой роли фигурировал в романах Скэрроу «Орлы империи», о которых я ранее рассказывала – История нашего мира в художественной литературе. Часть 58. «Орлы империи»). И, пока в Риме на это дело махали всеми частями тела, Веспасиан, его сын Тит и другие заинтересованные готовились и медленно, но верно будто лавина в игре про Кузю двигались в сторону столицы империи. И всё пошло для Вителлия по одному месту, особенно, когда его ближайший соратник и военачальник, Авл Цецина Алиен, перешёл на сторону Веспасиана. Дошло и до второй битвы при Бедриаке в октябре 69-го, только на этот раз вителлианцы потерпели поражение.
Вителлий понял, что песенка его спета, и даже пытался отречься от императорской власти при помощи брата Веспасиана, но ему мало того, что это не удалось, так ещё и Тит Флавий Сабин попал под горячую руку и погиб, хотя Вителлий пытался его защитить. Племяннику Сабина, Домициану (младшему сыну Веспасиана), едва удалось унести ноги и уцелеть. После всех попыток спастись Авл Вителлий был схвачен солдатами Веспасиана, связан и позорно протащен через весь город к Форуму, по пути подвергаясь нападкам и издевательствам со стороны римлян. Версии о том, как именно он погиб в итоге, разнятся, но сам факт неоспорим. Вслед за ним были убиты его сын и брат. В те же дни погибло и большинство его сторонников. А на следующий день после гибели Вителлия в город вошёл сам Тит Флавий Веспасиан.
("Авл Вителлий на улицах Рима". Картина Ж. Рошгросса. 1883-й год)
Вскоре удалось навести порядок, а Веспасиан стал императором, четвертым и последним в тот год, и принес Риму долгожданные мир, стабильность и покой на целых десять лет.
О том, каково это, когда императоры меняются каждые несколько месяцев, отлично написано в сегодняшнем произведении
«Дочери Рима» К. Куинн
Время действия: I век н.э., 68-69 г. н.э. И затем после скипа 81 год н.э.
Место действия: Римская империя (территория современной Италии).
Интересное из истории создания:
Кейт Куинн (Kate Quinn, р. 1981г.) – современная американская писательница, уроженка Южной Калифорнии и выпускница Бостонского университета, получившая степени бакалавра и магистра по классическому вокалу. При этом история – её давнее увлечение, и ей принадлежат две исторические серии – «Императрица Рима» и «Хроники Борджиа».
(Фото К. Куинн, найденное на просторах интернета)
Первый в первой же серии роман – «Хозяйки Рима» – был написан в 2010-м году, и события в нём развиваются во времена правления Домициана. Его я не читала, но ознакомиться со всей серией (а она состоит из пяти книг) имеет смысл, если хочется, чтоб ход повествования в контексте моих заметок шёл непрерывно. Однако я сегодня буду рассказывать только о приквеле «Хозяек Рима» – романе «Дочери Рима», который Куинн написала и опубликовала уже в 2011-м году, через год после первого. Вся серия имела огромный читательский успех и переведена на многие языки, включая и русский (во всяком случае, первые три романа, включая и «Императрицу семи холмов», посвященную уже событиям времен правления императора Адриана, находятся без труда).
О чём:
История крутится вокруг судеб четырех Корнелий, двух родных сестер, и двух их кузин, которые, будучи ещё совсем девчонками, подошли как-то к уличному хироманту Нессу и прикола ради попросили погадать им. Тот уже приготовился ради звонкой монеты нести обычную в таких случаях чушь, но тут у него случился приход, и впервые в своей жизни он сумел по-настоящему увидеть будущее. По его мнению – лучше б не видел. Девчонки-то хмыкнули и убежали навстречу новым развлечениям, а у бедного хироманта психотравма на всю жизнь. Рука одной из сестер Корнелий поразила его особенно: если остальным можно было лишь посочувствовать, и сказать, что в непростые времена живем, что поделать, то эта девица в глазах Несса жертвой людей и обстоятельств никак не выглядела, а совсем даже наоборот. Кто ж знал, что ему придется спустя много лет встретиться со своей психотравмой снова, да ещё вот так?
А девочки тем временем росли и в ус не дули, хотя, несмотря на довольно близкое родство, и семьи, и жизни их ко взрослому возрасту стали ощутимо различаться. Да и сами они на друг друга ни капли не походили, ни внешне, ни по характеру, ни в своих устремлениях. Корнелия Прима, старшая из них, счастливо была замужем за приёмным сыном императора Гальбы и мечтала стать императрицей. Её родная сестра, Корнелия Секунда, получившая домашнее прозвище Марция, тоже отдана была замуж, но браком тяготилась и мечтала стать историком, хотя не сомневалась, что в реальности ей на этом поприще ничего не светит, если только не случится чудо. Ветреную красавицу Лоллию (она же Корнелия Терция) дед, бывший вольноотпущенник, а ныне очень богатый и обросший полезными связями, но не слишком уважаемый старик, выдает снова замуж всякий раз, как меняются политические ветра. Прежде её это особо не парило, но в третий раз, в тот самый роковой год, что-то пошло не так, и в норму, кажется, в полной мере так и не вернулось. Мужей у неё в итоге оказалось больше, чем традиционных завитков на лбу у невесты. Ну а самая младшая, по прозвищу Диана, в равной степени оказалась и красавицей, и ушибленной на всю голову) О том, что она из себя представляла, можно сказать одним коротеньким фрагментом:
«…
— Юная госпожа, тебя ждет великое будущее. Все юные девочки мечтают об императорском венце. Но ты точно станешь императрицей Рима! Ты станешь супругой императора, и у тебя будет больше драгоценных камней, и рабынь, и дворцов, чем ты сможешь сосчитать. Разве это не прекрасно?
— Это я хочу стать императрицей! — запротестовала другая юная Корнелия.
— Нет, я!
— Лошадка! — пискнула самая маленькая, ткнув пальчиком в проехавшую мимо повозку…».
В общем, пока её сёстры в водовороте событий «Года Четырех Императоров» боролись за власть, свободу, любовь и прочие хорошие вещи, Диану, казалось, интересовали только лошади да гонки на колесницах, и больше ничего. Никому и в голову не могло прийти, что именно она, всё примечая, вдруг догадается, кто без конца дергает за нитки, желая отыграться за прошлое, наполненное беспомощностью, бездействием и утерянными возможностями. Не щадя при этом ни себя, ни других.
(Автора изображения не нашла. Кто знает - подскажите)
Отрывок:
И, хотя изначально я сама от себя этого не ожидала, отрывок я тоже хочу привести про Диану, которая, всецело отдаваясь своей страсти и мечтам, пошла на отчаянный и рискованный поступок, лишь бы её любимцы одержали победу в, казалось бы, безнадёжной гонке, где победитель уже вроде как заранее известен. Ведь император тоже не любит проигрывать.
«…«Красные» сорвались с места последними, с секундным опозданием, еще до того, как колеса колесницы пришли в движение. Впрочем, Диана не слишком переживала по этому поводу. Она не горела желанием оказаться пойманной в ловушку внутренней дорожки рядом с поворотным столбом, ибо это грозило ей неминуемым столкновением. В ее распоряжении была лишь сила ее Четырех Ветров. Только на нее она и могла полагаться.
Колесница под ее ногами ходит ходуном, струи воздуха больно бьют в лицо в прорези шлема, застилая зрение, поводья натянуты и грозят в любую минуту перерезать запястья, и, о боги, откуда ей было знать, что ее Четыре Ветра столь резво устремятся вперед? Диана напрягла руки, прижалась животом к передку колесницы, принимая устойчивое положение, а чтобы ветер не хлестал по глазам, уперлась подбородком в грудь. За последние несколько месяцев упражнений под придирчивым оком Ллина, эти мелочи уже вошли в ее плоть и кровь. А еще она понимает, что под шлемом рот ее растянут в дьявольской усмешке. «Полегче, мои хорошие, полегче», — уговаривает она своих жеребцов. Но те несутся вперед, будто поставили себе цель вырваться на свободу. «Помедленнее, мои дорогие, помедленнее».
Ее четверка ведет последней. Впереди поворот, однако Диана не спешит вырываться вперед. Поворот, ее первый поворот на арене Большого цирка, о боги, если она позволит нервам взять власть над собой. Если она ослабит поводья, то разобьет колесницу и загубит всех своих четверых скакунов. От напряжения Диана прикусила губу. Сердце стучит в груди, словно молот Вулкана. Она постепенно натягивает поводья тех двоих, что идут по внутреннему кругу. Борей опускает голову, словно бык, и колесница описывает аккуратный поворот. Секунда — и они вновь вырываются на прямой отрезок дорожки. И вновь поворот, и вновь ее четверка описывает его плавно и чисто, как и первый. Над ее головой мелькает золотая вспышка. Диана на мгновение поднимает глаза. Это скульптурный дельфин наклонил над ней резной нос. А это, оказывается, не так уж и трудно.
Где-то позади себя, приглушенный ревом ветра в ушах, она слышит гул — это кричит толпа на трибунах. Впереди бегут «зеленые», «синие» висят у них на хвосте, чуть позади от них — «белые». Наблюдай она за ними со своего обычного места, то кричала бы тоже, умоляя колесничего прибавить скорости, но ей нужно преодолеть еще один отрезок пути, чтобы лучше научиться чувствовать настроение своих гнедых. После нескольких месяцев наблюдений за ними с трибуны она знает их как свои пять пальцев. Ей прекрасно известно, какую скорость может развить Зефир, как слаженно Эвр и Нот умеют бежать бок о бок, так, что со стороны может показаться, будто это один скакун с восемью ногами; как на повороте Борей едва ли не льнет к земле. Но ей ни разу не доводилось управлять ими самой, и у нее ровно шесть отрезков, чтобы изучить их до конца. Впрочем, нет, четыре, два отрезка она уже преодолела, причем сама даже не заметила, как. Возможно, даже семь отрезков пролетят так быстро, что она не успеет и глазом моргнуть. Ведь половина гонки уже позади.
Пора прибавить скорости.
Она слегка ослабляет поводья, и ее четверка тотчас устремляется вперед. О боги, какие же они сильные! Куда сильнее тех мирных меринов, которыми ей до этого доводилось управлять под мудрым руководством Ллина. Поводья уже больно врезались ей в талию. Диана стоит, прижавшись животом к передку колесницы, однако слегка отстраняется, чтобы их ослабить. Совсем чуть-чуть, но ее четверка это уже почувствовала и прибавила скорости. Диана обходит «белых», на что уходит целый отрезок, однако, когда следующий золотой дельфин опускает нос, ее четверка уже идет третьей.
«Синие» тем временем вырвались вперед и на целый нос обогнали зеленых, которые еще пару отрезков будут делать вид, будто сражаются за победу. Диана занимает место вслед за ними, и ее четверка явно ненавидит за это своего колесничего. Кони как безумные рвутся вперед. От напряжения и усилий на ладонях под перчатками уже вздулись волдыри, но время еще не подошло.
— Еще рано! — кричит она скакунам, и ее крик тотчас уносит ветер. Ее руки готовы выть от боли. Ей вспоминаются слова, однажды — с видимым презрением — брошенные в ее адрес Марцеллой: мол, она слишком мала ростом, чтобы совладать с четверкой лошадей.
Пятый отрезок. «Зеленые» отстают. Диане видно, что их колесничий натягивает поводья, сдерживая бег лошадей. Какое-то время две четверки несутся бок о бок, затем «красные» делают рывок вперед, оставляя «зеленых» позади. Теперь перед ней лишь «синие». Деррик погоняет своих гнедых кнутом. Поравнявшись с императорской ложей, он на мгновение замедляет бег и победно потрясает кнутом, и в этот миг Диана резко ослабляет поводья.
Почувствовав свободу, ее четверка с такой силой делает очередной рывок, что на мгновение у нее темнеет в глазах и, покачнувшись, ударяется животом о передок колесницы. От удара кнут вылетает у нее из рук и остается далеко позади. Диана из последних сил впивается пальцами в поводья. Ее гнедые тем временем быстро догоняют «синих» и, вырвавшись на среднюю дорожку, устремляются вперед. Три длинных прыжка, и три коричневых носа уже поравнялись рядом с колесами «синих». Деррик оборачивается и, завидев ее, щелкает кнутом над головами своей четверки.
Я могу победить, эта мысль пронзает ее сознание, и Диана, превозмогая боль в натруженных ладонях, еще крепче сжимает поводья. Ну, конечно же! Разве она не мечтала о победе с той самой минуты, когда вступила на колесницу. Да, но одно дело — мечтать, и другое быть уверенной в том, что это возможно. Колесничие-новички никогда не выигрывают первых забегов, однако Деррик считает, что «красные» ему не угроза. Он почти не погоняет свою четверку. «Зеленые» и «белые» давно остались позади и даже не делают попыток его догнать.
Я могу победить! Диана еще немного ослабляет поводья, и ее гнедые тотчас откликаются на это как механизм о шестнадцати ногах. Мгновение — и они уже несутся наравне с «синими». Восемь лошадей бегут в одну линию, и тогда Диана, оставив всякую осторожность, предоставляет своей четверке свободу действий. Они тотчас вырываются вперед, и прежде чем Деррик успевает щелкнуть над спинами «синих» кнутом, как впереди их ждет очередной поворот. Увы, «синие» бегут слишком близко к поворотному столбу и потому, чтобы избежать столкновения, вынуждены замедлить ход. Диана же, чья четверка несется по средней дорожке, проходит поворот на головокружительной скорости. Единственный, кто чувствует на себе натяжение поводьев, это Борей. Он по-бычьи низко опускает мощную шею, едва ли не припадая к земле, и их четверка плавно описывает поворот, чтобы устремиться на новый отрезок. Нет, конечно, скорость на повороте она теряет, однако «красные», когда они проносятся мимо императорской ложи, по-прежнему бегут впереди «синих», которые мрачно мчатся по внутреннему кругу.
Последний отрезок.
Деррик догоняет ее и что-то кричит, однако Диана даже не смотрит в ее сторону. Ей видны лишь четыре лошадиных головы и «красные» полоски поводьев, что сжаты в ее покрытых волдырями ладонях. Причем, похоже, что волдыри уже начали лопаться под перчатками. На талии у нее словно надет огненный обруч. Впечатление такое, будто четверка задалась целью перерезать ее пополам, и руки ее горят огнем, когда она пытается их сдержать. И тем не менее из горла ее рвется смех, и она, отпустив поводья, позволяет своим гнедым уйти вперед.
«Синие» пару мгновений бегут рядом, однако Диане виден открытый в изумлении рот Деррика. Он кажется ей разверстой черной дырой. Интересно, он меня узнал? Может, и узнал. Однако, как только впереди возникает очередной поворот, Борей заранее опускает голову, увлекая за собой остальных. Еще мгновение — и они вновь на прямой, однако на этот раз на внутренней дорожке, потому что «синих» больше не видно, впереди теперь только «красные». Это они несутся вперед по финишной прямой и теперь их уже никому не догнать. Диана понимает, что должна осадить их, чтобы они сбавили скорость, но ее Четыре Ветра, закусив удила, продолжают лететь вперед, и ей уже ни за что их не остановить, даже если бы она очень захотела. Впрочем, она даже не пытается. Пусть несутся дальше и никогда не останавливаются, оставляя проигравших «синих» далеко позади себя. Ее четверка аккуратно вписывается в последний поворот, так, как учил ее Ллин: она наклоняется вперед и резко натягивает поводья. Усталый Борей тотчас сбрасывает скорость, а вот внешний в четверке, Зефир, даже не думает этого делать и несется дальше, увлекая за собой остальных, и все четверо устремляются вперед, четыре ветра, летящих навстречу вечности.
Последний дельфин клюет носом. «Синие» проносятся мимо пять секунд спустя, «зеленые» и «белые» пробегают последними. К этому моменту «красные» на пути к победе, они успевают пронестись половину финишной дистанции. Прежде чем Диана заставляет их перейти на шаг, они прекращают ее ладони в кровавое месиво. Они то и дело норовят перейти на рысь, вскидывают головы, прядают ушами. До Дианы впервые доносится оглушительный рев трибун, а на голову начинает падать дождь цветочных лепестков. Розовых лепестков. Диана в растерянности протянула руку и поймала их целую пригоршню. Тем временем пятьдесят тысяч ртов восторженно выкрикивают: «Красные!». «Красные!». «Красные!». Народ срывается с мест и выбегает на поле. Толпа устремляется вслед за ней, хватая в качестве сувениров пригоршни песка, пытаясь вырвать на память волоски из хвоста Зефира или отколупнуть кусочек красной краски с колеса колесницы. К подолу ее туники тянутся десятки рук, в ушах звенит от оглушительных криков. «Красные»! «Красные»! «Красные»!». Постепенно до нее доходит смысл этих слов, и все становится на свои места. Она выиграла гонки в Большом цирке!..».
Я читала это рано утром под мощную музыку, превратившую эту сцену в просто бомбический коктейль из эмоций. Быть может, иначе и в отрыве от контекста это не выглядит так круто, но тем, кто всё-таки возьмется читать, я рекомендую повторить мой опыт и включить себе что-нибудь, что поможет прочувствовать этот эпизод всецело, так, чтоб ощущение было, что и вам в уши завывает ветер, пока четверка резвых коней несет вас к победе на ипподроме Большого Цирка в Риме)
Что я обо всём этом думаю, и почему стоит прочитать:
Вообще, конечно, я понимаю, что далеко не всем зайдет чтиво про вроде как четырех молодых богатых дамочек с их дамскими проблемами и чаяниями, это в немалой степени роман о женщинах и для женщин. Но у меня всё-таки не повернутся пальцы назвать его «дамским» или «любовным» романом. Приведенный выше отрывок толсто намекает на то, что там немало такого, что много кого может заинтересовать.
И самое ценное в этой книге, я считаю – это то, как жизненно показаны реакции людей на большие политические и социальные потрясения в стране, когда кажется, что мир рушится, и всё, что ты можешь делать – это убегать с криками «Спасайся кто может!». Эта книга блестяще демонстрирует, что от превратностей судьбы не застрахован вообще никто. Тот, кто сегодня поднялся на предпоследнюю ступеньку к вершине власти, назавтра будет всеми предан и превратится в безголовый труп. Тот, кто ещё вчера был в фаворе у одних, сегодня вынужден заслуживать благосклонность других, открещиваясь от предыдущих. Тот, кто ещё вчера был лишь одним из многих, позже станет первым, единственным и неповторимым. И зачастую предсказать, как именно всё повернется, какая попытка всё спасти окажется провальной и приведет к гибели, какое неосторожное слово повернет ход истории – невозможно.
Я считаю, что роман Куинн отлично передал атмосферу всеобщего бардака и перманентной тревожности 69-го года н.э. в Риме, причем именно погружая в римскую обыденность, а не неловко имитируя её. При прочтении я действительно могла поверить, что вижу происходящее глазами римлянок того времени, с позиций тех реалий, к каким они привыкли. Причем поймала себя на том, что даже к их шоковым и птср-реакциям невольно подключаюсь, так, что, когда читаешь, не можешь поверить в реальности опасности в сложившейся ситуации, но не в плане «Не верю!», а так, как это могло бы ощущаться и в реальной жизни, когда не можешь поверить в то, что видишь и слышишь. Куинн вообще здорово удалась психологическая составляющая и передача характеров и переживаний её персонажей. Думается мне, не одна книга по психологии была проштудирована. Одно только описание первых месяцев вдовства Корнелии чего стоят – прям отчетливо видны все стадии от отрицания до принятия.
Сами героини – это тоже не обыкновенные штампованные куклы из любовных (и не только) романов. В чём-то черты их характера, можно сказать, гипертрофированы, но это, на мой взгляд, только пошло на пользу тексту, делая всю эту шибанутую четверку яркой и запоминающейся. Причем отношение к героиням может в ходе прочтения резко поменяться. Наибольшую симпатию у меня по итогу, как ни странно, вызывала Лоллия, но больше всех поразила, пожалуй, всё-таки именно Диана.
Сам сюжет не то что бы свеж и оригинален, я так-то с легкостью предсказала многие сюжетные ходы, но это не вызывает раздражение, как бывает в случае чтения какой-нибудь книжки, где штамп на штампе и штампом погоняет. Напротив, в конце у меня было ощущение, что в общем и целом всё сложилось правильно, как надо. Чувство, сравнимое с тем, какое испытываешь, когда спустя несколько часов, паззл или пасьянс, наконец, сошелся)
Что касается историчности, её уровень тоже довольно высок. Во всяком случае Куинн хорошо знакома с историческим материалом и о том, где, почему и зачем набрехала, в послесловии честно написала. Местами это, конечно, выглядит совой, натянутой на глобус, местами – откровенным гоневом, но сильно вкус не портит. Тем более что в одном момента я её всецело поддерживала – хотя бы на страницах своего романа она воздала по заслугам центуриону Денсу, наградив его не только более долгой жизнью, чем у того, очевидно, была, но и кое-чем ещё.
В общем, я с огромным аппетитом прочитала эту книгу, что со мной бывает далеко не всегда, и могу сказать однозначно, что её образы и её герои мне точно врезались в память и оставили приятное ощущение законченности и гармоничности, а это хороший признак.
Как и прежде буду рада любой форме поддержки моей деятельности - от лайков до пожертвований. И хочу также поделиться тем, что теперь есть возможность дать мне знать, что вы с нетерпением ждёте моих постов, чтобы я не расслаблялась))
Итак, переходим к печальному финалу жизни Николая Васильевича – и книге, которую он считал главной в своей жизни... и нет, это не "Мёртвые души".
«Первое впечатление этой почти страшной фигуры, прислонившейся к грубой глыбе камня, точно ударило. Большинство ждало образа, к которому привыкло… И вместо этого явно трагическая, мрачная фигура; голова, втянутая в плечи, огромный, почти безобразящий лицо нос и взгляд – тяжёлый, угрюмый, выдающий нечеловеческую скорбь…»
Это воспоминание об открытии памятника Гоголю – того, что теперь на Никитском бульваре, и с которого начинался позавчера наш рассказ. Тогда он стоял возле Арбатской площади, потом в Донском монастыре. Люди были ошарашены. Они увидели не то, чего ждали.
Вот нечто похожее от современника самого писателя:
«К моему изумлению, я нашёл в Гоголе (…) человека, стоявшего выше собственных творений, искушённого огнём страданий душевных и телесных, стремившегося к Богу всеми способностями и силами ума и сердца».
«Стоящий выше своих собственных творений» – как это? Мы привыкли к тому, что творения стоят выше автора. Автор может быть шалопаем, чинодралом, распутником, кем угодно, – а вот дал Бог талант и всё, – дух дышит, где хочет. Привычный нам парадокс. А вот когда наоборот… Это плохо или хорошо?
Книгу «Выбранные места из переписки с друзьями» Гоголь писал втайне и в спешке и возлагал не неё большие надежды. Дело в том, что незадолго до этого он впал в творческий кризис:
«Бог отъял на долгое время от меня способность творить. Я мучил себя, насиловал писать, страдал тяжким страданием, видя бессилие своё, и несколько раз уже причинял себе болезнь таким принуждением, и ничего не мог сделать, и все выходило принуждённо и дурно».
Ладно бы просто не получалось писать – не получалось сказать главное:
«Вовсе не губерния и не несколько уродливых помещиков есть предмет „Мёртвых душ“. Это пока ещё тайна, которая должна была вдруг, к изумлению всех раскрыться в последующих томах».
Что же за тайна? А очень просто: прежде он писал, как не надо жить в России, а теперь хотел написать о том, как надо. Второй том должен был стать тем самым «социалистическим реализмом», до которого оставалось ещё больше ста лет. Почему не получилось? Тоже просто. «Условия не сложились».
«Как не надо» – это всегда событие, «упала лошадь», на «как не надо» с удовольствием сбегается поглазеть толпа. А «как надо» – это неинтересно. «Все счастливые семьи похожи друг на друга» (а значит, неинтересны), но зато «каждая несчастливая семья несчастлива по-своему».
Чтобы возбудить хоть сколько-нибудь любопытства к добру, нужно поиграть в загадочность, не показывать его полностью. Не пытаться изобразить положительный идеал целиком и полностью, а только намекнуть на него. Так туфелька, на мгновенье показавшаяся из кружев юбки, не оскорбляет ничьих чувств, хоть и намекает на всё, что к ней прилагается.
Но Гоголю казалось, что все разделят его увлечённость, его искреннюю веру в добро, что люди увидят то, что он им показывает, и всё сразу поймут…
Вот показательный фрагмент из переписки Гоголя с Сергеем Тимофеевичем Аксаковым. Гоголь (на 18 лет моложе своего корреспондента) пишет ему:
«Мне чувствуется, что вы часто бываете неспокойны духом… Я посылаю вам совет. Отдайте один час вашего дня на заботу о себе; проживите этот час внутреннею сосредоточенною жизнью. На такое состояние может навести вас душевная книга. Я посылаю вам „Подражание Христу“ (Фомы Кемпийского). Читайте всякий день по одной главе, не больше… По прочтению предайтесь размышлению о прочитанном. Старайтесь проникнуть, как это всё может быть применено к жизни, среди светского шума и тревог… Всего лучше немедленно после чаю или кофею , чтобы и самый аппетит не отвлекал вас…»
Понятно, что наивная дотошность (по скольку да в какое время читать) происходит оттого, что Гоголь пытается донести свой опыт до товарища в наилучшем виде. Что называется, «в лучших чувствах». Аксаков реагирует хмуро:
«Я тогда читал Фому Кемпийского, когда вы ещё не родились… Я не порицаю никаких, ничьих убеждений, лишь бы они были искренни; но уж конечно ничьих и не приму… Терпеть не могу нравственных рецептов, ничего похожего на веру в талисманы. Вы ходите по лезвию ножа! Дрожу, чтоб не пострадал художник».
И хотя Аксаковым здесь не в последнюю очередь движут гордость и самолюбие, он оказался прав: художник «пострадал». Нравственные проповеди не проходят бесследно, однако вот что интересно: тем же самым увлекался Толстой. Почему это не вызвало отторжения? Не потому ли, что «рецепты» Толстого совпали с общественной модой, а «рецепты» Гоголя – нет?
«Погрязшие в разведении садов»
Плетнёв, бывший покровитель, ревниво пишет Гоголю в письме:
«Твои друзья двоякие: одни искренне любят тебя за талант… Таков Жуковский, таковы Балабины, Смирнова и таков был Пушкин. Другие твои друзья — московская братия. (...) Они не только раскольники, ненавидящие истину и просвещение, но и промышленники, погрязшие в постройке домов, в покупках деревень и в разведении садов. Им – то веруешь ты… »
То есть с одной стороны – люди «прогрессивных взглядов», а с другой – консерваторы. Гоголь склонился к консерватизму, и «люди прогрессивных взглядов» (к коим причислял себя и Плетнёв) были этим оскорблены. Тогдашние либералы, так же, как и нынешние, были крайне ревнивы и нетерпимы к отступникам. Это испытал на себе Гоголь, это же впоследствии испытал Достоевский.
Забавная деталь: Плетнёва раздражает житейский реализм консерваторов, он говорит о «постройке домов, покупке деревень и разведении садов» так, будто это что-то стыдное. Точно так же наших нынешних либералов раздражает всякая реальная политика, направленная не на служение идее («за всё хорошее против всего плохого»), а на низменные, часто требующие компромисса задачи общественного и государственного строительства. Мечтать и прекраснодушествовать гораздо удобнее, когда не заботишься о том, как и откуда берутся средства на тот образ жизни, который сим высоким мечтам способствует...
Антагонистическое разделение образованного сословия на либералов-западников и консерваторов-государственников было тогда так же актуально, как и сейчас, хотя немножко по-другому окрашено. Причём либералы, как и сейчас, были намного риторически агрессивнее государственников: не чувствуя за собой силы трона и «установленных порядков», они ярились с запасом, заводили себя на эту агрессию, поэтому их голос всегда был слышнее.
Не только «либералы», многие от Гоголя отступились:
«Мы, надувая самих себя Гоголем, надували и его, и поистине я не знаю ни одного человека, который бы любил Гоголя, как друг, независимо от его таланта» (из письма Т. С. Аксакова к брату).
Гоголь был ошарашен таким приёмом и, как водится у рефлексирующих людей, задумался: а может, в этом и есть великая сермяжная правда? Может, все молодцы, а я дурак? Он рассылает знакомым и друзьям покаянные письма. Например, пишет Василию Андреевичу Жуковскому:
«Появление книги моей разразилось точно в виде какой - то оплеухи: оплеуха публике, оплеуха друзьям моим и, наконец, ещё сильнейшая оплеуха мне самому. После неё я очнулся, точно как будто после какого-то сна, чувствуя, как провинившийся школьник, что напроказил больше того, чем имел намерение. Я размахнулся в моей книге таким Хлестаковым, что не имею духу заглянуть в неё… Право, есть во мне что-то хлестаковское…»
Что же на самом деле случилось с Гоголем?
Действительно ли он «переродился»? Разумеется, нет. Некоторая склонность к наставительности и «исправлению вещей» всегда в нём была. Однокашники вспоминали, что он ещё подростком любил наставлять в храме мужиков, как им надо молиться, и поучал певчих, что те поют неправильно. Существует также замечательная история о том, как юный Гоголь имел продолжительную беседу о жизни с некоей крестьянкой (едва было не закончившуюся для него побоями), и таки убедил в своей правоте оппонентку. Так что дидактизм был у него в крови, но в творчество до поры до времени не выплёскивался – уравновешивался весёлым бесом. Что же случилось потом?
Потом Гоголь повзрослел, вступил в пору переосмысления жизненных ориентиров и ценностей, наступило то, что принято называть «кризис среднего возраста». В это время обычно обзаводятся семьёй, и она вбирает в себя, заземляет кризис. Но у Гоголя семьи не случилось – и кризис ударил в творчество. Не сумев выполнить поставленную перед собой задачу – показать счастливую жизнь во втором томе «Мёртвых душ» (литература не терпит счастливых семей), он попытался выполнить её напрямую, в публицистической книжке. Так поучения, предназначенные жене, детям и прислуге, стали достоянием широкой публики.
Плохо ли это? Ну, не знаю. Мне кажется, можно было бы куда терпимее к подобному отнестись. Даже с некоторым трепетом: всё-таки писатель говорит с нами без защитной маски, в буквальном смысле обнажает душу (а не принаряжает её, ведь обычно под выражением «обнажить душу» подразумевается именно обратное — позёрство и кокетство). Но нет – общество, когда видит в художнике ослабевание чисто художнического потенциала (импозантного, актёрского, притворюшного — «сделай нам красиво»), всегда чувствует себя обкраденным и, как любой обкраденный человек, становится сварливым и агрессивным.
Меня терзают смутные сомнения, что история гоголевских «Выбранных мест…» дошла до нас в искажённом свете. Скажем, когда наши историки литературы писали об этом, они мнения противников Гоголя выпячивали, а мнения его сторонников представляли вторым номером – скороговоркой и вскользь. Да и кто они такие? Скажем, Смирнова-Россет, писавшая, что Гоголь одарил Россию сокровищем и что даже «Мёртвые души» меркнут теперь в её глазах по сравнению с «Выбранными местами…»? Баба-дура, светская пустышка. (В другом случае пишем, что это была умнейшая женщина своего времени...)
В общем, перешумели либералы нелибералов.
Тут на них работает даже то, что первое издание «Выбранных мест…» было вполовину сокращено цензурой; обычно это засчитывается за доблесть, а тут наоборот: смотрите, сам кровавый режим признал неудачность книги! Книга оказалась меж двух жерновов: для режима она слишком «революционная» (хотя бы потому, что Гоголь сохранил юношескую страсть к исправлению богослужения), а для общественного мнения — слишком «охранительная». Мало кто из писателей попадал под такой двойной пресс.
Для Гоголя это было губительно: он страдал депрессивно-маниакальным психозом и от состояния возбуждённого, эйфорического, когда ему самому казалось, что он «одарил Россию сокровищем», легко переходил к чёрной депрессии, от которой, в конце концов, и умер.
Интересно, что вышло бы, если бы общество отнеслось к его книге, которая была так важна для него, с теми же умилением и снисходительностью, с которыми оно относилось к проповедям Толстого? Возможно ли было такое в принципе? Любопытно на такое общество и такую Россию хоть одним глазком взглянуть.
Говорят, караван движется со скоростью самого медленного верблюда. К обществу это правило вполне применимо. В среднем по больнице оно скорее глупо и капризно нежели мудро и терпеливо. Общество – это своенравный подросток, очень уверенный в себе и своей правоте и совершенно нетерпимый к мнению взрослых. Взрослые ужасны. Хуже взрослых ничего нет. Беда в том, что Гоголь учил: надо делать зарядку, чистить зубы и слушаться папу с мамой. А Толстой, тот учил так:
– Знаете ли вы, что взрослые не всегда правы?
– Да-а-а! – стонет в восторге публика. – Мы догадывались! Это прямо вот наши мысли! Нет, вы только посмотрите, какой он умный!
Известно: кто для нас наши мысли разжёвывает, тот для нас и главный мыслитель.
Гоголь последовательно попал в противофазу по всем волнующим современное ему «прогрессивное» общество вопросам. Общество начинало грезить эмансипацией женщин, а он проповедовал домострой. Общество готовилось возненавидеть Церковь, а он призывал к смирению и восславлял «скрепы». Поповский внук Белинский, узнав о такой неприятности, едва не упал со стула от злости:
«Неужели же в самом деле вы не знаете, что наше духовенство находится во всеобщем презрении у русского общества и русского народа ? Про кого русский народ рассказывает похабную сказку? Не есть ли поп на Руси для всех русских представитель обжорства, скупости, низкопоклонничества , бесстыдства? И будто всего этого вы не знаете?»
Конечно, он знал. Удивительно другое: как людям не приходит в голову, что если кто-нибудь, зная то же, что знают они, поступает иначе, это может означать, что он знает не только это, но и что-то ещё, что-то такое, чего они не знают?
Мне интересно, какими глазами прочёл бы книгу «Выбранные места из переписки с друзьями» тот счастливец, который не знал бы, что она знаменует собой «творческий и душевный кризис» Гоголя.
Главы «Страхи и ужасы России» и «Нужно любить Россию» адресованы павшим духом и растерянным согражданам: «Лучше в несколько раз больше смутиться от того, что внутри нас самих, нежели от того, что вне и вокруг нас».
Смысл искушения историческими ужасами Гоголь видит в обретении стойкости: «Посреди их многие воспитались таким воспитанием, какое не дадут никакие школы».
Понимая, что ясность и порядок в душе каждого гражданина – первое основание для общественного благополучия, Гоголь уделяет немало места «бытовым мелочам». С мудростью, терпением и подлинным знанием человека написаны главы «Чем может быть жена для мужа в простом домашнем быту» и «Русский помещик». Они представляют собой подробные инструкции: в первом случае — по воспитанию в себе дисциплины и скромности, вплоть до распределения семейных денег, а во втором — по организации жизни в поместье. И, несмотря на то, что минуло уже полтора века, практический смысл некоторых из них и по сей день актуален, ибо основания жизни не меняются. Меняется лишь отношение к ним, и то на время.
В заключение, в «Светлом воскресении», Гоголь пишет о том, что в первую очередь отдаляет каждого из нас от нравственного идеала Христа, – о гордости. Первая ее разновидность – гордость чистой совести, а вторая — гордость ума:
«Ничему и ни во что он не верит; только верит в один ум свой — позабыл даже, что ум идет вперед, когда идут вперед все нравственные силы в человеке» .
Взяв на себя ответственную и чрезвычайно трудную задачу — вдохновить и поддержать соотечественника, – Гоголь напоминает: Воскресение Христово обязательно воспразднуется:
«В такие минуты всякие ссоры, ненависти, вражды — всё бывает позабыто, и вся Россия — один человек».
Вот, собственно, за это и топтали ногами.
Почему, зачем? Да, наверное, люди никогда не будут жить так, как мечтал Гоголь. Но разве же это его беда, а не наша?
Потухший, раздавленный, Гоголь ищет спасения в религии, вновь принимается за второй том и вновь сжигает его. В приступе жестокой депрессии, как его мать когда-то, когда она переживала смерть мужа, он почти перестаёт есть и даже говорить с людьми и умирает от неведомой докторам болезни.
Обывательская легенда утверждает, что Гоголь был похоронен заживо, и, пожалуй, в некотором смысле так это и случилось.
В начале 90-х попался журнал без обложки, там была публикация то ли чешского, то ли польского журналиста. После войны он попал в тюрьму для выяснения не являлся ли пособником фашистов. Там автор сидел в одной камере с каким-то высокопоставленным немцем, который должен был стать большим начальником на окупированной Украине. В ходе разговоров немец делился своими планами обустройства. Помню, что хотел оставить советскую сельхозтехнику так как она неприхотлива и надёжна, на полях должны работать славяне и много ещё чего планировал...
Может кто нибуть натыкался на эту статью, хотелось бы перечитать, но найти не могу.
Глава «Белый всадник» одна из тех, где можно хорошо поживиться. Настолько хорошо, что я сначала даже хотела пропустить её и опубликовать разбор много позже, потому что в ней автор буквально вытряхивает из карманов все ключи к Кирит Унголу и Мордору, но с другой стороны, здесь я никого не проспойлерю по сюжету, все в курсе, а если ключи автор дал именно здесь, то и возьмём их здесь. Ещё я стала опасаться, что меня по этому случаю понесет куда-нибудь в пампасы, потому что тема такая… сложная и переборщить в любую сторону очень легко, а не хотелось бы.
Арагорн, Леголас и Гимли продолжают поиски хоббитов и каждый из них очень по-разному взаимодействует с действительностью. Толкин, кто бы что ни говорил, очень тонкий психолог и он на примере этих троих отлично демонстрирует разное мировосприятие. Если допустить, что мы бы получили возможность прочитать описание происходящего от каждого персонажа, мы бы увидели три совершенно разных картины. От Арагорна, целиком сосредоточенного на тактических задачах Следопыта, мы бы получили подробный отчёт о ходе поисков с фактами, рассуждениями и выводами, Леголас бы в деталях разрисовал фон, на котором разворачивались эти поиски, причём не только ландшафты и закаты, но и тонкие материи вроде настроения лошадей и характеров деревьев в лесу, Гимли же описал бы враждебный мир, полный тайных и явных угроз.
В этой главе, наконец, у друзей появляется надежда найти хоббитов живыми. И даёт её находка листа маллорна с крошками лембаса. Но фоном их сопровождает непонятная угроза в виде старика, которого они видели ночью, исчезнувшего без следа, после появления которого пропали лошади. Но вот по поводу лошадей Леголас высказывает мысль, которая оказывается пророческой и для них самих:
But for the darkness and our own fear I should have guessed that they were beasts wild with some sudden gladness. They spoke as horses will when they meet a friend that they have long missed.' Если бы не тьма и наш собственный страх, я бы решил, что их охватила внезапная радость. Так ведут себя лошади, когда встречают друга, по которому они давно тосковали.
И снова Арагорн декларирует принцип «Делай, что должно…». Гимли говорит, что если они быстро не найдут хоббитов в лесу, им останется только доказать им свою дружбу, умерев вместе от голода.
'If that is indeed all we can do, then we must do that,' said Aragorn. Если это и правда всё, что мы можем сделать, мы должны сделать это.
Следы хоббитов приводят друзей на то место, где те встретились с Древобородом. И именно с этого места они снова замечают старика в серых лохмотьях. И чувствуют в нём скрытую силу или угрозу. И вот здесь начинается неожиданная и явная параллель Гэндальфа с … Фродо, которая идёт по всей главе. Ослепительная белая фигура, скрытая серым облаком, и здесь и там, вы только посмотрите:
There he stood, grown suddenly tall, towering above them. His hood and his grey rags were flung away. His white garments shone. – Гэндальф, For a moment it appeared to Sam that his master had grown and Gollum had shrunk: a tall stern shadow, a mighty lord who hid his brightness in grey cloud, - Фродо.
Гимли сторонник того, чтобы стрелять первым, Леголас и Арагорн понимают, что это неправильно, нападать на, возможно, безоружного старика. Гимли здесь показывает себя малость паникёром. Так и оказалось, что герои встретили друга, по которому давно тосковали. Гэндальф вернулся к ним, пожертвовав ради них собой, пройдя через через смерть и ад. И это его изменило навсегда.
'Gandalf,' the old man repeated, as if recalling from old memory a long disused word. 'Yes, that was the name. I was Gandalf.' Гэндальф, - повторил старик, как будто вспоминая давно забытое слово. – Да, было это имя. Я был Гэндальфом.
Вот здесь я не могла не пойти по злачным местам переводам.
КК: – Гэндальф... – повторил старец, словно вызывая из памяти что-то давно позабытое. – Да, так было. Когда-то меня звали Гэндальфом.
Нет! Речь не про звали. Речь про то, что когда-то был.
Кистямур: – Гэндальф, – повторил старец, как бы припоминая давно забытое имя. – Да, так меня звали. Я был Гэндальфом.
Я был Гэндальфом. Вот, здесь лучше. Только не звали.
ГриГру: – Гэндальф, - медленно повторил старик, словно вызывая из памяти давно забытое имя. - Да, меня звали так. Я был Гэндальф.
Тоже правильно «я был», но «звали» смещает акценты.
'Yes, you may still call me Gandalf,'…
Всё ясно, да? И вот только здесь подошла очередь «называть». «Вы можете и сейчас называть меня Гэндальфом». Можете называть. Почему бы и нет, я когда-то им был. Имя же рассказывает историю того, кто его носит.
И это всё предвосхищает историю Фродо, потому что Фродо прошёл на своём пути все те этапы, которые прошёл Гэндальф. У Гэндальфа и Фродо очень много общего: схватка во тьме с чудовищем, жертва собой, смерть и перерождение, возвращение в новом качестве. Хотя есть и отличие. Гэндальф сражался с противником, равным ему по статусу и силе, Фродо пришлось противостоять тому, чья сила превосходила его силу на многие порядки.
Выясняется, что первый раз герои видели не Гэндальфа (мы тоже будем продолжать его так называть), а Сарумана. И потом приняли Гэндальфа за него.
И в этой главе мы имеем дело с новым в этой истории явлением – «скомпрометированным белым». Символизм белых одежд в книге абсолютно понятен – это признак чистоты, жертвенности и силы, которой наделена чистота. Белые одежды были даны Саруману как главе представителей валар в Средиземье, его авторитет был непререкаем, чистота его помыслов долгое время не ставилась под сомнение. Саруман пал и сам отрёкся от белого, он предпочёл разбить белый на множество составляющих и стал Саруманом многоцветным. И мантия его была радужной, когда Гэндальф встретился с ним в Орфанке и тот предложил ему примкнуть к Саурону.
Саруман отказывается и от жертвы и от своей миссии, он ищет только собственную выгоду и перестаёт носить белые одежды. Так что белый цвет остаётся в ВК символом чистоты. Но в сознании всех Саруман остался белым и это породило заблуждение в том, что белые одежды могут говорить об опасности того, кто их носит. Это заблуждение Толкин показывает на примере членов Братства – Гимли, Леголаса и Арагорна. Оно не позволяет им даже предположить, что они встретились с другом, а не с врагом. Они замечают сияние из-под серых лохмотьев, но не понимают, что перед ними служитель Света. На самом деле, заставить людей думать, что белое это чёрное, это одна из целей Зла. При этом белое остаётся белым, но если в сознании людей это больше не так, Злу становится гораздо проще управлять ими и обращать их против Добра. Фродо – ещё один носитель белых одежд, хоть не совсем в буквальном смысле. Гэндальф – пример для Фродо. Именно на морийском мосту Фродо увидел жертву Гэндальфа собой ради Братства и ради того, чтобы Фродо продолжил свой путь. Этот обрушившийся мост обрушился и для Фродо, жертва Гэндальфа отрезала ему абсолютно все пути отступления.
Гэндальф Серый вернулся Белым. Белую фигуру мы увидим потом как проекцию Фродо. Гэндальф получает белые одежды после событий на Морийском мосту и после. Проекция же Фродо, как белой фигуры, напрямую связана с Кольцом. Ещё бы, его миссия и его жертва связаны с ним. Можно сказать, что он приносит себя в жертву Кольцу. Фродо первый раз предстаёт сияющей белой фигурой, скрытой облаком, когда первый раз осознанно пользуется Кольцом, а Кольцо частично вступает в свои права. Но он пользуется им для того, чтобы иметь возможность сохранить Голлуму жизнь.
И белую фигуру видит Сэм. Это очень важно, что именно он, потому что точка зрения Сэма в некотором смысле уникальна (чем уникальна – потом, когда дойдём до этого), но взгляду Сэма на Фродо мы можем доверять всецело. В подтверждение этого я приведу пока только цитату Фарамира про Сэма: «Your heart is shrewd as well as faithful, and saw clearer than your eyes».
А ещё эту закономерность, что Кольцо показывало именно реальную проекцию души, мы можем проследить по Голлуму, который был похож на жалкое изломанное существо, и по Сэму в башне Кирит Унгол. Он, когда-то мечтающий оказаться в сказке в роли эльфийского богатыря по сути своей таковым и оказался. Несмотря на всю его (Кольца) лживость, изначальные мотивы героев, у которых оно оказалось, оно извратить было не в силах. Мотив Фродо – самопожертвование. Влияние Кольца на него неизбежно, но он подвергается этому из желания выполнить свой долг и спасти других. Потому и Голлум – жалкая тварь у его ног, так как мотивом Голлума была алчность и он действительно был жалкой тварью. Фродо же – мученик, сознательно жертвующий собой.
И вот в рассказе Гэндальфа о том, что произошло в Мории и после, содержится столько отсылок к Фродо и его пути, по сути своей столько инсайдерской информации про Фродо в Мордоре, сколько нет и в мордорских главах. Читая этот рассказ, не стоит искать больших совпадений в хронологии их путей, но образы и символы не просто предсказывают, они объясняют и дают понять, что произойдёт с Фродо.
'Name him not!' said Gandalf, and for a moment it seemed that a cloud of pain passed over his face, and he sat silent, looking old as death. 'Long time I fell,' he said at last, slowly, as if thinking back with difficulty. 'Long I fell, and he fell with me. His fire was about me. I was burned. Then we plunged into the deep water and all was dark. Cold it was as the tide of death: almost it froze my heart.' КК: – Не называй этого имени вслух! – одернул его волшебник. По лицу его пробежала тень боли, и он смолк, сразу ссутулившись и постарев; теперь он казался дряхлым, как сама смерть. – Долго я падал, – произнес он наконец медленно и неохотно, как будто ему требовалось усилие, чтобы вспомнить. – Очень долго. Мы падали вместе. Его огонь нещадно палил меня, и я в конце концов сгорел бы – но мы упали в воду, и нас окружила тьма. Вода была холодна, как смерть, и сердце у меня едва не заледенело навеки.
…
'Yet it has a bottom, beyond light and knowledge,' said Gandalf. 'Thither I came at last, to the uttermost foundations of stone. He was with me still. His fire was quenched, but now he was a thing of slime, stronger than a strangling snake. КК: – Но и у этой бездны есть дно за пределами света и за пределами ведения, – продолжал Гэндальф. – Там, у каменных Оснований Мира, я и оказался. Он все еще был со мною. Огонь потух, и мой враг покрылся холодной слизью, сразу став скользким, как удав, и обнаружив чудовищную силу.
… Far, far below the deepest delving of the Dwarves, the world is gnawed by nameless things. Even Sauron knows them not. They are older than he. Now I have walked there, but I will bring no report to darken the light of day. In that despair my enemy was my only hope, and I pursued him, clutching at his heel. … КК: Глубоко, глубоко, глубже самых глубоких гномьих пещер, живут под землею безымянные твари, исподволь грызущие Основания Мира. Даже Саурон ничего не знает о них. Они гораздо старше его... Я был там, но говорить о них не стану, ибо не хочу, чтобы вести из того мира омрачали солнечный свет. Мой враг был моей единственной надеждой, и я преследовал его по пятам,
Then darkness took me; and I strayed out of thought and time, and I wandered far on roads that I will not tell. КК: А меня взяла тьма, и я долго блуждал вне мысли и вне времени по дорогам, о которых не буду говорить ничего.
'Naked I was sent back – for a brief time, until my task is done. And naked I lay upon the mountain-top. … I was alone, forgotten, without escape upon the hard horn of the world. … КК: Нагим я был послан обратно – на краткое время, только чтобы довершить свое дело, – и нагим лежал на вершине горы. Я был одинок и забыт всеми. Пути вниз, с этого высокого каменного рога земли, мне не было.
Гэндальф погибает и возрождается в новом качестве. Фродо тоже погибнет и так же возвратится в новом качестве. Погибнет как герой и возродится уже мучеником. На краткое время, чтобы завершить свой долг. Кстати вот нагота как раз символ этого рождения заново. Но Фродо, при схожих этапах пути, будет находиться в положении гораздо более тяжёлом и пойдёт ещё дальше.
And so at the last Gwaihir the Windlord found me again, and he took me up and bore me away. ' 'Ever am I fated to be your burden, friend at need,' I said. ' 'A burden you have been,' he answered, 'but not so now. Light as a swan's feather in my claw you are.The Sun shines through you. Indeed I do not think you need me any more: were I to let you fall you would float upon the wind.' КК: Наконец Гвайир, Князь Ветра, нашел меня и унес прочь. – Видно, судьба тебе век носить эту тяжкую ношу, о друг-избавитель! – сказал я ему. – В первый раз ты и впрямь был тяжкой ношей, – ответил он. – Но сейчас ты меня совсем не утрудил. Ты легче лебединого перышка. Сквозь тебя просвечивает солнце. Я тебе, пожалуй, и вовсе не нужен: если я разожму когти, ты не упадешь, а полетишь по ветру.
Я думаю, даже комментарии тут излишни. Но я ещё «затыкаю себе пяткой рот», чтобы особо не забегать вперед. Меня с самого первого раза в ужас приводил вот этот отрывок:
Far, far below the deepest delving of the Dwarves, the world is gnawed by nameless things. Even Sauron knows them not. They are older than he. Now I have walked there, but I will bring no report to darken the light of day. In that despair my enemy was my only hope, and I pursued him, clutching at his heel. В немыслимых глубинах, уходящих далеко вниз от самых потаённых гномьих нор, мир грызут безымянные твари. Их не знает даже Саурон. Они древнее его. Теперь я побывал там, но не омрачу света дня рассказом о них. Там за гранью отчаяния враг был моей единственной надеждой и я преследовал его неотступно.
Враг – единственная надежда. О как! И совет Гэндальфа на все случаи жизни:
Have patience. Go where you must go, and hope! Наберитесь терпения. Идите туда, куда вы должны, и надейтесь!
************************** Я так увлеклась рассказом Гэндальфа, что забыла про то, что глава называется Белый всадник и соответственно, про встречу с Тенегривом. Гэндальф получил не только белые одежды, он также получил и белого коня, себе под стать, лучшего из всех роханских коней. Кстати, Фродо ведь у нас тоже как-то ездил на белом коне, было дело. Так что от параллелей этих никуда не деться.
Всем пикабушникам ласковый майский привет! Подписчикам особый! Дюжина! Очередная глава моего аудио романа увидела свет и услышала звук. Рад был стараться для вас и ради искусства вне товарно-денежных отношений, ещё больше буду рад, если вы дадите мне обратную связь в любой форме.
Рекомендую получать удовольствие в наушниках. Приятного прослушивания!
Иллюстрация к главе от меня и моего лучшего художника Stable diffusion в комментариях
ЗЫ: Высиживаю очередную работу по Роберту Шекли, но вне (!) полюбившегося цикла... Уже постукивает и скоро вылупится...))
Это некоммерческий проект и, если вы вдруг захотите поддержать меня кружкой пива или чашкой кофе, моей радости не будет предела в рамках разумного) ваш Lastfrom.
