Как я запомнила, у Кати болела левая рука и нога. Средний палец руки и большой палец ноги вросли в основание — видно было только ногти. Ладонь была утолщённой, сине-красного цвета. Из культяпки зияли два грубых волоса — чёрные, как у тараканов усы. Из отверстий вытекал гной и сукровица. Культяпки не бинтовались. Катя говорила, что если бинтовать, то ей нельзя будет играть и ходить.
К нам приезжал врач (его в деревне называли Жених Зины — о нём будет сказано позднее). Врач говорил про Катю: «Обречённая девочка. Чтобы продлить ей жизнь, нужно отрезать руку по локоть, а ногу — по голень». Он подтверждал, что болезнь переключилась давно — от ушиба. Слышанные разговоры не могли не отразиться на моём характере.
Летом болячки Катины облепляли мухи. Дядя Серёжа, как звали врача, оставлял мазь — настолько душную, что приходилось закрывать нос. Но я всё-таки терпела, зная, что жизнь Кати короткая. В школу, конечно, она не ходила. Кроме меня и Нины, с ней никто не играл. Ни разу она не жаловалась, что у неё болит рука или нога. При ушибах она морщилась, отворачивалась, смахивая слёзы.
Позже мы уехали в Сибирь. Не знаю, когда оборвалась жизнь этой милой белокурой девочки. Вот сюда можно вставить пословицу: Человек, если живёт — случайность. Если умрёт — тоже случайность.
Деятельность мозга обуславливает характер человека (Бетховен). Уже тогда я переживала в своей голове: почему Федя и Катя должны умереть сегодня, а я — завтра? С тех пор я держала сторону мамы, а не тяти.
Как модно в настоящее время говорить о первой учительнице. Вот мысленно и письменно я вернусь к своей первой учительнице, к годам моей школьной жизни. В школу я пошла, уже читала и писала хорошо.
Писали мы металлическими перьями, а чернила делали сами. Чёрные — из древесной сажи, а красные — из свёклы. Такими чернилами писать было очень трудно. Они сливались с пера, и на тетради получались кляксы. У меня уже была набита рука, и я клякс почти не делала.
В школе была одна комната и одна учительница на четыре класса. В четвёртом классе — два ученика, в третьем — четыре, во втором — семь учеников, а в первом — двенадцать.
Учительница нам писала на доске какую-нибудь букву и говорила написать её на пяти строчках. Работу я выполнила первая и, довольная собой, понесла Ксении Матвеевне — так звали учительницу. Взглянув на мою тетрадь, она сказала: «Мазюха». Почему «Мазюха»? Клякс не было, а она не соизволила мне ответить, объяснить. С тех пор я стала заглядывать в чужие тетради — как они пишут — и решила, что ей не понравился мой почерк. Я меняла почерк почти каждую неделю: наклон вправо, влево или прямо. Она же мою писанину не хаяла и не хвалила. Выполняла я работу первая, а сдавала тетрадь последняя — боялась, что она при всём классе меня отругает. Между нами шла необъявленная война. Спрашивала меня очень редко. Я, зная ответ на любой вопрос, руку не поднимала. Если она меня заставляла отвечать на какой-либо вопрос, я отвечала, не глядя на неё.
Однажды приехала к нам в деревню инспектор по школам. Наша группа решала примеры по арифметике. Я решила первая и положила тетрадь на стол. Инспектор посмотрела тетрадь и спросила учительницу: «Сколько у вас таких успевающих?» Ксения Матвеевна ответила, что эта учится хорошо, но с тяжёлым характером.
Была Ксения Матвеевна и у нас дома. Говорили за чаем с мамой и тятей обо всём. Не обо мне. Как будто меня не было на свете. Я же, притаившись, лежала на полатях.
На смерть Владимира Ильича Ленина Ксения Матвеевна, придя в класс, нам объявила, что первый урок будет общим — то есть все четыре класса будут слушать, что скажет Ксения Матвеевна.
Она нам рассказала краткую биографию Владимира Ильича Ленина и сообщила, что он умер: «Почтим память вставанием». Мало я что поняла. Придя домой, я решила спросить своих родителей, как они относятся к Ленину и знают ли что-либо о нём. Когда я сказала, что Ленин умер, мама перекрестилась и сказала: «Хотя я и полностью не верю в Бога, но загробная жизнь, наверное, есть. И куда же душа его денется? Царство ему небесное». И ещё раз перекрестилась: «Упаси его душу в Твоих поднебесьях».
Тятя сказал: «Хороший он был мужик, коль из зажиточной семьи пошёл защищать нашего брата — бедноту. Всю свою жизнь посвятил голодающим, и сам испытал голод, холод, тюрьмы и ссылки, чтобы как-то помочь беднякам. Но у него были и отрицательные стороны: он велел ликвидировать церкви, создал партию безбожников». Тятя велел нам встать на колени перед иконами, молиться, пока он читает проповедь: «За упокой, спаси его душу за все его грехи». — «Да простит его Господь», — шептал отец.
Только я, когда в Сибири стала пионеркой, поняла, что это был титан-человек — единственный в мире отважился и выстоял, совершил революцию в одной-единственной стране мира. Конечно, не один, а со своими соратниками — как Дзержинский, Свердлов, Калинин и очень многие преданные коммунисты-марксисты. Но ведь и им надо было руководить, вести за собой народ, втянуть в общие интересы революции.
Здесь я виню свою учительницу. Она не подумала, как ранила мою психику, моё самолюбие. Вот почему я возненавидела, выразила свой протест, восстала против неё. Она определила у меня тяжёлый характер. Так можно возненавидеть не только учителя, но и вообще учёбу. Позднее она нашла ко мне подход, чтобы я вернулась жить домой. Когда появился отчим — я тогда правильно оценила её поступок по отношению ко мне.
Ещё при жизни отца, Феди, были очень тяжёлые голодные годы — засуха на урожай. После засухи, когда хлеб уже колосился, его выбило градом. Отец, очень больной, ловил раков, рыбу, ели древесную кору, лебеду, мололи солому, подмешивали землю. В такую мешанину нужна была хотя бы горсть муки, чтобы получились какие-то лепёшки.
