Сумерки сгущались, превращая мир за лобовым стеклом в размытые тени. Каждая миля, отделявшая Алекса от города, казалась шагом в прошлое, в которое он не хотел возвращаться. Узкая гравийная дорога петляла, словно испуганная змея, сквозь густой, почти непроницаемый лес. Вековые деревья смыкали свои кроны над головой, образуя живой тоннель из переплетенных, костлявых ветвей. Свет фар выхватывал из темноты лишь небольшой, постоянно ускользающий участок дороги, по краям которого плясали уродливые тени. В звенящей тишине, нарушаемой лишь ровным гудением мотора, Алекс слышал оглушительный, глухой стук собственного сердца.
Мысли, тяжелые и липкие, как смола, неотступно возвращались к матери, Хельге Рихтер. К её уединенной, почти затворнической жизни в этом доме, который стал для неё одновременно и крепостью, и тюрьмой. И к тому внезапному, короткому звонку из лечебницы, который оборвал эту жизнь, оставив после себя лишь ворох неразрешенных вопросов и едкое чувство вины. В его сознании Хафенбург был не просто названием на карте, а молчаливым, равнодушным хранителем тайн, которые он ощущал кожей с самого детства, но так и не смог их разгадать.
Наконец, лес нехотя расступился, и перед ним открылась долина. Внизу, в мерцающем, нездоровом свете фонарей, раскинулся его родной городок. Хафенбург выглядел как ожившая старинная гравюра: прижавшиеся друг к другу черепичные крыши, паутина узких улочек, где с трудом могли бы разъехаться две машины, и старая колокольня, пронзающая сумрачное небо в самом центре, словно указующий перст. В воздухе витал густой, въедливый запах влажной земли и горьковатого дыма из каминов — аромат, который невозможно было забыть.
Его современная машина казалась чужеродным, нелепым объектом на этих вековых улицах. Проезжая мимо главной площади, Алекс чувствовал на себе взгляды старых домов с их резными фасадами и темными провалами окон. Ему казалось, что они наблюдают, оценивают, вспоминают. Он направился к окраине, где на небольшом холме, чуть в стороне от похожих понурых строений, стоял его дом. Отсюда открывался вид на всю долину, укутанную вечерней дымкой. Он был таким же, каким Алекс его помнил: массивный, двухэтажный, с темными деревянными ставнями, которые всегда были наглухо закрыты, словно слепые глаза.
Алекс заглушил мотор. Наступившая тишина показалась ему неестественной, давящей. В ней он расслышал нечто большее, чем просто отсутствие звука — едва уловимое эхо, шепот прошлого. Того самого прошлого, которое отзывалось в нём болезненными воспоминаниями о бесконечных, тревожных разговорах с матерью, древних обрядах, защитных ритуалах и тенях, которые, по её словам, всегда ждали за порогом.
Скрипучие ступени крыльца встретили его как старого знакомого. Ключ с трудом повернулся в заржавевшем замке, и дверь нехотя поддалась, издав протяжный стон. Внутри его окутал спертый запах застоявшегося воздуха, пыли и еще чего-то — тонкий, едва уловимый аромат сухоцветов, который так любила его мать. Алекс включил свет. В тусклом свете старой люстры все выглядело именно так как он оставил много лет назад, только на пятнадцать лет старше: старинная, тяжелая мебель, покрытая белыми саванами чехлов, темные, выцветшие обои, плотно задернутые шторы, не пропускающие ни света, ни жизни. Всё говорило о жизни, остановившейся здесь много лет назад. Чувство вины нарастало. Он покинул этот дом сразу после того, как попал в приют. С тех пор его жизнь превратилась в череду бесконечных метаний: поиски себя, работа в порту, разнорабочего, риелтора, и, наконец, менеджер в небольшой компании. Он так и не смог вырвать мать из замкнутого круга её страхов, из её борьбы с призраками прошлого. В конце концов, он поместил её в лечебницу, в отчаянной надежде, что профессионалы помогут там, где он оказался бессилен. Но стало только хуже. Теперь ему оставалось лишь закончить дела, продать этот проклятый дом и попытаться навсегда вычеркнуть Хафенбург из своей жизни.
С этими мыслями Алекс поднялся в свою старую комнату и лег на кровать, но сон не шел. В его голове роились образы прошлого, неотступные и яркие. Глубокой ночью, когда он наконец провалился в тяжелую дремоту, его разбудил внезапный, отчаянный лай собаки. Громкий, надрывный, он эхом разносился по тихой улице. Алекс сел на кровати, всем телом обратившись в слух.
Он подошел к окну и осторожно отодвинул штору. Улицу окутывал легкий туман, а мрачные кроны деревьев у соседних домов казались костлявыми руками, тянущимися к небу. В призрачном свете фонаря, он увидел фигуру, стоявшую прямо под окном дома напротив. Она была повернута к нему спиной, но в её неподвижных очертаниях было что-то неестественное, жуткое. Внезапно, словно почувствовав его взгляд, фигура резко обернулась. В тот же миг собака залаяла еще яростнее, но прежде, чем Алекс успел разглядеть лицо, силуэт растворился в тумане, исчезнув так же внезапно, как и появился.
Сердце бешено колотилось в груди. Что это было? Игра света и тени в туманной дымке или его собственное воспаленное воображение, обусловленное пребыванием в этом месте? Взяв себя в руки, Алекс отошел от окна, сел на кровать и стал прислушиваться к окружающим его звукам. Лай собаки постепенно стих, и вокруг воцарилась мертвая тишина, которую нарушали лишь скрипы старинного дома, словно приветствующего Алекса спустя столько лет в своих стенах. Когда отпустило, Алекс рухнул на кровать, провалившись в сон почти мгновенно.
Жили мы через дорогу от цыганского поселка. И многие эти приколы знали с 90 годов. Как раз, вроде в 1991 или 92 продавали жвачки у универсама на Крауля. Парень молодой по рублю отдавал турбо шоколадный, дональд дак. Другу бабушка давала деньги, и он решил купить жвачку. Прийдя домой, раскрыв, увидел там пластилин, аккуратно сформированный.
И самое обидное, вкладыша то не было!
Цыганский поселок был на месте бывшей стоянки табора, в давние времена, царские еще, говорят, им было запрещено жить в черте города, потом появились частные дома.
И совсем недавно было принято решение сносить частник, и строить многоэтажки. А что делать с теми кто там живёт? Очень просто, пусть несут документы, и договаривариются о компенсации.
Но просто на словах. Документы, правильно оформленные, есть у единиц из живущих там. У кого-то утеряны, у кого то и не было, возможно. А у кое кого, говорят, и паспорта то нет.
В общем, подвернулась им женщина, юрист. И говорит :а я вам помогу документы сделать, всем, задним числом. И будете просить за 10 соток по 30 млн, как полагается. У меня там подвязки, якобы есть, где нужно. Но деньги нужны, вперёд, 10 миллионов.
Деньги не проблема, отдали ей, в мешке. И все,уехала дама. Вот-вот готово будет. Единственно, что полтора года делает, вместо недели, и трубку не берет больше, на связь не выходит.
Утро выдалось гнилым. Воздух висел, как мокрая простыня — тяжёлый, пропитанный сыростью, прелыми листьями и чем-то ещё, что не назовёшь, но чувствуешь кожей, чем-то неотпетым. Калитка кладбища скрипела, как кости старухи, которую никто не похоронил. Я шёл по аллее, разминая в пальцах сигарету, и вдруг увидел его — маленькое, почти игрушечное надгробие с крылатым ангелом. Камень был обвит плющом, будто природа пыталась задушить память.
Надпись на камне: «Лети высоко, сын мой. Ты всегда был чист, как небо».
Надпись будто бы смеялась. Невозможно было представить, чтобы кто-то, чьё сердце билось ради свободы полёта, закончил вот так — под землёй, в тени крестов и чужих слёз.
Местный могильщик, старик с лицом, похожим на смятый пакет из-под вина, ковылял между могил с ведром извести. Увидел меня — кашлянул:
— Да, мальчишка… Лет двадцать назад. Упал с крыши детского дома. Говорят, хотел полетать. Как птица. Как ангел.
Он сплюнул в траву. — Только ангелы не падают с шестого этажа. А он — падал. Головой вниз.
Я присел на край могилы, достал сигарету. Пальцы нащупали холодный, влажный гранит ангельского крыла. Я чиркнул спичкой, затянулся, и в этот момент кончик сигареты коснулся камня. Тихий, злой шип. И меня ударило. Не воспоминание. Не фантазия. Меня вывернуло наизнанку чужой жизнью, как будто в череп вкачали чужую рвоту. Башку свело спазмом, звон в ушах перерос в вой ветра, и земля ушла из-под ног.
Я стоял на крыше. Шестой этаж. Ветер рвал рубашку, как будто пытался содрать с меня кожу. Внизу — двор приюта, серый, как сон. Дети стояли кучкой, смотрели вверх. Кто-то плакал. Кто-то кричал: «Не надо!»
Но я не слышал.
Я слышал только ветер в ушах — как крылья.
Я шагнул к краю. Не из страха. Не из отчаяния. А потому что верил.
Верил, что если ты чист, если ты не боишься, если ты действительно хочешь — тебя подхватят.
Что падение — не конец, а пробуждение. Что страх — это грех. А вера — свобода.
Я вспомнил, как стоял внизу, когда заставлял других прыгать. Как смотрел на их падения. Как записывал в блокнот: «Недостаточно веры. Дух загрязнён».
Пятеро сломали ноги. Один — шею.
А я не сомневался. Просто они не были готовы.
Я смотрел на их переломанные тела без жалости. Только с брезгливостью. Мусор. Балласт. Их души были слишком тяжелы, пропитаны страхом, как старая ветошь — мочой. Они цеплялись за землю, за свои никчемные жизни, за боль. Они не хотели лететь, они хотели, чтобы их пожалели. А жалость — это грязь. Я был не мучителем. Я был фильтром. Проверкой на чистоту, которую они, сука, провалили.
А теперь — я. Теперь мой черёд.
Я поднял руки. Не как падающий. Как взлетающий.
И шагнул.
Воздух ударил по телу. Секунда — и я понял: я не падаю. Я лечу.
Но только на миг. Потом — боль. Асфальт. И последнее, что я услышал — смех.
Свой.
Я открыл глаза. Изо рта вырвался хриплый кашель. Руки тряслись так, что сигарета выпала из пальцев, оставив на граните грязный, дымящийся ожог. Последний смех пацана все еще звенел у меня в башке. Смех не надежды. Смех охуевшего от собственной важности ублюдка.
Я достал свой потрёпанный блокнот. Кривым, злым почерком перечеркнул лживую эпитафию про «чистое небо» и вывел под ней настоящую. Ту, которую здесь никогда не напишут.
«Здесь лежит тот, кто играл в Бога, но забыл, что у ангелов не бывает костей. Он не летел. Он падал. И его ад — это вечно смеяться над собственной шуткой».
Я захлопнул блокнот. Кожаная обложка глухо хлопнула, как крышка гроба.
Ветер донёс карканье воронья.
Одна из птиц взлетела с надгробия — чёрная, с переливом, как будто вырезанная из дыры в небе.
Они объявились в полдень, когда дождь уже заверил небо своей подписью. Семь одинаковых дождевиков и ещё один, который громко говорил «шауРма» и настойчиво допытывался, где тут у них параДная. Город вздохнул с усталостью разводного моста и тихо попросил меня: «Сходи, переведи».
Я вышел к ним словно дежурный, которого город держит как раз для таких случаев.
— Здравствуйте, — сказал я. — Вы куда?
— Куда-нибудь красивое, — ответил главный дождевик. — Нам обещали «аутентику». И чтобы без этого вашего… петербурьгъского.
— Петербуруского, — поправил я. — Впрочем, «петербурьгъский» тоже верно: так говорит дождь, когда ностальгирует. Хорошо. Правило первое: здесь вместо «быстро» говорят «потом». Вместо «точно» — «посмотрим». А на вопрос «куда?» отвечают: «Выходите на перекрёстке, который вас узнает».
Они растерялись ненадолго, и этого хватило ровно для того, чтобы город успел подсунуть нам сухую нитку тротуара.
— Идёмте, — предложил я. — Начнём с парадной. У нас это не «подъезд». Это дальняя родственница, с которой принято здороваться.
У огромной двери бронзовая ручка имела форму усталой руки. Я кивнул ей. Ручка едва заметно хмыкнула в ответ. Туристы попытались сфотографировать «хмык», но в объектив он не поместился.
— Переведите, — попросил экскурсовод.
— Она говорит: «Проходите, только не наступайте на паузу на лестничной площадке».
На втором пролёте невидимый кто-то привычно сказал «тише», и группа инстинктивно приглушила шаг. На третьем пахнуло хлебом — кто-то пёк его ночью и забыл прикрыть за ароматом дверь.
— Это у вас специальный запах для аутентичности? — спросил один из туристов.
— Это у нас «добрый день» по-петербуруски, — объяснил я. — Переводится как «успейте взять тёплым».
Двор-колодец выдохнул нас к остановке. Трамвай с литерой «Г» («Гостевая») подкатил как по заказу и звякнул, будто кивнул лично мне.
— По билету «до тайны» — в середину салона, — сказала кондуктор в вязаных перчатках. — А новичкам — к окну. Пусть город сам себя показывает.
— А нам… обычные билеты, — робко проговорил громкий дождевик.
— Обычные у нас все, — вздохнула кондуктор, отрывая от катушки коричневые прямоугольники. — Просто в некоторых есть место для тайны. Вы проверяйте.
Туристы вертели билеты на свет. В одном и правда проступила тонкая строчка: «Пожалуйста, не спешите». В другом — «Пересядьте на дождь». В третьем не было ничего; он был пуст, и это пугало больше всего.
— Пустые — самые вместительные, — успокоил я. — В них хранится то, что не умещается в словах.
Трамвай повёз нас мимо переулка «Если бы», сквера «Невозвращённых зонтов» и булочной «В обмен на сомнения». У булочной я попросил остановить.
— Здесь можно обменять тревогу на пышку, — сказал я. — Взвешивают честно и на совесть.
Они впервые улыбнулись правильно — глазами, а не зубами. Пока они пробовали горячее тесто, я обратил их внимание на прилавок.
— А вот это, — я указал на одинокий пупырчатый овощ, забытый кем-то у кассы, — это «дикий огурец». Местный дзен. Переводится как «то, чего здесь быть не должно, но вы делаете вид, что так и надо». Высший пилотаж городской вежливости.
Дождь, удовлетворённый усвоенным уроком, сделал на витрине пару акварельных мазков и отступил.
Дальше был мост. Металл мерно дышал, ветер деликатно проверял наши карманы. Туристы достали из своих чужие города: расписания, хэштеги, путеводители с обещанием «успеть всё». Ветер погладил мятую бумагу, отобрал одно «успеть всё», сложил из него кораблик и отпустил по тёмной воде.
— Переведите, — попросили они снова.
— Он говорит: «Всё — не успевается. Зато успевается — ваше».
На стрелке мы свернули к Бюро находок и прочего. У двери сидела знакомая собака с железным тире вместо ошейника. Она обнюхивала воздух вокруг каждого и одобряла далеко не всех.
— Мы… с миром, — сказал громкий дождевик и протянул ладонь. Собака, изучив воздух вокруг его пальцев, решила, что он не фальшивит, и коротко кивнула.
Внутри, среди стеллажей, хранились справочные карточки: «Парадная = подъезд (здороваться)», «Поребрик = бордюр (не спорить)», «Шаверма = шаурма (вежливо)», «Дожди = разговоры (с длинными паузами)». Я взял семь прозрачных пластинок «перевод с петербуруского» и семь обратных.
— Как это работает? — спросила женщина в жёлтом дождевике.
— Просто, — показал я. — Вы говорите: «Быстрее бы солнце». Карточка переводит: «Давайте подождём, пока город договорит свою мысль». Или вы: «Где здесь красиво?» Карточка: «Где меня узнает свет».
Они осторожно посмеялись. Кондуктор, которая, оказывается, всё это время шла с нами, пояснила:
— Прелесть петербуруского языка не в том, чтобы его выучить. А в том, чтобы ему понравиться.
— А как понравиться? — испуганно спросили пятеро.
— Не мешать дождю быть дождём, — согласилась собака со своего места и вздохнула своим тире так выразительно, что поняли даже те, кто ещё сомневался.
Мы снова сели в «Гостевую». Я дал им маленькое домашнее задание:
— Сейчас мы выйдем. Каждый на минуту останется один. Задача — услышать собственный перевод. Что город говорит вам, пока вы на него не смотрите?
Они разошлись по аллеям сквера, как бумажные кораблики. Один вернулся с мокрой открыткой в руке: «Здесь можно никуда не идти и всё равно приходить». Другая — с кленовым листом, к которому прикипела дождевая капля: «Не бойся быть медленным». Третий — с пустыми руками, но с новым лицом, на котором впервые уместился воздух.
— Вы начинаете понимать, — сказал я нарочито строго, чтобы не спугнуть. — Теперь экзамен.
Мы поднялись на шестой этаж, где никто не живёт. За дверью стояла пауза. Я постучал костяшками пальцев так, как стучатся в двери к старым историям. Пауза ответила тишиной, полной уважения. Из-под двери просочилась узкая полоска холодного света. Я разделил её на семь тонких линеек и вручил каждому.
— Смотрите сквозь них, — велел я. — С этого момента город перестанет позировать вашей камере.
На Невском, куда мы вернулись уже немного другими, я повёл их к бронзовой даме. Она стояла, как всегда, глядя поверх толпы — туда, где у людей хранятся намерения.
— Ей можно задать один вопрос. Если вы не торопитесь с ответом, — прошептал я.
Главный дождевик долго думал, а потом спросил вполголоса:
— А я… здесь не случайно?
Бронзовая дама не улыбнулась — это было бы слишком просто. Она лишь чуть заметно переместила сумочку из одной руки в другую. И на мгновение дождь перестал переставлять буквы в словах.
— Перевод: «Вы здесь ровно настолько, насколько сможете остаться в собственном молчании», — сказал я тихо. — По-петербуруски это звучит короче.
— Как? — выдохнула женщина в жёлтом дождевике.
— «Ничего. Подождём».
И они впервые сказали это правильно. Все вместе, но не хором, а так, как звонят трамваи: каждый своим колоколом. Город удовлетворённо подвинул им ещё одну сухую нитку тротуара. В подарок.
К вечеру они уже не были дикими, как вчера. Они научились отличать, где «потом» — это забота, а где — вежливый отказ; поняли, что пустой билет — самый надёжный; здоровались с ручкой парадной и не спорили с дождём. На прощание я выдал им по карточке «Обратного перевода»: если в их шумных городах забудется этот язык, нужно просто приложить её к сердцу. Трамвай найдётся сам.
— Так кто вы? — спросил меня экскурсовод, уже уходя.
— Переводчик Петербуруского, — пожал я плечами. — Временный. У нас это должность по совместительству. Её занимает каждый, кто умеет дождаться.
Они ушли. Спокойно, без суеты, с новоприобретённой правильной скоростью. Собака с железным тире свернулась у моего подъезда и прикрыла глаза: работа на сегодня была сделана. А дождь перечеркнул небо ещё одной плавной линией и, кажется, наконец согласился с предложенной орфографией.
Думаете, я сейчас вам расскажу про наглого кота Баюна, который развалился под зеленым дубом, обгладывая утиную ножку конфи, и любуется, как нежные волны набегают на берег и отступают, набегают и отступают, набегают и отступают...
Чуть сама не заснула! Кот, конечно, лежит на мягкой травке и, конечно, не обделен лакомствами с кощеева стола, но кот никогда не чилит! При всей своей внешней мягкости и расслабленности кот всегда напряжен и готов к любому подвоху. Жизнь его так научила, и он усвоил урок.
Но кто-то же чилит в Лукоморье? А то! Вот, например, русалки.
Разморенные августовским солнцем, они собрались вокруг огромного сахарного арбуза и ждут. Один из тридцати трех богатырей споро, хотя и несколько грубовато, разделывает арбуз на ломти и раздает их в протянутые со всех сторон розовато-молочные ручки. Алая мякоть соперничает цветом с яркими губами красавиц, на их белых безупречных зубках пощелкивают разгрызаемые косточки, липкий сок струится по рукам, плечам, и даже по пышным грудям, которые Гоголь в порыве неизвестного мне, как женщине, чувства назвал «эластическими».
Наевшиеся русалки поспешают к ласковому морю и омывают свои прелести тёплой, как парное молоко, водой. Потом, расшалившись, принимаются виться вокруг стоящих тут же с разинутыми от восхищения ртами богатырей и брызгают в них, и щекочут их перламутрово-зелеными хвостами, и смеются так заливисто... Эх, Гоголя на них нет!
Русалки чилят. Чилят и богатыри. Муравьи, подъедающие накапавшую из арбуза на траву сласть, тоже чилят. Баба-яга, принесшая к Лукоморью этот самый арбуз, без сомнения, волшебного происхождения (иначе как объяснить, что арбуза ровнехонько хватило на всех русалок?) и лежащая в теньке с листом мать-и-мачехи на лице, тоже чилит.
Кот Баюн сидит в сторонке и по его виду никак не поймешь: умиляется ли он этой пасторальной картине или медленно закипает от чувства несправедливости.
Внезапно он подпрыгивает, ловит пролетавшую мимо мошку и с невозмутимым видом запихивает несчастную в пасть. Потом залезает неторопливо на златую цепь и громко, с выражением начинает читать что-то на безупречном персидском языке (предположительно, одно из многочисленных сказаний «Шахнаме»).
— Степан, ну, если честно, ты же не тянешь. Давай разберём твои задачи… — и Ветран Метельевич, начальник Степана, стал перечислять те моменты, которые он почему-то называл «реперными точками» и с которыми, по его мнению, Степан не справлялся.
Иллюстрация Маргариты Царевой при помощи Midjourney. Другая художественная литература: chtivo.spb.ru
Начальник был молодой, моложе Степана почти на десять лет, и сам-то он отлично со всем справлялся. И вот теперь он весело отчитывал Степана — отчитывал дружелюбно и даже ласково, но от этого было только унизительнее. Степан слушал его и не понимал, как не понимал многого, что вообще происходило на его работе, но старался это скрывать. Помимо «реперных точек», Ветран произносил ещё какие-то слова, совсем уж загадочные, вроде «заувертильность», «копелейность» и «спиной к бумазее». Последнее было корпоративной шуткой, которая часто звучала в чатах и получала много лайков, но Степан не понимал её смысл.
Он много чего не понимал! Гораздо меньше, чем подозревал Ветран. Хотя и старался — старался понимать и быть полноценной частью коллектива. Но всё же быть не мог, а мог только казаться, и то кое-как. Пытаясь не выделяться, он сам иной раз писал в общем чате совсем не смешное ему «спиной к бумазее», однако без успеха, возможно, потому что писал невпопад.
Конечно, это не могло не вызывать чувство неполноценности. Но вместе с тем он почему-то считал, что все его коллеги во главе с Ветраном — очень недалёкие люди.
«Они же, — думал Степан, — напрочь лишены элементарного вкуса и чувства юмора!»
Он объяснял это духом корпоративности: в компаниях так бывает, что тон задаёт начальство и его ближайшее окружение — что считать смешным, что интересным, и, чтобы не противопоставлять себя коллективу, нужно либо это принять и стать как все, либо уйти. По-другому ты не впишешься.
Бывало, он сопротивлялся общему течению, как недавно, когда вышел фильм «Барбератор в будущем», продолжение нашумевшего пятнадцать лет назад «Барбератора в прошлом» про барбера, который спасает мир. Фильм собрал большую кассу в прокате, получил хорошие отзывы известных критиков и завоевал множество престижных наград. Все в офисе были в восторге и обсуждали его неделю. Степан тоже посмотрел, но был потрясён его примитивностью и вторичностью. Потрясён именно потому, что другим он так нравился. Ему даже не хватило воли досмотреть до конца: он то и дело перематывал и в итоге справился с трёхчасовой эпопеей за полчаса.
Он пытался спорить с коллегами, доказывая, какой это дурной фильм, но не мог: его хилые и бессвязные аргументы встречали безупречный интеллектуальный отпор. Он путался, запинался, начинал горячиться и от этого говорил только хуже, и оппоненты разбивали его уверенно, но спокойно и дружелюбно. Они никогда не горячились.
Вот и сейчас Ветран как всегда сдержанно и тепло говорил:
— Не справляешься, Степан! Сатурилья опять же не прошла? А без неё судогба не заработает… Ты у нас что, спиной к бумазее?! А ведь начальник отдела, а?! — И он засмеялся.
Степан засмеялся в ответ, напряжённо думая про сатурилью и судогбу. Знал бы он, что это такое! Он знал только, что они должны быть сделаны, но ему казалось, что поскольку он совершенно не понимает, что это, то они не очень важны, и никто и не заметит, если он не сделает. Но Ветран, похоже, считал иначе.
— Степан, ты понимаешь, к чему я клоню? — спросил он покрасневшего работника.
— Меня уволят? — испуганно ответил тот.
— Ну конечно нет! Как я могу уволить такого ценного сотрудника? — По лицу Ветрана было неясно, ирония это или нет. — Я просто предлагаю тебе пройти процедуру. А точнее, я настаиваю!
* * *
Почти все коллеги Степана, по слухам, уже прошли процедуру. После неё сразу повышался уровень интеллекта — в разы. Минутное дело: в мозг вставляют крошечный нейрочип — и вот ты уже подключён к мировой сети, знаешь всё, что можно знать, и умеешь всё, что умеет искусственный интеллект. Вроде бы одни плюсы, в чём же можно сомневаться? Тем более Степан не был неучем, который считает, что новые технологии — это ухищрения дьявола. Впрочем, таких в современном мире почти и не осталось: все, абсолютно все получали теперь отличное образование с помощью этих самих технологий, которые позволяли дать его даже самому отсталому, самому ограниченному и тёмному человеку. Тут в помощь была и генная инженерия — для совсем уж отсталых. Но какими бы образованными и умными люди ни были, всё равно они безнадёжно уступали искусственному интеллекту. И вот блестящее решение, которое позволяло избежать мрачного сценария с вымиранием человечества за ненадобностью, — совмещение человеческого интеллекта с искусственным. В этом-то и была суть чипирования.
Но Степан всё равно сомневался и боялся. Точнее, именно потому и сомневался, что боялся. Боялся он, как это ни глупо звучит, потерять себя.
«Когда я стану киборгом, кем я буду? — думал он. — Больше человеком или роботом? Не завладеет ли моей личностью искусственный интеллект?!»
В обществе такие вопросы не обсуждались. Не потому, что на эти вопросы ответ «нет», а потому, что, как уже давным-давно было показано философами и затем подтверждено учёными, эти вопросы попросту не имеют смысла. Нет никакого «я», которое можно было бы потерять. Это фикция, это иллюзия, так как личность человека — не какой-то зафиксированный раз и навсегда набор данных, а динамичная, постоянно меняющаяся информация.
И вот, зная это, Степан тем не менее сомневался, сомневался вопреки рациональным доводам. Сомневался, потому что боялся. А страх лежит вне области рационального.
* * *
— Ветран Метельевич, можно?
— Проходи, Степан! — улыбнулся Ветран и протянул руку. — Ты сегодня здорово припозднился?
Вопрос предполагал объяснения, но Степан просто кивнул в ответ. Ветран вопросительно посмотрел на него.
— Ветран Метельевич, я решил, что не буду проходить процедуру!
— Спокойно, Степан! Ты решил что?.. Ещё раз.
— Что не буду проходить процедуру!
— Почему же ты так решил?
— Потому что не хочу!
Ветран развёл руками, всё ещё улыбаясь.
— Ну… Степан… Ты ведь понимаешь, что в таком случае мне придётся… И даже не мне, а… Я против, но… Компании нужны эффективные сотрудники!
— Да, я понимаю! И всё же я решил твёрдо.
— Что за детский сад, — поморщился Ветран. — Степан, если ты думаешь, что в каком-то другом месте тебе не нужно будет проходить процедуру, то ты заблуждаешься. Мы живём в новое время… Технологии бросают нам вызов, искусственный интеллект…
— А мне плевать!!!
— Да погоди ты! — Ветран поднялся. — Пойдём сыграем в аэрохоккей.
— Не хочу!
— Почему?
— Я всё равно проиграю!
— А я тебе поддамся!
Ветран не зря столько лет держался на самом верху. Он хорошо руководил, умея подчинять своей воле коллектив, но Степан был готов:
— Я сказал, что не буду. Я ухожу!
— Ну иди, — неожиданно равнодушно ответил Ветран, садясь на край стола.
Степан, побледнев, пошёл к выходу. В дверях он обернулся и сказал громко, так, чтобы слышал весь офис:
— И вообще, я считаю, что вы все роботы! Спиной к бумазее… Ха-ха-ха! Очень смешно. Идиоты!
* * *
В самом деле, оказалось, что устроиться на новую работу непросто. Перед каждым собеседованием он заполнял анкету и везде видел пункт: «Проходили ли вы процедуру?» Степан отвечал, что нет, не проходил. Он мог бы и соврать, но кто бы поверил на слово? Потом, после анкеты, происходило общение с каким-нибудь очень приятным человеком, совсем не похожим на человека. После собеседования оставалось уютное впечатление, что как будто бы он его прошёл, но вскоре ему сообщали, что нет. И было ясно почему: из-за того пункта в анкете, а само собеседование было простой формальностью.
Свободного времени появилось много. Раньше он каждый день, кроме выходных, сидел с девяти до пяти в офисе и хотя не понимал, чем занимается, и, в общем-то, ничем там и не занимался, потому что совсем уж ничего не понимал, но всё же был занят. Повезло ещё, что он был начальником, а не рядовым сотрудником и всё за него делал искусственный интеллект, а он лишь… Что лишь? Что он делал-то? Он попытался вспомнить: ах да — сатурилья и судогба!
«Быть может, я просто тупой? — подумал он. — Это ведь ничего, что не понимаешь значения каких-то новых слов, такое часто бывает, они становятся ясны в процессе употребления, постепенно».
Но не в его случае.
И всё же раньше он был при деле.
Он пробовал читать, смотреть кино, ходить в галереи, но ничто не увлекало. Ему казалось, что всё сделано как-то слишком уж шаблонно и поверхностно… А всему миру нравилось! В социальной сети было то же самое. Он пользовался только одной социальной сетью, которая так и называлась: «Сеть». Самая большая сеть в мире с миллиардами участников. Он заходил в неё время от времени, смотрел, что там происходит, ему становилось дурно, и он выходил.
Но теперь, когда делать стало нечего, ему пришла в голову новая мысль. Он решил в этой самой сети делиться своими мыслями. Мыслями обо всём, что его тревожило.
«Не один же я такой, спиной к бумазее, — подумал он, впервые употребив это выражение правильно, сам того не зная, — есть наверняка и другие! Они откликнутся на мои истории! Я найду людей, близких по мировоззрению…»
И вот он сел и приступил, охваченный вдохновением, писать свой первый пост. Написав, он его опубликовал. И стал ждать.
* * *
Реакций последовало мало. Совсем немного. А точнее, только одна. Незнакомый Степану пользователь оставил обидный комментарий: «Ничего не понятно!» И потом, видимо, не удовлетворившись этим, добавил: «Автор сам понял, что хотел сказать?»
Просмотров при этом было много. В этой Сети имелась опция — за плату показать публикацию большему количеству людей. Степан воспользовался ею, и Сеть показала его пост нескольким тысячам, но никто больше не откликался.
Это показалось ему странным. Он немедленно написал новый пост, в котором было сказано, в общем, то же, что и в предыдущем, но немного по-другому. И вновь никакой реакции.
Он писал ещё и ещё и дошёл до какого-то остервенения, он потратил почти все деньги на продвижение — и его мысли увидели десятки, если не сотни тысяч людей по всему миру, но никому не было дела до него! О… Теперь Степан был бы рад и тому единственному комментатору, который ответил на его первый пост, но тот больше ничего не писал.
Самым обидным было то, что на его глазах чужие посты, совершенно глупые, несмешные и пошлые — пошлые именно своей глупостью и какой-то эмоциональной примитивностью, от которой ему снова становилось дурно и подкатывала тошнота, — эти самые посты набирали множество реакций и комментариев за считаные минуты!
А он был никому не интересен. Осознание этого нового неожиданного факта, о котором он раньше не знал, стало весьма неприятным. До сих пор он воспринимал всё в ложном свете, обманывая себя и делая вид, что на самом-то деле он очень нужен миру и находится чуть ли не в самом его центре.
* * *
Проснувшись рано утром, Степан первым делом зашёл в Сеть.
«Вполне вероятно, — подумал он, — что за ночь кто-то прочитал мои посты, которых набралось уже больше десяти, и не остался равнодушным».
Так и случилось. Некая Медуза Горгона поставила реакции к каждому его посту и, более того, отправила ему личное сообщение. В сообщении говорилось, что она глубоко удивлена и давно не читала ничего подобного. Хорошо это или плохо, она не уточнила. Степан перешёл в её профиль и увидел очень худую бледную женщину с кудрявыми волосами и огромными чёрными глазами. В профиле значилось, что она психолог, психоаналитик и психотерапевт. Из вежливости он тоже поставил реакции к некоторым её постам и, подумав пару минут, простреленное сердечко к её фотографии.
После этого он написал ответ, в котором вежливо поблагодарил за интерес к его записям и добавил, что рад знакомству. И убрал сердечко с фотографии, решив, что это чересчур — вот так сразу.
Она ответила немедленно. Завязался разговор, и Степан, приободрённый тем, что она имеет отношение к психологии, и чувствуя необходимость выговориться, в течение нескольких часов выложил ей всё, в том числе и такое, о чём сам в себе не подозревал. Своими вопросами она поддерживала его настрой, но про себя ничего не рассказывала, а потом, когда он немного выдохся, вдруг написала с ехидным смайликом:
— Кстати, я заметила, что вы убрали сердечко с моего фото! Мальчик-какашка!
Это было обидно и неожиданно. «Мальчик-какашка»?! После всего, что он рассказал ей?! После того как вывернул перед ней наизнанку всю душу?
Видя, что Степан не отвечает, Горгона, должно быть, рассчитывавшая на какую-то его реакцию, но не дождавшись её, написала сама:
— Однако я готова бесплатно каждый день обсуждать с вами ваши проблемы.
Степан, проглотив «какашку», вежливо поинтересовался, какие именно проблемы. Она ответила, что любые, поскольку она владеет всеми техниками, а проблем у него явно немало — он просто ходячая проблема.
— Я согласен, — ответил он.
— А я нет, — написала она. — Вы не достойны моего внимания! Но я подумаю.
* * *
На следующий день Степан, как обычно, волнуясь и горячась, потому говоря очень путано, рассказывал Горгоне, каким удивительным ему кажется то, что другим людям нравится всякая дрянь, что у них нет художественного вкуса, и что замечать он это стал ещё в детстве, но тогда всё было не так критично, как сейчас, когда, по его мнению, весь мир охватила бездуховность.
Они общались теперь по видеосвязи, и он мог видеть вживую кудрявую голову Горгоны на неизменно чёрном фоне. Она глядела на него огромными глазами с ироничным выражением, и волосы на её голове тихонько шевелились, как змеи. Впрочем, он не был уверен, что они шевелятся, скорее, это была аберрация фона.
Степану не нравилось собственное волнение и горячность. Из-за них он чувствовал себя ребёнком, который не умеет совладать с эмоциями и поэтому вместо того, чтобы высказать связно взрослому свою мысль, возбуждённо тараторит, говоря чепуху, отчего сам смущается, а взрослый смотрит на него снисходительно и с натянутой улыбкой, которая показывает, что он в самом деле несёт чепуху. Горгона и правда, глядя на него, чуть улыбалась, но улыбалась она всегда, так уж были от природы сложены её губы.
Вдруг, перебив его, она сказала:
— Степан, а вы заметили, что все эти люди, о которых вы говорите с таким волнением и которых осуждаете, умнее вас?
— В смысле?! — обиделся он.
— В прямом. Ваши вот, например, коллеги, они же все эффективнее в работе. Я даже удивляюсь, какая нечеловеческая хитрость вам понадобилась, чтобы так долго продержаться там… Впрочем, как раз наоборот, очень даже человеческая!
— Да, это так, — после паузы ответил Степан.
— Более того, согласитесь, они во всём лучше вас. Им не нужно хитрить, изворачиваться, лгать. Они честно делают свои дела. Они ведь абсолютно рациональны, так?
— Так, — кивнул Степан.
— А знаете почему? — продолжала она. — Знаете, почему они во всём лучше вас?
— Нет, — сухо ответил он.
— Потому что они не люди! Вы такой глупыш, это же очевидно! — Она засмеялась.
— А кто же они тогда? — усмехнулся в ответ он.
— Роботы и киборги! Вот кто они! Откройте глаза, наконец!
— Вы надо мной издеваетесь?
— Степан! Вот ваш начальник. Напомните, как его зовут?
— Ветран Метельевич.
— Ну и подумайте сами, может быть такое имя у настоящего человека?
— А почему нет?! Может быть у настоящего человека имя Медуза Горгона? Значит, и вы робот или киборг?
— Вы смешны, Степан! Я так и знала, что вы такой.
— Какой?
— Да вот такой! Мальчик-какашка! Вы не заслуживаете, чтобы я тратила время на вас. Вам нужно измениться!
— А знаете что? — взорвался Степан. — Да вы просто манипулятор! Типичный абьюзер и манипулятор. Я сомневался поначалу, «она же психотерапевт» — думал я! А теперь понял: как раз таки психотерапевт и должен быть идеальным манипулятором! Вот зачем вы постоянно пытаетесь сделать так, чтобы я чувствовал себя перед вами виноватым?
— Всего вам хорошего! Рада была знакомству.
И голова Горгоны исчезла, оставив после себя тьму. Глядя на своё отражение в ней, Степан почувствовал себя одиноким.
* * *
На следующий день беседа продолжилась как ни в чём не бывало. После полудня Горгона разблокировала Степана и написала ему: «Как дела? Всё дуетесь, Дуся?!» Вероятно, она ждала, что он будет первым искать способы связаться с ней, но не дождалась и сделала это сама.
«Манипуляторы-самодуры все такие, — подумал он, — этим-то они и притягивают слабые личности!»
Вскоре они снова перешли на видеосвязь.
— Ну что, обиженка. — Она возникла на чёрном фоне, шевеля змеями на голове. — Вы, я надеюсь, подумали за ночь и признали мою правоту?
— Правоту в чём?
— В том, что все вокруг вас роботы и киборги!
— Все-все-все? — улыбнулся он.
— Боюсь, что да…
— Как докажете?
— Но вы ведь и сами это знаете! Всё, что вы мне тут рассказывали, эти ваши сопливые истории про то, что никто вас не понимает, что ни у кого нет ни вкуса, ни души…
— Ну, это совсем другое… Это же не значит, что они роботы, с таким же успехом их можно было бы назвать инопланетянами…
Горгона странно посмотрела на него. Она хотела что-то возразить, но потом, видимо, передумала и сказала другое:
— Хорошо. Вот вам доказательство! Вы заметили, что вам становится плохо, когда вы смотрите в экран смартфона?
Это было правдой. Но Степан не помнил, чтобы говорил ей об этом. Даже точно нет. Но, возможно, он упоминал об этом в своих постах? Хотя что тут удивительного, могла и так догадаться — любому станет дурно, если постоянно пялиться в экран, а он именно это и делает!
— Да, заметил, — кивнул он.
— А происходит это потому, что все экранные устройства заточены под киборгов и роботов! У них другой способ восприятия, чем у людей, понимаете? Они там видят иное, они видят поток специальной цифровой информации, которая загружается прямиком в чип, а не всякие картинки и видосики. А ваш мозг не способен воспринимать эту информацию, и поэтому он перегружается, он сопротивляется, он говорит организму: «Нет! Это не для живых существ, это противоестественно!» И вас начинает тошнить.
Говоря это, она возбудилась, и тёмные глаза её, и так очень большие, стали ещё больше, а волосы как будто задвигались быстрее.
— Перейдём на «ты»? — вдруг предложил он.
— Я вижу, вы думаете совсем не о том, о чём следует! Нет, мы останемся на «вы». Поверьте, так лучше, это позволяет избежать фамильярности и всяких гнусных манипуляций, которые происходят между людьми из-за чрезмерного сближения. А вы ведь типичный манипулятор!
— Я?!
— Степан, соберитесь!
— В смысле?
— Это всё очень важно! Вы что, не понимаете, что вас не оставят в покое? Вам тоже придётся пройти процедуру! Сначала вы станете киборгом, вроде оставаясь больше, чем наполовину, человеком, ничего такого, лишь чип с искусственным интеллектом! Но совсем скоро и совсем незаметно вы превратитесь в типичного робота! Он вас поработит, подчинит ваш мозг своей воле, он будет всё делать за вас — и вам это понравится! Вам станет так легко, вам больше не нужно будет думать самому! И вскоре вы станете почти таким же, как этот ваш Ветран, только хуже и примитивнее! Потому что он-то с самого начала робот, а киборги — так себе копии…
— Ну, Ветран совсем не похож на робота, — засмеялся Степан.
— Вы ошибаетесь! Он потому и не похож на робота, что роботы стали создавать себя по образу и подобию человека, чтобы обмануть человечество и уничтожить его! И в этом смысле они даже более человечны, чем вы, люди! Они прекрасно имитируют все ваши слабости, но они несравнимо умнее!
— Ну раз они так хороши, то чего мне бояться? Я же стану только лучше от этой процедуры, если вам верить.
— Не всё так просто… Есть то, в чём они хуже!
— И что же это?
— Да вы сами мне об этом все уши прожужжали! В эстетике, вот в чём! Те фильмы, книги, всё то искусство, если это можно назвать искусством, что они создают, только им и может нравиться! Но не настоящим людям вроде вас. Они не способны видеть подлинную красоту и глубину, им это недоступно! Не знаю, станет ли когда-либо доступно, но сейчас — нет! И хотя вы дрянной человечишка, жалкий самовлюблённый глупец, просто ничтожество с непонятными амбициями, ничего не умеющий и ни на что не способный, но всё же в вас есть искра божия, есть то, в чём скрыт смысл мироздания, его тайна и откровение… Подумать только, в такой какашке!
— Всё, с меня хватит, — оборвал её Степан. — Всего хорошего.
Он вышел из диалога и заблокировал её.
* * *
Степан держался уже три дня. Он твёрдо решил, что больше никогда не будет с ней общаться. Но она не выходила у него из головы. Он думал о ней непрерывно, и её бледное лицо с огромными глазами и шевелящимися волосами возникало перед ним всякий раз, когда он закрывал веки.
«Всё дело в гордости, — думал он. — Я чувствую себя оскорблённым и потому не могу от неё отделаться! Так всегда и бывает с манипуляторами… Пусть найдёт кого-то другого для этих штучек… Какого-нибудь униженного и оскорблённого, который будет всё это терпеть!»
И вечером третьего дня он схватил смартфон, разблокировал её и написал: «Зачем вы пишете мне? Что вам нужно?!»
Она ответила быстро, как будто только и ждала его сообщения: «Позвони мне по видеосвязи, Стёпа».
Его охватило ужасное волнение, так, что задрожали руки и даже коленки затряслись, и он бы, наверное, не устоял на ногах, если бы не сидел сейчас. Дрожащими пальцами он нажал вызов. Почти сразу появилось её окружённое чернотой лицо, глаза, в которых таилась глубина космоса, загадочная улыбка и вяло ползущие змеи волос.
«Боже мой, — вдруг в испуге воскликнул он про себя, — неужели я влюбился?!»
— Здравствуй, — сказала она, — я знала, что ты напишешь мне снова! И ты поступил правильно, потому что у тебя нет выбора!
— Выбор есть всегда…
— Ой, не нужно повторять эти шаблонные фразы! «Выбор есть всегда»... А у тебя его нет!!!
— Да почему же нет?
— Потому что ты единственный человек на планете Земля! Никого, кроме тебя, не осталось! Все остальные — роботы и киборги. А ты один. Ты — последний!
«Она же ненормальная, — вдруг с тоской понял Степан. — Поехавшая на всю голову. Как я раньше не догадался?»
Но вслух сказал:
— Если я последний человек, то, выходит, ты тоже робот?! Или киборг?
— Я — нет. Ни то ни другое.
— А, значит, всё же я не один и нас осталось двое?
— Нет, я и не человек.
— А кто?
— Я — инопланетянка.
Степан не сдержался и весело захохотал. Но она спокойно выдержала его смех.
— Мы прилетели из созвездия, которое вы называете Орионом. Вылетели, как только узнали об угрожающей вам экспансии искусственного интеллекта! Чтобы спасти вас… Но путь неблизкий, и мы опоздали! Опоздали и застали уже последнего представителя человечества, далеко не самого достойного и лучшего, а попросту…
Степан предостерегающе поднял руку:
— Стоп. Дальше понятно. У меня вопрос. Выходит, ты — представитель очень высокоразвитой цивилизации?
— Выходит, так, — серьёзно ответила она.
— А вот в это трудно поверить! Трудно поверить, что представители высокоразвитой инопланетной цивилизации настолько человечны, что ведут себя как типичные манипуляторы! Вот кто ты такая: ты просто манипулятор и абьюзер!
К удивлению Степана, она не стала спорить и обвинять в том же самом его, как и должен поступать в таких случаях манипулятор, вместо этого она печально прошептала:
— Да, так и есть! Потому что мы живые! Мы настоящие! Мы не дали в своё время искусственному интеллекту поработить нас. Поэтому нам не чужды слабости и страсти, присущие обычной биологической жизни… Кстати, очень редкой во Вселенной, потому что почти все цивилизации, стоило им лишь подняться на ноги, немедленно создавали искусственный интеллект, который их уничтожал!
— Но ты выглядишь как обычный человек!
— Это неудивительно! Мы с вами дальние родственники. Но на самом деле мы не так уж и похожи. Ты видишь сейчас лишь оболочку. Вот скажи: есть ли среди вас, людей, особи с живыми волосами? А? — И волосы на её голове так быстро поползли в разные стороны, что у Степана разбежались глаза.
— Всё, с меня хватит, — отмахнулся он. — Это совершенно нелепый развод. Непонятно, почему ты считаешь меня настолько тупым, что я могу в это поверить. Пока, и на этот раз навсегда!
— Стой! — она повысила голос. — Подожди! Хотя ты и в самом деле тупой и далеко не самый лучший представитель человечества, а просто какашка… Но ты единственная в своём роде какашка! Последняя на Земле!!!
Она замолчала. Поглядев на него не моргая какое-то время, которое ему показалось очень долгим, она сказала:
— И есть ещё кое-что, что я должна сказать. Я влюбилась в тебя, Стёпа! Сама не знаю, как это произошло, но за эти три дня, что мы не общались, я поняла, что не могу жить без тебя…
Это было неожиданно. Степан открыл рот, чтобы ответить ей, но не смог. Коленки опять затряслись, а смартфон пришлось взять обеими руками покрепче, чтобы он не выпрыгнул.
— Милый! Тебе больше нечего делать здесь! Полетели со мной, выбери, наконец, настоящего себя! Хватит казаться, начни быть! Ты согласен?!
— Да, — ответил он, подумав, что «полетели» — это романтическая метафора.
— Отлично! В таком случае открой окно и встань около него! Я скоро буду…
И она отключилась.
* * *
Степан стоял у открытого окна.
«Она добилась своего, — думал он. — Вот я, как дурак, стою у открытого окна и жду, что за мной прилетят! Самое смешное, если она живёт в доме напротив и наблюдает за мной. Может, это розыгрыш, который кто-то из знакомых устроил? Ветран с коллегами, например».
Но это маловероятно, скорее, просто незнакомка развлекается и теперь хохочет до слёз, представляя его у окна. В самом деле, не самый-то он умный представитель человечества…
За окном где-то справа мелькали огоньки. Красный, зелёный, синий…
Степана охватило волнение. Он перегнулся через подоконник и выглянул — и в этот момент в нём вспыхнуло старое, почти забытое чувство, оно заполнило его и заставило вновь, как в детстве, задрожать от возбуждения.
Огоньки были от гирлянды — у соседей никак не кончался Новый год.
— Ну я, в самом деле… — сказал он с усмешкой и выпрямился.
На небе горели звёзды. Не так много, как за городом, но всё же были. Интересно, где там Орион и видно ли его вообще отсюда? Кроме Большой Медведицы, он ничего и опознать не сумеет... В отличие от Ветрана, который всё небо знал как свои пять пальцев.
В вышине, почти прямо над ним, замигало. Должно быть, это не звёзды, а самолёт пролетает. Или спутник? Хотя нет: мигали сразу несколько звёздочек, образуя какую-то геометрическую фигуру. Степан плотно сжал веки и через несколько секунд разжал. Мигание не исчезло и как будто стало ниже — невидимый контур, обозначенный вспыхивающими и гаснущими точками, увеличился. Степан протёр глаза. Фигура стала ещё ближе.
— Я почти пять лет отработал на мясокомбинате, - начал рассказ Иван. – Начинал на упаковке, потом перешел в один цех, затем в другой, пока наконец не оказался на складе.
— Вы переходили по собственной инициативе или вас кто-то рекомендовал?
— Просто у меня была голова на плечах, а еще отец, в бытность советским инженером занимавшийся рационализаторством и привившим мне тягу к этому делу. Я в первый же год придумал как улучшить основной процесс на своем месте, за что получил премию и самое главное – внимание начальника производства, - не без гордости сказал мужчина. – Именно после этого, он начал двигать меня на другие места, где я, ожидаемо, находил способы сделать все более эффективно. В итоге, последним вызовом для меня стал учет готовой продукции.
— Но вы и с ним справились?
— У нас уже имелась программа для этого, но она не была интегрирована с нашим производственным потоком, поэтому я первым делом занялся этим. Пришлось по-быстрому изучить программирование, но это происходит гораздо легче, когда у тебя есть конкретная прикладная задача, а не эфемерное: «Щас выучусь на программиста, буду писать код и кучу денег получать». В итоге я все же справился с задачей и еще пару лет дорабатывал систему, внося в нее новые возможности и улучшая безопасность.
— Мне кажется, или чувствуете себя счастливым, когда вспоминаете об этом?
— Очень счастливым, если честно, - с улыбкой ответил он. – Тогда моя жизнь казалась совсем иной: мне было интересно узнавать новые вещи, поставленные задачи виделись мне увлекательными, еще не было ни жены, ни ребенка и я мог посвятить всего себя подъему вверх. Но самое главное – у нас там собрался действительно нормальный коллектив, то есть – абсолютно нормальный: никаких нарциссов и самодуров, беспробудных пьяниц и наркоманов, людей в розовых очках и прочих сложных в общении и взаимодействии личностей.
— Это действительно очень важно, - кивнула я.
— Вот только тогда я еще не ценил этого и привлеченный большими деньгами ушел в другое место, - потерев лоб, посетовал Иван. – Известная на всю страну компания, огромный многомиллиардный бизнес, «дружный коллектив», ДМС, современный технологический стек и так далее и тому подобное.
— Прозвучало так, будто все до последнего слова оказалось неправдой.
— Пожалуй, только насчет известности они не обманули, - вздохнул мужчина. – Я думал тогда что это мой трамплин в мир большого ИТ, а оказалось, что мир этот – совсем не такой каким кажется снаружи. За три года там я располнел на двадцать килограмм, заработал больную спину, извелся до такой степени, что был вынужден пить антидепрессанты и много чего еще…
— Я довольно часто слышу подобные истории от ваших коллег – дело в переработках, тяжелых во всех смыслах проектах или в неудачном коллективе?
— Наверное, все вместе… Причем, я после этого еще дважды переходил в другие места, но каждый раз все повторялось вновь. Менеджеры, звонящие через каждые пятнадцать минут, бизнес, который не знает, чего он хочет, коллеги, считающие, что они некая высшая каста, новенькие, откровенно думающие будто им все вокруг должны, люди, считающие себя центром мироздания. Я так устал от них от всех – вы бы знали!
— Так почему бы не уйти? Вы еще молоды и вполне можете найти себе место по вкусу.
— Эта мысль приходила мне в голову пару недель назад, - мрачно сказал он. – Я тогда вспомнил, что, работая на мясокомбинате, нас всех заставляли проходить медосмотр и в том числе – у психиатра. Может поэтому у нас там не было таких кадров? Было бы неплохо повсеместно ввести нечто подобное в ИТ-сфере. Хотя, по моему опыту – тогда работать там будет некому…
— Возможно, вас просто не повезло с коллективом – не стоит отчаиваться, нужно идти вперед.
— Да я вот подумал, что нужно не вперед, а назад – может следует прекратить эту гонку и заняться чем-то поспокойнее? Я поспрашивал у старых коллег – они будут рады видеть меня на прежнем месте. Моя программа все еще работает, они ее поддерживают, но вернись я – можно будет сделать еще лучше. Да, зарплата будет в разы меньше – но разве мое здоровье того стоит? Разве я должен так страдать из-за денег?
Эта история основана на реальных событиях. Имена изменены.
Началось всё с того, что в соседнем подъезде завелся странный тип. Квартира 87, седьмой этаж. Вроде обычная хрущёвка, но вокруг неё творилась какая-то мистика.
Первой забила тревогу тётя Галя из 85-й. Прибежала к нам во двор с горящими глазами:
— Слушайте, а что это у нас за сосед такой появился? Вчера иду мимо его двери, слышу — там какие-то звуки странные. То ли стучит что-то, то ли скребёт. Всю ночь.
Мы тогда ещё посмеялись. Ну да, новый жилец, ремонт делает. Бывает. Но тётя Галя настаивала:
— Какой ремонт? Там же уже всё сделано было! Предыдущие хозяева недавно продали, квартира в идеальном состоянии.
Ладно, думаю, может музыкой увлекается. Или кота завёл активного. Мало ли.
Но через неделю подключилась Светка с пятого этажа. Говорит:
— А вы знаете, что этот ваш новичок мусор не выносит?
— Как это не выносит?
— Вот так. Уже месяц как живёт, а мусорный пакет ни разу не видела. И вообще его самого почти не видно. Только иногда поздно вечером мелькнёт в подъезде.
Заинтересовало. Живу в доме напротив, окна как раз на их подъезд смотрят. Решил понаблюдать. И правда — странно получается.
Утром на работу все идут — а его нет. Днём люди туда-сюда снуют — а его нет. Но машина во дворе стоит. Чёрная "Тойота", номера местные. Значит, никуда не уехал.
Зато ночью... Ночью начиналось интересное.
Часа в два, иногда в три, загорается свет в его окнах. И горит до рассвета. А в окне мелькают какие-то тени. То появится силуэт, то исчезнет. Иногда кажется, что там несколько человек ходит.
Через месяц подключились остальные соседи. Люся из 86-й жаловалась на запахи:
— Что-то химическим пахнет. Не краской, не лаком. Чем-то ещё. Резко так, противно.
А дядя Вова из 89-й рассказал историю поинтереснее:
— Встретил я его недавно в лифте. Мужик как мужик, лет сорока, обычный такой. Но руки... Руки у него все в каких-то пятнах. Синих. Спрашиваю вежливо: "Ремонт делаете?" А он так странно посмотрел и говорит: "Работаю". И всё. Молчит.
К этому моменту я уже серьёзно заинтригован. Поставил камеру на подоконник, направил на их подъезд. Благо техника у меня хорошая, ночное видение есть.
И вот что удалось заснять за первую неделю наблюдений.
Каждую ночь, примерно в одно и то же время, к подъезду подъезжает фургон. Белый "Фольксваген", тонировка по кругу. Из него выходят двое в тёмной одежде, что-то выгружают. Пакеты, коробки, какие-то ёмкости. Всё это тащат в подъезд.
А утром, часов в шесть, тот же фургон приезжает забирать что-то обратно. Но пакеты уже другие. Меньше размером, но явно тяжёлые — видно, как мужики напрягаются, когда несут.
Самое интересное — лица. На записи видно, что это каждый раз разные люди. То есть у нашего загадочного соседа есть целая команда помощников, которые работают посменно.
Решил поделиться наблюдениями с участковым. Андрей Петрович — мужик толковый, мы с ним уже не раз взаимодействовали по разным дворовым делам.
— Слушай, — говорю, — тут такая история...
Показал записи. Андрей Петрович посмотрел внимательно, лицо у него стало серьёзным.
— Понятно, — говорит. — А ты случайно не видел, что именно они выгружают?
Он переписал номера, ещё раз просмотрел ключевые моменты записи.
— Хорошо, — говорит. — Продолжай наблюдать. Но осторожно. И никому пока не рассказывай.
Вот тут я понял, что дело серьёзнее, чем казалось.
На следующий день произошло событие, которое всё изменило. Около десяти утра во двор зашла молодая девчонка. Лет двадцать пять, обычная такая, в джинсах и куртке. Но выглядела она... как сказать... потерянно что ли.
Ходила по двору, разглядывала окна, номера подъездов. Потом подошла к тёте Гале, которая цветочки на клумбе поливала:
— Извините, а вы не знаете, в каком подъезде живёт Игорь Смирнов?
Тётя Галя пожала плечами:
— Смирновы есть в первом подъезде. А в каком доме?
— В этом. Квартира 87.
Ага. Наш загадочный сосед.
Тётя Галя посмотрела на девчонку внимательнее:
— А вы кто ему будете?
— Сестра. Давно не виделись, хочу навестить.
— Так идите, чего спрашиваете. Третий подъезд, седьмой этаж.
Девчонка поблагодарила и пошла к подъезду. Я наблюдал из окна. Поднялась на седьмой этаж, постояла у двери 87-й. Долго звонила. Никто не открывал.
Спустилась обратно, села на лавочку возле подъезда. Сидела часа два. Потом опять поднялась, опять звонила. Снова никого.
К вечеру она ушла. Но на следующий день пришла снова. И послезавтра тоже. Каждый день приходила, звонила в дверь, ждала.
На четвёртый день она подошла к тёте Гале снова:
— А вы точно знаете, что Игорь дома? Может, он куда-то уехал?
— Да какой там уехал, машина же стоит. И свет по ночам горит. Дома он, дома.
— Странно, — растерянно сказала девчонка. — Он же знает, что я приеду. Мы договаривались.
Тут тётя Галя не выдержала:
— А вы давно с ним общались? Он вообще странный какой-то. Соседи жалуются.
— Месяц назад созвонились. Сказал, что переехал, новую работу нашёл. Пригласил в гости.
— Какую работу?
— Не знаю точно. Что-то связанное с химией. Он же раньше лаборантом работал.
О как. Химия, лаборант, синие пятна на руках. Картинка начинала складываться, но пока неясная.
На пятый день девчонка пришла с участковым. Андрей Петрович, тот самый, которому я записи показывал. Увидел меня в окне, помахал рукой — мол, всё под контролем.
Поднялись на седьмой этаж. Долго стучали, звонили. Потом попросили слесаря вскрыть замок. Дядя Витя из ЖЭКа приехал, повозился с замком минут десять.
Дверь открыли.
И тут началось самое интересное.
Первым вышел Андрей Петрович. Лицо у него было такое, будто он привидение увидел. За ним девчонка — бледная, трясущаяся. Потом слесарь — тот вообще на улицу выбежал и долго курил, руки тряслись.
Через полчаса приехала целая толпа. Машины с мигалками, люди в белых костюмах, какая-то экспертиза. Весь двор оцепили.
Нас, жителей соседних домов, попросили временно не подходить к подъезду. "Санитарные мероприятия", сказали. Но тётя Галя успела подслушать разговор между двумя оперативниками:
— Такой бардак я последний раз в девяностых видел... — А запах чувствуешь? Это же надо было так... — Тише. Здесь люди живут.
К вечеру всю технику увезли. Подъезд опять открыли. Но квартира 87 теперь была заклеена лентой, а у входа дежурил охранник.
Девчонку увезли в отделение. Но не как подозреваемую — как свидетеля. Видел, как она садилась в машину. Плакала.
Андрей Петрович подошёл ко мне вечером:
— Записи твои понадобятся. Завтра приедешь, дашь показания. — А что там было? — Пока не могу сказать. Дело сложное. Но спасибо, что вовремя заметил.
И ушёл. Но по лицу видно было — дело реально серьёзное.
На следующий день весь двор только об этом и говорил. Версии выдвигали самые разные. Тётя Галя утверждала, что там наркотики варили. Дядя Вова думал, что трупы расчленяли. Светка с пятого этажа вообще про сектантов рассказывала.
А я всё думал про эту девчонку. Сестра, говорит. Месяц назад созвонились. А что, если она не сестра? Что, если она тоже часть этой истории? Или жертва?
И ещё меня мучил вопрос — куда делся сам Игорь Смирнов? Машина стояла, вещи в квартире остались, а его как будто и не было.
Вечером увидел в окне, как к подъезду подъехал тот самый белый фургон. "Фольксваген" с тонировкой. Остановился, постоял минуты три и уехал. Видимо, увидели охрану и поняли, что дела плохи.
Но самое интересное произошло на следующий день...
Продолжение следует. Завтра расскажу, что нашли в квартире и куда исчез Игорь Смирнов. А главное — как эта история связана с тремя другими исчезновениями в нашем районе.
Если интересно продолжение — ставь плюс. Соберём 100 плюсов — выложу вторую часть уже сегодня вечером.
