Мама нашла его ранним утром 15 июля — растянувшегося между холодильником и кухонным столом, будто он тянулся за чем-то. Его кожа была синевато-белой, к ресницам всё ещё прилипали кристаллики льда, когда мама закричала из дверного проёма. Настенный термометр на кухне показывал восемьдесят два градуса.
Я — Тео. Семнадцать лет, по совместительству «сандвич-артист» в Subway, по версии родителей — полное разочарование на тему их надежд на вуз. Обычный парень из обычного Среднего Запада, такой, который отличает «штормовое предупреждение о метели» от «наблюдения за метелью», умеет ездить по снегу раньше, чем научился парковаться параллельно. Плохо играю за школьный резерв по баскетболу и три раза в неделю закрываю смену, возвращаясь домой на велосипеде мимо пустых витрин и заправок, что закрываются в десять.
Ничто в моей жизни не подготовило меня к тому, чтобы обнаружить тело деда тем утром, или к пониманию того, что случилось.
Дед, Айзек, жил с нами четыре года, с тех пор как умерла бабушка, и отец решил, что старик не должен греметь один в их фермерском доме. Деду было семьдесят четыре, артрит в руках и привычка засыпать в кресле-качалке с пультом на груди. Двадцать лет он управлял местным IGA, знал в городе каждого, помнил имена их детей и у каких кассирш лучший сервис. Он был практичным, ровным, во всём непримечательным — в самом хорошем смысле.
А ещё он лежал мёртвый на нашей кухне — ледяной в восемьдесят градусов тепла.
Коронер, доктор Уиллитс, провёл осмотр сорок пять минут. Он делал снимки, проверял термостат, расспрашивал маму и папу о здоровье деда, лекарствах, не выглядел ли он в последнее время растерянным или спутанным. Трижды измерил температуру в комнате разными термометрами, хмурясь на показания, которые не имели смысла.
— Гипотермия, — объявил он наконец, подписывая бумаги с уверенностью человека, тридцать лет определяющего причины смерти. — Тяжёлая гипотермия из-за неизвестных факторов окружающей среды. Возможно, неврологический эпизод, повлиявший на терморегуляцию.
Отец задал очевидный вопрос:
— Как человек может замёрзнуть насмерть, когда на улице восемьдесят градусов?
Доктор Уиллитс поправил очки и выдал ответ, который устроит страховую, свидетельство о смерти и всех, кроме меня:
— Иногда система терморегуляции организма катастрофически отказывает. Взаимодействие лекарств, невыявленные состояния, инсульт, затронувший гипоталамус. Тело буквально теряет способность поддерживать температуру ядра.
Мама упомянула иней вокруг тела, но доктор отмахнулся: конденсат от кондиционера. Я не возразил, хотя наш кондиционер три дня как был выключен.
Похороны были в четверг. Пришло полгорода, тянулись мимо гроба, чтобы почтить человека, который двадцать лет укладывал их продукты в пакеты и помнил их лица. Говорили о его доброте, надёжности, как он давал подросткам первую работу и второй шанс.
Никто из них не знал, какой холодной была его кожа, когда его нашли, или о тонком слое изморози, что лёг вокруг тела, будто он лежал там в январе, а не в июле. Никто, кроме меня, не видел того, что я увидел утром, когда мамин крик поднял нас с отцом по тревоге.
Я видел его последнюю гримасу, застылую на лице в миг смерти. Никакого умиротворения, как принято представлять. Глаза широко открыты, уставились в потолок, рот приоткрыт — будто он пытался сказать что-то важное.
Он выглядел напуганным до смерти.
Странности начались два месяца назад.
28 мая в Миннесоте — это штормовые предупреждения о торнадо и внезапные грозы, такая погода, когда поднимаешь голову к небу каждые пару минут. Это не про участки кухонного пола, настолько холодные, что ноги ломит даже сквозь шерстяные носки. Но именно такое я и нашёл в то утро вторника после Дня памяти: круг плитки у мойки, на который было как шагнуть на январский асфальт.
Мама свалила всё на кондиционер, хотя мы его ещё не включали. Отец полез в подвал искать лопнувшие трубы, ползал с фонариком и бормотал про просевший фундамент. К пятнице холодное пятно исчезло, но новое появилось в коридоре наверху, а к выходным — ещё одно в гостиной.
— Старые дома проседают, — сказал отец, когда я упомянул об этом. — Фундамент гуляет — появляются неожиданные сквозняки.
Наш дом построен в 1987-м. По любым меркам — не старый. Отец любил дешёвые объяснения, не требующие звонков мастерам.
Я прижал ладонь к ледяному участку ковра в гостиной, наблюдая, как в воздухе из семидесяти градусов моё дыхание выходит маленькими облачками. Когда позвал маму потрогать, её рука прошла сквозь холод, будто его не существовало.
— Нормально, — сказала она, глядя на меня с тем родительским выражением, когда им кажется, что ты разболелся.
Но я видел, как на ворсинках ковра, куда попадало моё дыхание, образуется иней.
Зимние ветры начались неделей позже. Я сидел за ТВ или делал уроки, и вдруг в воздухе появлялся запах снега — тот острый чистый запах перед метелью. Он плыл по комнатам, как невидимый дым, унося шёпоты, которые я почти понимал.
Однажды я пошёл на запах наверх, к дедовой комнате, где он сидел на кровати и смотрел старые альбомы, бледный и рассеянный.
— Ты это чувствуешь? — спросил я.
Он поднял взгляд от фото — он и бабушка на каком-то корпоративном пикнике. Руки дрожали, когда он закрывал альбом.
— Сейчас май, Тео. — Но голос у него дрогнул, и я заметил, что он в свитере, хотя день тёплый.
Шёпоты приходили с ветром, пахнущим снегом, голоса такие тихие, что я не был уверен, слышу ли их на самом деле. Иногда будто звали по имени, иногда просто бормотали, как люди в соседней комнате. Я поворачивал голову, чтобы уловить слова, но они таяли в ничто, и я оставался гадать, не показалось ли это.
Но дед тоже их слышал. Я находил его сидящим в кресле в полночь, с широко открытыми глазами, отвечающим тому, чего остальные не замечали.
— Прости, — шептал он пустой комнате. — Я знаю, тебе холодно. Я знаю.
Когда я спрашивал, с кем он говорит, он смотрел на меня с отчаянным выражением тонущего.
— Ты тоже их слышишь, да, Тео? — едва слышно. — Голоса в ветре.
Я кивнул, и на его лице мелькнуло что-то между облегчением и ужасом.
— Тогда ты знаешь, что она идёт.
Дрожь началась в июне. Я просыпался в три ночи, зуб на зуб не попадал, натягивал одеяло повыше. Остальным казалось, что в комнате нормально, может, даже жарко, но моё тело вело себя так, будто я спал на улице. Мама, когда я сказал, сразу стала мерить температуру и спрашивать про аппетит.
— Растущим мальчикам нужно больше калорий, — сказала она, добавив мне ещё бекона на завтрак. — Наверное, метаболизм разогнался.
Она не видела иней на моих окнах, пока термостат показывал семьдесят пять.
Примерно тогда же дед стал вести себя странно, но это было не про шёпоты. Это была паранойя.
Он начал оборачиваться через плечо, когда мы смотрели телевизор, проверять замки на дверях, которыми никто не пользовался. За ужином он замирал на полуслове и прислушивался к звукам, которых мы не слышали, с вилкой на полпути ко рту, глаза метались к кухонному проёму.
— Там ничего нет, — бормотал он, когда я переводил взгляд. — Просто устал.
Но уставшие люди не пялятся двадцать минут на одну и ту же фотографию и не шепчут извинения, думая, что их никто не слышит. Я всё чаще находил его с альбомами, обычно с тех лет, когда он работал в IGA. Он листал медленно, пальцем обводил лица, которых я не знал, губы шевелились в беззвучном разговоре.
Поздним вечером в конце июня я нашёл его на кухне в два часа ночи, он был ещё в пижаме и смотрел на то место, где через три недели его найдут. Линолеум вокруг босых ног был покрыт инеем, что искрил при верхнем свете.
Он повернулся, но взгляд наводился на меня с задержкой, будто он видел меня с огромного расстояния. Когда он выдохнул, между нами повисло облачко.
— Она идёт, — тихо сказал он. — Двадцать семь лет идёт по снегу, и теперь почти дошла.
— Я должен был остановиться. Должен был помочь. — Его голос был почти неслышен. — Но она была такой жестокой, Тео. Такой, такой жестокой.
Я спросил, что он имеет в виду, о ком говорит, но он только покачал головой и поплёлся в свою комнату, оставляя на кухонном полу мокрые следы, что парили в тёплом воздухе.
Всё сложилось в ночь, когда я её увидел.
Это было 4 июля, чуть за полночь. Салюты гремели весь вечер — поздние залпы тех, кто накупил слишком много ракет и не хотел их выбрасывать. Я лежал в постели, слушая редкие хлопки и треск где-то по городку, когда температура в моей комнате упала на двадцать градусов за одно сердцебиение.
Я сел, завернулся в простыню и увидел её — парящую на фут над ковром в коридоре.
Она была полупрозрачной, как будто смотришь сквозь лёд, но очертания различались: женщина, возможно в зимнем пальто, волосы свисают вокруг лица замёрзшими прядями. На плечах и рукавах лежал снег, не таял и не осыпался. Она двигалась без шага, плыла по коридору к дедовой комнате с сосредоточенной целеустремлённостью того, кто точно знает, куда идёт.
Я не мог пошевелиться. Не мог дышать. Только смотреть, как она проплывает мимо моего дверного проёма, оставляя на стенах след инея. Воздух вокруг неё дрожал холодом, и я слышал звук, который издаёт зима: ту особую тишину, что приходит с тяжёлым снегопадом, нарушаемую лишь мягким шёпотом кристаллов льда, которые растут.
Она повернула голову ко мне, и на мгновение я чётко увидел её лицо. Глаза цвета зимнего неба — бледные, пустые и настолько холодные, что вены стынут. Рот открыт в выражении, будто она говорила, но звука не было. Только это терпеливое, ужасное молчание.
Подойдя к дедовой двери, она не открыла её. Просто прошла сквозь дерево, будто оно было из тумана.
Я пролежал до утра, завернувшись во все одеяла, что у меня были, слушая односторонний разговор из-за стены. Голос деда, который снова и снова извинялся перед кем-то, кто отвечал только звуком ветра в голых ветвях.
К восходу температура вернулась к норме, но на моём подоконнике лежала одна идеальная снежинка, отказавшаяся таять назло июльской жаре.
Тогда я понял, что дед скоро умрёт, и что только я пойму — почему.
Дед рассказал мне о самом ужасном, что он сделал.
Это было 13 июля, за два дня до того, как мы нашли его на кухонном полу. Утро он провёл, петляя между своей спальней и кухней, бормотал себе под нос и проверял замки, которые и так были закрыты. Дом ощущался как холодильная камера, хотя кондиционер был выключен, но замечали это только мы с дедом.
К полудню он выглядел человеком, который не спал неделями.
— Тео, — сказал он, найдя меня в гараже, где я чинил пробитое колесо на велосипеде. — Мне нужно сказать тебе кое-что. Про Мэри.
Я никогда не слышал от него имени Мэри, но в его голосе было что-то, отчего я отложил ключ и насторожился. Он выглядел старше своих семидесяти четырёх, плечи согбены, будто он нёс неподъёмную ношу. При каждом выдохе из его рта вырывался пар, несмотря на душную жару.
— Я двести лет… — он усмехнулся самому себе и качнул головой. — Двадцать лет проработал в IGA, — начал он, осторожно присаживаясь на верстак отца. — Там были хорошие ребята. Джимми — овощной отдел, Элис — служба сервиса, Билл — мясной прилавок.
Он замолчал, руки терли друг о друга на коленях.
Когда он произнёс её имя, в гараже стало на десять градусов холоднее.
— Она работала в офисе. Бухгалтерия, графики, жалобы. Дольше всех, лет пятнадцать к моему приходу. За глаза её называли Злюка Мэри, но так, чтобы она не слышала.
Голос стал тише, отдалённее, как будто он видел перед собой то, чего не видел я.
— У Мэри был талант находить слабые места людей и давить на них, пока они не ломались. Новички, подработчики, кто не мог позволить себе увольнение, — любой, кого она считала ниже себя. Но то, что она сделала с Томми, — в тот вторник я понял, что она не просто жестокая. Может, даже не совсем человеческая.
— Как Мэри уничтожила Томми — это было как наблюдать охотника. Томми работал завхозом, у него была какая-то ментальная особенность: он говорил медленно и иногда повторялся. Добрый парень, лет двадцати пяти, жил с матерью, и эта работа была ему нужна больше всего. Клиент пожаловался на воду на полу у овощей — обычное дело, каждый день бывает.
Дед выдыхал уже облаками, на верстаке под его руками начал выступать иней.
— Мэри увидела шанс. Вызвала Томми к стойке сервиса, на виду у всех — сотрудников, покупателей, детей, ждущих с матерями. Начала допрашивать его про «небрежную» уборку, делая голос достаточно громким, чтобы её слышала вся передняя линия.
Я видел, как эта сцена отражается у него в глазах — двадцать семь лет вины, вписанные в морщины.
— Потом она стала передразнивать его речь. Замедляла голос, тянула слова, как он, когда нервничал. «Томми извиняюсь. Томми постараюсь лучше». Говорила всё громче, собирая толпу, чтобы все видели, как взрослого человека публично превращают в посмешище.
Голос деда совсем дрогнул.
— Томми стоял с шваброй, слёзы текли по лицу. Он не понимал, почему все смеются. Мэри не остановилась. Сказала покупателю — так, чтобы слышали все — что Томми «умственно неполноценен», что магазин держит его «из милости». Добавила, что, возможно, стоит найти кого-то «более способного», чтобы убирать за нормальными людьми.
Металл в гараже звякнул от расширяющегося льда — иней уже полз по стенам тонкими узорами и ловил дневной свет.
— Клиент выглядел шокированным. Пытался сказать, что ничего страшного, просто мокрый пол. Но Мэри продолжила. Называла Томми «бременем для приличного общества» и говорила, что его матери должно быть стыдно за то, что она «навязала его нормальным людям». Томми рухнул прямо там, рыдая так, что не мог вдохнуть.
— Он больше не вернулся. Потом я узнал, что ночью мать повезла его в отделение, он не переставал трястись. Врач сказал — паническая атака, но я знал — нет. Мэри сломала в нём что-то, что так и не починилось.
Иней покрыл всё в гараже, превращая наше дыхание в облака и заставляя инструменты звенеть.
— Вот такой была Мэри, — прошептал дед. — Человек, который ради развлечения разрушает невинного — и спит спокойно.
Я спросил, зачем он мне это рассказывает и при чём тут холодные пятна и шёпоты в доме.
Его руки перестали тереться. Он посмотрел на меня мокрыми, отчаянными глазами.
— Потому что это из-за меня она умерла.
Дальше слова выходили медленно, будто он вытягивал их из глубокой раны. 14 февраля 1998 года, за семь лет до моего рождения. Метель пришла быстрее прогноза, за шесть часов навалило девятнадцать дюймов, белая пелена по трём округам.
— Руководство решило закрыться раньше. В два дня вместо девяти вечера. Все рвались домой, пока дороги совсем не захоронило.
Мэри уехала первой, как обычно. Жила одна на другом конце города, ездила на старом «Бьюике», который и в ясную погоду был ненадёжен, не то что в метель.
Дед задержался ещё на час — укреплял магазин, проверял, плотно ли закрыты холодильники и морозилки на случай отключения. Когда вышел, снег валил так, что он едва увидел свой пикап на парковке.
— Я поехал по County Road 47, — сказал он. — Так быстрее, да и бабушка ждала с ужином. Я ездил по этой дороге тысячу раз.
Голос стал тише, и я наклонился ближе.
— Сначала я увидел фары. Мигали, включались-выключались, как сигнал бедствия. «Бьюик» носом в сугроб, ярдов в пятнадцати от дороги.
По мере приближения он различил Мэри, стоявшую у машины и отчаянно махавшую руками. Сквозь ветер и снег было видно — ей плохо.
— Я остановился, — сказал он. — Сидел с заведённым мотором и смотрел на неё сквозь лобовое. Она шла ко мне, проваливаясь по колено в снег.
В гараже теперь было так холодно, что я видел своё дыхание рядом с его.
— Я думал о Томми, который рыдал, пока все смеялись. О том, как она называла его неполноценным, бременем. Я думал о человеке, который мог разрушить такого, как Томми, и спать спокойно.
Его руки тряслись — то ли от холода, то ли от воспоминаний.
— Она дошла до моего пикапа. Стала стучать кулаками в пассажирское стекло, кричала что-то, чего я не слышал из-за ветра. Она прижалась лицом к стеклу, и я увидел ужас в её глазах. Она знала, что умрёт там, если ей не помогут.
Он замер, и из его рта вырывался короткий пар.
— Я включил передачу и поехал дальше.
Слова повисли между нами, как сосульки.
— Она бежала за мной ярдов двадцать, махала и кричала. Я смотрел на неё в зеркало заднего вида, пока снег не проглотил её. Потом я доехал домой и сказал бабушке, что поехал по главной — так безопаснее.
Её тело нашли только в марте, когда снег сошёл настолько, что фермер заметил в поле что-то чужое. Она прошла почти милю от машины, прежде чем её взял холод; её нашли в водоотводной канаве, свернувшуюся, в том же зимнем пальто, что я видел, скользящее по нашему коридору.
— Я убил её, — прошептал дед. — И живу с этим двадцать семь лет.
Иней покрыл каждую поверхность, и инструменты снова звякнули.
— Она идёт по той метели с тех пор, — сказал он. — Идёт по снегу и холоду, всё ближе каждый год. И теперь она меня нашла.
Я спросил, почему он рассказал это только сейчас, после стольких лет.
Он посмотрел в сторону дома, где вечер укладывал тени в окна.
— Потому что она здесь, Тео. Она каждую ночь на прошлой неделе стоит у изножья моей кровати, капает талой водой на ковёр. Она ничего не говорит, просто смотрит на меня своими ледяными глазами.
Голос стал почти неслышным.
— И, кажется, только ты её тоже видишь.
Кондиционер оставался выключенным последние два дня жизни деда.
После признания в гараже он зациклится на жаре. Стоило кому-то включить кондиционер, чтобы сбить восемьдесят с лишним, как дед выключал его через минуту, руки дрожали на термостате.
— Не выношу холодный воздух, — бурчал он, натягивая ещё один свитер, хотя в доме было парило. Отец ворчал про духоту, а дед умолял:
— Пусть будет выключен. Пожалуйста.
Шёпоты стали постоянными. Если раньше я едва разбирал голоса на ветру, то теперь слова звучали ясно: «Оставил меня». «Так холодно». Они плыли по дому, как дым, всегда голосом Мэри, хотя живую я её никогда не слышал.
Мама с папой замечали поведение деда, но списывали на горе или раннюю деменцию. Записали его к врачу на следующую неделю и шептались про дома престарелых и корректировку лекарств.
Они не видели иней на окнах при восьмидесяти в доме. Не замечали, как их дыхание становится видимым, стоит подойти к дедовым местам. Когда я прижал мамину ладонь к стене, покрытой льдом, её пальцы прошли сквозь него, будто ничего не было.
— Ты этого не чувствуешь? — отчаянно спросил я.
— Чего, солнышко? — Она посмотрела с растущей тревогой. — Ты точно хорошо себя чувствуешь?
Но я видел, как иней расползается под её рукой, как сверхъестественный холод просачивается сквозь одежду к костям.
14 июля, за день до смерти, дед перестал спать совсем.
Я нашёл его в гостиной в два ночи, он был полностью одет, смотрел на входную дверь. В духоте без кондиционера его дыхание выходило ровными облаками.
— Она ближе, — сказал он, не глядя на меня.
— Вон там. — Он указал в пустой коридор. — Не видишь? Стоит у лестницы, просто смотрит.
Я посмотрел — только тени. Но там было явно ниже нуля: на стене появлялся иней, повторяя силуэт женщины.
— Ничего. Просто смотрит. Но я чувствую холод от неё, как если стоять у открытой морозилки. А глаза… — он поёжился. — Как смотреть в январское небо.
Мы сидели до рассвета, я держал его дряхлую, холодную руку и слушал, как он шепчет извинения пустоте, а я наблюдал, как морозные узоры расползаются по поверхностям, которые должны быть тёплыми. С солнцем ему стало чуть легче, но я понимал — ненадолго.
Тем вечером дом превратился в печь. Кондиционер молчал, июльская жара загнала температуру в доме в девяностые. Все вентиляторы работали на полную, но с зимою, что шла за дедом по пятам, им было не тягаться.
Шёпоты начались раньше обычного, сразу после заката. В этот раз они были не случайными фразами, а чем-то более направленным, требовательным. Я не всегда разбирал слова, но дед — да.
Он сидел в своём кресле и уже не притворялся, будто ничего не слышит.
— Я знаю, — говорил он пустоте, впервые за дни ровно. — Я помню, как уехал.
Пауза, как будто он слушал то, что я не мог поймать.
— Да, ты звала меня. Просила помочь.
Новая пауза, длиннее. Иней расползался быстрее, покрывая стены вокруг его кресла тонкой кружевной коркой.
— Прости, — голос сорвался. — Прости, Мэри. Но ты должна понимать, что ты делала с людьми.
Температура рухнула. Моё дыхание стало густыми клубами, на внутренних стёклах начал расти лёд.
— Нет, — сказал дед, качая головой. — Одних извинений мало. Теперь я это понимаю.
Разговор тянулся часами: дед отвечал на обвинения, из которых я ловил лишь обрывки, принимая вину за решение, преследовавшее его двадцать семь лет. Иногда мне удавалось уловить кусочки её голоса на ветру: «…оставил умирать…» «…так холодно…»
Ближе к полуночи его голос изменился. Стал смиренным.
— Да, ты была одна. Ты умерла одна из-за меня, и это было жестоко. Может, столь же жестоко, как то, что делала ты.
— Я это заслужил. Но, пожалуйста, оставь мою семью. Они не знают, что я сделал, — сказал он устало, обречённо.
К часу ночи дом стал как промышленная морозильная камера, несмотря на ревущий в подвале котёл. Лёд укрывал всё, превращая наш дом в зимний пейзаж. Шёпоты стихли, и стало хуже: стало слышно, как кто-то медленно дышит в темноте, и каждый выдох приносит ещё больше холода.
— Тео, — сказал он с той теплотой и нежностью, на какую был способен, — иди спать. Ты не поможешь. Я готов. Я устал, и никому, никому не стоит это видеть.
Я ушёл в кровать, зная, что живым его больше не увижу, и не в силах сделать ничего, кроме как позволить этому случиться.
Мэри, наконец, получила своё. Она позаботилась, чтобы мой дед пережил каждый миг того холода, который убил её. Разница лишь в том, что она умерла одна в поле, а он — в окружении семьи, которая его любила.
Это не было милосердием. Это была другая форма жестокости.
Через три недели я подал документы только в колледжи Флориды и Аризоны. Есть вещи, которые слишком ледяны, чтобы их забыть, и я больше никогда не хочу чувствовать зиму.
Иней исчез из нашего дома в день похорон деда, но иногда, в более холодные ночи, я всё ещё слышу шёпоты в ветре. Они теперь тише, дальше, как будто кто-то зовёт из очень большого расстояния.
Мне кажется, Мэри снова идёт. Она ищет следующего, кто оставил кого-то погибать в холоде.
Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit
