— Магистр! — голос баронессы, сдавленный от ярости и страха, резанул спертый воздух. — Рейстандиус, чтоб вас Темнейший забрал, проснитесь!
Она грубо тряхнула чародея за плечо. Старик бессмысленно забормотал что-то нечленораздельное во сне, повернулся на бок, испустив стон, и продолжил храпеть с новой силой. Девушка, стиснув зубы, с силой встряхнула его снова, уже без тени какого-либо почтения.
— Они здесь! Нас окружают! Целая орда у стен!
Глаза волшебника внезапно открылись. Но это были не глаза мудрого, всевидящего старца — острые, пронизывающие, видящие насквозь. Это были мутные, затуманенные бойницы, едва способные сфокусироваться на ее лице. В их глубине мелькнула искра осознания, тут же поглощенная густым алкогольным туманом. Чародей попытался приподняться на локте, но его тело не слушалось.
— Легат?.. — голос колдуна был глухим и хриплым. — Это... новый указ? Обязательное... обязательная пытка усталых путников? Или ты просто решила... проверить, выжил ли мой желудок после... местного нектара?
— Вставай, орчий ты сын! — пальцы посланницы Триумвиров впились в его костлявое плечо. — К оружию! Мы в осаде!
Сознание Рейстандиуса, цепкое и изворотливое даже в таком состоянии, наконец, пробилось сквозь хмельные пары. В мутных глазах магистра вспыхнул знакомый, хоть и затуманенный, огонек холодного разума. Он рванулся с кровати, оттолкнув баронессу, и, сильно пошатываясь, встал посреди комнаты. Его движения были резкими, неуклюжими, но в них уже чувствовалась пробуждающаяся, грозная сила.
Колдун поднял дрожащую руку, длинные узловатые пальцы сложились в сложную конфигурацию. Воздух вокруг них затрепетал, заряжаясь могучей, необузданной и потому смертельно опасной энергией. Запахло серой.
— Дорогу... дорогу могуществу Магистерия... — просипел волшебник, и его голос обрел жутковатые, неестественные властные обертоны.
Талагия инстинктивно отпрыгнула к стене, сердце бешено заколотилось в груди. Рейстандиус что-то прокричал на забытом, гортанном языке, слова которого, казалось, обжигали сам воздух и резали слух. Из его пальцев вырвалась целая буря ослепительно-багровых, ядовитых молний. Они не полетели в окно или в дверь, к настоящей угрозе. Они рванули вверх, к низкому потолку.
Раздался оглушительный, раздирающий уши треск. Деревянные балки, спрессованная солома, глиняная черепица — все это не стало преградой. Магия, грубая, слепая и усиленная хмелем, прожгла в крыше гигантскую дыру размером с повозку. Внутрь хлынули потоки ледяного ливня, смешавшиеся с дымом, пеплом и летящей щепой. Сквозь зияющую рану в небесах полыхали настоящие молнии, и оглушительный грохот грома ворвался в комнату, будто сам Темнейший решил заглянуть к ним в гости.
В этот момент в дверном проеме, заливаемом дождем, возник Трап. Его глаза, широко раскрытые в ужасе, блестели в полумраке. В жилистых руках карлик сжимал свой огромный кузнечный молот, заменивший боевую секиру в изгнании.
— Клянусь наковальней Всеотца! — проревел гном, едва не подпрыгивая от каждого оглушительного раската грома. — Что тут происходит?! Магистру стало слишком душно, и он решил проветрить?! Или вы уже начали праздновать нашу скорую кончину без меня?!
Он увидел Рейстандиуса, который, шатаясь, казалось, вот-вот рухнет обратно на кровать, но все еще пытался сфокусировать мутный взгляд на новой, еще более сложной и опасной формуле, возможно, предназначенной для того, чтобы отправить весь трактир в Бездну к Грешным Магистрам.
Лю Ленх действовала молниеносно. Логика была проста и беспощадна: пьяный волшебник был смертельно опасен в первую очередь для них самих. Спящий маг, каким бы мерзким он ни был, был куда безопаснее.
Мгновение — и рукоять «Хельгельдсвёрта» описала короткую дугу. Тяжелое стальное копыто с серебряной подковой с костяным стуком встретилось с седым затылком колдуна. Глаза магистра округлились от крайнего, неподдельного удивления, затем на мгновение в них вспыхнуло чистейшее, незамутненное хмелем возмущение — и тут же закатились под веки. Его тело обмякло и рухнуло на пол, как подкошенный сноп, в лужу из дождевой воды и собственного позора.
Трап замер с открытым ртом, его молот бессильно опустился, стукнув железом по мокрому полу.
— Ну и дела... — выдавил он наконец, с глупой ухмылкой глядя на неподвижное тело старика. — Надеюсь, у него в рукаве есть заклятье и от сильной головной боли. Очень сильное заклятье.
Магический взрыв, разнесший полкрыши, стал сигналом для атакующих. Снаружи, заглушая вой ветра и яростный грохот ливня, раздались дикие, нечеловеческие крики. Уже не крадучись, а с громким ревом, темные фигуры хлынули из-за деревьев, словно порождение самой грозовой ночи, врываясь во внутренний двор трактира.
Завязка была мгновенной и кровавой. Двор «Еловой шишки» превратился в кипящий котел, где в безумном танце смешались сталь, ледяная вода, грязь и смерть. Проливной дождь хлестал по лицам, заливал глаза, превращал утрамбованную землю в скользкое, вязкое месиво, в котором ноги вязли по щиколотку.
Ослепительные молнии, вспыхивая то тут, то там, на миг выхватывали из кромешной тьмы жуткие, застывшие картины: перекошенное звериной гримасой лицо нападавшего с обнаженными в немом оскале зубами; легионера, поскользнувшегося на раскисшей грязи и отчаянно поднимающегося навстречу последнему удару; огромную фигуру охранника купцов, размахивающего секирой, с широкого лезвия которой потоками стекала дождевая вода, смешанная с чьей-то алой кровью.
Легионеры Магистерия, застигнутые врасплох, но вышколенные годами службы, уже успели образовать тесный, сплоченный строй вокруг телеги с черным сундуком. Их начищенные до зеркального блеска доспехи теперь были покрыты брызгами грязи и быстро темнели от крови — своей и чужой. Мечи вздымались и опускались с мокрым, чавкающим звуком, рассекая потоки дождя и отражая атаки, рвущиеся из темноты.
Но нападавших было больше. Они лезли из тьмы, как порождения самого Темнейшего, молчаливые и беспощадные, их одежды сливались с мраком, и только сталь в руках отсвечивала багровым в отсветах молний.
Снизу, из-за приоткрытой двери трактира, сквозь какофонию грозы и боя, прорвались визгливые, пронзительные голоса, полные не праведного гнева, а панической, слепой жадности.
— Спасайте тюки, бездари! Добро спасайте, я вам платил! — вопил один из купцов, спрятавшись с перепуганным компаньоном за массивным прилавком.
Но слуги уже не слышали — те рванули в лес при первых же звуках боя, оставив торгашей наедине с их драгоценным добром и озверевшими нападавшими.
Орт, трактирщик, метнулся к дверям, не для того чтобы сражаться, а чтобы наглухо затворить их и подпереть толстенным поленом, но, увидев мелькающие во дворе тени и слепящий блеск стали, передумал. Его бочкообразное тело сжалось от вселенской скорби — о своей жизни, о трактире, о посуде, что наверняка побьется в этой суматохе.
— Я знал! — завопил он, обращаясь ко всем и ни к кому сразу, размахивая своей грязной тряпкой, как знаменем. — Я знал, что от таких гостей добра не жди! Сначала крышу крушат, теперь двор топчут! Жизнь — медяк, а посуда — золото!
Его жалобные крики потонули в реве бури и яростном рыке того самого охранника купцов – единственного, не предавшего своих господ. Здоровенный детина размахивал своей секирой с той неистовой яростью раненого медведя, с какой, вероятно, крушил бочки в порту, перебрав вина. Мокрые, слипшиеся кудри липли ко лбу, из рассеченной брови струилась кровь, смешиваясь с дождем и потом. Он рубил без особого искусства, но с чудовищной, грубой силой, отшвыривая одного нападавшего за другим, пытаясь прикрыть собой повозки с товарами. Казалось, его мало волновало, кто нападает и зачем — он просто выполнял работу, за которую ему платили. И эта работа внезапно стала слишком сложной и смертельно опасной.
Талагия и Трап, спустившись по скрипучей, прогибающейся лестнице, влились в кипящую, обезумевшую массу двора. Холодный ливень окатил их с ног до головы, заставив на мгновение вздрогнуть, но затем ярость битвы разожгла в жилах огонь.
— В круг! Держать строй! — скомандовала лю Ленх, ее голос, резкий, стальной и властный, на удивление легко перекрыл грохот сражения и вой стихии. — Ни шагу назад, бездари!
Легионеры, уже изрядно потрепанные, но не сломленные, сомкнули ряды еще теснее. Появление легата вдохнуло в них новые силы. «Ненасытный» в ее руке взвыл, описывая в залитом дождем воздухе сверкающие, смертоносные дуги. Он вонзался в глотки, вскрывал животы, отсекал руки с плечом. Каждый удар был точен, молниеносен и беспощаден. Меч, казалось, жил своей собственной, темной жизнью, жаждущей насыщения, и буря, и кровь, и сама смерть лишь распаляли его древнюю ярость.
Трап, ворча что-то невнятное и злобное на своем суровом наречии, принялся орудовать молотом с неистовством кузнеца, крушащего бракованный металл. Гном не рубил — он крушил, ломал, кромсал. Глухой костный хруст под его сокрушительными ударами был слышен даже сквозь оглушительный гром. Его короткая, мощная, приземистая фигура стала центром маленького вихря абсолютного разрушения, отшвыривающего от телеги всех, кто осмеливался подойти слишком близко.
Ход битвы начал медленно, со скрипом, поворачиваться. Стальная дисциплина оборонявшихся стала понемногу брать верх над численным превосходством и диким напором нападавших. Но тьма продолжала извергать из своих недр новых бойцов. И один из них, долговязый, сутулый детина с длинными, как жерди, руками и тяжелым топором дровосека, прорвался сквозь строй. Его глаза, дикие и пустые, как у голодного волка, были прикованы к Талагии.
Легат в это мгновение выдергивала свой клинок из груди предыдущего нападавшего. Сталь, зацепившись за ребро, застряла, заставив воительницу приложить усилие. Роковая задержка в несколько мгновений.
Топор в руках долговязого мерзавца уже поднялся, готовясь обрушиться смертельным ударом. Баронесса увидела движение краем глаза, уже мысленно ощутила тяжесть стали, рассекающей ее череп. Она поняла, что не успеет ни вытащить меч, ни увернуться. Мысль о кинжале в сапоге мелькнула и погасла — слишком поздно. В горле уже стоял медный привкус неизбежности, холодная пустота поражения.
Но удар так и не последовал. Вместо него раздался резкий, влажный звук, похожий на шлепок перезрелого плода о камни. Глаза долговязого расширились от внезапного и полного непонимания, в них на миг отразилась простая, почти детская обида. Из его виска, чуть ниже края мокрого капюшона, торчало оперенное древко стрелы. Разбойник постоял секунду, качая топором, словно собираясь возразить такой несправедливости, и рухнул лицом в грязь, расплескав вокруг себя лужу кровавой жижи.
Талагия рванула «Ненасытный» на себя, наконец освободив клинок с противным скрежетом, и резко обернулась, следуя по траектории выстрела. На покатой, дымящейся крыше трактира, на фоне полыхающего неба, стояла одинокая, недвижимая фигура. Охотник. Его темно-зеленый плащ развевался на ветру, как знамя, лук был уже снова натянут, тетива издавала едва слышное под дождем гудение. Он не суетился, но и не метил долго. Просто выбирал следующую цель с холодной, безжалостной расчетливостью.
Лицо стрелка было скрыто глубокой тенью капюшона, но в очередной ослепительной вспышке молнии лю Ленх показалось, что он едва заметно кивнул ей. Немое, деловое предложение: я их сверху, ты их внизу. Баронесса ответила коротким, почти невесомым кивком и с новым, леденящим рвением бросилась в самую гущу бойни. Теперь у них был хранитель под самыми небесами, вооруженный пусть не огненным мечом, но тисовым луком. И его благодать была смертоносной, безмолвной и неумолимой.
Внезапно, словно по незримому сигналу, яростный натиск нападавших иссяк, потерял свой прежний напор. Дикие крики сменились отрывистыми командами, и темные фигуры начали отползать от освещенного молниями двора, будто призраки, утягивая за собой раненых и оставляя мертвых в грязи. Последний из них, могучий детина с рассеченным плечом, швырнул в сторону оборонявшихся свой сломанный топор — жест бессильной ярости — и скрылся в черной, бездонной пасти леса.
Во дворе воцарилась звенящая, неестественная тишина, нарушаемая лишь шипением дождя, стекающего с окровавленных плащей, да тяжелым, хриплым дыханием уцелевших. Воздух был густым, как сироп, пропахшим медью, потом, страхом и смертью.
Трап, опираясь на свой увесистый молот, с мрачным отвращением оглядывал поле боя, усеянное неподвижными телами.
— Орт, я полагаю, выставит отдельный счет за вынос мусора, — прохрипел он, сплевывая красноватую слюну. — Жизнь — медяк, а уборка — золото.
Легат лю Ленх, проводя окровавленным рукавом по лицу, не ответила. Ее глаза, холодные и усталые, скользнули по темной, непроглядной стене леса, выискивая малейшее движение. «Ненасытный» тихо, недовольно заурчал в ее ладони, словно сожалея, что кровавое пиршество окончилось так внезапно.
Сверху, с кровли, донесся спокойный, ровный, лишенный всяких эмоций голос охотника:
— Они отошли. Но недалеко. Собирают раненых в буреломе, в полулиге. Ждут.
Он спрыгнул вниз бесшумно, как тень, мягко коснувшись земли, и принялся методично вытирать о плащ стрелу, только что извлеченную из чьего-то глаза.
— Ждут чего? — резко обернулась к нему Талагия, ее пальцы бессознательно сжали рукоять меча.
Лучник медленно пожал плечами, его лицо, скрытое в тени капюшона, оставалось невозмутимой маской.
— Возможно… когда мы расслабимся. Решим, что самое страшное позади. Обычно так и бывает. Нападают на рассвете. Когда глаз залипает, а тело просит сна.
— Чудесно, — фыркнул гном, выдергивая свой молот из черепа павшего разбойника с отвратительным чавкающим звуком. — Значит, скоро будет второй акт этого веселого представления. Надеюсь, в перерыве успею допить то прокисшее пойло. А то помирать на трезвую голову — последнее дело, даже для изгнанника.
